Текст книги "Звездочеты"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Ким никак не мог предположить, что она ищет именно его, и потому продолжал идти не оглядываясь. И только когда девушка очутилась возле его расчета, Ким по счастливому сиянию ее лица, по радостному короткому вскрику понял, что она прибежала именно к нему. Кто-то из бойцов, зубоскаля, звал ее в строй, но она не откликалась на шутки и смех и пошла рядом с Кимом.

– Я знала, что успею, я верила… – торопливо, задыхаясь, заговорила девушка, не глядя на Кима. – Понимаешь, верила, что еще застану тебя. А если бы не застала, ни за что не простила бы себе, ни за что!

Ким смутился, скрывая от любознательных, понимающих взглядов ребят свою нежданную радость.

– Я же говорил: лучше не «прощай», а «до свидания», – тихо, почти шепотом напомнил он ей.

– Да, я помню, помню, – подхватила она. – И все думаю: как это ты с ним справился, с Глебом? Он же здоровенный бугай, а ты такой хрупкий, ветерочком сдует…

– Не сдует, – обиделся Ким. – И прошу тебя, не надо об этом.

– Хорошо, не буду, – покорно согласилась она. – Скоро ты испытаешь себя и в настоящем бою. В настоящем! – В голосе ее прозвучала зависть. – А знаешь, сегодня утром я как ненормальная была. Еще и по радио ничего не сообщили, еще частушки передавали, а я уже места себе не находила. Вот чувствую, что-то случится, не может быть, чтобы не случилось. А там уже, оказывается, бой шел…

– Где? – не сразу понял Ким.

– «Где, где», – сердито передразнила она. – Там, на границе!

– Да, конечно, – подтвердил Ким. – В три часа тридцать минут.

– Понимаешь, уже двенадцать часов там бой идет! – горячо, возбужденно заговорила она. – И пограничники, наверное, гибнут, а ты еще здесь, еще и до города-то не дошел, а еще от города сколько километров до той границы! И плететесь спокойненько, так, будто на прогулку!

Ким удивленно посмотрел на нее. Глаза у девушки стали непривычно злыми, словно именно он, Ким, был повинен в том, что в первый день войны оказался не на границе, а в глубоком тылу.

Жердев, шедший впереди взвода, услышал ее слова и поспешил навести порядок.

– Курсант Макухин, вы почему разрешили посторонней идти в строю? – спросил он, подходя к расчету.

Ким ощутил острый прилив стыда.

– Нет-нет, он не разрешал, – смело обратившись к Жердеву, заговорила девушка. – Это я сама себе разрешила. Вы уж не гоните меня, я сейчас уйду, вот только одну просьбу передам – и уйду.

– Поймите, нельзя посторонним в строю, – настаивал Жердев.

– Я все понимаю, – покорно сказала она, – ну просто все, до каждой буковки понимаю. И если бы вы на учения шли, я бы ни за что и близко не подошла, честное слово! Но вы же на войну идете! – Девушка произнесла эти слова так, будто уже очень хорошо знала, какая она, война. И тут же, точно позабыв о существовании Жердева, повернулась к понуро шагавшему Киму: – Скажи, ты можешь мне помочь, можешь? Только правду скажи и, если не можешь, или это тебя обидит, или еще что, сразу признайся и откажись…

– Я готов помочь, – сказал Ким. – Говори!

Девушка сунула руку за пазуху, проворно вытащила треугольничком сложенный конверт и протянула его Киму:

– Я загадала: если передашь ему, значит, все будет хорошо, значит, его не убьют…

Ким взял треугольник, все еще не понимая, что он должен с ним сделать. Девушка осознала это и, вдруг решившись, обрушила на него поток прерывистых, стреляющих слов:

– Передай, найди его и передай! Ты обязательно увидишь его. Там, на границе. Вы же на одной войне будете воевать. Я написала адрес, это очень легко найти. Понимаешь, он тоже служил здесь. Два года назад. Он пограничник. Теперь лейтенант, начальник заставы. Он уже воюет. И ты встретишься с ним там, на фронте. На войне люди часто встречаются. Ты только передай, и все. Ты сможешь? У меня одна надежда на тебя, понимаешь? Почта теперь мне не поможет. Они же первый снаряд – по заставе, эти гады фашисты. Это же ясно. И почта туда теперь не придет. А ты придешь, ты же идешь на войну, ты еще поспеешь, ведь так же? Ты передашь?

