Текст книги "Мелодия на два голоса [сборник]"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

– Давай, Людмила, сегодня опять встретимся. Мне кое-чего надо уточнить.

– Я не могу сегодня, – ответила она. – Сегодня я встречаюсь с другим мальчиком.

– С каким еще мальчиком?

– Я с ним встречалась до тебя. Мы вместе учились.

– Это твой жених?

– Какое это имеет значение, Миша?

Для меня это имело значение.

– Для меня это тоже не имеет значения. Подумаешь, мальчик, с которым училась. Я тоже до тебя встречался один раз с девочкой. Причем я с ней даже не учился. Это все наплевать и забыть… А завтра ты будешь свободна?

– Я не знаю.

– Кто же знает? Кто, кроме тебя, может знать?

В ответ молчание. Мне очень хотелось увидеть ее, до смешного хотелось, даже под лопатками зачесалось.

– Я тебе завтра позвоню, хорошо?

– Позвони, если хочешь.

В столовой Саня доедал суп, а Кудряш с задумчивым видом выуживал лук из соуса. Он не ест лук и не ест вареное сало. Наверное, буддист. Он рассказал нам такую историю. Когда теща отшила от него сторожиху кооперативных участков, Кудряш три дня жил спокойно и горя не знал. Но на четвертый день поздно вечером сторожиха пришла к нему в гости. Она пришла в белом подвенечном платье и с венком ромашек на голове. Сторожиха была босая и сказала Кудряшу лукаво:

– Ты выкопаешь колодец, мой дорогой?!

Кудряш на веранде готовился к завтрашнему дню, правил лопаты и грабли, и так перепугался, что чуть не сел на эти грабли. Он испугался, потому что сторожиха была намного моложе, чем днем, озорно подмигивала и манила его за собой. Она плавными движениями рук завлекала его в темноту. Кудряш сказал, что не будет копать колодец. Сторожиха спросила: "Почему, мой милый? Разве я тебе не нравлюсь?" Кудряш не решился сказать, что она ему не нравится, потому что ему показалось, что за спиной сторожиха прячет финку. Пообещал подумать, а потом дать окончательный ответ. Сторожиха погладила себя по бедрам, призывно изогнулась, постучала ножкой о ножку, как балерина, и, хохоча, велела думать побыстрее, а то уж ей не терпится. Она сказала, что без колодца как без рук. Мол, неоткуда в жару водицы испить. Кудряш возразил, что можно ведь пить водопроводную воду…

Саня слушал, открыв рот, и суп перестал хлебать. У меня настроение было, конечно, аховое, поэтому я зло спросил:

– Как ты, интересно, сочиняешь все эти бредни. Дома или прямо на ходу?

– Это не бредни, – спокойно ответил Кудряш. – Это суровая правда жизни. Ты еще очень молодой, Миша, и не много можешь понять.

Саня сказал:

– Ты не обижайся, Кудряш, но действительно как-то чудно выходит. По твоим словам, какая женщина тебя ни увидит, тут же сходит с ума. Ты, конечно, мужик видный, представительный и зарабатываешь хорошо. Это так. Но ведь не до такой же степени ты неотразим, чтобы сразу голову терять.

– Я и сам об этом думаю, – смущенно ответил Кудряш. – Тут и для меня много непонятного.

Я уже не мог дальше слушать, даже обед брать не стал. Кудряша никто не может слушать больше двадцати минут подряд. Дело в том, что это опасно. Он говорит так искренне и с такой верой, что если слушать долго, то можно впасть в столбняк. Он мне друг, Кудряш, но слушать его не могу. Особенно когда в плохом настроении. Я и смотреть-то на него не могу, когда в плохом настроении. Взгляну издали – вот он склонился над станком, чего-то там точит, лицо суровое, сосредоточенное, человек как человек; но вдруг оторвется от дела, вскинет голову, вылупит свои стеклянные зенки, и такая в нем мелькнет чертовщина – завыть охота. А Сане все нипочем. Он его слушает, поддакивает и иногда, кажется, верит его дикому вранью. Кудряш, конечно, ненормальный. И свихнулся он на почве счастливой семейной жизни. Я был у него дома только один раз и больше к нему не пойду. Видел его жену, маленькую, щуплую женщину с неприятно желтым лицом. Мы сидели у Кудряша на кухне, какой-то праздник был, тянули пивко потихоньку, мирно беседовали. И тут появилась на кухне его жена. Она с нами (со мной и с Сашкой) вежливо поздоровалась, потом взяла Кудряша за ухо, подняла и увела из кухни. Минуты через три он вернулся, сияющий и довольный. "Мусор надо было прибрать!" – пояснил нам как ни в чем не бывало. Одно ухо у него отливало багровым глянцем. Мы с Саней, естественно, сделали вид, что ничего не произошло. Но больше я к Кудряшу домой не пойду.

