Текст книги "Звездочеты"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

Трамвай уже отходил от остановки, и Ким едва успел вспрыгнуть на подножку заднего вагона. Пассажиров было совсем мало, они постепенно выходили на остановках, и скоро Ким остался в вагоне один.

По мере того как пустой трамвай, подпрыгивая на стыках, тащился по темным городским окраинам, Ким все отчетливее ощущал непоправимость происшедшего. Он, курсант Макухин, которому младший лейтенант Жердев оказал полное доверие и в точности которого не посмел даже усомниться, оказался человеком, не только грубо нарушившим воинскую дисциплину, но и не сдержавшим слова. Как же он посмотрит в глаза командиру, чем объяснит опоздание?

Ким прислонился к оконному стеклу и, увидев свое отражение, ужаснулся: подбородок, губы, вся нижняя часть лица были рассечены, сильно вспухли, а на правой щеке красовался огромный синяк. Да, этот Глеб постарался, и разукрашенной физиономии теперь не спрячешь ни от Жердева, ни от ребят своего взвода. Предчувствие неминуемых вопросов повергло Кима в уныние. Он сник и растерялся. «А еще отцу два раза, надо же, два раза повторил, что не подведу», – с горькой укоризной подумал Ким.

Трамвай катил быстро, – видимо, вагоновожатая торопилась поскорее закончить этот последний рейс. И все же, когда Ким выскочил на конечной остановке, он понял, что опоздает в лагерь на целых два с половиной часа. Он ошалело помчался по той самой полевой дороге, по которой шагал совсем недавно, направляясь в город.

В штабном домике, где находился дежурный, Ким сразу увидел Жердева. Командир взвода был не на шутку встревожен отсутствием Макухина и поэтому не уходил спать.

Ким в растерянности переминался с ноги на ногу, не зная, кому рапортовать – Жердеву или дежурному, но Жердев кивнул в сторону дежурного, и запыхавшийся, ненавидевший сейчас самого себя Ким выпалил:

– Товарищ старший лейтенант… курсант Макухин… прибыл… из городского отпуска!

– С опозданием на три часа, – чеканя, добавил Жердев, вставая. От его высоченной худой фигуры на стену падала длинная причудливая тень.

– Виноват… товарищ младший лейтенант… не рассчитал… – едва слышно проговорил Ким.

– Детский лепет, – сурово подытожил Жердев. – Детский лепет, курсант Макухин! Вы и в высшей математике как рыба в воде, а здесь, – он постучал костлявым пальцем по циферблату часов, – здесь простейшая арифметика требуется, не более. – Он всмотрелся в Кима, поджав губы. – А изуродованное лицо? Тоже не рассчитали?

– Спешил… налетел на дерево, – попытался объяснить Ким.

– Небось хватанули стаканчик? – с усмешкой осведомился дежурный.

– Что вы! – Усмешка дежурного вдруг вызвала в Киме озлобление, и он осмелел. – К вашему сведению, товарищ старший лейтенант, – уже почти спокойно сказал Ким, – я водки еще и в рот не брал, ни разу в жизни.

– Басни Ивана Андреевича Крылова, – хохотнул дежурный. – Шпарит по школьной программе.

– Я правду говорю! – с обидой воскликнул Ким. Его оскорбила несправедливость дежурного. – Только после выпуска, на вечеринке, рюмку кагора… Первый раз…

– Нам сейчас, курсант Макухин, ваше подробное жизнеописание ни к чему, – жестко прервал его Жердев. – Может, вы и впрямь святым числились, с иконы в наш грешный мир сошли. А только все это уже история. Сейчас же мы видим, что почти святой курсант Макухин грубо нарушил дисциплину. И не известно, чем занимался в городском отпуске.

– Правильно, нарушил, – сокрушенно согласился Ким. – И главное, вас подвел, товарищ младший лейтенант. Вот этого себе никогда не прощу.

Искренность Кима смягчила суровость Жердева.

– Может, все-таки есть оправдательные причины? – с надеждой спросил он.

– Никак нет, товарищ младший лейтенант. Во всем виноват я сам, – твердо сказал Ким, заранее решив ни за что не рассказывать ни о происшедшей с ним истории, ни о девушке, у которой он забыл спросить даже имя.