– Передам, – пообещал Ким, чувствуя, как рушится все, на что он еще не терял надежды.

– Я верю тебе. И никому больше не могу доверить этого, – она взглянула на Кима с печалью и надеждой. – Ты такой искренний, честный…

– Не надо меня хвалить, – прервал ее Ким. – Очень прошу тебя, не надо.

– Я так благодарна тебе! – Заметив хмурый взгляд Жердева, она вышла из строя и пошла по обочине. – А вы его, наверное, наказали, да? Вижу, вижу, что наказали, а это несправедливо. Он из-за меня опоздал. Может, я уже в сырой могилке лежала бы, если бы не он.

Жердев молчал, будто и не слышал ее запальчивых слов.

– Перестань, – рассердился Ким. – И пожалуйста, оставайся. Я все постараюсь сделать, если, конечно, встречу.

– Встретишь! – порывисто схватив его за руку, воскликнула она, будто все время только и ждала этого слова. – И не сердись на меня. – Она, пошатываясь, остановилась, точно все еще не веря, что Ким уйдет вслед за тяжело и грузно покачивавшимся стволом гаубицы. – До свидания! Запомни, его Семеном зовут. А фамилию легко запомнить: Легостаев!

Батарея приближалась к первым домишкам города. Оглянувшись, Ким уже не увидел девушки, и сердце сжалось от внезапной тоски. В эти минуты он понял, что теперь никогда – что бы ни ждало его на войне – не сможет забыть ее и не простит себе, что так и не признался ей в любви.

– Курсант Макухин! – прервал его мысли Жердев. – То, что она сказала, правда?

– Не все ли равно, товарищ лейтенант? – сокрушенно сказал Ким, словно боясь, что его обвинят в тяжком грехе.

Жердев удивленно покрутил головой и ничего не сказал. Потом, уже в городе, он подошел к Киму, положил руку на его узкие, худые плечи и слегка стиснул их.

– Вот так, теоретик, – вздохнул он. – Вот так бывает…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Семен Легостаев бредил звездами. Без звезд, думал он, земля была бы одинокой, неприкаянной и слишком гордой. Звезды напоминали, что есть еще иные миры, таинственные и недосягаемые.

Звездное небо распаляло мечты. Не удивительно: Семен всей душой любил астрономию. В школе он наперечет знал названия созвездий, любил путешествовать по атласу звездного мира. В пограничном училище на ночных занятиях по тактике хорошо понял, что звезды помогают людям в пути, а не просто с неутоленным любопытством глазеют на землю: звезды оказались прекрасными ориентирами.

С тех ночей звезды особенно полюбились ему, без них на душе было тягостно и одиноко. И когда один из его друзей-курсантов с опрометчивой запальчивостью заявил, что не понимает, почему нужно изучать звезды, когда столько еще не познанного на земле, и почему люди, никогда не бывавшие, к примеру, в соседней с Москвой Рязани, спешат лететь на Марс, Семен не стал спорить с ним, он просто сказал:

– Родились мы с тобой под разными созвездиями…

Единственное, чего не любил Семен, – это падающих звезд. Несмотря на всю красоту и необычность этого зрелища, в нем было что-то противоестественное. Падая, звезды полыхали над заставой, как холодные факелы. Небо было на редкость щедрым: ночи пролетали стремительно, охотно сдаваясь в плен ранним рассветам. Тьма неуловимой тенью стлалась над границей, чтобы исчезнуть в тихом сиянии лунного света. Звезды вспыхивали и гасли в черной воде реки. Они трепетали на глянцевых стволах берез, украдкой заглядывали в холодные влажные отпечатки следов, оставленных на проселке копытами верховых коней.

Звезды воскрешали воспоминания. Все думы Семена заполонила Настя, словно на всей земле не было больше ни одной девушки, которую он смог бы полюбить.

