Текст книги "Мелодия на два голоса [сборник]"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

– Это уже не автомобиль, – сказал сержант, – это скелет. Попрошу ваши документы.

– Документы дома, – ответил Кирилл. – В другом пальто.

– А что произошло?

– Ничего не произошло. Дети тут вертелись какие-то. Но теперь их вроде нет.

– Да, их нет, – согласился сержант, на всякий случай оглядевшись по сторонам. – Вам придется проехать со мной в отделение.

– Конечно, придется. До свиданья, Алена. Прощай!

Алена приблизилась.

– Вы тоже находились в машине? – спросил сержант.

– Да, находилась.

– А еще кто-нибудь был?

– Не был, никто не был, – ответил Кирилл. Его неожиданно затрясло от смеха. Это не истерика была, нет. Уж очень смешон и уродлив был его новый автомобиль, как лягушка, как расплющенная лягушка.

Он погрузился в мотоциклетную коляску, махнул рукой. Алена стояла, робко улыбаясь ему, удивительная, желанная женщина. Несбывшаяся мечта, как, впрочем, и эта лягушка из металла на асфальте, – тоже была несбывшейся мечтой. Но он об этом не жалел, держал себя в руках.

Сержант произвел беглый осмотр места происшествия, что-то занес в блокнотик и взгромоздился на место водителя. Тут Алена шагнула вперед и ловко вспрыгнула на заднее сиденье.

– Вперед, товарищ офицер! – звонко сказала она. – Вперед, в отделение.

– Я не офицер, – поправил милиционер. – Я сержантский состав, девушка.

– Не дури, Алена, – попросил Кирилл. – Иди домой.

– Эх ты, горе луковое. Видите, в какую скверную историю он меня втянул, сержантский состав. Я поеду с тобой, мой друг. Уж такая, видно, дорожка нам выпала – в казенный дом. А так хотелось получить высшее образование.

Она все это тараторила торопясь и весело, а Кирилл внимательно слушал, и сержант с удовольствием слушал, потому что Алена была очень красивая, одетая по моде девушка на длинных ногах.

В отделении Воробьева усадили заполнять протокол, а с Аленой разговорился дежурный капитан, не старый еще мужчина, стройный и в белом кителе. Алена кокетничала с ним напропалую.

– Ужасно, ужасно, товарищ капитан. Представьте, мы с женихом едем не спеша, и вдруг вылетают на велосипедах два пьяных хулигана, как сумасшедшие, наверное, безотцовщина.

– Ну при чем тут безотцовщина? – возразил капитан, покоренный Алениной улыбкой и светом ее прямых глаз.

– Как же при чем? Разве отец купит такому шпингалету взрослый двухколесный велосипед. Он лучше на эти деньги купит портфель. А матери без отцов балуют детишек. Это же типичное явление.

– Бывает, – вздохнул капитан.

Привели задержанного – пьяного на удивление юношу в порванной рубашке, который командирски требовал, чтобы ему предъявили ордер на обыск.

– Без ордера не имеете права, – приказал он. – Проведите меня к генералу. А с вами мне не о чем говорить, – ткнул он пальцем в пожилого старшину, потом увидел Алену и добавил: – Пардон, мадам!

– В камеру пока! – заторопился приказать капитан, и непонятно было, кого в камеру – Кирилла, пьяного парня, а может, невзначай хотел офицер милиции упрятать в камеру всех алкоголиков на свете.

Отделение они покинули около одиннадцати. Капитан долго перепроверял по разным телефонам адрес Воробьева, хотя Алена и навязывала ему свой домашний телефон, и демонстрировала студенческий билет, и улыбалась – ничто капитана не проняло. Он честно нес свою нелегкую службу, а по ней ему было положено верить не девичьим глазам, а документам,

6

– Уже второй раз я с тобой в историю влипла, – пожаловалась Алена. – А ведь у меня сессия.

– Да, – сказал Кирилл. – Прости.

Алена посочувствовала:

– Жалко машину, ой?!