На другой день мы с Людой встретились. Погуляли обыкновенно. Съездили в парк культуры. В тире постреляли. Посидели на лавочке. Перекусили в кафе. В общем, рассказывать было бы не о чем, если бы не одна деталь. Если бы не одна подробность умственного свойства. Весь вечер, пока мы ходили, гуляли, сидели, у меня было такое ощущение, что Люда каждую минуту может исчезнуть, уйти. Не только может, но и хочет. Очень сильное было ощущение. Я даже ее спросил раза три, не пора ли ей домой. В конце концов она обиделась.

– Что ты в самом деле, Мишка! – сказала она резко. – Если тебе куда-то надо, то и ступай. Зачем только меня приглашал, если тебе куда-то надо.

– Мне никуда не надо. А ты вот, я вижу, торопишься.

– С чего ты взял?

– Да уж у меня глаз наметан.

– Очень интересно.

– К жениху, что ли, своему торопишься?

– У меня нет жениха.

Это были первые уроки ревности, которой я в прежних своих знакомствах не знал вовсе. Потом-то, через некоторое время, ревность постоянно на мне висела, как рубашка… Я проводил ее домой, мы вошли в подъезд и часа два целовались. Все повторилось. Она неистовствовала, и я тоже осатанел. Тоже не видел, кто входил в подъезд, и не слышал никаких звуков.

В отпуск мы поехали вместе в июле. Поехали на Черное море и осели в поселке Николаевка, в Крыму. Это лето, может быть, самое яркое воспоминание в моей жизни. Мне так кажется. Если не считать того дня, когда отец купил мне велосипед. Я учился в пятом классе. Утром он сказал, что никогда не купит велосипед такому лоботрясу, а когда я вернулся из школы, велосипед стоял возле моей кровати. Новенький, дорогой, полугоночный, с узкой резиной. Отец разглядывал велосипед и улыбался загадочной улыбкой. Велико было мое потрясение, велико! Я же не надеялся. У нас и денег-то не было в доме. Отец много тратил. Но купил мне велосипед и сидел около него, пораженный собственным поступком. После он хотел его продать, но мама воспрепятствовала. Она сказала: не надо продавать. Она сказала: мальчик так мало видит хорошего. Пускай у него будет велосипед. То был счастливый день.

Я знаю людей, которые говорят про себя, что они никогда не были счастливы. Я к ним не отношусь.

Таксист из Симферополя доставил нас прямо на квартиру. Он сказал, что хозяева хорошие и они его просили найти жильцов без детей. Хозяева и впрямь были хорошие, и дом у них был отличный.

Большой. Они сдавали жилплощадь четырнадцати жильцам. Так много не положено. Поэтому хозяйка не спросила у нас паспорта для прописки. Этот вопрос вообще не встал. Я сказал Люде: "Вот видишь, а ты вечно боишься неизвестно чего". Нам досталась комнатка на хозяйской половине, но со своим входом. В комнате печь и широкая кровать. Двухспальная. За комнату мы платили четыре рубля в сутки. Я бы заплатил и больше, если бы потребовалось. У меня с собой было четыреста рублей, и у Люды сто сорок. Я бы рубашку и штаны продал, чтобы провести с ней вместе, в одной комнате, целый месяц. У меня других желаний не было. У меня и теперь их нет. Впрочем…