В свободные от службы минуты его тянуло к стихам Блока. И теперь, где бы он ни был: на проверке нарядов или на стрельбище, стоило чуть расслабиться, как в голову лезли одни и те же, звучащие как откровение и как укор строки: «Тот, кто любит, тот самый бесстрашный – больше боли б ему, больше мук…»

Впрочем, чаще всего приходилось забывать не только о Блоке, но и о самом себе. Прошло не так уж много времени, как уехал отец, а на участке заставы стало и вовсе невмоготу от наглости немцев.

Взять хотя бы сегодняшний день. Семен с ординарцем объезжал контрольно-следовую полосу, как вдруг его внимание привлек стоявший на сопредельной стороне офицер с биноклем. Щеголеватый и стройный, он то и дело вскидывал к глазам бинокль. Он смотрел в бинокль не так, как смотрят военные – дотошно, скрупулезно изучая интересующие их объекты, цели и ориентиры, – а как наслаждающийся природой и упивающийся собственным великолепным настроением человек, совершающий богатую впечатлениями прогулку. Возле офицера неторопливо прохаживался ефрейтор, чья нескладная, громоздкая фигура еще более рельефно подчеркивала стройность и молодцеватость его командира.

Семен из укрытия смотрел на офицера, мысленно сравнивая его с собой и подспудно, независимо от своей воли, зажигаясь чувством неприязни и раздражения из-за того, что офицер вел себя слишком самоуверенно и бесцеремонно, всем своим видом показывая, что вполне может и даже хочет вот так же самодовольно и нагловато-весело ходить по любой территории, кому бы она ни принадлежала.

– Наблюдайте внимательно, – приказал Семен Фомичеву, лежавшему рядом с ним, встал и пошел к укрытию.

Семен похлопал своего коня по упругой лоснящейся шее и, набрав левый повод, вставил ногу в чуть звякнувшее стремя, готовясь опуститься в седло, как его остановил встревоженный и удивленный голос Фомичева:

– Товарищ лейтенант… Товарищ лейтенант…

Семен обернулся и тут же услышал раскатистый, звонкий и безудержно-веселый смех немца. Ярость охватила его: офицер стоял у нашего пограничного столба и, обхватив его длинными, гибкими руками, пытался раскачать, будто пробуя, насколько крепко он врыт в землю. Столб не подавался, и немец, то и дело поглядывая в нашу сторону, по-мальчишески задорно, лающе хохотал. Семен хорошо видел его лицо – оно было красивым, даже слишком красивым для мужчины, и эта красота никак не вязалась с тем, что делал сейчас этот вконец обнаглевший, самоуверенный фашист.

Семен выхватил револьвер и выстрелил вверх. Офицер удивленно взглянул в ту сторону, откуда раздался выстрел, как бы сожалея, что русские пограничники придают его невинной шутке столь серьезное значение. И тут же разразился новым приступом громкого хохота. Он нехотя отошел от столба, не переставая смеяться.

«Кто ты? – подумал Семен. – Наверное, мы с тобой ровесники. Оба недавние выпускники училищ. Но какие разные!»

Только теперь Семен заметил, что из кустарника навстречу ему неторопливой, сосредоточенной походкой шел второй офицер. Он не смеялся, был мрачен и, казалось, не разделял веселой беззаботности первого. Подойдя вплотную к продолжавшему хохотать офицеру, он что-то сказал ему и погрозил кулаком в сторону советской заставы. Потом они скрылись в кустах.

– Разнуздались, паразиты, – жестко произнес Фомичев, будто речь шла о лошадях. – Зануздать их пора, товарищ лейтенант.

– Пора, – подтвердил Семен. – Придет время – зануздаем.

Они поехали дальше. Семен хмурился, с трудом сдерживал раздражение. За последние дни на него, будто по заказу, свалилось много неприятностей. Одна из них оставила тяжкий и горький осадок на душе.

Случилось это вскоре после отъезда отца. Семен уже совсем было решил попросить краткосрочный отпуск, чтобы съездить за Настей, как неожиданно его вызвали в отряд. С той поры, как накалилась обстановка, офицеров с границы в штаб отряда вызывали очень редко, обычно штабники сами приезжали на заставы и на месте решали возникавшие вопросы. Поэтому так насторожил Семена звонок Орленко. Тем более что в этот раз Орленко обошелся без обычных для него шуток.