– С отцом-то хоть переговорили? – хмурясь, спросил Жердев.

– Переговорил.

– Дома все нормально?

– Нормально.

– Хорошо, идите спать, – приказал Жердев. – Утро вечера мудренее.

Утром на построении Жердев объявил курсанту Макухину трое суток ареста. И конечно же не сказал о том, что сам получил выговор от командира дивизиона.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Майор Орленко неторопливо, прищурив глаза от солнечных лучей, врывавшихся в окно, просматривал паспорт и удостоверение Легостаева.

– Так, ясно. Легостаев Афанасий Клементьевич. Конкретно, художник. Удивительно: фамилия у вас.

– Фамилия у меня, можно сказать, редкая, – перебил Легостаев.

– Не согласен, – возразил Орленко. – Конкретный пример: у нас в отряде служит Легостаев. Лейтенант Легостаев, начальник заставы. Однофамилец?

– Сын, – улыбнулся Афанасий Клементьевич.

– Так что ж вы сразу не сказали? – оживился Орленко. – Выходит, в гости к сыну?

– Если позволите.

– Ну, естественно, какой разговор. И творческие замыслы имеются?

– Как сказать, – замялся Легостаев. – Откровенно говоря, нет. Я ведь на денек-другой. К сыну вот потянуло…

– Жаль, – вздохнул Орленко. – Очень жаль. Конкретно, схватка пограничников с группой диверсантов. Позавчера, тепленький факт. Наши бойцы, товарищ Легостаев, просятся на полотно.

– Сейчас на границе, наверное, не до художников, – сказал Легостаев.

– Когда гремят пушки, музы молчат? Устарело. А с картинами вашими я знаком. В Москве на выставке доводилось смотреть. И репродукции в «Огоньке». Конкретно рисуете.

– Было такое, – горько усмехнулся Легостаев. – Было…

Легостаев не собирался бахвалиться, но как-то само собою вырвалось воспоминание об Испании. Орленко искренне удивился, узнав, что Легостаев – летчик, орденоносец. Он с ходу уговорил его перед отъездом рассказать офицерам отряда о боях в Испании.

– Это же сейчас во как необходимо! – Он ладонью чирканул себя по шее. – Злободневная тема! – И тут же схватил трубку полевого телефона: – «Березка»? Кто? Ты, Легостаев? Везучий ты! Тебе ночью ничего не приснилось? Не спал еще? А вот тебе не сон, а конкретный факт: у меня в кабинете батя твой сидит. Не понял? Батя, говорю, отец! – Орленко подмигнул Легостаеву: – Не верит! Не может, говорит, этого быть. – Он снова зашумел в трубку: – Ты что это, юноша, начальству не веришь? Всыплю я тебе при встрече! Трубку передаю. Бате, говорю, передаю трубку.

Давно уже Легостаев не испытывал такого волнения, как сейчас, когда Орленко размашистым жестом подозвал его поближе к аппарату.

– Семен? – с непривычной осторожностью спросил Легостаев, будто тоже не поверив в то, что услышит сейчас голос сына.

– Отец, здравствуй! Какими ветрами? И не предупредил! – Семен заговорил торопливо, горячо, а Легостаев услышал в его голосе те знакомые интонации, какие всегда звучали в голосе Ирины. Чувство того, что встреча с сыном вновь оживит его думы о ней, воскресит горечь пережитого, как это ни странно, не испугало и не устрашило его, а, напротив, обрадовало.

– А я – внезапно! – напустив на себя беззаботную игривость, ответил Легостаев. – Внезапность – это, сынка, великолепная штуковина! Иль ты не рад?

– Очень рад, очень! – всерьез приняв его вопрос, заверил Семен. – Сто лет тебя не видел, абсолютно точно – сто лет, ни днем меньше!

– Сейчас – прямо к тебе, так что накрывай на стол, успеешь. Небось женился, молодая жена…

– Ты неисправимый фантазер, – смутился Семен. – Приедешь на заставу, увидишь – не до женитьбы.

– А вот с этим не согласен. Я вот женился, считай, в окопе, на гражданской…

Легостаев начал эту фразу весело, даже бесшабашно, с юношеской лихостью и вдруг, поймав себя на мысли, что говорит об Ирине и что теперь, после того как она покинула его, воспоминание о знакомстве с нею в бою под Каховкой выглядит неуместным и даже нелепым, умолк на полуслове.