Июль стоял жаркий и без дождей. Я точно спал день за днем и не хотел просыпаться. Просыпался иногда ночами и сладко замирал от прикосновения к ее ласковому, податливому телу, и бережно сдувал со своего лица ее долгие, тяжелые волосы. Через пару дней она загорела и стала похожа на мулатку. Зато я обгорел и стал похож на ошпаренного поросенка. У меня поднялась температура до сорока градусов. Люда просидела возле меня целый день. Она сбегала в поликлинику, принесла шприц и лекарство и сделала мне укол. К вечеру температура упала, и мы пошли гулять. Мы каждый вечер гуляли или ходили в кино. До обеда загорали, потом спешили на рынок, покупали, что только хотелось, а днем, в самое пекло, сидели на постели и играли в дурачка. За месяц мы сыграли миллион партий. Люда часто проигрывала и очень злилась. Она играла в карты так же, как смотрела кино, как целовалась, как готовила обед, – отдавалась картам целиком. Когда она играла в карты, то важнее ничего на свете не было. Люда никогда не скучала. Могла ничего не делать, сидеть два часа на одном месте и разглядывать какой-нибудь камешек или букашку. Я ее спрашивал:

– О чем ты думаешь?

– Ни о чем.

Спрашивал:

– Ты меня хоть любишь?

– Не знаю… – и смотрела на меня так, словно впервые видела. Ее правдивость меня пугала. Некоторая правда нам не нужна. Без нее лучше. Те, кто кричит, что подавай им правду, пускай самую жестокую, – врут сами себе. Я тоже был таким крикуном до встречи с Людой. Теперь бы хотел, чтобы Люда меня обманывала. Хорошо, если бы она меня обманывала каждый день и каждую минуту.

Среди прочих отдыхающих в доме жила молодая женщина Марина с четырехлетним карапузом. О них особый разговор. Эта Марина вмешалась в наш отпуск. Обрушилась на нас, как лавина с горы. Она тоже была москвичкой, поэтому мы так быстро сошлись и несколько дней вместе ходили на пляж. Марина много рассказывала о себе. Муж у нее пивной бочонок. Отец – негодяй и жмот, который не желает дать единственной дочери денег на кооператив. Она рассказала, что мать ее в прошлом году, слава богу, отмучилась и померла. И она, Марина, даже не могла плакать на ее похоронах, понимала – матери на том свете будет лучше. Кроме того, что Марина жила с пивным бочонком мужем и негодяем отцом, у нее были еще дефективные соседи с уклоном в садизм и подонки сослуживцы. Короче, Марине выпала участь жить в омерзительном мире, но мне не было ее жалко. На третий день я уже с трудом выносил ее гнусавое бормотанье и уговаривал Люду как-нибудь от нее избавиться. Но больше, чем Марина, меня раздражал ее ненаглядный сынуля Виталик. Это был поразительно коварный и наглый ребенок. Я таких еще не встречал. Марина кормила его обедом ровно два часа, все два часа Виталик орал благим матом и прерывал рев только затем, чтобы проглотить очередной кусок копченой колбасы и обозвать маму дурой. Виталик от жирной и обильной пищи в свои четыре годика раздался вширь, как промокший валенок. Он ходил вразвалку и сопел. Он всех дразнил, всем показывал язык, пачкал стены, вытаптывал грядки с клубникой, а на пляже в первый же день засветил мне в глаз галькой. После каждой шкоды он сломя голову мчался к матери и начинал вопить. Марина жаловалась: "Какие неприятные люди все эти… им ничего не стоит обидеть беззащитного ребенка".

Когда Виталик, воспользовавшись тем, что я задремал, отнес мои новые брюки в море и долго их там топтал, я поднял его на руки и слепка отшлепал по жирной попке. Марина перестала с нами здороваться. Это бы слава богу, Но тем же вечером она пошла к хозяйке и заявила, что Люда стащила из холодильника ее масло. Хозяйка ей не поверила. Это была простая и суровая женщина, которую лишь слегка подпортили легкие и большие летние заработки. Хозяйка сказала Марине, что не верит, и даже посоветовала подыскать другое жилье. Марина распсиховалась. Я сидел вечером на скамеечке с мужчинами. Там мы обычно курили перед сном. Марина, проходя мимо, прошипела: "Твоей так называемой жене в старые времена на плече бы выжгли лилию!" Я ничего не ответил, только подавился дымом.