– Вот, братец мой, – будто извиняясь перед Семеном, сказал Орленко, отводя погрустневшие глаза в сторону. – Честно говорю: ломаю голову, как разговор начать. Эх, да чего тут мистерию-буфф разыгрывать. Конкретно, влетело мне за твоего отца по первое число.

– За отца? – встревожился Семен. – Случилось что? Не понимаю…

– Я вот тоже не очень-то все это понимаю. Сперва думал, разыгрывают меня. Герой Гвадалахары, орденоносец, известный художник…

– И что же? – Семен уже не мог сдерживать себя. – Что же?

– Как тебе сказать… Обвиняют его в чем-то серьезном. А меня в том, что на границу пустил, на заставу.

Орленко говорил все это необычно медленно, подбирая слова, и Семену казалось, что тот не решается сообщить ему самого главного.

Так оно и было. Правда, ему, Орленко, не сочли возможным сообщить обо всех причинах, вызвавших арест Легостаева, но дали понять совершенно определенно, что он как политработник проявил явное благодушие, беспечность, если не самое настоящее ротозейство. Начальник отряда Смородинов, получив нагоняй из округа, распалился и круто повел себя в разговоре с Орленко, поставив ему в вину то, что он своевременно не доложил о своем решении отправить Легостаева-старшего на заставу.

– Он же орденоносец, воевал в Испании… – пытался оправдываться Орленко.

– Наивный ты человек, – недобро усмехнулся Смородинов и, понизив голос, добавил: – Ты что, запамятовал, как не чета твоему Легостаеву… – Он, не договорив, оборвал мысль на полуслове. – А теперь вот жди «оргов», – так он сокращенно называл организационные выводы. – Влетит нам с тобой по первое число.

– Да в чем его конкретно обвиняют, Легостаева? – наперед зная, что не получит ясного и прямого ответа, спросил Орленко.

– Об этом, товарищ дорогой, нам не докладывают, – внушительно сказал Смородинов. – Давай лучше подумаем, что делать будем с Легостаевым-младшим.

– А что с ним делать? Сын за отца не отвечает…

– Да ты кто – дите? – вскинулся Смородинов. – Любой же начинающий следователь тебя к стенке припрет: отец приезжал к сыну? Приезжал. Отец арестован? Арестован. У нас зря не арестуют. А куда он, этот отец, приезжал? На заставу. А кто даст гарантию, с какой целью он туда приезжал?

– Все ясно, – сказал Орленко. Он отлично понимал, это не тот случай, когда надо петушиться и ерепениться. И в то же время решил постоять за Легостаева-младшего. – Что касается Семена Легостаева, – добавил он твердо, – то я за него ручаюсь. Коммунист. Сделал заставу отличной. Первая по задержаниям нарушителей границы. Боеготовность на высоте, в пример ставим.

Начальник отряда вытер носовым платком бугристый лоб, устало сказал:

– И я ручаюсь. А что толку? Все равно прикажут отозвать с заставы. В тыловое подразделение. Как минимум. Так ради него самого…

– Хорошо, – согласился Орленко. – Если ради него.

– Романтик ты, Орленко, ей-ей, романтик. А я реалист, за грешную землю зубами держусь. И обязан принять соответствующие меры. Что будет потом – это уж дело десятое. Там разберутся. А Легостаева немедленно отзови. И объясни ему, растолкуй в пределах возможного. Ну, скажи, что нужно укрепить тылы.

– Так он мне и поверит, – грустно улыбнулся Орленко. – Ну сам посуди. Конкретно, граница – как бочка с порохом, поднеси спичку – взорвется, а мы его в тыл…

Начальник отряда задумался, что-то припоминая.

