Текст книги "Звездочеты"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Звездочеты

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Получив отпуска, Ярослава и Максим Соболевы приехали на Оку. Лето было дождливым. Леса стояли тихие, грустные. Запоздалые рассветы не прогоняли туч. Казалось, солнце померкло навсегда. Угрюмые ивы полоскали косы в мутной воде. Березы обреченно горбились на крутом берегу, все потеряло резкость очертаний, безвольно отдалось во власть дождей.

Палатка, в которой жили Ярослава, Максим и их трехлетняя дочка Жека, не просыхала. В ней стоял устойчивый запах мокрого сена, только что скошенной ромашки и пахнущего рыбой речного песка. Все было влажным: и шерстяное одеяло, и рюкзаки под головами, и соль в жестяной банке, и береста, припасенная для разжигания костра.

Ночные звуки не отличались от дневных – днем и ночью листья шептались с дождем. Мокрые нахохлившиеся птицы молчаливо отсиживались в густых зарослях. Изредка по Оке, как призрак, проплывал катер. В пионерском лагере за деревней, смутно черневшей избами у лесного оврага, по утрам хрипло, как простуженный человек, трубил горн. Чудилось, что не только здесь, над Окой, над покорными безропотными лесами, над деревушками, прильнувшими к крутым берегам, но и надо всей землей идет такой же нескончаемый дождь.

Никогда прежде Ярослава и Максим не дорожили так своим счастьем, как в эти дни на Оке. Даже беззвездные ночи, когда река растворялась во мгле и вокруг не слышалось никаких звуков, кроме тихого звона дождя, вызывали в их душах радость – сейчас они были вместе!

Они приехали сюда из Москвы – поездом до Серпухова, затем катером до Велегожа. Катер был старый, чудилось, что ему страсть как не хотелось взбираться вверх по Оке. Пассажиров было немного: пожилые колхозницы с пустыми бидонами из-под молока, старик в поношенной куртке речника, стайка хихикающих деревенских девчат, беспрерывно шептавшихся друг с дружкой.

Ярослава и Максим устроились на носу, сложив у ног туго набитые рюкзаки. Жека, не переставая, носилась по палубе. Старый речник, прищурив светившиеся бесовской хитростью глаза, поймал ее и посадил на колени. Потом полез в жестяное ведерко, набрал большую горсть крупного крыжовника. Жека подставила кармашек голубого плащика, и ягоды тихо посыпались в него. Раскусив ягоду, сморщилась:

– Кислая…

– Всякую ягоду в руки берут, да не всякую в рот кладут, – наставительно промолвил старик. – Однако не отвергай: ягода пользительная, в рост пойдешь.

Жека не мигая смотрела на старика, пытаясь понять смысл его слов.

– Внучке везу ягоду-то, – добавил старик. – Ну точь-в-точь, как ты. Только белая, с голубинкой, льняной масти. А ты – чернуха, не нашенских краев.

Солнце клонилось к закату, небо багровело. Чудилось, что на проплывающих мимо берегах вспыхивают и гаснут костры. Леса смотрелись в темную воду, стволы берез, неслышно взбиравшихся по откосам, сказочно светились и колебались в ней. Казалось, катер не справится с течением и не доплывет до пристани.

Солнце еще не зашло, когда катер наконец причалил к деревянному сонному дебаркадеру. Нижние бревна его обросли зелеными водорослями. От толчка катера дебаркадер вздрогнул и заколыхался на воде. Стриженный наголо долговязый парень лениво, будто нехотя, перехватил брошенный ему канат и, кряхтя, обмотал его вокруг скользкой сваи. Максим взвалил на спину рюкзак. Лямка перекрутилась, и Ярослава ловко поправила ее. Взяв Жеку за руку, она сошла вслед за Максимом по гнущимся доскам на берег, успев увидеть свое отражение в застоявшейся воде. Ветер взметнул цветастую юбку, заголив ее стройные смуглые ноги. Колхозницы загремели бидонами. Одна из них, худая, с сердитым, обиженным лицом, не удержалась:

– И куды их несет с малым дитем?

– Туристы, – пояснила другая.