– Ничего, – сказал Кирилл, – я ее починю.

– А ее оттуда не украдут, с набережной?

– Кому она нужна, старая рухлядь.

– Бедный, – сказала Алена. – Бедный мальчик.

– Ладно, прощай! – Его охватило тупое равнодушие.

– Ну уж нет, – возразила Алена, – так с порядочными девушками не поступают.

– А как поступают?

– Ты меня проводишь домой.

– Зачем, Алена?

– А я боюсь одна.

– Боишься?

– Конечно, боюсь.

"Она боится, – подумал Кирилл, – в этом все дело".

– Я тоже боюсь, – сказал он. – Тебя боюсь.

Обнял ее, и она не отстранилась.

– Ты чего?! – глупо выдохнул Кирилл. – Ты чего?!

Тело его напряглось, а ноги ослабли, и он пошатнулся, чуть не выронив ее из рук, падая в пропасть. Но один он не мог туда упасть.

– Я рабочий человек, Алена, – пробормотал он, – Мне хитрости неизвестны. У меня вакуумный насос не починен.

– Отпусти руки, – попросила она. – Отпусти меня. Ночь стояла душная, с запахом грозы. Желтые искры, еще не молнии, бесшумно и далеко пронизывали небо. Асфальт задышал и засветился, первые опавшие весенние лепестки вычерчивали по небу белые зигзаги. Все видимое было отчетливо, крупно, твердо, никаких полутонов и теней. Кирилл и Алена, живые и теплые, вдруг одинаково почувствовали чудо своего пребывания в этом нарисованном мире.

– Мне холодно, – сказала Алена, вздрагивая и поеживаясь.

– Дома чайку попьешь.

Он боролся с преступным желанием схватить ее, прижать к себе, не выпускать, потрясти ее, как дерево, чтобы она опомнилась и заметила его рядом.

– Поверь, – сказала Алена, – я очень сожалею, что так вышло. И с машиной, и вообще. Не надо было звонить.

– Больше не позвоню.

– Я не к тому… – она замешкалась, но продолжала твердо: – Понимаешь, ну, вот пусть ты мне даже понравишься. А дальше что? Что дальше будет? Должны же быть какие-то общие точки у двух людей. Пусть это пошло, скверно, зато честно.

– Все ты врешь, – грозно сказал Кирилл. – У нас все общее. Все наше. Деревья, и Москва, и воздух. А ты говоришь непонятно о чем. Не понимаю, о чем ты говоришь. Я тебе не глянулся, и точка. А остальное – колеса. Ничего нет, кроме любви.

Он повернулся и широко и свободно зашагал прочь. Порвал короткие и слабые путы и был доволен собой. Он был, точно говоря, в любовной горячке. Голова его раскалывалась от тяжести. Надо было дойти до автобуса. Где-то на набережной осталось его разбитое корыто, позади стояла гордячка Алена, которая была дороже всех машин, всего, что есть на белом свете. Но он уходил, постанывал размахивал кулаками, горбился, повторял громко: "Пропади ты пропадом". Пусто было кругом. Дождь капал сверху. Гроза отгремела стороной, а дождь капал, и кожа впитывала холодные капли с наслаждением.

"Может быть, она меня догонит, – подумал Кирилл. – Я же ей так хорошо объяснил все, на все вопросы дал ответ".

Но Алена не догнала.

Она и не собиралась его догонять.

Тоска

1

В июне Москву раскалило солнце.

Неделю группа работала без мастера Николая Павловича. Мастер лег в больницу. Его навестили по поручению бригады Егоров и Ваня Иванов. Перед тем они все скинулись по два рубля на коробку шоколада да на апельсины.

Егоров и Ваня Иванов доложили на другой день, что мастер попал почему-то в желтушное отделение, куда их не пустили и никого не пускают. По внутреннему телефону Николай Павлович сообщил, что кормят в отделении одной кашей, и то без масла. Но больные не страдают, потому что у них мало аппетита.