На следующий день Марина привела милиционера. Не знаю, как уж она догадалась, что мы не расписаны, но догадалась. Впрочем, все догадывались. Наверное, у нас был слишком отрешенный вид. Догадывались все, но милиционера привела Марина. Это был молоденький сержант. Он мялся перед хозяйкой, Марина стояла за его спиной, как прокурор. Хозяйка, бледная от ярости, пригласила сыщика к себе в комнату. Туда Марину не пустили. Вскоре милиционер ушел. Хозяйка мне сказала, что придется добавить червонец.

Люды эта история словно бы и не коснулась. Правда, когда пришел милиционер, она начала было укладывать вещички в чемодан, но лишь гроза миновала, тут же обо всем забыла. Про Марину с улыбкой заметила, что той лечиться надо. Я поинтересовался, что значит лилия на плече. Люда не знала… Посоветовала спросить у самой мамаши жирного парня. Я спрашивать не стал. Когда мы случайно сталкивались с Мариной во дворе, она так и ошпаривала меня глазами. У нее были красивые глаза, цвета фасоли. До этого мы, уходя на пляж, не запирали дверь в свою комнату, а теперь стали запирать. Я не хотел запирать, думал, хозяйка может принять на свой счет и обидеться. Но Люда запирала дверь. Она опасалась, что Марина подошлет сынулю и тот изуродует ее французские туфли. Люда очень любила свои туфли, при мне ни разу их не надевала, но часто доставала из чемодана и любовалась. Туфли ей обошлись в восемь червонцев. Мы раза три ходили ужинать в ресторан, но и туда она туфли не надевала, она их берегла. Я дал себе клятву, что подарю ей какую-нибудь хорошую и дорогую вещь в Москве.

В ресторане кормили шикарно. Подавали цыплят, каких мне и в Москве не приходилось пробовать. Их привозили живыми из совхоза. Цыплята истекали свежим соком и таяли во рту. Стоили они всего рубль двадцать порция. Один раз мы съели по три порции сразу. По три цыпленка. И выпили две бутылки "Цинандали", холодного как лед. В этот вечер к Люде привязался странный тип в кожаном пиджаке. Она не пошла, потому что у нее пальцы были в цыпленке. Он пригласил ее второй и третий раз, и она пошла. После танца тип сел к нам за стол без приглашения. Он вроде и не очень пьяный был. Но очень дурной. Я ему налил стакан вина. Он выпил, назвался Анатолием из Караганды и сообщил, что всю жизнь мечтал встретить такую девушку, как Люда. Он это так, между прочим сообщил и сразу начал рассказывать о себе. Со мной это не первый случай, когда подсаживался незнакомый человек и начинал исповедоваться. Но одно дело, если ты один или с корешем, а совсем другое, если ты с девушкой. Пиджак этот рассказывал про себя, что он убийца и вор. Сказал, ему грозит электрический стул, если его обнаружат. Но это незнакомец тоже рассказал между прочим. Главное в его жизни, сказал он, это любовь к людям. Особенно к девушкам, похожим на Люду. Люда хохотала, пьяная от вина и южного вечера. Ей нравилось разговаривать и танцевать с таким необыкновенным человеком. А я уже подумывал, не врезать ли необнаруженному убийце по кумполу бутылкой "Цинандали". Но тут Пиджак рассмеялся и все переиначил. Сказал, что шутит. На самом деле он актер карагандинского театра и готовит роль для какой-то пьесы, где будет играть перевертыша. Я заметил, что, на мой взгляд, ему нечего и играть, а надо просто оставаться на сцене самим собой, и все будет отлично. Анатолий возразил, что насчет Люды он не врал. Он действительно влюбился и говорит об этом без чувства ложного стыда. Сказал, что понимает безнадежность своей любви, и все-таки счастлив встретить в Николаевке девушку своей мечты. Он пригласил Люду танцевать, и она опять пошла. Я наблюдал, как она изгибается в танце, как откидывает волосы и открывает в улыбке сияющие влажные зубы. Убийца-актер галантно обнимал ее за талию, не тискал, не хамил. Мне не к чему было придраться. Но все же я сказал ему пару теплых слов, когда Людмила слиняла в туалет. Спросил его: "Чего ты, собственно, привязался к нам, Толик? Тебя разве приглашали?" Он заверил, что не думает ни о чем таком и очень благодарен нам за чудесный вечер. Ох, не люблю я такую породу. Скользкий это был тип. Его вроде и бить не за что, а хочется.