– Чего? Да им, видать, хоть в пень колотить, лишь бы день проводить…

– А ты их, Маша, не трогай. Тропиночки-то у каждого свои…

Максим и Ярослава поднялись по крутобокому берегу, сбросили рюкзаки. Отсюда, со взгорка, Ока казалась не такой широкой, как с катера. Видно было, как она резко сворачивает влево и будто исчезает в начинавших синеть лесах. Катер уже пыхтел на середине реки – совсем игрушечный, не верилось, что они приплыли на нем.

Откуда-то из ближних лесов полыхнуло влажным ветром. Он вздыбил волну, ударил в берег. Тонкие струйки песка потекли по откосам. Дробью сыпанули капли дождя.

Максим и Ярослава принялись поспешно ставить палатку, натянув ее между двумя старыми березами. Ветер вырывал из рук брезент, мешал крепить колышки. Палатка трепыхалась, как живая. Ворчливо скрипели деревья.

– Дворец готов! – воскликнул Максим, закончив работу. – Теперь сам дьявол не страшен!

Они быстро натаскали в палатку сена из стоявшего поодаль стожка. Ярослава по-хозяйски сложила вещи, оборудовала походную постель. Максим повесил на сук карманный фонарик. В зарослях набрали сушняка для костра.

Поужинав, они долго стояли на откосе и смотрели на исчезавшую в сумерках Оку. Ветер утих, но тучи уже успели нависнуть над берегами. Река казалась сейчас безжизненной, остановившейся, лишь где-то у самого поворота мигал красноватый огонек бакена да натужно шлепал колесами буксир, тащивший баржу.

– Утром нас разбудит солнце, – пообещал Максим.

– Великий волшебник и чародей! – улыбнулась Ярослава.

– Я – звездочет, – в тон ей сказал Максим.

Пришла пора укладываться на ночлег. Жека вдруг заявила:

– Не хочу в палатку, хочу в этажный дом!

– О, дитя небоскребов! – засмеялся Максим.

С трудом уговорили ее забраться в палатку, утихомирили сказкой. Когда Жека уснула, Ярослава попросила:

– А теперь расскажи сказку мне…

Он вздрогнул, как вздрагивают люди от страшного предчувствия. Они были вместе и в то же время словно уже расстались. В палатке светил фонарик, но Максим и с закрытыми глазами видел лицо Ярославы – крутые дуги черных бровей, горячий блеск цыганских глаз, пышно взбитая ветром шапка густых волос…

– А что, если ты не поедешь? – вдруг спросил Максим.

– Чудак, – мягко возразила Ярослава. – Ты же сам знаешь, что поеду. И что все уже решено. И ничего невозможно изменить. И разве ты будешь любить меня, если я не поеду?

– Очень боюсь потерять тебя, – сказал Максим. – Лучше бы я был на твоем месте.

– Придет и твой черед.

– А там… – спросил Максим после долгого молчания, – там растут березы?

«Он так и не сказал, где это «там», так и не решился произнести это слово – «Германия», – отметила про себя Ярослава.

– Растут, – она оживилась. – Конечно, растут. Немцы очень любят березу, но оставляют ее только на опушках и возле дорог. Там нет такого царства берез, как у нас. И названия лесов у них мрачные – Шварцвальд, Бухенвальд – черный лес, буковый лес…

Она рассказывала ему обо всем этом, а сама думала: «Разве мне легче? Мне предстоит разлука не только с тобой, но и с Жекой, настолько любимой, насколько может быть любим ребенок, рожденный от самого родного человека. Разве мне легче?»

Они долго не могли уснуть, думая, в сущности, об одном и том же: нельзя быть свободными от неумолимых обстоятельств, нельзя забыть о том, что происходит на земле и какими тревогами живут люди.

«Прости, но я не могу иначе, – мысленно говорила ему Ярослава. – И если откажусь, то возненавижу себя».

Утром, вопреки предсказанию Максима, их разбудил дождь. Жека, натянув резиновые сапожки, первая вынырнула из палатки. Максим, чтобы развеселить ее, запел военный марш. Жека промаршировала мимо него, приложив к панамке ладонь, – она видела, как это делают красноармейцы на Красной площади во время парада.

У Ярославы защемило сердце. Да, Максиму будет все-таки не так мучительно, как ей, – с ним остается Жека, он сможет, когда ему станет совсем невмоготу от тоски, вот так же спеть веселый марш и смотреть, как мелькают и шлепают по земле маленькие худенькие ножки и, словно от всплеска солнечных лучей, горит на ее мордашке сияющая улыбка.