– Жду тебя, отец, очень жду! – поспешил заполнить возникшую паузу Семен. – Ты не мешкай, выезжай, а уж стол я и без жены накрою.

«Без жены… – с грустью подумал Легостаев. – И сын без жены, и отец без жены…»

Орленко с улыбкой, в которой отчетливо проступало и понимание чувств говоривших сейчас по телефону людей, и стремление быть им полезным, едва Легостаев положил трубку, решительно произнес:

– Машина у подъезда. Поедете на моей «эмке».

Сопровождавший Легостаева лейтенант оказался молчаливым, замкнутым и, видимо, стеснительным молодым человеком, привыкшим к суровой сдержанности, и Легостаев был ему благодарен за молчание.

Стоял июнь с ясным, совершенно не замутненным, по-весеннему прохладным небом. Дорога шла через еще не созревшее и потому тихое ржаное поле. На горизонте вырисовывалась кромка молодого, по-весеннему застенчивого леса, и Легостаев, глядя на четко проступавшие в синей солнечной дали вершины деревьев, почему-то убедил себя, что именно у этого леса и стоит застава, которой командует Семен.

Он не ошибся. Когда «эмка», нещадно пыля, миновала крохотный поселок с разбросанными тут и там домишками, которые будто норовили спрятаться подальше от дороги, Легостаев увидел строго и четко впечатанную в горизонт деревянную наблюдательную вышку и понял, что сейчас он сможет обняться с Семеном.

Семен, чувствуя, что именно в эти минуты появится машина с отцом, стоял у ярко-зеленых, под цвет травы, ворот заставы.

В первую минуту Легостаев не узнал сына. Он привык видеть изрядно вымахавшего – выше отца на целую голову, – но все же невообразимо худущего сына, с еще совсем юным, порой наивным лицом, угловатого, не переступившего ту черту, за которой в человеке начинают сперва скупо, а потом все отчетливее проступать черты мужественности.

Сейчас же к остановившейся «эмке» быстро, без мальчишеской угловатости подошел совсем другой Семен – окрепший, подобранный, до неузнаваемости прокаленный на солнце, мужественный и сильный мужчина.

Они обнялись и долго не отпускали друг друга, и это молчаливое, порывистое, крепкое до боли в суставах объятье как нельзя лучше заменило им те слова, которые они, ожидая этой минуты, выносили в своей душе.

– Ты не путайся, я ненадолго, – улыбнулся Легостаев, с нескрываемой радостью вглядываясь в возмужавшее, даже посуровевшее лицо сына. – Понимаешь, так вышло… Не мог не поехать. Не знаю, что было бы, если бы не поехал…

– Папа! – с укоризной остановил его Семен, и Легостаев просиял: давно уже сын не называл его так трогательно-ласково, едва ли еще не с самого детства. – Оставайся хоть насовсем, вместе границу охранять будем. Молодец, что приехал.

– Ну спасибо. Веди, король, в свое государство. У тебя же и граница есть, и войско свое, и хозяйство – чем не король!

Они миновали ворота. Вслед за ними медленно, будто отфыркиваясь от пыли, тронулась было «эмка». Но Семен, переговорив с сопровождавшим отца лейтенантом, отпустил машину в отряд.

Легостаев увидел прямо перед собой старинное, из красного кирпича здание с колоннами, стрельчатыми окнами и крутыми каменными ступенями и ахнул:

– А это и впрямь королевский дворец!

– Бывшая помещичья усадьба, – пояснил Семен. – Не поверишь, стены, как у крепости, – вполметра.

– В случае чего, пригодится, – сказал Легостаев. – Под Гвадалахарой мы примерно в таком вот домике две недели отбивались. Стены помогали.

Солнце уже перевалило за полдень; в беседке, скрытой старыми раскидистыми кустами отцветшей сирени, курили и негромко разговаривали бойцы, видимо выспавшиеся после ночных нарядов. Невысокий плечистый пограничник вел к колодцу в поводу двух тонконогих, гривастых коней.

– Фомичев! – окликнул его Семен. – Грома подковать надо. Левая задняя расковалась.

– А я уже подковал, товарищ лейтенант. Данила заставских коней без очереди пропускает.

