Текст книги "Мелодия на два голоса [сборник]"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

5

– Чего тебе надо от меня, внебрачное дитя? – спросила грубовато Алена.

Она шла быстро, самой быстротой этой унижая ухажера.

– Я ждал, – гнусавил Кирилл, – промок весь на дождю. Теперь насморк скрутит.

– Остряк, – ехидно шепнула себе под нос Алена. – Музейная реликвия.

Кирилл воробышком подскакивал сбоку, все норовя заглянуть в ее лицо. Алена ликовала. Белецкий, почти не спрашивая, поставил ей зачет. И ликеру предлагал выпить. А жена у него обычная, без претензий, наверное, мужа любит; вот уж накрутят сплетен про человека.

На автобусной остановке Кирилл застыл рядом, молчал. Алена взглянула на него с вниманием. Желтый свет фонаря причудливо освещал серьезное лицо с ясными блестящими глазами, с загадочной мягкой гримаской строгих бровей. Это было тихое лицо растерявшегося человека. Ростом Кирилл немножко, на сантиметр, повыше ее, но стоял он на мостовой, а она на тротуаре, и поэтому глаза его плескались внизу, далеко под ней.

– Ну что тебе, что? – с вызовом спросила Алена у этих очумелых глаз.

– Я не знаю, – равнодушно ответил Кирилл. – Не уезжай.

– Как раз и уеду! – засмеялась Алена, подавляя смешное желание щелкнуть его сверху по носу.

– Пойдем одну остановку пешком, – попросил он.

– Пойдем, – согласилась Алена. – Хотя вон, я вижу, мой автобус.

– Я скоро куплю машину, – быстро сообщил Кирилл. – Буду тебя катать сколько хочешь.

– Ты? Меня?

Он похлопал себя по груди.

– Денежки тута!

Из автобуса сошли трое парией, бывших в подпитии. Один, в серой шляпе, ахнул, увидев Алену.

– Ах! – сказал он. – Мадам, уже падают листья.

Парни стеной загородили тропу. Они взялись за руки, покачались и рявкнули песню с акцентом на манер ансамбля "Орэра". Алена отшатнулась к Кириллу.

– Зачем вы, девочки, красивых любите, – орал ансамбль. А серая шляпа у них вместо Нани Брегвадзе. Кирилл как раз ему и врезал со всей силы своей руки. Когда певец упал головой к фонарю, Кирилл сказал:

– Мальчики, это ничего, что вас трое. Всем хватит.

Мальчики кинулись на него, как борзые, с двух сторон.

Это были жидкие ребята, но они дрались всерьез. Неудобство было в том, что они не давали Кириллу размахнуться, вертелись у него на плечах, пытались повалить.

Алена решилась. Стиснув от ужаса зубы, взвизгнув, она прыгнула сзади на самого высокого, камнем повисла на его шее, тянула от Кирилла. Ее синий плащ струился по асфальту.

– Пусти! – шипела она. – Пусти, дурак!

Аленин противник первый не выдержал ужаса схватки, гикнул и помчался в сторону домов.

– Застрелю гада! – гаркнул ему вдогонку Кирилл. Беглец воспринял угрозу серьезно, запетлял, как заяц, и вскоре скрылся из глаз.

Серая шляпа стоял у столба и тоскливо ныл:

– Шуток, что ли, не понимаешь. Пошутить, что ли, нельзя.

Его разбитое лицо маячило желтым пятнистым кругом, напоминало карнавальную маску.

– Собирай друга, и валяйте, живо! – сказал Кирилл. Вмиг оба исчезли, как привидения. К месту сражения приблизился пожилой прохожий и женщина с авоськой.

– Я наблюдал, – взволнованно заметил прохожий. – Вы, молодой человек, поступили правильно, но слишком жестоко.

Алена опустошенно плакала.

Кирилл отвел ее в сторону.

– Ухо болит, – пожаловался он. – Погляди, мне его не откусили?

– У тебя все лицо в крови, – вздохнув, через силу сказала Алена. – На, возьми мой платок.

От ее движения, от неловкости, с которой она протянула платок, и от ее заботы у Кирилла десны заломило, как будто прикусил зеленое яблоко. Он не знал еще, что так бывает. Не готов был к этому. Неизъяснимо щемяще таял на щеках влажный вечерний весенний ветер. Мир необычно сузился и замкнулся в тесном пространстве, там, где они двое стояли, где сверкал ее синий плащ, качалось низенькое блеклое деревце, где шуршали травы и попискивал издалека, из другой вселенной тоненький голосок транзистора, который почему-то напомнил ему про Дугласа. Но он не спешил к нему больше. Зачем? Ничего не надо ему, ни машины, ни богатств. Хотел он никуда не идти от Алены, от ее плаща и голоса, быть рядом и чувствовать влажную ароматную ткань ее платка на щеке.