Максим взглянул на Ярославу, мгновенно прочитал ее мысли и оборвал веселую мелодию.

– Ты почему перестал? – возмутилась Жека.

Максим, не ответив, завозился с костром.

– Ты не хочешь со мной разговаривать? – допытывалась Жека.

– Пора завтракать, – раздувая угли, отозвался он.

Днем распогодилось, и с очередным рейсом на берег высадились трое туристов. Заметив палатку, они расположились по соседству. Максим разозлился и решил не знакомиться с ними. А на другой день, когда зарядил мелкий нудный дождь, соседи, собрав пожитки, поспешили к дебаркадеру.

– Спасибо небесной канцелярии, выкурила, – обрадовался Максим.

Пришлось укрыться в палатке. К полудню, когда дождь, словно притомившись, утих, они с лукошком отправились в лес. Мокрые орешины обдавали их коротким, но щедрым потоком брызг. На мшистых ярко-зеленых прогалинах оранжевой стайкой прятались лисички.

Вернувшись к палатке, они долго колдовали над костром. Отсыревшие березовые поленья не хотели разгораться, нещадно дымили, а Ярослава и Максим вдыхали этот дым, наслаждаясь терпкой горечью, будто были убеждены, что им никогда уже не придется сидеть вдвоем у такого вот костра.

Они были молоды, и все-таки в эти дни все воспринималось ими как последнее в жизни, неспособное повториться – и несмелые рассветы, и зовущие куда-то гудки ночных буксиров, и кукареканье петухов в ближней деревне. И даже мимолетный огонек тревоги в глазах или смех, нечаянно вырвавшийся и тут же приглушенный, – все казалось последним.

Они не смогли бы выдержать здесь долго, если бы у их палатки не появился человек, назвавшийся Легостаевым. Веселый и общительный, он обладал удивительной способностью разгонять тоску. Казалось, сама судьба послала его к ним в эти мучительные дни.

Заядлый рыбак, он целыми днями пропадал на реке и возвращался к костру уже в темноте. Ярослава, Максим и особенно Жека с нетерпением ждали его появления.

Причалив, Легостаев долго возился с лодкой. Слышался всплеск волн, скрип уключин, шуршанье песка, звяканье цепи. Вычерпав воду, он прятал снасти, удилища и весла, привязывал лодку к старой раките. Потом не спеша, словно желая оттянуть приятные минуты, подходил к костру. Королевским жестом протянув Ярославе связку рыбы, он тут же набивал табаком трубку, которую почти не выпускал изо рта. Затем ловко выуживал из костра яркий уголек. Трубка медленно разгоралась, распространяя запах меда и полевых цветов.

– Воистину: счастье не в самом счастье, а в его ожидании, – весело провозглашал Легостаев, встряхивая крупной, гордо посаженной головой. – Молодчаги вы! Слабаки – те драпанули под непротекаемую крышу, под непромокаемое одеяльце. Нищие телом и духом! А вы – папанинцы!

От всего, что говорил Легостаев, веяло искренностью. Он или восхищался, или проклинал, не признавая полутонов и недомолвок. Больше всего он любил задавать неожиданные вопросы.

– Скажите, Максим, что вы считаете самым страшным в жизни?

– Одиночество, – не задумываясь, ответил Максим.

– Нет! – убежденно воскликнул Легостаев, едва не подпалив трубкой свою рыжеватую бородку. – А как по-вашему? – обратился он к Ярославе.

– Разлука, наверное, – с грустью произнесла она.

