Текст книги "Звездочеты"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)

– Чем? О Наполеоне материалы собираю. О нашествии на Россию, – почему-то смутился Максим.

– О Наполеоне? Слушай, а если не о Наполеоне, а, к примеру, об этом самом Витькином отце? О том, как Витькин отец погиб, да чтоб об этой его последней минуте очевидцы рассказали? Представляешь, если о том, как он воевал, Витьке рассказать, многим таким Витькам? Совсем другими стали бы их глаза, убей меня бог!

– Как-то не думал об этом, – еще сильнее смутился Максим. – Прикоснуться боюсь.

– А ты прикоснись, историк…

Легостаев не успел докончить фразу: зазвонил телефон. Он кинулся к нему, как оглашенный, опрокинул стоявший в проходе стул. Через минуту вернулся, с досадой сказал:

– Наверное, по ошибке кто-то… О чем мы тут с тобой?

– Да все об одном и том же.

– Вот-вот. – Легостаев налил себе водки, выпил. – Вроде бы моя очередь исповедоваться? Помнишь, спрашивал я тебя тогда, в Велегоже, что самое страшное в жизни? Помнишь? Так вот, однозначного-то ответа и нет, ну просто-таки не существует вовсе. Каждый раз это самое страшное в иное обличье рядится. Вчера – одиночество, сегодня – боязнь потерять любимого человека, а завтра, кто знает, может, страх перед лицом смерти. Вот у меня сейчас страх, не поверишь отчего. – Он переждал, как бы давая возможность Максиму задать вопрос, но тот не шелохнулся, – Не поверишь, нет! От того страх, что, кажется, уходит она от меня, любовь, уходит, будто и не было ничего в прошлом, будто кто-то красивую сказку рассказал, обманул и оставил тебя мучиться одного с этой самой сказкой. Не дай тебе всевышний испытать это. Вот уж и подумать не мог, что доживу до такого страшного часа. Понимаешь, все, что было со мной, чем страдал, отчего бесновался, все схлынуло, как вода после половодья, все вошло в свои берега. И казалось бы, радоваться этому избавлению, мудрым спокойствием душу излечить, так нет же – ужас меня охватывает, как подумаю, что вот-вот последняя искра погаснет. Ведь без любви я и не человек буду вовсе, так, вроде тлеющей головешки. Величайшие творения созданы в тот счастливый миг, когда творца озаряла любовь, пойми это, пойми, Максим!

Легостаев снова приостановился, ему не хватало воздуха.

– Понимаешь, Максимушка, такое состояние, точно я сам был всегда, как сейчас вот, – равнодушный, усталый, жалкий, и Ирины будто бы вовсе и не было, и ни единого дня мы не прожили вместе, и этот портрет я списал с какой-то случайно повстречавшейся женщины. Как же тут в ужас не прийти, не отчаяться, как жить, делая вид, что ничего особенного, собственно говоря, не произошло!

– Вот уж не думал, – с трудом разжал губы Максим. – Не думал, что и вы…

Он не договорил, закашлялся и протянул худую, костлявую руку к стакану. Водка в нем колыхнулась, Максим с неприязнью посмотрел в нее, но, преодолев отвращение, залпом выпил.

– А знаете, – неожиданно твердо, упрямо произнес Максим, словно боялся, что Легостаев не поверит в убедительность его слов. – Знаете, и моя беда, и ваша, – что все это по сравнению с той, что на страну обрушилась? – Он помолчал, нахмурив резко очерченные морщины на лбу, вспоминая что-то важное и необходимое именно сейчас. – Деревушка одна подмосковная мне во веки веков запомнится. Название неласковое такое, горькое. Вылетело из головы. Так эта самая деревушка пять раз из рук в руки переходила. Немцы ее захватят, а мы отобьем. А потом уж, как в последний раз отбили, старичок откуда-то из погребка вынырнул, тулупчик рваный, сам кожа да кости, ветерком свалит, а глаза ликующие, молодые. Бежит к нам навстречу и кричит: «Немец нашенской деревней подавился!» Да, вспомнил, вспомнил: деревня Мачехино. Представьте себе, именно Мачехино, и немец действительно этой деревней подавился, дальше ни на шаг не продвинулся. А сколько полегло наших за эту деревеньку! Вот вам и Мачехино! Интересно, дело было зимой, а мне потом, после боя, скошенный луг на берегу реки снился. Посадил я на копну какую-то вовсе не знакомую мне девушку, хохотала она, ох как хохотала… А я все пытался Ярославу признать в ней, да так и не признал…