– Молодец! – похвалил Семен не то Фомичева, не то кузнеца Данилу. – Мой конь, – с гордостью пояснил он, кивая на стройного коня с выточенной головой, пружинисто торчащими ушами и нервными, чуткими ноздрями, со звездочкой на вороном лбу.

– Освоил кавалерию? – подзадорил его Легостаев. – Считай, отживающий род войск.

– Не торопись с конем прощаться, – возразил Семен. – На границе он и через двадцать лет пригодится.

– Я привык к скоростям, – отшутился Легостаев. – Не будем спорить, дай-ка я лучше осмотрюсь. Сам понимаешь, первый раз на заставе. Граница в той стороне?

– Точно, – подтвердил Семен, указывая на лес, простиравшийся до самого горизонта. – На правом фланге – река. Да я тебя свожу, погранстолб руками пощупаешь. Это завтра. А сейчас пойдем в мою хижину.

Они прошли по дорожке через старый яблоневый сад к невысокому домику с двумя крылечками.

– Неужто весь дворец – твой? – спросил Легостаев.

– С политруком на двоих. Он сейчас в отпуске. И тоже без семьи. Застава холостяков.

– Нет худа без добра, – отметил Легостаев. – В случае чего, никаких забот. Жену с малыми ребятишками в окоп не пошлешь.

Семен промолчал, и Легостаев так и не понял, согласен с ним сын или нет.

Они поднялись по скрипучему дощатому крыльцу, и Семен, пропуская вперед себя отца, сказал, что год назад крыльцо вовсе не скрипело, а сейчас скрипит, расшаталось – чуть не каждую ночь тревога, и крыльцу достается, когда сломя голову летишь на заставу.

Комната, в которой жил Семен, поразила Легостаева простором и светом. Узкая солдатская кровать, стол, этажерка с книгами, вешалка – ничего лишнего. В раскрытое окно заглядывала ветка яблони с еще крошечными зелеными плодами. Ветка была щедро освещена солнцем. Лучи его падали и на стол, словно хотели, чтобы маленькая фотография девушки, стоявшая на нем, была отчетливо видна каждому, кто войдет в комнату.

Они уселись на простые, выкрашенные в зеленый цвет табуретки.

На столе уже красовалась закуска: крупные куски сельди с холодными ломтиками отварной картошки, миска с огурцами и редиской, сало. Семену осталось лишь извлечь из шкафчика два граненых стакана и поллитровку. Он налил граммов по сто, чокнулся с отцом.

– Я символически, – предупредил он. – На службе – нельзя.

– А я – вольноопределяющийся, мне и бог велел, – откликнулся Легостаев и, выпив, захрустел сочной, с горчинкой редиской. Потом кивнул на фотокарточку, с которой грустно и будто удивленная чем-то необычным смотрела девушка, спросил:

– Она?

И тут же пожалел, что спросил: понял и неуместную внезапность вопроса, и неуместный тон его. Но – поздно.

Семен как завороженный смотрел на фотографию – так смотрят, когда перед тобой не изображение любимого человека, а сам человек, без которого невозможно жить.

Легостаев боялся, что обидит сына грубоватым намеком. И был поражен, когда осознал, что Семен благодарен за этот вопрос, за то, что он дал ему возможность исповедаться. Сын верил: отец сумеет его понять, как никто другой.

Он вдруг заговорил тихо, откровенно, как говорят люди, принужденные силой обстоятельств таить в себе похожие на вихрь чувства.

– И познакомился с ней необычно, и не думал вовсе, что так внезапно все произойдет. Понимаешь, в тот самый день, когда уезжал из училища. И даже в том самом поезде, в котором уезжал. Просто не верится, что так бывает и что можно только увидеть, ну вот только увидеть – и чтобы не забыть… Не знаю, бывает ли так…

– Бывает, – понимающе подтвердил Легостаев. – Еще как бывает…

Он хотел еще что-то добавить, но передумал – вспомнилось, как Ирина, совсем еще девчонка, сбежала от него тогда, когда он в первый раз поцеловал ее. В те минуты буквально рядом с ними со злобным тявканьем пролетали пули, и он подумал, что она испугалась стрельбы. Теперь-то наконец ясно, что вовсе не стрельбы. «Да, – с ожесточением отметил Легостаев, – все начинается с первого поцелуя – и ошибки, и горести, и даже будущее счастье. Все эти бабьи причитания – мол, стерпится-слюбится – лютый вздор, это уж точно…»