– Гробят человека, червонный козырь, – ругался Ваня Иванов. – И шоколад не приняли…

– А где же коробка? – поинтересовался Аскольдыч.

– Вон, ловкач, – показал Ваня Иванов на Егорова, – домой детям своим унес.

– Каким детям? – удивился Аскольдыч.

Егоров никаких пояснений относительно конфет не дал.

Они по-прежнему возились с насосом. Дело не клеилось, но и в КБ о нем словно забыли. Никто не приходил за ним, никто не торопил. Появилась и другая работа, дни-то шли. Постепенно один за другим ребята покидали проклятый агрегат, а Викентьев даже предположил, что это чья-то шутка нам ними. Специально, мол, им подбросили насос, чтобы задурить голову. Таинственная забывчивость товарища Трутнева как бы подтверждала его слова.

Мрачный Егоров с помощью Кирилла дважды собирал насос, и каждый раз они, надрываясь, вдвоем таскали его в лабораторию, подключали там к системе, слушали, как дышал поршень, а потом волокли обратно в цех.

– Чудно, – вздыхал Егоров, – вроде в порядке, а капризничает, сатана.

Иногда Егоров садился около насоса на корточки и по получасу смотрел на него в упор в странной неподвижности. Лицо механика ничего не выражало, изредка он ласково поглаживал блеклые стальные бока машины. Кирилл глядел на Егорова сбоку и тщетно пытался понять, о чем тот думает. Он не верил, что можно выйти из такого тупика. Конструкция представлялась ему бессмысленной, возбуждала в нем злобное чувство. Хотелось пнуть ее ногой, выругаться. Однажды он сказал:

– Был бы Николай Палыч – он бы придумал.

– Дело не в Николае Палыче, – ответил Егоров и вдруг улыбнулся Кириллу. – Бодрей, Воробей. Починим!

А без мастера в самом деле что-то переменилось. Викентьев по целым дням молчал, Ваня Иванов реже шутил, и даже влюбленный Аскольдыч как будто охладел к Нюсе.

Когда они садились обедать, стол казался чересчур широким, а ящик, на котором всегда сидел Николай Павлович, приковывал их взгляды сильнее, чем бутерброды с колбасой.

Кирилл мучился ощущением окружающих его тайн, как мучаются зубной болью, тяжело, постоянно, днем на работе, дома в постели, лежа без сна. Раньше он жил легко, будто плясал по деревянным мосткам стремительный танец. И вот – остановка, музыка смолкла, оркестр не слышен, зато зудит от прежнего шума и суеты в висках.

Опять же, мастера если взять, Николая Палыча. Что же в нем есть такое? Почему о нем так помнят все, нужен он так всем вдруг оказался.

Да и "нужен" – не точное слово. Но отсутствие одних людей мы как бы и не замечаем, иного неделю нет, а только и скажут вскользь: что-то не видать нигде такого-то, – и тут же забудут. Есть другие редкие люди, уход, отсутствие которых сразу замечают, как перемену погоды.

"Заметят ли меня, – думал Кирилл, – когда я пропаду из глаз? И сам себе по совести отвечал, что вряд ли. В бригаде, конечно, посудачат о нем. Ваня Иванов скажет, где, мол, этот Воробей бьет баклуши, симулянт чертов. Работай тут за него. Посмеются и забудут. Так и будет, точно".

Прощай, мастер, прощай…

2

В субботу утром ему позвонила Зина Левашова, подруга и наперсница юных дней, поманила на пляж загорать. Кирилл третий выходной собирался заняться осмотром личной автомашины, развалины ее он берег под замком в Дугласовом сарае, да не лежала к ремонту душа. С улыбкой вспомнил о том, как страстно желал купить машину, как переживал. Давно это было, ой, давно. Подарить бы ее кому-нибудь, да кому подаришь.

Зинка матери нравилась. Зинка матери льстила, раньше, когда они с Кириллом часто виделись, она носила Клавдии Петровне мелкие гостинцы, благо, что работала в сфере обслуживания, в кафе "Березка": то вкусной копченой колбаски принесет, то коробку печенья "Московские сухарики", то фруктов редких.