Снова зазвонил телефон. Легостаев схватил трубку. Звонил Бочаров.

– Сегодня слушай радио, – радостным голосом сказал он. – Не выключай. Будет передано важное сообщение Совинформбюро.

– Что-нибудь случилось? – забеспокоился Легостаев.

– Случилось нечто историческое, – ответил Бочаров, и по тому, что он, как ни старался, не мог оставаться невозмутимым и сдержанным, Легостаев понял, что происшедшее может относиться лишь к числу радостных, желанных событий. – Могу сказать только одно слово: Сталинград!

Бочаров произнес это слово с таким откровенно счастливым выражением, что Легостаев все понял.

– Спасибо! – растроганно отозвался Легостаев. Он совсем было поверил, что Бочаров забыл о нем, так долго не было от него звонка. – Все самые добрые вести узнаю от вас.

– Есть и не очень приятные, – охладил его Бочаров. – Тебе имя Глеб ни о чем не говорит?

– Говорит! – оживленно откликнулся Легостаев. – Месяц назад был у меня, полевую сумку принес.

– Сумку?

– Да, от Семена.

– Жив Семен?

– Глеб сказал, что погиб. В первом бою…

– Учти, что Глеб этот арестован. И, как показывают факты, не напрасно. Не сочти за назойливость, если на днях приглашу тебя. Надо разобраться, помоги.

– Чем могу, буду рад.

– Тогда до встречи.

Положив трубку, Легостаев поспешил в гостиную. Максим встретил его стоя, опершись о спинку стула. Легостаев облапил его, и они, прижавшись друг к другу небритыми колючими щеками, долго стояли молча.

– За Сталинград! – предложил Легостаев.

Они чокнулись, но Легостаев не успел выпить, его снова позвал телефон.

– Это какое-то нашествие, – уже сердито пробурчал он. – Что за отвратительная штука – телефон!

Взяв трубку, Легостаев услышал удивительно знакомый и в то же время совсем чужой голос. Какая-то женщина что-то взволнованно торопилась ему сказать, а что – понять было невозможно. Казалось, она говорила с другой планеты. В трубке что-то свистело и трещало.

– Кто говорит? – предчувствие того, что он услышит что-то необычное, охватило Легостаева. – Я ничего не пойму! Перезвоните, пожалуйста!

Он опустил трубку на рычаг и тут же сам испугался того, что сделал. Вдруг эта женщина больше не позвонит ему!

Телефон долго молчал, настолько долго, что, казалось, уже никогда не зазвонит, и все же Легостаев не отошел от письменного стола. Он просиял, когда по комнате снова разлилась резкая, нетерпеливая трель.

– Афанасий? – отчетливо услышал Легостаев и едва не выронил трубку: Ирина! – Теперь ты слышишь?

Легостаев оцепенел. Так бывает в дурном сновидении: хочется закричать, позвать на помощь, и чувствуешь с ужасом, что не повинуется язык.

– Ты слышишь?

– Слышу, – наконец произнес он всего одно слово.

– Еле дозвонилась к тебе! Ты слышишь меня? Слышишь?

– Слышу!

– Семен жив! Понимаешь, жив! Я просто обалдела от счастья!

– Нет, этого не может быть…

– Что не может быть?! – испуганно вскрикнула Ирина.

– Нет, такого не может быть! Не может быть, чтобы одному человеку и вдруг – столько счастья!