– Не мне тебя бдительности учить, – заговорил он. – У нас до тебя, три года назад, знаешь, какой случай был? К начальнику заставы сестра приехала. С мужем. Погостить. Муж инженер, заядлый охотник. И давай с ружьишком у самой границы промышлять. А начзаставы хлопает ушами: родственничек, чего, мол, опасаться? И дохлопался. Тот охотничек всю систему охраны границы вынюхал, маршруты нарядов по времени засек да в одну прекрасную ночку и был таков. И оказалось: завербованный он германской разведкой натуральный шпион в собственном соку. А что после было – до сих пор неохота пересказывать. Начальника отряда – по шапке, начальника заставы – под трибунал. И так далее, и тому подобное. Комиссара, между прочим, тоже не позабыли – партбилет на стол положил. Вот такая симфония…

– Понимаю, – не перебивая, выслушал его Орленко. – Ушами хлопать – дело непроизводительное. Однако взвесь данный конкретный факт: логики нет. Нет! Ну, если Легостаев-старший такой, как тот охотничек, чего же он не ушел? И вообще, приезжал зачем? Тень на себя бросить да сына под удар поставить?

– Ну, я не следователь, и ты мне голову логикой не забивай. У меня и без нее забот – во! – Смородинов чиркнул ладонью на взмокшей шее. – Да и у тебя небось тоже. А ждать, пока носом ткнут да в ротозеи зачислят, – в этом есть логика?

На том разговор и оборвался. «Что ж, он по-своему прав, – подумал Орленко. – Только не легче от этого, ничуть не легче».

И вот ему пришлось беседовать с Семеном, который никак не мог понять, в чем обвиняют отца.

– Я же его лучше себя знаю, – возбужденно доказывал Семен, словно Орленко мог снять обвинение. – Да он за Советскую власть горло перегрызет!

– Не сомневаюсь, – подхватил Орленко. – И убежден – явное недоразумение. Все прояснится, образуется. Я тебе приведу конкретный пример…

Он начал было рассказывать о каком-то своем знакомом, который попал примерно в такую же ситуацию, в какой оказался Легостаев, но вынужден был рассказ прервать, так как его снова позвал к себе начальник отряда.

Вернулся он не скоро. У Семена было вдоволь времени, чтобы подумать о происшедшем. Хотя Орленко и не произнес слова «арестован», Семен и без того догадался, что над отцом нависла опасность. Первое, что пришло в голову, – портрет. Тот самый, который сняла со стены и спрятала в шифоньер мать еще до своего отъезда. Кто-то из знакомых, видимо, знал, что Тухачевский позировал Легостаеву и что они вместе служили в Ленинградском военном округе. Тухачевский в свое время бывал в Германии, а теперь вот и Легостаев, бросив все дела, неожиданно отправился на советско-германскую границу. И разве поверит кто-либо, что единственная причина этой странной поездки – сын. Захотелось повидаться с сыном? Но почему именно сейчас, когда граница так накалена? И почему так поспешно уехал?

И все-таки в душе Семена не зародилось ни сомнений, ни колебаний – он верил отцу. И сейчас испытывал такое состояние, будто его самого заподозрили в чем-то предосудительном и страшном. Пусть вызовут, он сумеет доказать, что отец ни в чем не виноват.

От одной мысли, что его могут отозвать с заставы, Семену стало страшно. Все что угодно – только не это.

Вернувшись в кабинет, Орленко помолчал, потом, с ожесточением пристукнув кулаком по столу, с трудом разжимая спекшиеся губы, сказал:

– Вот что, братец, двигай, конкретно, на заставу. Ответственность беру на себя. Смотри там в оба: немцы что-то серьезное замышляют. У твоего соседа справа – прорыв в наш тыл.

– Есть, товарищ батальонный комиссар, двигать на заставу! – обрадованно вскочил Семен. – Не подведу!

– Знаю, что не подведешь, – хмурясь, крепко стиснул ему ладонь Орленко. – А то и разговора бы, конкретно, не получилось…

Он не сказал, что Смородинов согласился временно вернуть Семена на заставу лишь потому, что сам Орленко поручился за него, а главное, потому, что ему еще не было замены. Не сказал Орленко и о том, что Смородинов распорядился послать туда же старшего лейтенанта Хлебникова из штаба отряда. «Для оказания помощи и осуществления контроля», – так сформулировал задачу Хлебникову сам Смородинов.