– Любит тебя Зинка, – объясняла мать сыну, – вот и меня к себе располагает. Ну и пусть располагает, значит, хорошая, с пониманием женщина.

Кирилл и без матери знал, как любит его или любила Зинка, вместе они провели много озорных и веселых дней.

Зина Левашова была крупная женщина с красивым круглым, большую часть года смуглым лицом, беззаботным сердцем и легким нравом. Но тут надо сказать одну правду. Не любил ее Кирилл. И потом, когда их встречи стали редки, не жалел о ней. Более того, многое в Зинке раздражало его: и то, что работает в столовой и там приворовывает, и иные движения, как она, например, постоянно поправляет челку, по-мужски, сверху, с затылка на лоб, и особенно ее некоторые любимые словечки: "взять на прикол", "раззявил рожу", "терпеть ненавижу". Но он домогался ее ласк, а она не жадная была и не требовательная. Часто среди дня или ночи Кирилл не то чтобы вспоминал о подруге, а как-то вдруг ловил в себе ее ласковое присутствие.

Одно время они так близко стояли друг от друга, что и до семейного счастья оставался один шаг. Удобный был момент, но его прозевали. Вернее, Зина Левашова по своей легкости и безалаберности понадеялась на "авось", а Кириллу одинаково было, что расписаться по закону, что так пребывать в ласках и смехе. Так и миновал их час, а то бы, может, уж детишку нянчила Зинка. Потом они поссорились, не сразу помирились. Помирились, а настороженность и лед между ними остались. Но иногда Зина звонила ни с того ни с сего, и они встречались.

И в этот раз она спросила, как всегда спрашивала:

– Как дела, дружок?

– Хорошо, – ответил Кирилл. – Но не очень хорошо.

По дороге еще Зина спросила:

– Что так? Случилось чего?

Ясно видели девичьи глаза.

– Пришла беда, – ответил Кирилл и сгоряча хотел донести подруге на Алену, но спохватился и поглядел по сторонам этаким майским жуком.

На пляже они выбрали местечко в сторонке, откуда был виден ларек с пивом. Местечко удобное, мусору немного, под кустиком, и за пивом очередь можно сторожить, не вставая.

От великого солнца земля пропиталась жаром и обугливала непривычное тело еще крепче, чем солнце.

Тут, лежа подле задумчивой Зины Левашовой, представил Кирилл, что он как бы болен и как бы его, больного, мучает мерзкий мираж.

Все происходящее – было мираж, иллюзия, видимость. Светящаяся река, асфальт, Зинка на махровом полотенце, Зинкины белые зубы, скользящие в отдалении машины, плывущие в солнце высокие дома, Москва, катер на реке, множество голых тел, как тусклые рыбьи чешуйки, очередь за пивом и веселые розовые мужчины, подносящие к мокрым ртам скользкие стекла кружек, – все видимость.

"Умереть бы, – подумал он с силой необычайной, – ничего нет, пусто. И не будет ничего. Встать, уйти в воду и лечь на дно".

Как будто кто-то лезвием осторожно и сладко пощекотал у него внутри, потянул в неизвестное и отпустил, пожалел.

– Зинка, – сказал Кирилл, очнувшись. – Зинка!

– Чего? – ответила она, потягиваясь на полотенце. – Говори, что тебе.

– Пойду пивка принесу, Зинка.

В очереди он томился, огнем пекло череп, вокруг пыхтели мужики.

– Пиво теплое, – сказал Кириллу один из очереди, – холодильника-то у них нету.

– Какой холодильник, – согласился тот. – Для бочек не изобрели холодильника.

– Где не изобрели, а где и изобрели.

– Это где же?

– На Западе, поди, умеют делать. Там пиво в жестянках.

– Там умеют, – опять согласился Кирилл. – Там же в реках сметана течет. А такие, как ты, прибегают с ложками и хлебают задаром.

– Шутишь, кореш, – не обиделся мужчина. Майка на его выпуклом теле расползалась от обилия мышц.