– Нет! – радуясь, что ни Максим, ни Ярослава не ответили ему так, как ответил бы он сам, запальчиво сказал Легостаев. – Разлука – штуковина временная, преходящая, непременно предполагающая встречу. Нет, нет! Самое страшное – когда тебя никто не ждет… Понимаете – никто! Когда и разлучаться-то не с кем, и встречаться не с кем. Ну, а что касается одиночества… Да, многие утверждают, что боятся одиночества, что нет ничего страшнее его, что оно иссушает, мучает и что ни с чем не сравнимо по своей жестокости и гибельности для человеческой души. И что спастись от этого состояния можно лишь бегством – не от людей, а к людям и что люди поддержат, не дадут упасть или хотя бы отвлекут от мрачных мыслей – и за то им спасибо! Чушь и самообман! Я говорю вам: нет ничего прекраснее одиночества! Никто еще не смог избежать его. И разве то, что испытываете вы, дано испытать другому точно так же, с той же силой, с тем же страданием? Нет! Никому не дано это – ни друзьям, ни родным, ни близким. Даже отцу, даже матери, понимаете – абсолютно никому! В душе человека есть столь сокровенные чувства, столь скрытые мысли, что никто о них не знает, да и знать не должен! Да если они вдруг вырвутся из-под вашей воли, вам же самому совестно станет – не потому, что чувства эти дурны или непристойны, нет, даже самое светлое, чистое и возвышенное чувство может быть таким, что не то что кому-то другому – самому себе в нем признаться мучительно и страшно. Одиночество! В нем не только страдание, в нем и великое благо: в одиночестве человек познает себя, убеждается в своих силах. И если он сумел победить горе в одиночку – слава ему, он силен и могуч! Разве вы не замечали, что только наедине с собой принимаются великие решения, только одиночество способно дать человеку самую объективную оценку, а не ту, которой он не заслуживает? Чем можно помочь человеку, тоскующему по любимой? Сочувствием? Жалостью? Советом не печалиться? Похныкать вместе, сослаться на свой опыт, на то, что когда-то испытано самим? Но разве то, что испытано тобой, хоть в какой-то степени схоже с тем, что испытывает другой? Ведь ты другой и он другой – с другим сердцем, с другой натурой, мыслями, взглядами на жизнь. Нет, одиночество – это прекрасное чистилище, и каждый обязан его пройти, а кто еще не прошел – того оно не минует, в этом и сомневаться не надо! Жалок тот, кто шлет проклятья одиночеству – проклятья эти бессильны! Победить одиночество можно только самому, как в поединке – грудь на грудь Потому что одиночество – это не нечто арифметическое – если один, значит, одинок. Одиноким можно быть и в самой веселой компании, и среди ликующей толпы. Не бойтесь одиночества, оно необходимо вам, чтобы поверить в себя, услышать стук своего сердца, понять силу своих чувств…

Легостаев говорил и говорил. Вначале его хотелось слушать потому, что он говорил необычно, а потом – чтобы поспорить с ним.

На этот раз он не дал им развязать дискуссию.

– Знаю, знаю, – останавливая их предостерегающим жестом, сказал Легостаев. – Сейчас кинетесь меня опровергать. Бичевать за индивидуализм. Да поймите вы, черти, самое страшное – оно у каждого свое. И любовь своя, и счастье свое, и горе свое, и даже смерть – своя.

«Поразительно, – подумал Максим, – он будто знает, что нам предстоит разлука…»

– Ну что приуныли? – разглядев в красных отблесках костра неулыбчивые лица Ярославы и Максима, спросил Легостаев. – Давайте-ка лучше уху сочиним, а? Ушица у меня получается славная, не ушица – симфония!

– А у нас лисички жареные, на подсолнечном масле, – похвасталась Ярослава.

– Это – чудо! – зарокотал Легостаев. – Восхитительно! Лучшие повара французской кухни посдыхают от зависти. Но мы еще не знаем, какую лепту в наш королевский ужин внесет Максим. Впрочем, я прозреваю: вчера сей верный рыцарь высаживался с катера, пришлепавшего из Тарусы.

– Действительно, я ездил за хлебом и маслом, – подтвердил Максим.

– За хлебом? Но какой мужчина везет из Тарусы один хлеб?

– Похоже, вы превратили свою лодку в наблюдательный пункт, – попробовал отшутиться Максим, выуживая, однако, из сумки поллитровку.

– Что я говорил! – обрадовался Легостаев.

Он не разрешил притронуться к бутылке, пока не сварится уха. Долго и старательно колдовал над котелком. С наслаждением потрошил рыбу, вместе с Ярославой ходил мыть ее в проточной воде, аккуратными кубиками нареза́л картофель, отмеривал перец, семена укропа, клал в дымящееся варево лавровый лист. В эти минуты из него нельзя было выжать ни слова, он становился замкнутым и серьезным, будто от этого зависел вкус ухи. Зато, когда в котелке аппетитно забулькало и от костра вместе с едким дымком потянуло восхитительным ароматом ухи, он снова стал болтливым.