– Ну вот, – продолжал Семен, ободренный тем, что отец понимает его чувства, – подошел поезд, думаю, прощай, училище. Знаешь, как-то защемило сердце. Все-таки два года, друзья, юношеские мечты. Иду не спеша к вагону. И тут вот и произошло. Смешно, честное слово. И вагон-то простой, самый обычный, и день был – как все дни, и в мыслях – ничего такого, никакого предчувствия… Уж ты поверь мне, все было, как могло быть тысячу, нет, миллион раз – и что же? Подошел к вагону, вдруг открывается дверь и со ступенек спрыгивает, – нет, не человек, а само божество, такая девушка, что разве во сне приснится. – Семен поколебался, говорить ли ему так же откровенно дальше и решился с отчаянной смелостью, будто ринулся в водоворот. – Представляешь, такая девушка, которую давно уже в своих мечтах сотворил как что-то несбыточное, нереальное, такое, которое вот так всю жизнь и будет только в мечтах. Манить и отравлять жизнь тем, что вот она есть на свете, существует одна-единственная, а вовсе не для тебя создана, и ты так никогда и не догонишь ее, не увидишь наяву, не прикоснешься к ней. И вот – взглянули друг на друга. Какие у нее глаза! Будто первый раз, ну совсем впервые посмотрела на мир, возрадовалась ему и поняла, что мир этот – ее…

Он говорил все это, позабыв об отце, славно исповедуясь самому себе. И вдруг, вспомнив, что отец сидит рядом и слушает его, остановился.

– Заболтался я… – смущенно улыбнулся Семен, и Легостаев вновь увидел в нем того сына, которого он знал там, в Москве, совсем юным, наивным и увлеченным. – Прости…

– Нет, это прекрасно! – взволнованно воскликнул Легостаев. – Ты можешь не продолжать, я не настаиваю, все это твое, личное, но и то, что ты рассказал, – это же прекрасно.

И хотя отец с таким бурным восхищением одобрил его откровенность, Семен понял, что сейчас, остановившись, уже не сможет столь откровенно делиться своими чувствами.

– Поверь мне, это прекрасно, – не замечая состояния сына, повторил Легостаев. – Все-все, как у меня, Тоже совсем непредвиденная, случайная встреча…

Он не мог говорить дальше, зная, что, если произнесет еще хоть одно слово, задохнется от вскипавшего волнения.

– Отец, – неожиданно тихо и даже ласково проговорил Семен, – но ведь и ты в чем-то виноват перед ней…

Если бы Семен сказал эти слова в другой момент, а не сейчас, когда Легостаев едва не задохнулся от нахлынувших на него воспоминаний, горечь обиды была бы не столь велика. Теперь же он испытал такую обиду, которую невозможно простить даже сыну.

– Виноват? – безуспешно пытаясь сдержать себя, переспросил Легостаев. – Виноват? Я всю жизнь перед всеми виноват! И во всем! Ирину любил и люблю – виноват! Каждому, кто «помогите!» кричит, на помощь спешу – виноват! О себе забываю вспомнить – виноват! Вот он я – вините меня, вините во всем, только знайте, чем больше меня во всем винят, тем легче на душе становится, вроде бы хвалят тебя, и жалеют, и превозносят. И до того доводят, что уже сам себя начинаешь винить, чтобы это облегчение почувствовать хоть на минуточку единственную. А коль уж не в чем себя упрекнуть – подумаешь только: родился же ты, так и в том виноват – и душу облегчишь, пожалеть себя хочется. И впрямь виноват, так виноват, что уж лучше бы на свет и не появляться вовсе!

Легостаев умолк на полуслове – ни прежде, ни потом не вырывалось у него такое горькое, как лесная гарь, признание.

– Прости, – глухо сказал он, с мольбой посмотрев на сына и ожидая хотя бы немного прощения, с таким желанием и с таким нетерпением, с каким ждут глоток воздуха задыхающиеся люди.

– Я все понимаю, отец. – Семен произнес это так, как произносят прощение. – Конечно, может, и не все. Самому надо все пройти, иначе – голая теория. И лучше не надо об этом.