В эти дни Семен не мог избавиться от тягостного и мерзкого состояния человека, который, будучи ни в чем не виновным, испытывает горестное чувство несуществующей вины с такой же мучительностью, с какой испытывают люди вину настоящую. Это чувство было бы еще более убийственным, если бы Хлебников не отходил от Семена ни на шаг. Но, приехав на заставу, он заболел и свалился в постель. Его нещадно трясла лихорадка. Он лежал на койке в дальнем углу казармы, с желтым, высохшим лицом и обреченно сверкал воспаленными глазами из-под жесткого колючего одеяла. Во время очередного приступа бойцы набрасывали на него одеяла и шинели, поили хиной, но он все равно трясся так, будто окунался в ледяную прорубь.

– Эк угораздило! – злился Хлебников, тщетно пытаясь вытянуть ноги – они упирались в спинку кровати. – Ты хоть Смородинову не докладывай, – просяще смотрел он на Семена. – Еще денек-другой – поднимусь…

На душе у Семена было муторно, и все же он не опускал рук, да и граница не разрешала ему сникнуть, держала в постоянном напряжении.

В этот день Семен возвратился с участка к вечеру, Миновав рощу и ржаное поле, они вместе с Фомичевым поднялись по склону оврага. Отсюда хорошо видна была застава – вся высвеченная предзакатным солнцем, она стояла притихшая, молчаливая.

«Пару часов отдохну, – решил Семен, въезжая в ворота, – а в ночь – на проверку нарядов».

В. беседке, скрытой молодыми березками, в ожидании боевого расчета собрались бойцы. Издали слышался оживленный говор и смех.

«Впрочем, какой же отдых, – поправил себя Семен. – Сейчас боевой расчет, потом со свободными от службы бойцами надо закончить рытье запасных огневых позиций, потом…»

Запасным позициям Семен придавал большое значение: в случае чего – это было ясно, как дважды два, – артиллерия немцев обрушит удар по заставе, отмеченной у них, разумеется, на всех картах. А пограничники, заранее выведенные с заставы на запасную позицию, смогут обороняться до прихода наших войск. Смородинов в свое время горячо одобрил инициативу лейтенанта Легостаева, и запасные позиции были оборудованы почти на всем участке отряда.

Дежурный по заставе встретил Семена обнадеживающим рапортом: все в порядке, происшествий не случилось. Бойцы, помогавшие соседней заставе ловить диверсантов, отдохнули и готовы нести службу.

– И никаких новостей? – с недоверием переспросил Семен, зная, что порой о неприятном дежурные предпочитают умалчивать или же, на худой конец, оставляют их «на закуску».

– Есть одно известие, – замялся дежурный, и плутоватое лицо его просияло. – Походная кухня прибыла, товарищ лейтенант. Поставлена у конюшни, повара изучают матчасть. Раскритиковали вдребезги, товарищ лейтенант! Доказывают: мол, такого борща, как на заставе, в этом адском котле в жисть не сварить!

– Приспичит – сварят! – пообещал Семен. – А боеприпасы привезли?

– Никак нет, товарищ лейтенант. Из отряда звонили: к вечеру подвезут. У них машина на левом фланге в болоте застряла.

– У них всегда застревает, – из-за спины Семена проворчал Фомичев.

«Какой же сегодня день? – спешиваясь, переключился на другие заботы Семен. – Кажется, четверг. Или пятница? Завтра – непременно телеграмму Насте, благо адрес нашелся. Пусть приезжает. А война – так вместе…»

– А как старший лейтенант Хлебников? – спросил Семен, поднимаясь по ступенькам крыльца. В такт шагам поспешно звякали шпоры. – Не полегчало?

– Не полегчало, товарищ лейтенант. – Улыбка не сходила с лица дежурного. – Бредит. А военврача вызывать запретил. Военврач, он, само собой, лихорадку не переборет, а все ж таки медслужбе – процент. У них как? У них тоже борьба за план.

– Стройте заставу на боевой расчет, – оборвал его Семен, не любивший пространных объяснений.

– Есть строить заставу на боевой расчет! – озабоченно повторил дежурный, моментально уловив настроение командира.

И зимой и летом бойцы выстраивались на боевой расчет в коридоре – высоком, сводчатом, с толстыми, как в крепости, стенами. Здесь всегда царила полутьма: приглушенный густой листвой деревьев свет падал сбоку, из дальнего узкого, забранного железной решеткой оконца, и потому лица бойцов казались скульптурно очерченными. Голос Семена в этом коридоре звучал гулко, стегал по ушам.