– Вытри, вытри лоб-то, – уже улыбалась Алена. – На черта ведь похож.

– Алена, – сказал Кирилл. – Никогда не забуду, как ты меня вырвала из лап убийц.

– Я очень смелая девушка. Так и знай.

– Сейчас такси поймаю. Погоди. Домой отвезу.

– Отвези, – разрешила Алена.

Кирилл поймал быстро частника на старенькой "Победе".

В автомобиле Алена сидела нахохлившись, похожая на совенка, которого давным-давно Кирилл Воробьев кормил червячками в школе, в живом уголке. Тот совенок умер. Они его всем классом схоронили на пустыре за школой. Замечательный был совенок, до самого смертного часа поедал все, что ему ни давали. И смерть совенок принял, сопя, давясь сухарем и недовольно зыркая глазами. Ребята не верили, что он умер, думали – притворился на минуту.

Кирилл чуть не задремал, пригревшись на уютном сиденье. Чудно. Грезилось ему наяву. Покой разливался по телу. Он так долго спешил куда-то, добивался, настаивал. Какая ерунда. В обрывках видений представлялись ему родные, знакомые лица. Усталый отец ел за столом свою любимую баночную селедку, смеялась юная сестра Наташа. Мастер Николай Палыч снова подводил его к верстаку и, хмурясь, показывал, как держать напильник. "Крепче держи, – говорил мастер, – но и не дави сильно, а то кисть онемеет". И Аленино лицо он видел сквозь опущенные веки в мареве и тумане. Машина вздрогнула, останавливаясь. Кирилл легко отдал частнику все свои мелкие деньги – пять рублей.

– Зайдем ко мне, – пригласила Алена. – Умоешься, йодом помажем тебе ухо.

– Неудобно, – ответил Кирилл, ликуя.

– Удобно.

Много женихов видела Вера Петровна, но таких не видела и не ожидала увидеть. А вот довелось.

Алена, правда, сначала одна заглянула в дверь и кое-как объяснила матери, что сейчас, мол, предстанет знакомый, которого хулиганы побили, когда он ее дочь спасал от позора. Что уж вообразила Вера Петровна, трудно сказать, но словам дочки она почему-то даже обрадовалась; однако когда Алена ввела окровавленного и улыбающегося жениха, Вера Петровна только сумела сказать "ах!" и тут же присела на низенькую скамеечку, где ботинки чистят. Сразу припомнились Вере Петровне двадцатые безумные годы и то, что давно собиралась она положить на сберкнижку накопленные для Алены две тысячи рублей, а не положила и держала их, как последняя дура, в палехской шкатулочке в комоде. В ужасе перевела она взгляд на дочку, а та испугалась за мать, и ее испуг совершенно доконал смирную и чувствительную Веру Петровну.

– Господи благослови, – сказала она. – Какие гости дорогие к нам пожаловали.

Но вскоре Алена мать успокоила, нашептав ей на ухо, что гость этот временный, жить он у них не станет, и что это сын преподавателя Белецкого.

Было там чаепитие с домашним вареньем из слив, которое одна Вера Петровна умела готовить почти без сахара, удерживая его на той сложной вкусовой точке, где кислота остра как раз настолько, чтобы вызвать терпкое ощущение свежей сладости. Кириллу голову перевязали бинтом, и он приобрел пристойный вид тяжело больного юноши.

– Вы кем, простите, работаете? – спросила Вера Петровна, глубоко копнув.

– Слесарь я, – отозвался Кирилл, розовый от чая. – На заводе вкалываю. Сто восемьдесят всегда могу иметь.

Вера Петровна окончательно успокоилась за дочку. Это действительно был не жених, а так – каприз. Теперь Вера Петровна очень жалела Кирилла, чем-то напоминавшего ей мужа, когда тот был еще курсантом и, гуляя с ней под ручку, отдавал честь всем проходящим военным, вздрагивая локтями при приближении патруля. До войны это было, в старину, давным-давно.

6

В полночь Кирилл позвонил в квартиру Дугласа. Владелец автомашины спал, как дитя, и видел во сне обнаженную молодую женщину.

– Чего? – спросил Дуглас, проснувшись. Но в ответ еще раз, как глас божий, протрубил звонок. Дуглас вспомнил, что соседи уехали с ночевкой за город, оробел и на цыпочках выскользнул в переднюю. За ним, топорща хвост, вылетел соседкин кот. Вдвоем они чутко прислушивались.