– Лучше не надо, – поддержал Легостаев. – Моя жизнь – это уже история, твоя – вся еще за горизонтом. И кто знает, может, эта околдовавшая тебя девчонка – судьба? Ты хоть пишешь ей?

– В этом вся трагедия, – сник Семен. – Адрес потерял. Представляешь, исчез! Бумажки, ни к дьяволу не нужные, лежат, будто издеваются, а ее адрес исчез! Все перерыл, как свободная минута – ищу. И никаких следов.

– Чудак, – улыбнулся Легостаев. – Пошли запрос в горсправку. И вся проблема.

Семен с досадой махнул рукой:

– Писал. Результат – ноль. Ответили, что не проживает.

– Ну, это ошибка какая-то. Как же теперь?

– А никак, – решительно ответил Семен. – Вот возьму отпуск, махну к ней, разыщу и привезу на заставу.

– Мужской разговор. Это по-легостаевски! – Отец одобрительно хлопнул Семена ладонью по плечу.

Они помолчали.

– А все-таки она была величайшей женщиной, – вдруг сказал Легостаев и тут же осекся: почему «была»? Это слово вырвалось у него не потому, что Ирины уже не существовало вовсе, а лишь потому, что она не жила с ним. – Была и есть величайшая женщина, – смущенно, как школьник, не очень твердо выучивший урок, поспешно поправился он. – Бывают люди – только романтики. Бывают – только реалисты. Бывают и вовсе приземленные, для них – только земля, а луна, солнце, звезды – лишь для того, чтобы луна светила им в темную ночь, солнце грело их раздобревшие тела, а звезды служили ориентиром, не давая заблудиться. А она – она все это, да, невероятно, но все это совмещала в себе. Минуту назад была романтиком, читала вслух стихи среди берез, сейчас – только практик с бухгалтерскими счетами в руках, а еще через минуту моды, наряды, танцы заслоняли ей и звезды, и солнце. Непостижимо, но факт! И этим, ты не удивляйся, именно этим она и велика и неповторима! Среди женщин тоже есть свои гении и свои бездарности…

«Он все еще ее любит, очень любит», – ужаснулся Семен и, кажется, впервые осознал весь трагизм разбитой семьи. Он понял сейчас это потому, что сам шел навстречу своему счастью и сам уже испытывал любовь.

Легостаев подумал: то, о чем он сейчас говорит, было бы более естественным сказать в порыве откровенности близкому, задушевному другу. Но все же говорил сыну, подспудно чувствуя, что ни с кем больше не сможет говорить так откровенно и честно.

Уже потом, в поезде, он долго не мог ответить себе на вопрос: почему он был так беспощадно откровенен с сыном, когда вспомнил об Ирине, его матери! И все-таки ответил: война. Да, приближавшаяся сейчас к границе война, дававшая знать о себе пока что косвенно, исподволь, но тем более таившая в себе острое и зловещее чувство неизбежности, именно мысль о неизбежной войне и предстоящих испытаниях и побудила его к откровенности. Потому что среди первых, кому выпадет вдохнуть первую пороховую гарь этой войны, будет и его сын. Будет, будет! Легостаев знал, что такое быть первым в бою. И потому, как бы об этом ни было даже страшно подумать, вынужден был предположить и такое: он никогда уже не сможет разговаривать с сыном, как теперь, накануне войны.

– Ну, а что у тебя здесь, на заставе? – отсекая все предыдущее, спросил Легостаев.

– Нормально, – без рисовки ответил Семен. – Нормально, если не считать, что немецкие самолеты ястребами над границей шныряют. И через границу, как к себе домой, летать повадились.

– А вы что?

– А мы смотрим на них и любуемся. Открывать огонь категорически запрещено. В марте тридцать два самолета перемахнуло. Бомбардировщики, разведчики. Мы по ним – из винтовок и пулеметов. Одного сбили – врезался в землю. А нам приказ: не стрелять.

– Да что за дикость?

– Приказы не обсуждаются, батя, лучше меня знаешь. Разъяснили: нарушения границы носят непреднамеренный характер. Вроде воздушных туристов. Вот и составляем акты и шлем на ту сторону. А там расшаркиваются с улыбочкой: битте-дритте, больше не будем. И опять двадцать пять. Не пограничники – Пимены с гусиными перьями. Короче, детская игра. А то, что все наше приграничье, да и чуточку поглубже, на их разведка ртах до каждой букашки обозначено, никто и в затылке не чешет.