– Милая, обаятельная принцесса Ярослава, позвольте мне быть вашим личным виночерпием. – Гривастая голова Легостаева склонилась над стаканом, и даже при свете костра голубыми озерцами сверкнули его глаза. Зачерпнув деревянной ложкой кусок рыбы, он бережно положил его в миску, протянутую Ярославой. – Мы с Максимом уничтожим окуня, а вам я жертвую судачка. С превеликим трудом, с риском для жизни был выужен оный судачишко! Но извольте сперва опорожнить чарку.

Легостаев стремительно опрокинул в рот стаканчик водки и без промедления принялся за еду. Это было истинное упоение едой, и, глядя на него, набросились на уху Максим и Ярослава. Причмокивая от удовольствия, ела и Жека.

– Представьте, сегодня в лодке меня терзал один и тот же назойливый вопрос, – вдруг оживился Легостаев. – Что у вас за странное имя – Ярослава? Та, что плачет в Путивле, – Ярославна. А вы – Ярослава. Что это еще за вольности?

– Максиму нравится, – улыбнулась Ярослава.

– Игорем его наречь! – потребовал Легостаев. – Князем Игорем! Справедливости жажду и – истины! Сплошные загадки! Имя – русское и быть вам этакой бледнолицей девахой с румянцем во всю щеку, с косой до колен да с васильковыми глазами. И на тебе: смуглянка, южная ночь, едва ли не Земфира из табора. Что за парадоксы, что за шуточки? Настоящий вызов природе и истории! О чем думали ваши папа и мама, нарекая вас Ярославой?

– Вы еще больше удивитесь, если узнаете, что она родилась в Энгельсе, – любуясь Ярославой, сказал Максим.

Легостаев не заметил недовольного взгляда Ярославы, обращенного к Максиму. Она как бы предостерегала его, чтобы он не продолжал.

– Вот как? – удивился Легостаев. – Выходит, среди немцев Поволжья? И владеете немецким языком?

– Что вы| – поспешно возразила Ярослава: она не настолько хорошо знала Легостаева, чтобы откровенничать с ним. – Мне не было еще и года, когда родители уехали оттуда.

Максим зарделся от смущения, поняв, что сказал лишнее. Легостаев уловил их настроение и разлил оставшуюся водку в стаканы.

– Каюсь, – сказал он. – Люблю под ушицу тяпнуть чуточку сверх плана. – Выпив, он задумался. – Вот ведь как бывает. Иной раз едешь за тысячи километров искать интересных людей – поездом, самолетом, а то и на собаках. А их и искать не надо – они рядом. Я не волшебник, но хотите скажу, кто вы?

– Попробуйте, – насторожилась Ярослава.

– Ну, во-первых, вы оба москвичи. Во-вторых, поженились года четыре назад. В-третьих, а скорее, во-первых, все еще влюблены друг в друга, как молодожены. А главное – боитесь разлуки.

– Ой! – не выдержала Ярослава, всплеснув руками.

– Я знаю все, – хвастливо заявил Легостаев. – От сотворения мира до наших дней.

– А чем объяснить, что в древние времена было много пророков? – спросил Максим, стараясь увести разговор от биографических подробностей. – Или же люди за века настолько отшлифовали их мысли, что они превратились в афоризмы?

– Блестящая догадка! – воскликнул Легостаев. – Этой надеждой живу и я – все, что я говорю сегодня, у этого костра, через мильон лет станет сверкать, как алмаз. Хотите знать, юноша, кем вы работаете?

Максим пожал плечами.

– Вы – учитель.

Максим не мог скрыть удивления.

– Еще не все. Преподаете литературу.

– Не угадали. Я – историк.

– Чуть-чуть не угадал, – самодовольно сказал Легостаев, хрустнув сочной луковицей. – Но чуть-чуть не считается. Остается недоумевать, почему я до сих пор не возведен в ранг прорицателя.

– Вы и в самом деле прорицатель, – оказала Ярослава.

– Э, не преувеличивайте, не переношу неумеренной похвалы, – шутливо пробасил Легостаев. – Нужно ли быть волшебником, чтобы это разгадать. Все написано на ваших лицах. А я по профессии художник, и мне лица людей вовсе не безразличны. Могу лишь сказать, что расстаетесь вы в весьма грозное время. И кто знает, может, каждый день, проведенный здесь, на Оке, потом будет вспоминаться, как неповторимое чудо.