– Открой, черт! – сказал с другой стороны Воробьев.

– А, это ты, – успокоился Дуглас и осторожно щелкнул замком. – Ну, чего?

– Пришел с деньгами, – объяснил Кирилл, входя и разглядывая Дугласа, который зябко перебирал босыми ногами, одетый в розовую ночную рубаху с цветочками.

– Завтра, что ли, не мог, – поморщился Дуглас. – Мне ведь, между прочим, на работу утром. Ну, давай, если принес.

– Машину против денег, – сказал Кирилл. – Веди в сарай.

– Кто это тебе подсветил? – спросил Дуглас. – Не надо по ночам шляться, будить людей. Целей будешь.

– Не болтай, – оборвал Кирилл. – А то и тебе подсветят.

– Уж не ты ли?

– Могу и я.

– Ладно, – согласился Дуглас. – Сейчас накину пальто.

Кот свирепо мяукнул, сообразив, что приехал не его гость, и Дуглас в ответ ловко пнул кота ногой.

– Дрянь, – пояснил он. – Утопить в реке, чтобы не мяукал. Вчера мою колбасу сожрал.

На дворе таяла черная, беззвездная апрельская ночь. Невидимые, изредка шуршали вдалеке машины. Светлые полосы из трех-четырех горящих окон сказочно пересекали двор.

"Москвич" серел в чреве сарая горбатой кучей. Кирилл направил луч фонарика на капот, сверкнуло ответно белое железо.

Дуглас завел мотор и выехал из сарая. Кирилл подслушал, как со стонами и спазмами натужно взревывает мощное сердце машины. "Ничего, – подумал он, – подлечим".

Он сам сел за руль, проверил коробку, тормоза, покрутил руль, поблаженствовал.

– Как часы! – похвалился Дуглас. – Накинуть бы надо.

Кирилл отдал деньги.

– Считать не буду, верю, – торжественно сказал Дуглас и тут же начал пересчитывать, приближая каждую бумажку вплотную к глазам.

– Накинь немного, – на всякий случай еще раз поканючил он.

– За сарай сколько возьмешь?

– За сарай?

– Да.

– Какой же это сарай, это гараж.

– На, держи полсотни.

Дуглас хотел поартачиться, но бинт на Кирилловой голове действовал на него гипнотически.

– Обмоем?

– В другой раз.

– Ну, старик, ловко ты меня надул, – сказал на прощанье Дуглас и удалился, забыв фонарик. За ним он через минуту вернулся и заодно забрал из сарая какой-то мешок и лопату.

Кирилл загнал машину обратно, выключил зажигание, закурил сигарету. Было душно и очень тихо. Кирилл затягивался дымом, мечтательно косил затуманенными сонными глазами. Ничто не беспокоило его.

Теперь о мастере.

Три часа ночи. Все в доме и в городе спят, не спит только мастер Николай Павлович. У него болит печень. Он сидит на кухне на табурете в темноте, прижав колени к животу, и поддерживает свою печень руками. "У-у-у, – успокаивает боль мастер. – У-у-у!" Он баюкает печень второй час и знает, что так ему сидеть до утра. Более того, Николай Павлович предчувствует, что долго ему уже не прожить, что боль, которая начинается справа под мышкой и камнем опускается в низ живота, скоро убьет его. Не первую ночь проводит он на кухонном табурете, далеко-далеко от спящих жены, тещи и двух своих сыновей.

"Почему так? – думает мастер. – Живем, живем, все вместе, весело, шумно, а потом приходит час, и остаешься один на один со своей печенью? Мне не повезло, – думает он дальше. – Я бы мог еще жить и работать долго. Пацаны пока бы выросли. А так, что они и как будут с Маней, разве она справится с ними. Конечно, нет".

Под утро печень отпускает, окоченевший мастер ложится под негреющую ткань одеяла и погружается в тяжелое забытье.

Никто не знает про его беду, и он не собирается никому говорить. Зачем? Отец тоже умер от рака печени в пятьдесят лет. Умрет и он, мастер. Зачем создавать вокруг этого события преждевременные хлопоты. Мастер готовится умереть достойно, без причитаний, лишних слез и сборов.

Машина куплена

1

– Я машину купил вчера, отец. Слышишь, мать? – сказал он утром старикам. Про синяки объяснил, что его стружкой со станка поранило.

Иван Сергеевич переспросил:

– Какую еще такую машину?

– "Москвич" старый. У Дугласа купил.