"Ну и гвоздь, – позавидовал Кирилл, – вмажет, костей не соберешь". Он оглянулся и помахал рукой. Зинка кивала оттуда, с полотенца, и ей не скучно было кивать ему. Может, единственное его счастье, суженая, вольготно и горделиво покоила себя на сером пляже, среди пыли и песка на чистом полотне. Ищешь, бродишь, как слепец, а счастье рядом, протяни пальцы, теплое, безотказное, цены ему нет.

С двумя полными кружками он вернулся к ней.

– Зин, давай чаще встречаться, можно каждый день. Как раньше. Нам же хорошо было раньше, разве нет?

Левашова с сомнением вытянула губы. И эта гримаска его всегда бесила.

– Кому как, – ответила она серьезно, – тебе хорошо, а мне, может, не очень. Чего это с тобой?

– А почему тебе не очень, скажи?

– Нипочему.

Левашова угрюмая стала, пиво не допила и выплеснула на камень остатки.

Тоска плыла вокруг, дышать было душно, слова, которые он говорил Зинке, были оскорбительны, а она не обижалась на него, – и это было гнусно; и самые оскорбительные слова не говорил, а удерживал в себе, но если бы и сказал, она бы все равно не обиделась, а попыталась его понять и оправдать, – и это было самое гнусное и невыносимое.

– Давай поженимся, Зина, – попросил Кирилл изо всей силы своей тоски, – я буду тебе верным и заботливым мужем. Честно тебе говорю. Ты поверь.

Тут она не выдержала и встала, покачалась перед ним круглым добрым лицом, гибким телом, повернулась, ноги понесли ее к реке, крепкие ноги, мягкие, горячие, знакомые до дрожи. Он видел, как Зина наступила на песок, на воду, как колени ее покрыла река, как она плашмя легла на воду, взмахнули в мареве руки, поплыла от него, от греха, от обиды. Кирилл вернул кружки в киоск. Поискал глазами Зину в воде, но столько людей там плавало, так все бурлило, что уже невозможно было ее угадать.

3

К вечеру он пришел на завод. Знакомый вахтер Алексей Трофимыч не хотел его пускать. Кирилл разгорячился, совал ему под нос пропуск.

– Знаю, за чем идешь, – иронизировал Алексей Трофимыч, радуясь возможности поболтать с человеком. – У тебя там небось корысть.

– Какая корысть? – разозлился Кирилл. – По-русски тебе объясняю. Иду насос починять.

– Насосы чинют в рабочее время. Говори правду – зачем идешь?

Вахтер мало того что закрыл вертушку, так еще сходил к себе в конуру и нацепил для устрашения пояс с кобурой.

– Вот тебе правда, – сказал Кирилл с горькой обидой. – Вот тебе правда, дядя Алексей. Или я сейчас буду работать и починю насос, или, может быть, натворю бед. Понял?

– А ну дыхни! – приказал дядя Алексей.

Кирилл дыхнул.

– Оставь документ и ступай, – строго распорядился вахтер. – Отпускаю тебе время – два часа… А понять мы все можем, как же. Тоска у тебя, брат, оттого и руки зудят.

Тихо и непривычно темно было в цехе. Станки молчали. Уборщица Евдокия, старая женщина, мыла шваброй пол в дальнем углу. Кирилл помахал ей рукой.

Насос стоял наполовину разобранный, и это было удобно. Часы на стене показывали цифру семь. Он расстелил чертеж и несколько минут изучал его. Потом взял микрометр и начал измерять диски, которых было множество. Он уже делал это раньше, но, возможно, наспех. Теперь Кирилл был уверен, что ошибка здесь. Она очень маленькая. Такая крохотная, что трудно найти. Воробьев не волновался и не спешил. Спешить было некуда, а волноваться не из-за чего.

В одном месте он обнаружил лишний миллиметр. Все правильно. И еще малость лишку нашел. Пустяки, это возможный допуск. Но вместе разница так редко совместилась, что дала перепад, и насос захолостил. Что-то подобное и предполагали в КБ.