– Нового мне вам, товарищи пограничники, сказать нечего, – выслушав рапорт дежурного, медленно, но уверенно, стараясь не показать усталости, заговорил Семен. – Фашисты наглеют. Сегодня мы с Фомичевым своими глазами наблюдали: немецкий офицер наш погранстолб раскачивать вздумал.

– Шарахнуть бы по этому гаду – своим правнукам заказал бы, – не выдержал стоявший на левом фланге низкорослый, похожий на щуплого подростка боец Карасев.

Семен хотел было одернуть его, но вид у всегда тихого, неприметного и смирного Карасева был такой воинственный, что вызвал вместо гнева улыбку.

– Шарахнуть – ума не требуется, – назидательно сказал Семен. – Войну развязать и дураку нипочем. А вот как стоять, не дать границу нарушить, и главное, не поддаться на провокацию, – тут голова нужна, и, между прочим, с мозгами.

Семен, разумеется, не имел в виду именно Карасева, но тот принял эти обидные слова на свой счет.

– А у нас отродясь так – тебя дубиной по хребтине, а ты вроде подарок огреб – рот во всю харю, рад до смерти: на провокацию не поддался. Боец я или чрезвычайный посол? Не служба, а сплошная терпимость. А ежели, товарищ лейтенант, терпежу не осталось, весь вышел?

– Карасев, вы действительно не чрезвычайный посол, – помрачнел Семен. В душе соглашаясь с Карасевым, он тем не менее не мог допустить разговоров в строю, да еще такого рода. – И здесь не Наркоминдел, а пограничная застава. К тому же построенная на боевой расчет. И потому свои эмоции держите при себе.

– Есть держать при себе эти, как их… – серьезно и послушно отчеканил Карасев.

– Эмоции, – коротко хмыкнув, подсказал кто-то из второй шеренги.

– Помолчите, короче говоря, – примиряюще сказал Семен.

– Есть помолчать! – уже веселее выкрикнул Карасев. – А только у нас в деревне так заведено: сдачи не дашь – тебя в слабаки запишут, девки и те за версту обходить будут, до смертной щекотки засмеют.

– Им наши выстрелы – как яичко к христову дню, – возражая Карасеву, сказал обычно замкнутый командир отделения Деревянко. – Им бы только зацепку заиметь.

– А они и без зацепки полезут, будь спок, – раздался уверенный голос с правого фланга.

– Смирно! – рассвирепел Семен. – Из боевого расчета новгородское вече устроили. В колокола бы еще ударить.

Строй застыл. Семен продолжал объяснять обстановку, ставить задачу на очередные сутки, но теперь уже говорил резко, коротко, словно хотел своей отрывистой, не допускающей рассуждений речью предотвратить возможные реплики из строя.

После боевого расчета Семен пошел к Хлебникову.

– Вот, чуток отпустило, – удрученно сказал он, боясь взглянуть в лицо Семену. – Отпустило, а сила ушла. Вот, гляди, пальцы в кулак сжать не могу…

– Куда уж хуже, – согласился Семен. – Сейчас каждый кулак, знаешь, какую цену имеет?

– Не береди, душу не береди. – Хлебников застонал, но тут же подавил в себе эту непростительную слабость. – Вот в баньке попарюсь – потягаемся кто кого.

– Дай-то бог, – усмехнулся Семен. – А пока тебя ветром шатает – держись за койку, она железная.

– Ты меня на завтра в наряд включай, на проверку вместе поедем, – не очень уверенно попросил Хлебников.

– Встанешь на ноги – поедем. Коня подседлать недолго. А сейчас главное – харч покрепче. И чтоб тарелку после тебя мыть не требовалось. Пойду скажу, чтоб обед принесли. А сам в село на часок отлучусь.

Хлебников встрепенулся, пытался сесть на койке, но тут же сдержал себя.

– Ты не подскакивай, не ванька-встанька, – усмехнулся Семен. – Поеду я с Фомичевым, не один. Телеграмму надо послать. Вот теперь по твоим глазам вижу: от любопытства сгораешь, какая там еще телеграмма. Могу процитировать, а то опять затрясет: «Приволжск. Насте. Приезжай». И адрес. А Настя, если тебя и это мучает, – моя жена.