Новость не ошеломила родителей, как он предполагал, а ввела в состояние созерцательности. Клавдия Петровна хотела заплакать, что она всегда делала в неожиданных случаях, но отец предупредительно цыкнул, и она совладала с волнением.

– Купил и купил, – пригорюнилась Клавдия Петровна. – Видно уж так, что теперь все покупают.

Когда она улыбнулась, то стало понятно, какая это еще привлекательная женщина. В который раз подивился Кирилл, как молода его мать и как стар возле нее отец. У Ивана Сергеевича осталась на голове одна седая прядь, вьющаяся казацким оселедцем, а лицо исполосовывали во всех направлениях как бы врезанные тупым ножом шрамы-морщины. Но взгляд его из глубоких глазниц был цепок и остр, а речь тверда.

Машина, объявленная сыном, была ему и радостью и укором, потому что он сам бы хотел покупать в семью дорогие вещи, да не мог.

– Глядите в окно, – сказал Кирилл. – Я на ней поеду на работу.

– Прав у тебя нет, – заметил отец, – До первого милиционера только доедешь.

– Какие тут милиционеры, поблизости.

Родители ждали у окна и поглядели, как лихо выкатил из сарая в своей карете их младший.

– Хорошая машина старый "Москвич", – сказал Иван Сергеевич, – ей сносу нет. Помнишь телевизор наш, КВН? Сколько он у нас был. И ни разу не чинили. Так всегда со старыми вещами, они лучше, потому что были первыми.

Они не отходили от окна, словно Кирилл мог еще вернуться обратно в сарай. Но Иван Сергеевич знал, что сын не вернется, и он знал, что через несколько минут и Клава пойдет на свою службу, а он останется дома на целый день один. Он будет лежать на диване и думать о множестве ежедневных вещей и в том числе о том, какая страшная и большая была война, на которой он воевал беспощадно и где получил сквозные раны, но ожил после ран и до сих пор коротает дни, мается, оторванный от чужих, рядом стоящих жизней.

А жена Клава ни о чем не думала, она только очень испугалась за сына, и от этого внезапного трепета ей хотелось бежать за ним вдогонку, от чего-то уберечь, о чем-то предупредить. Это было такое чувство, словно ледок подтаивал под сердцем. Она испытывала его часто с тех пор, как родились дети, и никак к нему не могла привыкнуть.

2

В группе РЕМПР(и) их работало шесть человек: трое слесарей, один наладчик, электрик и на командной высоте мастер Николай Павлович. Все были люди особой квалификации, все в годах, и Кирилл, конечно, гордился тем, что его, мальчишку, взяли в эту группу. Все они были на окладах и выполняли единичные спецзадания. Любители заколачивать деньги на потоке поглядывали на людей из группы с недоумением и, может быть, несколько свысока. Но свои 160–180 рублей они всегда имели, и премии их не обходили стороной.

Зато задания и чертежи из КБ к ним приносили не зеленые инженеры, а сам начальник Трутнев либо его заместитель Петерсон. И в каждом почти задании подразумевалась тонкость и неожиданность исполнения, которые так необходимы талантливому человеку и отсутствие которых воспринимается им опустошительно. Кто работал на заводе, тот знает, что в любом цехе попадаются два-три человека особенных, имеющих общие со всеми разряды и все-таки стоящих на голову выше других в мастерстве, обладающих неким мистическим чутьем, зрением и сноровкой.

Здесь это была целая группа, как бы официально подобранная по степени талантливости, но и внутри группы РЕМПР(и) выделялись два человека – наладчик Егоров и сам мастер Николай Павлович.

Егоров – высокий, с узкими линиями лица мужчина, приближающийся по возрасту к пенсии. Он постоянно напоминает в разговорах, что, когда ему определят пенсию, он уедет в одно местечко в Карелии, где можно купить дом за триста рублей со всей обстановкой. В тот дом он возьмет с собой только жену и тетку жены, неудачницу и поэтессу, но характером смирную. Там в первобытных озерах плавает непуганая рыба, горячий желтый песок, сосны и воздух, который можно пить из стакана, как молоко. Егоров намеревался провести в том раю вторую, не менее счастливую, но более спокойную, чем первая, жизнь.