Когда это желание стало во мне невыносимым, я позвал Люду домой. Она послушно поднялась, и мы отчалили. Она с ним попрощалась так, как будто собиралась встречаться ежедневно. Я ей сказал об этом еще по дороге. Мы начали цапаться еще по дороге домой, когда шли через поле. Но настоящий скандал разгорелся дома. Я спросил ядовито:

– Что, Людочка, никак, он тебе приглянулся?

– Приглянулся. Интересный и несчастный человек.

– Ах вот как – несчастный. В кожаном пиджаке – и несчастный. Так ты бы его пожалела. Чего же ты растерялась? Пожалела бы!

– Не смей разговаривать со мной в таком тоне!

– Тебе мой тон не нравится! А мне не нравится, что ты вешаешься на шею каждому встречному. Ты ведешь себя как шлюха. Что ты о себе возомнила, Людка? Ты кто такая?

– Замолчи!

Но я уже разошелся. У меня был визгливый голос. Никогда прежде не разговаривал таким голосом. Я визжал как недорезанный. Наверное, на весь дом было слышно. Наверное, Марина от радости икала. Я обвинял подругу во всех смертных грехах, обзывал ее по-всякому. Постепенно и она перешла на крик. Посерела от моих оскорблений и металась от печки к кровати, как загнанный зверек.

– Никто не будет на мне ездить и мне приказывать! – вопила она. – Хватит! Ни ты, ни кто другой. И уж во всяком случае не ты! Ты мне не муж. Ты грубый и злобный человек. Хорошо, что я это вовремя поняла.

Минут пятнадцать мы оскорбляли друг друга и здорово с непривычки утомились. Под завязку я спросил:

– Значит, ты собираешься с ним спать?

И Люда ответила уже спокойно:

– Не беспокойся, случая не упущу!

Вот тут я и отвесил ей оплеуху. Она перекувырнулась и шмякнулась у печки. А может, мне это показалось. Может быть, она тихонько осела на пол у моих ног. Не издала ни звука. Внимательно и настороженно смотрела на меня снизу. Потом медленно, неловко встала и вышла из комнаты. В тот же миг я начал задыхаться. Мне не хватало воздуху. Что-то сразу накопилось в груди, тяжелое, как плита. Я широко зевал и задыхался… И впервые в жизни у меня заболело сердце. Какая-то тоненькая струна в нем лопнула, и тело до пяток прошила игольчатая боль. Я лег на спину и закрыл глаза. Долго не мог отдышаться. Понимал, что потерял Люду. Она не из тех, кто прощает. Наша связь оказалась непрочной. Несмотря на то что я задыхался, ум мой был ясен. Я придумывал тысячу оправданий себе, но ни одно из них не годилось для Люды. Ее уже обижали в жизни. Ее уже били. Она не простит. Да и не надо прощать, раз уж так вышло. Скажу все до конца. Я ничуть не жалел, что ее ударил. Пальцы на правой руке подрагивали от возбуждения. Я представлял ее и его и все никак не мог глотнуть достаточно воздуху, чтобы он проник в легкие. Потом уснул. Разбудила меня Люда. Она пришла около двух часов ночи, почему-то в мокрой юбке и с букетом тюльпанов. Поставила цветы в кувшин, из которого мы пили молоко, сказала:

– Ладно, Миша, не будем портить себе отпуск из-за ерунды. Давай все забудем, как будто ничего не было.

Я по ее глазам видел, что она ничего не забудет.

Потом, в оставшиеся дни, было еще много такого, что мне трудно описать, потому что я не писатель. Было море и солнце, было много смеха и доверчивых признаний, были свежие утра с прозрачным солнцем и ледяное вино. Ой, да что там говорить. Лучше лета у меня не было и не будет. Только с того самого вечера, когда я ее ударил, над всем нашим счастьем повисла ужасная тень. Казалось, что стоит резко оглянуться, и я увижу оскаленную пасть неведомого чудовища, готового проглотить нас обоих…

Саня сказал:

– Как-то ты изменился, старик. Как-то ты похужел. Может, тебя дома не кормят?

Кудряш, конечно, вмешался со своей природной мудростью:

– Из-за бабы он бесится, ты что, не видишь?