– Чудеса в решете! – возмутился Легостаев. – Ребенку понятно: чуют слабину – распоясываются.

– Самолеты еще что, – все сильнее распалялся Семен. – Наряды наши обстреливают. Весной сынишку лесника убили. Стреляли по наряду, а пуля – в мальчонку, у сторожки змея бумажного мастерил. Всей заставой того мальчонку хоронили. Знал я его хорошо, прибегал чуть не каждый день на заставу… Войны еще нет, а люди гибнут.

Семен, чтобы заглушить вскипевшее в душе волнение, вытащил из ящика стола малого формата книжонку, протянул отцу. Тот развернул, увидел тексты на русском и немецком языках.

– Разговорник? Любопытно. – Он полистал книжонку, задержался взглядом на одной из страниц.

«Где председатель колхоза?» «Ты коммунист?» «Как зовут секретаря райкома?» «Ни с места! Руки вверх, иначе буду стрелять! Брось свою винтовку!» «Говори всю правду, иначе я тебя расстреляю и сожгу твой дом!» «Сдавайся!»

– Лексикончик! – воскликнул Легостаев и взглянул на титул. – Составитель полковник фон Зультсберг. Ай да полковник, ай да оригинал! Это из тех самых, кто жаждет дружить и не жаждет нападать?

– Вероятно.

– А ведь есть и такие, кто твердит: образумится Гитлер, не рискнет, – вспомнив давние опоры, сказал Легостаев. – А только иллюзии это, вредный самообман. Тигра манной кашкой не накормишь. Если бы в Испании не побывал, может, и я то же самое бы твердил: образумится. А сейчас убежден – будет война. И жестокая.

– Ну что ж, – твердо проговорил Семен, – пусть попробуют. Мы готовы. У нас есть все: люди, техника, полководцы. Всыплем им – век будут помнить.

– Согласен. Вот только насчет полководцев…

– Никаких «но», – вспыхнул Семен. – Знаю, еретик ты. И снова заведешь разговор, как тогда, в Москве.

– Нет уж, дай мысль закончить. Вот ты говоришь, полководцы. Да, есть. И я преклоняюсь перед ними. Но ты же, надеюсь, диалектик, а не талмудист. Каждая эпоха рождает своих героев. И полководцев. Нынешние – дети своего времени. Понимаешь, своего! Полководцы гражданской войны. Той, что двадцать лет назад отгремела. Двадцать! Конечно, в новой войне пригодится их гигантский опыт, их беззаветная храбрость. Но она, эта война, родит новых полководцев. Они еще, может, ходят, безвестные, а уже с маршальским жезлом! Отсеки мне потом голову, если буду не прав. Это исторически неизбежно. И винить тех, кто уйдет с театров военных действий, несправедливо. Все естественно, закономерно.

– Не будем философствовать, отец. Сам знаешь, в конце концов поссоримся.

– Пусть по-твоему. Только хочу, чтобы ты мыслил. Пора.

– Ты хочешь лишить меня веры?

– Слепой – да. Осмысленной – ни за что! Скажи, есть разница между фанатиком, исступленно бьющим поклоны у иконы, и человеком, беспредельно верящим в прекрасную идею?

– Разумеется, есть.

– Какая же? Верит и тот и другой.

Семен задумался, подыскивая более точный ответ.

– Огромная разница! – не ожидая, пока заговорит Семен, воскликнул Легостаев. – Да что там разница – непроходимая пропасть! Фанатик всецело полагается на идола, а борец за идею – на свой разум и свои силы. Первый вымаливает счастье у бога, второй – добывает его в бою.

– Уж не к фанатикам ли меня хочешь причислить? – обиженно спросил Семен.

– Избави бог, – улыбнулся Легостаев. – Просто ты вырос, и я вправе говорить с тобой, как с мужчиной.

– Сейчас и не захотел бы – вырастешь, – сказал Семен. – Время на пятки наступает. И летит, как ненормальное, и проходит незаметно!