Кирилл достал свою любимую тонкозернистую шкурку и аккуратно, сверяясь с микрометром, зачистил шероховатости, снял лишнее. Потом стал собирать насос. Это было тяжело и неудобно делать одному, и поэтому он потратил много времени. Работал он без пиджака и куртку поленился достать из шкафа. Белая рубашка покрылась пятнамм, почернела на рукавах, пальцы потягивало от усталости и напряжения. Ему было хорошо и свободно.

Явился Алексей Трофимыч, стал поодаль и смотрел.

– Готово, – сказал ему Кирилл и протянул пачку сигарет. – Покурим, дядя Алексей.

Вахтер закурил.

– Ну и что, – возразил он, – где же это видать, готов или не готов?

Кирилл засмеялся.

– А сейчас мы его с тобой в лабораторию доставим. Там и увидим. У тебя ведь ключи есть?

– Не положено! – отрезал Алексей Трофимыч. – Ступай домой.

Кирилл взглянул на часы – половина одиннадцатого.

К двенадцати он разогрел и включил систему. Верхний свет не зажигали, и в лаборатории было полутемно. Неподалеку на столике Евдокия-уборщица ужинала хлебом и молоком. Кусок хлеба с колбасой дала вахтеру, а Воробьев отказался.

– Вы, ребятки, не дело затеяли, – пожурила Евдокия. – Хотя бы, глядите, пожару не устроить.

Алексей Трофимыч нервничал и время от времени поправлял кобуру, словно собирался в случае чего сразу открыть стрельбу.

– Заводные нынче пошли парни, – оправдался он перед уборщицей. – Заведутся – не остановишь.

– Кому надо – остановят, – успокоила Евдокия.

Похлюпывали поршни, журчала таинственная энергия, стрелка прибора добралась до нужной черты и перевалила ее.

– Вот, – сказал Кирилл. – Примечай, дядя Алексей. Если стрелка дошла до красной точки, это порядок.

– Понятно, – ответил Трофимыч. – Я и сам вижу.

Кирилл улыбнулся, хотелось ему громко говорить, что-то мощное, освобождающее накатывало из глубины души. Теперь не было вокруг беды. С той вершины, на которую он сейчас забрался, далеко было видно. Нет, не пустые наши хлопоты, думал Кирилл, прислушиваясь.

Он думал, что самые лучшие, самые главные люди стоят перед ним – Алексей Трофимыч и уборщица Евдокия.

– Пойдем, парень, – торопил его вахтер. – Сделал, и ладно. Теперь уж идти надо.

– Чуть погоди, – попросил Кирилл. – Еще по одной выкурим и пойдем.

Силы он в себе чувствовал не на день, не на два – на века.

4

К мастеру его не пустили, отказали наотрез. И он бы уехал, да что-то ему померещилось нехорошее в том, как именно не пустили.

– Вы ему не родственник? – спросила пожилая сестра из окошечка.

– Нет, – ответил Кирилл. – Я его ученик.

– Мы только близких родственников можем к нему допустить. Жена у него с утра.

Кирилл подождал в приемной, огляделся. Тут сидели со свертками безрадостные люди, и не поймешь, то ли посетители, то ли больные ждут очереди.

– А где они лежат, печеночники? Может, я через стекло гляну.

– Нету там стекла.

– Да что, в самом деле, – раскипятился Кирилл, – вы у него спросите, у самого. Может, мой приход ему лучшее лекарство.

Сестра покачала головой, отгоняя дикую мысль о таком лекарстве, но все-таки, добрая душа, сняла трубку и с кем-то посоветовалась.

– Как ваша фамилия? – спросила у Кирилла. Он ответил.

– Посидите в приемной, я позову.

Кирилл вернулся к сидячей очереди. Одна девушка ему приглянулась, печальная, красивая, тонкая, в темном вязаном платье и с книгой. "Алена тоже бы так сидела, с книгой, – подумал он, – все они с книгами. Только я с гаечным ключом".