– Неужели из-за Людки? А, Мишель?

Я смотрел на них как на дикарей. Они и были дикарями. И я был дикарем, пока не влюбился. Дикарем легко жить. Никаких особенных забот. Никаких переживаний. Вое живы, здоровы – и слава богу. Любовь, конечно, очеловечивает. Когда меня любовь очеловечила, я стал страдать невыносимо. Я растерялся в окружающем мире. Не знал, что предпринять. Думал я только о Люде, а всех остальных людей, близких и знакомых, узнавал с усилием. Каждый раз напрягал память, чтобы узнать. Даже родителей узнавал с трудом.

Я и себя узнавал с трудом, особенно по утрам, бреясь перед зеркалом. Видел унылое чужое лицо с некрасивыми глазками. Такое лицо вряд ли можно было любить. Раньше я думал иначе. Раньше мне нравилось мое лицо и нравились собственные движения. Раньше я двигался упруго и мягко, а теперь вроде начал приволакивать левую ногу. И часто спотыкался. Один раз споткнулся, вылезая из автобуса. Зацепился о ступеньку, упал и расшиб себе локоть. С тех пор стал бояться автобусных остановок. И еще меня очень раздражало скопище людей. Я избегал автобусов и метро, и если была возможность, то предпочитал ходить пешком. Чтобы не стоять в длинной и нелепой очереди в столовой, брал теперь из дому бутерброды и бутылку молока и обедал в одиночестве, укрывшись где-нибудь в подсобке.

Люда старательно уклонялась от встреч со мной. Нет, мы встречались, но редко. Раз-два в неделю. У нее находились тысячи причин, чтобы отменить свидание. Она была очень изобретательной. Наши телефонные разговоры, если мне удавалось ее поймать, протекали примерно так:

Я (с натужной бодростью): Людочек, ну что, пойдем нынче в кинишко? Хорошее кинцо идет в «Звездном».

Она: Сегодня никак не могу, Миша.

Я (бодрее прежнего): Почему, дорогая? Такая прекрасная погода.

Она: Ко мне тетка приехала из Пензы. Надо будет поводить ее по магазинам.

Я (удивленно): Но она уже приезжала на той неделе?

Она (оскорбленно): Это другая тетя, Миша. Папина по дедушкиной линии.

Я (теряя ощущение реальности): Люда, милая, но как же так! Я не видел тебя целых три дня. Неужели ты не соскучилась? Я так места себе не нахожу. Давай попозже встретимся.

Она (с явным нетерпением): Я же сказала, что не могу. Ты прямо как маленький. У тебя что – других занятий нету?

У меня не было других занятий. Простая мысль, что Люда меня не любит, конечно, приходила мне в голову, но я ее прогонял. Отмахивался от нее. Я рассуждал логично. Как же так, мы провели месяц в Николаевке. Я жить без нее не могу. Она не может от меня отказаться, тем более что у нее никого нет. И чем я плох? Раньше меня любили. Некоторые неплохие девушки собирались за меня замуж. Да что там. Одна девушка, которую звали Анной, хотела кончить жизнь самоубийством, когда я ее бросил. Сама мне об этом сказала. Она хотела купить сорок градусников, разбить их и выпить ртуть. Остатки моей гордости бунтовали. Однажды я сказал Люде:

– Что же ты меня мучаешь, дрянь паршивая! Если не любишь, то надо сказать прямо и честно об этом. Или ты думаешь, что на тебе свет клином сошелся?

– Я и правда, наверное, не люблю тебя, Миша, – мягко ответила она и взяла меня за руку. – Но это ничего не значит. Я могу быть с тобой и просто так, если тебе захочется.

Я смотрел на нее с изумлением и видел перед собой не женщину, а что-то обтекаемое и неуловимое. Дыхания опять же не хватало. Я уже привык к тому, что не хватает дыхания, и к железной плите в груди тоже привык. Я носил эту плиту, как другие носят портфели. Если приноровиться, то это не тяжело и не очень обременительно. С непривычки неудобно, а потом приноравливаешься – и ничего, Как будто с детства так было.

– Люда, давай поженимся – и все образуется, – попросил я в лихую минуту. – Буду беречь тебя и баловать.