– Нет, сынка, время не проходит, – мягко, задумчиво поправил его Легостаев. – Время остается. Это мы проходим…

– Снова философия, – остановил отца Семен. – Ты же никогда не был пессимистом.

– А я и сейчас не пессимист! – постарался бодро возразить Легостаев. – С чего это ты взял, что я пессимист? – И, не дав сыну порассуждать на эту тему, озабоченно спросил: – Порохом пахнет, а ты говоришь: «Поеду, заберу, привезу»? Прямо в огонь, в пекло?

– А если не могу без нее?

– Все ясно. Только не забывай, что такое любовь. Мудрецы и поэты бьют в литавры: любовь – чудо, любовь – счастье, любовь – вечный праздник. Да не бывает его, чуда, в этаком чистом виде. И счастья такого нет, дистиллированного. Да, любовь – чудо, счастье, волшебство. И она же – муки, горе, а бывает, что и позор.

– Не надо, – остановил его Семен, зная, о чем говорит отец, и пытаясь отвлечь его от мрачных мыслей.

– Не надо так не надо, – мрачно согласился Легостаев. – Да только оттого, что смолчу, не выскажу, – от этого оно от меня не уйдет, во мне это – и надолго, может, навсегда. Ты не сердись, я ведь не исповедоваться приехал, не сочувствия искать. Повидать тебя захотелось, кроме тебя, никого у меня нет. – Громадным усилием воли он заглушил жалость к самому себе. – Был бы помоложе, сел бы в «ястребок» да помог бы твоей заставе этих залетных коршунов отгонять.

– Оставайся, – улыбнулся Семен. – Переквалифицируешься в пограничники.

– Теперь разве что в управдомы, как Остап Бендер, – в тон ему пошутил Легостаев. – Границу-то мне покажешь? Хоть одним глазком взглянуть.

– Завтра, – пообещал Семен. – И границу покажу, и погранстолб.

– И если можно – с лесником познакомь, – необычно тихо попросил Легостаев. – У которого мальчонку…

– Познакомлю, – не дал ему договорить Семен. – А сейчас, извини, мне пора на боевой расчет.

Легостаев смотрел, как сын затягивает широкий комсоставский ремень, как большими пальцами обеих рук решительно раздвигает складки на гимнастерке, как с маху надевает зеленую фуражку, и каждое движение напоминало Легостаеву его самого. Все повторяется, это неизбежно, как жизнь.

– Я всегда тебе чертовски завидовал, – сказал Семен, остановившись на пороге и вглядываясь в отца так, как вглядываются прощаясь. – Ты был в Испании. А мы обстреляны только холостыми патронами.

– Можешь не завидовать, – откликнулся Легостаев. – Самому воевать придется. И, увы, боевыми будут обстреливать. А в войну лучше тем, кто на фронте. Парадокс? Нет, вовсе и не парадокс. В войну, брат, если ты в тылу и если совесть при тебе, так она тебя, эта самая совесть, лютой казнью казнить будет. И после войны не отстанет. Я вот рад, честное слово, рад, что побывал на войне. Не потому, что могу при случае хвастануть, нет, все это блажь и чепуха. Рад потому, что сам собой горжусь, выше себя чувствую – не перед другими, нет, перед самим собой.

– Понимаю, отец, – тихо произнес Семен и глубже надвинул фуражку. – Да ты располагайся, отдыхай. Меня не жди. Я после боевого расчета – на границу, до рассвета. Если, конечно, все будет в порядке. Койка в твоем полнейшем распоряжении.

– Княжеские покои, – осмотрев постель, заключил Легостаев. – И в самом деле, прилягу.

Оставшись один, он повнимательнее осмотрел комнату сына. Во всем – и в заправке солдатской койки, и в стройных рядах книг на полке, и в сложенной на табуретке гимнастерке, – во всем был тот же самый порядок, какой, к своему изумлению, Легостаев обнаружил в комнате Семена, когда вернулся из Испании. И даже сама комната была похожа на ту, детскую, в которой, будто по ошибке, поселился взрослый, самостоятельный и любящий порядок и чистоту человек.

Легостаев разделся, лег на звякнувшую пружинами кровать и тут же уснул.

Среди ночи Легостаев вдруг подхватился с койки, точно его подняли по тревоге. Подскочил к окну. Тихо и таинственно смотрела на землю, на дальний лес луна.