– Сложное время, – задумчиво произнес Максим. – Но нам ли бояться грозы!

– И все-таки не очень радостно, если молния угодит в ваш дом. – Чувствовалось, что Легостаеву не терпится ввязаться в жаркий спор, но он сдерживает себя, напрягая свою волю. – Нет ничего отвратительнее войны. Разве это не противоестественно, что мозг человека занят войной, занят мыслью, как лучше, изобретательнее, хитрее убить, уничтожить? Вот вам величайшая трагедия нашего века. Зачем рожать детей? Чтобы они шли под ружье? Какой смысл строить дома? Чтобы их тут же охватило пламя пожаров? Предчувствие неминуемой войны обрекает человека на страшное безволие, парализует его, отбивает желание мыслить. Понимаете, мыслить! Война – и у рабочего опустились руки, из них вырвали молот. Война – и не вспаханы земли. И не целованы девушки. И разбита любовь. И пустота в душе.

– Простите, – не выдержал Максим, – но из ваших размышлений следует, что вы вообще против всяких войн?

– Против? Вчера вечером я слышал, как вы вдвоем, нет, даже втроем – Жека удивительно хорошо подпевала вам – пели «Каховку». Для меня это не только песня.

– Вы воевали под Каховкой? Сколько же вам было лет? – спросил Максим.

– Примерно столько, сколько сейчас вам. Или моему сыну. Впрочем, что бы я ни говорил о войне, как бы ни проклинал ее – она будет. Будет! Вот в чем трагедия. У меня сын такой, как вы, Семеном зовут. Служит на границе. Уже начальник заставы. Юноша прямой, честный. Но… лишенный сомнений. Все воспринимает как абсолютную истину. Хорошо? Прекрасно! Но для чего создан мозг? Наверное, чтобы мыслить.

– И непременно сомневаться? – уточнил Максим.

– Возможно, я не совсем точно выразился. Точнее: быть диалектиком. Вникать в суть явлений. Ничего нет проще, как повторять готовые истины. Право повторять имеет лишь тот, кто не просто вызубрил их, а глубоко понял смысл, пропустил через сердце. И не ради краснобайства – чтобы утверждать, созидать. Разрушать – много ли ума надо? Все истинные творцы обладали гигантской силой мышления. Чем ограниченней ум, тем бесполезнее жизнь человека. Такой человек вынужден изощряться, идти на все, чтобы самоутвердиться. Его спасение – в хитрости, изворотливости, угодничестве. Верная опора человека – мудрость. Но если ее нет? Значит, все-таки нужна опора? Самые талантливые злодеи те, у кого нет за душой ничего, кроме сатанинского желания разрушать. Представьте на миг, что вся сила мозга, весь умственный заряд человека направлен в одну точку – все во имя зла. Ого, это страшная бомба!

– Мне не приходилось встречаться с такого рода людьми, – сказал Максим, не понимая, к чему Легостаев завел этот разговор.

– Вам легче! – почему-то сердито воскликнул Легостаев. – И все же, – голос его зазвучал добрее и мягче, – я, наверное, большой оригинал. Говорю о злодеях, когда нужно вести речь совсем о другом. И то, что сейчас скажу, могу сказать только вам. Дьявол вас забери, но я почему-то – ну просто беспричинно, повинуясь какой-то таинственной силе, интуиции, что ли, – верю вам. Да что там верю – не было бы вас здесь, я бы с этой распрекрасной Оки уже сбежал бы. Так вот слушайте. Мы тут упоминали о войнах. Увы, это не абстракция. Война у порога. Собственно, она уже идет. Не так давно я вернулся из Испании.

– Из Испании? – не сразу поверил Максим.

– Расскажите, – попросила Ярослава.

– Как-нибудь расскажу, – пообещал Легостаев. – Фашисты нападут на нас, помяните мое слово. Нам придется воевать. А войне нужны не только солдаты, но и полководцы. Причем полководцы новой формации. А мы вот в такой-то момент лишились одного из талантливых полководцев.

– Кого же? – спросил Максим.

– Кого? Извольте. Маршала Тухачевского. Михаила Николаевича.