– Не надо, – ответила она скучая. – Нам не надо жениться. Это безнравственно.

– Чего?

– Разве тебе плохо так?

– Мне не хватает тебя. Мне тебя всегда не хватает.

Она тяжело вздохнула. Сказала ласково:

– Я тебя понимаю, мой дорогой. Со мной тоже так было, Это все проходит. Надо перетерпеть – и все пройдет.

– Я не хочу, чтобы прошло. Пойми ты, я не хочу, чтобы прошло. Хочу быть с тобой и иметь от тебя детей. Я хочу приносить тебе деньги.

– Мне не нужны деньги! И не называй меня, пожалуйста, подлой девкой. Если бы я была такая, я бы просто от тебя отвернулась. Но я вижу, что тебе плохо, и я с тобой.

– Ты не подлая? Зачем же ты ездила со мной на юг? Зачем все это было между нами? Побаловались и разошлись? Так, что ли? Это не подло?

Она задумалась, теребя мои пальцы. Она умеет надолго задумываться, словно выпадает из текущего времени. Она задумывается, а потом говорит совсем про другое, не про то, о чем шла речь. В тот раз она сказала:

– Мне кажется, Миша, что я уже прожила свою жизнь, и даже не одну. А теперь плыву по течению…

– Плыви! – крикнул я, задыхаясь от ненависти и тоски. – Хоть бы ты быстрее утонула, дрянь!

Она повернулась ко мне, внимательно распахнула глазищи и нежно поцеловала меня в щеку. Чтобы ее не ударить, я ногтями разодрал себе ладонь…

Конечно, так долго не могло продолжаться. Должно было что-то измениться. И изменилось. Да еще как! В одну из суббот мы с Людой договорились поехать за город. То ли за опятами, то ли побродить по лесу, поваляться на травке. Мне в ту пору было глубоко безразлично, куда ехать и зачем – лишь бы с ней. Ну вот, утром позвонил на всякий случай, чтобы уточнить время и место встречи. Я сразу по ее голосу почувствовал – что-то неладно. Какой-то сюрпризец она мне подготовила в ночь с пятницы на субботу. Да, подготовила. Большой сюрприз. Голос у нее был вялый и невыспавшийся:

– Знаешь, Миша, ты только не обижайся, но я сегодня никуда не могу ехать.

Не очень удивился, потому что привык к подобным неожиданностям с ее стороны. Огорчился, правда, сильно. Я ведь уже рюкзак собрал, и бутылку вина туда запихал, и бутерброды с красной икрой – специально купил банку красной икры у официанта в ресторане. Спросил:

– Новая тетка приехала? По прабабушкиной линии?

– Остроумно, но не смешно, – ответила она, как мне показалось, зевнув в трубку. Дальше мы минут пять препирались, постепенно повышая тон. Я быстро дошел до своих обычных оскорблений и упреков, а она медленно взвинчивалась, с трудом меня догоняла. Наверное, толком не проснулась. Зато когда взвинтилась, то и выдала мне такое, от чего я остолбенел.

– Хорошо, Миша, – сказала она ледяным голосом. – Чем вечно слушать твою ругань, лучше скажу тебе правду. Не могу с тобой встретиться, потому что встречаюсь с другим мальчиком. Я тебе про него говорила. Мы учились вместе. Мы и до тебя дружили. Но он мне изменил, и я с ним рассталась. А теперь мы снова встречаемся. Я простила ему измену. Он сказал, что это была не измена, а роковая ошибка. Ты понимаешь?! Миша, ты меня слушаешь?

Слушал ее очень добросовестно, но ответить сразу не смог. Потом ответил, после долгой паузы:

– Я убью твоего мальчика. Я поубиваю всех мальчиков, с которыми ты училась.

Она хмыкнула.

– Миша, опомнись, что ты такое говоришь!

– Убью твоего мальчика и тебя заодно, – твердо повторил я, пребывая в уверенности, что еще сегодня, до захода солнца, выполню свое обещание. У меня руки мгновенно налились свинцом. Надо было только уточнить кое-какие детали.

– Где он живет? – спросил я добродушно. – Ты дай мне адрес, а об остальном не беспокойся.

– Миша, ты с ума сошел, да?!

– Если ты не дашь мне адрес, все равно вас выслежу.

– Вот ты, значит, какой!