Во время войны Егорову было немного лет, он был крепок, здоров, дерзок и всеми силами старался попасть на фронт, но его оставили на броне, и к концу войны он был, пожалуй, единственным, таким молодым и здоровым, человеком на заводе. Егоров стыдился ходить по улицам, где, ему казалось, даже малые дети глядели на него, здорового битюга, с укоризной, и неделями ночевал в цеху в душевой, оборудованной под спальню-времянку. Но если он на денек возвращался домой, то вскоре за ним посылали директорскую машину и доставляли обратно. Значительно позже он стал наладчиком, а тогда был просто – Егоровым. "Надо Егорова позвать", – говорили в трудных случаях и звали, и Егоров, темноволосый красавец с худым лицом, приходил, склонялся над поломкой, слушал, ощупывал металл вздрагивающими пальцами. Он как бог был в цеху. Поэтому директор посылал за ним свою машину.

После войны Егоров не сразу сориентировался в обстановке и по-прежнему представлялся себе всесильным и незаменимым. Но это было не так. Откуда-то появилось много разных людей, которые не понимали славы Егорова.

Вернулись с фронта мужчины, повалили веселой гурьбой молодые специалисты. Завод быстро рос, а Егоров не перестраивался, ничему не учился, пританцовывал на узком пятачке между маем и августом сорок пятого года. Его теснили, отталкивали, а он каждое утро подходил к окну в ожидании директорского "газика".

Завод наливался производственной мощью, а Егоров опускался. Он запил. Он походил на великого бегуна, который вдруг сошел с дистанции, ослабел, давно его обогнали новые юные и резвые бегуны, а он озабоченно и странно сучит ногами, мнет траву в стороне от всех, ослепленный, жалкий. И никто не решается подойти к нему и толком объяснить, в чем дело, только врач издалека готовит успокоительный шприц.

Егорова не трогали, терпели его разгул и безделье еще и потому, что работал старый директор, простивший ему все наперед. Когда же директор заболел и оставил свой кабинет другому, то защитить Егорова стало некому. Приказ следовал за приказом, был и суд товарищеский, и вот уже Егоров, рабочий немыслимой квалификации, помахивает с пьяного похмелья веничком на уборке территории.

В сорок лет Егорова уволили с завода, и пить ему стало не на что, нечего и не с кем.

Жутко протрезвев, Егоров увидел, что он остался один на свете, никчемный больной человек. Мало того, выглянув из окошка, он не узнал ни города, ни лиц, ни машин на мостовой. Словно по чьей-то отвратительной злой воле очутился в ином, незнакомом государстве, где все было не так, как надо. Пот прошиб Егорова, низенький, желчный человечек в черном колпачке выполз из-под кровати, встал на карачки и начал его приманивать.

– Егоров, – подзывал с неприятными ужимками человечек. – Иди сюда, Егоров!

Санитара Егоров принял за собутыльника и сказал:

– А я уже все выпил. Вон, видишь, бутылки пустые в углу, – и засмеялся, голый, с взъерошенными волосами. Жена Аглая, которая сама и вызвала бредившему мужу медиков, сейчас разглядывала его с омерзением и надеждой. Может, не вернется, – думала она без сожаления.

Через три месяца Егоров прибыл домой из больницы, тихий, смущенный, задумчивый. В глазах его, прежде яростных и сощуренных, поселилось наивное детское выражение, как у собаки. Пить он совсем перестал и некоторое время перебивался случайными заработками, а потом устроился слесарем на фабрику игрушек. Однажды он повстречал на улице у табачного ларька Николая Павловича. Разговорились. Егоров рассказал мастеру, что пить он бросил, а счастья все-таки нету. Николай Павлович велел ему возвращаться на завод, обещал ходатайство и поддержку. В отделе кадров долго сомневались и наконец предложили Егорову оформляться по третьему разряду. Егоров обрадовался и закивал головой. Через год квалификационная комиссия в порядке исключения вернула ему высший, седьмой разряд и по личной просьбе мастера Николая Павловича прикрепила к группе РЕМПР(и).

Еще можно добавить, что жена Аглая вскоре к нему вернулась. Вернее, она никуда и не уходила, но жили они как бы врозь, пока Егоров пил. Даже хлеб Аглая от него прятала, не говоря уж про свои платья, кофты и другие вещи, которые Егоров, если они ему попадались, сразу нес на барахолку. Потом они редко вспоминали о выпавших из жизни длинных годах. Аглае тоже было что позабыть. Хотя она, к чести сказать, не опустилась до того, чтобы путать, как муж, врача с собутыльником.

Они забрали дочку из деревни, теперь это была уже невеста, не очень красивая, но ладная и умная девица. За ней вскоре стал ухаживать один юноша, узбек, по имени Ахмет. Егоров собирался перед своим отъездом в деревню выдать дочку за него замуж. Узбек Ахмет учился на повара в техникуме и впоследствии оказался круглым сиротой и не узбеком, а цыганом.