Кружка с чаем застыла в руке у Максима.

– Я не знаю такого маршала, – жестко отчеканил Максим. – Знаю только, что Тухачевский – враг народа. И вы это знаете не хуже меня.

Максим задохнулся от волнения – Легостаев застиг его врасплох, он не был готов к аргументированному опровержению.

– Вы читали о нем? – упрямо продолжал Легостаев. – Читали его труды? Вижу, что нет. А я был лично знаком с ним. Прочитайте его книги – в них прогноз на войну.

– Лучше о чем-нибудь другом, – попросила Ярослава. – Так будет лучше. Не надо…

– Нет, надо! – воскликнул Максим. – Коль уж нам навязывают такое кощунственное мнение…

– Да, надо, – удивительно мягко, будто вовсе и не было спора, проговорил Легостаев. – Уж простите меня, но что я с собой поделаю – не привык скрывать свои мысли. Нас учили быть прямыми и искренними. Нет ничего страшнее, если человек думает одно, а говорит нечто противоположное.

– Это уже другая тема, – отчужденно сказал Максим. – Речь шла о конкретном человеке, и мы, слышите, не хотели бы, чтобы здесь снова прозвучало его имя.

– Хорошо, – с готовностью согласился Легостаев. – Хорошо, не прозвучит. Я не хотел бы враждовать с вами. Напрасно я завел этот разговор.

Наступившее молчание прервала наконец Ярослава.

– Ив самом деле, – сказала она, стараясь придать своему голосу бодрые, примирительные оттенки. – Столько интересных тем! Вы обещали рассказать об Испании.

Легостаев молчал.

– Или хотя бы о рыбалке, – неуверенно закончила Ярослава.

– О рыбалке – с удовольствием! – оживился Легостаев. – Только кто же рассказывает о рыбалке, сидя на берегу реки. Надо рыбалить. Приглашаю вас, Максим, на утреннюю зорьку.

– Спасибо, – хмуро отозвался Максим. – И в таком случае сейчас пора спать.

Утром чутко спавшего Максима разбудили осторожные шаги Легостаева. Тихонько, чтобы не побеспокоить Ярославу и Жеку, Максим выбрался из палатку, застегнул на деревянные палочки-пуговицы мокрый брезентовый полог и, жмурясь от света, пошел за удочками, спрятанными в кустах. Настроение было плохое. Он жалел, что после вчерашнего разговора согласился рыбачить с Легостаевым. Однако отказываться было поздно.

Утро выдалось на редкость ясным, и Максим посетовал на себя за то, что проспал те короткие, стремительные минуты, в которые исподтишка подкрался рассвет и неслышно устремился в погоню за призрачно таявшей темнотой.

Казалось, навсегда отшумели, отплакались дожди. На горизонте рождалось солнце, спешившее после долгого перерыва обласкать мокрые луга и рощи, серые избы деревушки, проселочные дороги с сонными лужами и помутневшую, истосковавшуюся по синему небу Оку.

Радостное чувство всколыхнуло Максима. Еще минута, другая – и появится солнце, совсем было позабывшее их и позабытое ими. И даже если Легостаев заякорит лодку у противоположного берега, где в эту пору, по его рассказам, жадно клевал на донку подлещик, все равно до них донесется ошалелый, восторженный возглас проснувшейся Жеки, приветствующей солнце. И тут же это счастливое предчувствие обожгла мысль: до отъезда остаются считанные дни, которые пронесутся, словно вихрь, и все это – и Ока, и палатка, и солнце, и дожди – исчезнет, оставив взамен себя разлуку, неизвестность, ожидание страшных вестей, одиночество. И самое мучительное в том, что не будет никаких надежд не только на встречу с Ярославой, но даже на ее письмо, телефонный звонок…

– Не верю! – прервал его горькие думы громкий возглас Легостаева, уже сидевшего на веслах. – Убейте меня, Максимушка, не верю!

И радостное оживление Легостаева, и это уменьшительно-ласковое «Максимушка» показалось Максиму в сравнении со вчерашним разговором у костра странным и неестественным.

– Чему? – коротко спросил он тоном, который вовсе и не требовал ответа на поставленный вопрос.