Хлебников напрягся и, приподняв подушку, сел на койке, укрыв себя до пояса одеялом.

– Ты что, очумел? – тревожно спросил он. – Мы из отряда уже часть семей проводили, мечтаем, чтобы все жены поскорее уехали, а ты на заставу зовешь. Смородинов тебе разрешил?

– А я не спрашивал, – с вызовом ответил Семен. – Она моя жена и может приехать в любое время.

– Не озоруй, – пытался утихомирить его Хлебников. – Все ты прекрасно понимаешь и не озоруй. Да и числишься холостым по всем анкетам.

– А что – анкета? – запальчиво спросил Семен. – Анкета – у нее жизнь короткая. Вчера заполнил графу – холост, а за ночь женился. Тебя по вчерашней анкете изучают, а сегодня ты, может, уже совсем не тот.

– Это как понимать? В прямом смысле? – насторожился Хлебников.

– Человек стал на день старше – такое изменение ты в расчет не берешь? Текучесть человека игнорируешь?

– Ну и мудрец ты, Легостаев, – снова улегся на подушку Хлебников. – По мне так: человек хоть через сто лет – каким был, таким и должен остаться.

– В главном – да, – согласился Семен. – Ну, а в частностях? Человек – не камень. Камень и тот ветрами выветрит, дождями иссечет. В главном – другое дело.

– Главное – оно не из дыма, из частностей складывается, – строго сказал Хлебников, радуясь, что вот-вот загонит этого самоуверенного лейтенанта в угол.

– Все же, – не сдавался Семен, – сегодня еще пока мир, и ты дрыхнешь на койке, а завтра, если война, твою лихорадку из тебя мигом выбьет. И про койку не вспомнишь.

– Злорадствуешь?

– Никогда, – бодро ответил Семен. – Просто насчет все той же анкеты. Кто ты сегодня и кто ты завтра.

– Философ… – процедил Хлебников. – Кто мы с тобой будем завтра – тут бабки-отгадки не требуется. Те же, что и сегодня, только огнем крещенные.

– Вот с этим согласен, – встал с табуретки Семен. – Выходит, и спорить-то было не о чем.

– Выходит, – подтвердил Хлебников. – А на проверку меня запланируй, не забудь.

– Не забуду. Сам напомню.

– И насчет Насти своей крепко подумай, – еще раз попробовал повлиять на Семена Хлебников. – Хороша Настя, да принесет ли счастье? Ты уж не мальчик, соображай.

– Соображаю, будь спок, – хмуро откликнулся Семен, злясь на себя за то, что въедливые, по-дурацки сокращенные слова «будь спок», услышанные на боевом расчете, прицепились к нему, как репьи.

Выйдя от Хлебникова, он приказал Фомичеву подавать коней, Фомичев, как всегда, стремглав кинулся на конюшню. Семен едва успел сказать повару, чтобы тот поплотнее покормил Хлебникова, как к крыльцу уже подскакал Фомичев.

Семен вскочил на коня, дежурный распахнул ворота, и они выехали на дорогу, ведущую к селу.

«Вот он говорит «соображай», – внушал себе Семен. – И прав, конечно, он, а не я. И все равно пошлю телеграмму. Пусть едет! Даже если меня переведут с заставы в отряд, даже если завтра – в бой. Тем более! Ни дня, ни часа, ни минуты теперь не смогу без Насти. Безрассудство? Безумство храбрых? Пусть!»

Чтобы попасть на почту, нужно было проехать почти через все село. Был тот предзакатный час, когда стадо еще не вернулось с лугов, но по всему – и по ожившим дворам, по звякнувшему за калиткой ведерку, по пыльному облачку, взметнувшемуся за околицей, – чувствовалось, что оно на подходе. Семен любил эту пору. Еще немного, и один за другим, как и всегда, покинут заставу пограничные наряды, уйдут, чтобы свидеться с ночью. Какой-то она будет, эта ночь?

Семен едва не опоздал. Дивчина в цветастой косынке – красные маки по зеленому полю – уже навешивала на дверь почты увесистый замок.