– Ох, как ты меня напугал! – облегченно вздохнула Ирина. – Семен в госпитале, в Свердловске, я собираюсь к нему.

– Когда?

– На той неделе.

Легостаев помолчал и вдруг решился:

– А что, если нам поехать вместе?

– Как у тебя со зрением? – вместо ответа спросила она.

– Тебя узна́ю! Честное слово!

– Я рада за тебя, очень рада, – сказала Ирина. – Мы поедем, – добавила она глухо. – Поедем к нашему сыну.

– Спасибо, – растроганно произнес Легостаев. – А сейчас ты откуда звонишь?

– Из гостиницы «Москва».

– А куда после Свердловска?

– Куда же еще? В Тюмень.

– Ирина… – голос Легостаева задрожал. – Скажи, только честно. Если я приеду сейчас, вот сию же минуту…

Ирина молчала.

– Ты не хочешь ответить?

– Отвечу. Ты будешь винить только меня. Всю жизнь.

– А знаешь притчу о Ходже Насреддине? К нему пришли три истца. И каждый доказывал свою правоту. И каждому он говорил: «И ты прав». Понимаешь?

– Понимаю.

– Я приеду сейчас. Хорошо?

– Приезжай.

Легостаев одним прыжком очутился в гостиной.

– Сын жив? – спросил Максим.

Легостаев оторопело посмотрел на него, будто не понимая вопроса. Ему стало нестерпимо совестно перед Максимом, совестно потому, что сейчас, когда ему, Легостаеву, так ярко улыбнулось счастье, несчастье Максима выглядело особенно страшным и непоправимым.

– Максим! – горячо, все более возбуждаясь, заговорил Легостаев. – Клянусь, я помогу тебе найти их! Мы найдем, да, да, найдем…

Максим стоял, весь напружинившись, крепко стиснув костыль, и Легостаев оборвал себя на полуслове, поняв, что, если сейчас, в эту минуту, не подхватит Максима под руки, тот рухнет на пол.

– Ничего, ничего, – смущенно проговорил Максим. Смертельная бледность все еще впечатывалась намертво в его изможденное, вмиг постаревшее лицо. – Я очень рад за вас, очень…

– Я подвезу тебя домой, – засуетился Легостаев, натягивая на плечи меховую куртку. – И поверь…

– Не надо, – хрипло остановил его Максим.

– А хочешь, поедем вместе? Поедем!

– Нет, – сказал Максим. – Когда-нибудь, после войны…

Легостаев отчетливо понял его мысль, понял, сколько надежд он вкладывает в эти слова: после войны.

– Война… – тихо сказал Легостаев. – А ты никогда не задумывался над тем… Прости, я, кажется, совсем опьянел, то ли от водки, то ли от счастья, которого, может быть, и не заслужил… Тебе никогда не приходило в голову, сколько… Ну, скажем, что война унесла не одного Толстого или Эйнштейна? Хотя в принципе хорошо, что в мире есть только один Толстой и только один Эйнштейн. Нелепо было бы, если бы над землей светило сразу два солнца, а?

– Вы поезжайте, поезжайте, – остановил его Максим, чувствуя, что Легостаев «завелся». – Она ждет.

– Ждет? – усмехнулся Легостаев. – А ты не осуждаешь меня? Полчаса назад доказывал, что ушла любовь, а сейчас лечу на свидание, как несмышленый юнец. Небось про себя думаешь: простит он ее или не простит? Гадаешь небось, а?

– Нет, не гадаю, – признался Максим. – Просто думаю: дай бог, чтобы все было у вас хорошо.

– Спасибо, – растроганно сказал Легостаев. – Пусть и твои мечты сбудутся.

Он снова обхватил Максима за плечи и приник к его груди, совсем так, как в минуты прощания с сыном на пограничной заставе. Потом пристально посмотрел ему в глаза и, будто обжегшись их горячим блеском, прошептал, как шепчут самые святые слова:

– Земля вращается, товарищи звездочеты!