– Не верю, что вы не рады солнцу! – будто не заметив отчужденности Максима, продолжал Легостаев. – С таким обреченным видом, как у вас, идут только на гильотину. Да вы знаете, что такое лишь один миг жизни, когда вот так, как сейчас, ждешь этого царственно-торжественного появления солнца? Один миг – а потом пусть буря, пусть черная ночь, гроза! Да, и буря, и ночь, и гроза по-своему прекрасны, но что они в сравнении с солнцем! Собственно, и их-то самих не было бы, если бы не солнце. Так возликуем же, и пусть Ока и леса содрогнутся от возгласов счастья!

– Мы просто распугаем рыбу и – прощай уха, – невесело отозвался Максим.

– К дьяволу уху, это прозаическое варево, отраду ненасытных желудков! – Легостаев вскричал так, что Максим невольно оглянулся на палатку, не разбудили ли Ярославу и Жеку. – И зря вы не подняли на ноги своих девчат, – продолжал Легостаев. – До слез жалко людей, которые не увидят такую зарю, как сегодня. Что за чудо, оглянитесь вокруг! Чудо!

Горизонт, за которым исчезала помолодевшая от света река, был уже чистым и радостным, готовым принять солнце, но оно все не показывалось, словно хотело испытать терпение всех, кто страдал без него, продлить волнующие минуты ожидания. Небо на востоке, за дальним лесом, было нетерпеливым, зовущим. Оно стремилось поскорее заманить солнце к себе, заставить подниматься все выше и выше над околдованной его щедростью землей.

Максим в резиновых сапогах вошел в воду, забрался в сильно качнувшуюся лодку, и они отчалили. И в этот же миг солнце с веселой яростью, потоком огненной лавы ринулось в реку.

Максим смотрел на солнце и мысленно умолял его не спешить: пусть оставшиеся до отъезда дни будут хоть чуточку длиннее. Сидя на корме, он то и дело оглядывался на палашу, боясь пропустить момент, в который откинется ее полог и покажутся заспанные лица Ярославы и Жеки.

– Непослушно нынешнее племя, – пробурчал Легостаев. – Просил же: разбудите их, подарите им радость. Вот теперь и мучайтесь, несчастный!

«Не сыпь же, не сыпь соль на рану», – мысленно попросил его Максим, а вслух сказал:

– Давайте я сяду на весла.

– Вы мне зубы не заговаривайте, Максимушка, – грубовато проворчал Легостаев и вдруг, отпустив весла, приложил ладони к губам и, как озорной мальчишка, оглушительно прокричал на всю реку: – Ого-го-го-го!

Эхо тут же отозвалось и затерялось, умолкло в густых прибрежных лесах.

Пока Легостаев кричал, лодку успело снести вниз по течению, и ему пришлось напрячь все силы, чтобы выгрести к глубокой тихой заводи – своему излюбленному месту.

Из палатки никто не показывался.

– Такого рассвета они уже не увидят, – огорченно заключил Легостаев. – И все из-за вас. Неужто не понимаете – не увидят!

«И верно, не увидят, – подумал Максим. – И они не увидят, и я не увижу…»

Наконец Легостаев заякорил лодку, деловито подготовил удочки, смачно поплевал на червя. Его примеру последовал Максим.

Клевало на редкость плохо, – видимо, сказывалась резкая перемена погоды. Легостаева снова потянуло на разговор.

– Очень может быть, что такое же солнце светит сейчас и на границе, там, на заставе Семена Легостаева, – без всякого вступления сказал он, и Максим по его тону почувствовал, что он очень скучает и тревожится о сыне. – Бывает такое: хочется вдруг к чертям забросить мольберт, сесть в поезд и махнуть к нему – вот так, нахально, без приглашения. Хочешь не хочешь – принимай батьку. Извечная жажда матерей и отцов – помочь, хоть, может, в той помощи и надобности нет никакой, да и разве настоящий парень примет ее без обиды: мол, я не малыш, давно из пеленок вылез. А вот от сознания, что хочешь помочь, а ее, помощь эту, принимать не хотят и даже совестятся ее, – горько от этого, от самой мысли горько. Отсюда вижу – молодой, горячий, дров запросто наломает, да и себя беречь не умеет вовсе. Впрочем, за это люблю его. Человек без самоотверженности – ноль, самоотверженность – высшая ценность, без нее – ни открытий, ни любви, ни радости, так, пустота…