Он улыбнулся сам себе в пропахшей карболкой приемной.

– Воробьев! – крикнула сестра. – Возьмите халат и ступайте на третий этаж в седьмую палату.

Николай Павлович лежал на боку, и от этого лицо его сперва показалось Кириллу искривленным, странно приплюснутым. Шторы в маленькой комнате были приспущены, свет падал на сидящую у изголовья толстую женщину, видно, жену мастера. Женщина сидела неподвижно и сгорбившись и глядела куда-то на стену, как будто дремала с открытыми отекшими глазами. Молодая медицинская сотрудница в сером халате – врачиха или сестра – листала журнал на тумбочке и при появлении Кирилла вежливо кивнула ему. Это была сцена не из того мира, откуда прибыл Кирилл. Но не она поразила его. Рядом с кроватью высилось и струилось странное металлическое диво со стеклянными, как лампы, блестевшими бачками, опутанное резиновыми алыми шлангами и один шланг страшно тянулся и впивался в голую руку Николая Павловича. В стеклянных сосудах побулькивала зеленая жидкость, пары взвивались пузырьками. Кирилл испугался.

– Что это с тобой делают, Николай Палыч? – спросил он.

– Капельница это, чудак, – спокойно и даже громко ответил мастер. – Облегчают мои нечеловеческие страдания. Я уж привык… Садись, вон, на стул.

Кирилл сел, стараясь не глядеть на шланги и на пол, а только на лицо Николая Павловича, спокойное, неузнаваемое, бледное лицо. Болезнь истончила губы, нос, скулы, но взгляд мастера был, как прежде, пристален, широковатые к вискам скулы придавали ему вопросительное выражение. Кирилл подумал, как, наверное, обидно ему, мастеру, здесь быть, среди запахов лекарств, в присутствии двух женщин, на пороге чего-то таинственного и темного. Кирилл поежился и представил, как и ему придется когда-то так же вот лежать.

– Как ребятки? – спросил Николай Павлович ровным голосом, в котором, как и в его лице, не осталось красок.

– Ничего, работаем полегоньку. Мы с Егоровым насос починили.

– Починили, – сказал мастер утвердительно и прикрыл глаза.

– Ступайте, – быстро шепнула Кириллу сестра. – Не видите разве? Ступайте!

– Пусть сидит, – проворчал Николай Павлович, не размыкая век. – Сиди, Воробей.

– Больно, что ли? – неудачно спросил Кирилл.

– Больно, – согласился Николай Павлович. – Да не в том дело. Уходить, понимаешь, не хочется. Зачем уходить от такой хорошей житухи. Хорошо ведь живем, Воробей. Счастье кругом нас. Знаешь ты, в чем счастье?

– Нет.

– В людях. От людей не хочется уходить. Очень с людьми приятно быть, вот что.

Толстая женщина, жена, завсхлипывала. В словах мастера не было ни суеты, ни ужаса, но в них текла мощная, как река, печаль. Сила была такая в этих простых словах, что схватило Кириллово сердце и перевернуло железной рукой.

– Мастер, – жалобно сказал он, – что же я-то такой сопляк перед тобой. Как мне быть?

– Счастья много, – весело повторил мастер. – Ты не в себя приглядывайся, Воробей. Вокруг гляди. Чудесное время вокруг. Не обижайся, если чего, на людей. На себя обидься. Спасибо, что навестил… Поклон всем нашим.

Растерянно оглянулся Кирилл, хотел – привстать, да не смог. Солнце сбоку резало стекло в окне на желтые пластины. Сестра безразлично листала журнал. Кирилл вздрогнул, показалось ему, дверь скрипнула. "Кошка, что ли, гуляет, – подумал он, – Откуда кошка?"

– Ах! – выдохнула толстая баба, и сестра отшвырнула журнал. Кирилл вернулся глазами к больному, но того уже не было в живой палате. Белело безмятежное в улыбке лицо, губы приоткрылись от боли.

Умер мастер.