Я хрипло рассмеялся.

– Именно такой. Вы у меня оба запляшете, как черти на сковороде! Обоих вас прижучу! Я тебе что – игрушка? Клоун из цирка, да?! Ты зачем со мной ездила на юг? Открою тебе сейчас, кто ты есть… – Здесь я разразился таким потоком брани, который на бумаге написать невозможно, да всего и не запомнил. Ведь выкрикивал угрозы и ругался, точно в бреду. Она уже повесила трубку, а я все еще продолжал выкрикивать какую-то бессмыслицу. Чуть голос не сорвал. Я тоже наконец повесил трубку и сидел тихонько у аппарата, съежившись и обессилев. Не было желания ни встать, ни лечь. Через какое-то время снова механически набрал номер, услышал ее голос и положил трубку. Вошел в комнату отец и молча топтался у двери. Я спросил:

– Тебе чего надо?

– Допрыгался?

– Да, допрыгался, – ответил я спокойно. – Отстрелялся и отбомбился. Дальше пустота.

– Так уж и пустота? Рано, сынок, лапки поднял. Бабья на свете мильены, а мужиков считанные единицы. Ты же мужик.

– Мужик, – согласился я. – Только не для нее.

Так мы аккуратно и откровенно поговорили с отцом, и он ушел. Ему нечего было больше сказать. Я слышал, как он бродит по комнате, и выходит на кухню, и включает свет в ванной, и никак не может успокоиться. Он разволновался. Так разволновался, что ничем мне не пригрозил. Хорошо, хоть матери не было дома и она не слышала, как я орал на любимую женщину и какими словами ее обзывал. Мать могла не понять и испугаться.

Могла подумать, что я свихнулся. Может, я и в самом деле свихнулся. Значит, у нас на работе будет два психа – я и Кудряш. И оба помешались на любовной почве – вот что забавно. Как будто других причин, чтобы чокнуться, в мире не осталось. Кудряш тихий помешанный, а Миша буйный. Меня, наверное, скоро упрячут куда положено. Там не будет так одиноко. Там много таких, как я. Будет с кем поговорить о смысле жизни. Я живо представил себе радостную картину. Сижу в смирительной рубахе, а рядом другие пацаны, тоже все в смирительных рубахах, но веселые и неунывающие. Я им подробно рассказываю про эту дрянь, а они делятся со мной своими горестями и заботами. Добрые врачи делают нам полезные уколы.

Я думал о том, что, конечно, ничего не сделаю ни Люде, ни ее хахалю-однокласснику. Молил бога только о том, чтобы хватило сил не унижаться больше и не звонить ей. Но рука, пока я сидел у телефона, так и тянулась к трубке сама по себе. Сознание мое раздвоилось, Одна его часть, гордая и разумная, отдавала себе отчет, что все кончено. Зато вторая, хлипкая и убогая, витала в облаках и безумно надеялась. Сознание, раздвоившись, принесло много боли моему телу. Руки затекли, сердце ужасно колотилось в ребра, и в голове стоял паровозный шум.

Вдруг ясно ощутил, что умираю. Понял, что стоит мне пошевелиться, сделать резкое движение, и я упаду на пол мертвый и безутешный. Это не было страшно. Даже обрадовался тому, что умираю. Осторожно сполз с кресла и расположился на полу, уткнувшись лбом в паркет. Не знаю, сколько пролежал, может быть, минуту, а может быть, два часа. Поднялся, когда услышал мамин голос. Она звала обедать. Отец смотрел на меня как на привидение. Я ел борщ и улыбался ему успокаивающе. Съел несколько ложек, горло перехватил спазм, я помчался в ванную, и там меня вырвало. Сразу стало легче. Я вернулся и доел борщ. Потом съел две котлеты с картошкой и выпил кружку киселя. Все было очень вкусно. Мать с отцом нарадоваться на меня не могли,

– Так и надо, сынок! – сказал отец, называвший меня "сынком" лет десять тому назад. – Никакая женщина не стоит того, чтобы из-за нее переживать больше десяти минут подряд.

– Какие там женщины, – заметал я бодро. – Мне учиться надо. Я, может быть, в этом году в институт буду поступать. На вечернее отделение. А то чувствую, что век меня обгоняет.