Текст книги "Звездочеты"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

«Неужто можно пробудиться от тишины?» – удивился он.

Семен еще не вернулся. И Легостаев со щемящей грустью подумал о том, что, если он останется здесь еще хотя бы на сутки, станет для занятого, измотанного тревогами сына обузой.

«Повидались – и хорошо, и хватит, – внушал он себе. – Какая, в сущности, разница – день ли, месяц ли? Все равно уезжать, все равно прощаться, сколько ни живи. Даже векам и тысячелетиям приходит конец».

Он подошел к вешалке, извлек из кармана спортивной куртки трубку, принялся набивать ее табаком. Табак был сухой, хрупкий, и первая затяжка обожгла рот полынной горечью.

Легостаев сел на подоконник. Светало. Невидимая отсюда река укрывалась туманом. Осторожно, словно боясь, что ошибутся и запоют слишком рано, пробовали голоса птицы. На коновязи за конюшней устало фыркали кони. И тут же все эти звуки опрокинул, приглушил гул самолета – ворчливый, зловредный, с повторяющимся надрывом.

«Старый знакомый, – встрепенулся Легостаев, пытаясь приметить самолет в еще мрачноватом предрассветном небе, – «фокке-вульф». Ранняя пташка, не спится в ангаре».

На тропке, среди тихих, еще спящих, не тронутых ветерком яблонь послышались осторожные шаги. Семен! Даже если бы Легостаев не увидел сына, то узнал бы по этим шагам.

– Жми смелее! – сказал он, высунувшись из окна. – Я уже не сплю.

В ту же минуту на все голоса заскрипело, заголосило крыльцо, и в комнату вошел Семен. Даже в полутьме было видно, что ночь, проведенная на границе, не только не утомила его, но придала ему бодрости.

«Молодость! – с завистью подумал Легостаев. – Славная молодость!»

– Едва не ушел, – возбужденно заговорил Семен. – Уже на середине реки достали. Отстреливался, паразит.

– Отстреливался? – удивленно спросил Легостаев, кляня себя за то, что спал настолько крепко, что не услышал стрельбы. – Как же так? А я проснулся от тишины.

Семен, скинув гимнастерку, начал плескаться под умывальником и рассказывать о том, как был обнаружен и настигнут нарушитель и как пришлось его пристрелить, иначе бы выбрался на противоположный берег. Труп, однако, выловить не удалось – унесло сильным течением. На своем берегу пограничники обнаружили брошенный нарушителем шестизарядный револьвер. Семен был мрачен – лазутчика не удалось взять живым.

– Теперь доказывай, что не верблюд, – сокрушенно сетовал он.

– Главное, не упустили, – попытался успокоить его Легостаев. – Небось не первый и не последний лазутчик. Ложись, выспись. На твой век нарушителей хватит.

– Твои бы слова да в уста начальнику отряда, – усмехнулся Семен. – И что вскочил ни свет ни заря?

– Я ж сказал – тишина разбудила. Да, кстати, и для тебя койку освободил. Своевременно.

– Там мои ребята вершу потрясли, ведро рыбы, не меньше. Даже сом не выдержал искушения – залез. Знаю, ты рыбак заядлый. Велел повару зажарить, к девяти ноль-ноль принесет, отведай.

– Спасибо, – поблагодарил Легостаев. – Я ведь какую рыбку уважаю? Самолично выловленную. И не вершей – промысел не по мне. Удочку обожаю, с поплавком.

– Будет тихо – порыбачим, – пообещал Семен.

– Да уж поздно, – вздохнул Легостаев. – Я хочу на ночной поезд поспеть.

Семен, улегшийся было на койку, вскочил и сел, свесив босые ноги, смутно забелевшие в полумраке.

– Ты это всерьез?

– Вполне.

– Не пущу, часового выставлю, а не пущу.

– Пустишь, – грустно улыбнулся Легостаев. – Вот границу мне покажешь, как обещал, и пустишь. Никуда не денешься. Горячие у тебя, сынка, денечки, тут не до отца. Я же сам, считай, военный, понимаю. Главное – повидались мы с тобой, на сердце полегчало.

Семен обиженно молчал. Потом лег на правый бок, поворочался с минуту, будто не решался сказать отцу что-то неприятное, и тут же уснул.

Легостаев оделся и вышел в сад. Тьма уже исчезла, уступив место рассвету. Листья старых кряжистых яблонь зашептались на легком ветерке.

Легостаев любил минуты, в которые занималось утро. Обычно радовало сознание того, что впереди еще много времени до ночи, в которые можно работать, творить. Именно утром рождались в его голове смелые планы, необычные замыслы. Он испытывал душевный подъем, ясно и смело работала мысль. Вот и сейчас ему захотелось самые первые свои впечатления о встрече с сыном перенести на полотно, соединив в нем несоединимое: тишину, от которой проснулся, и тревогу, которой не испытал. И тут же одернул себя: «Это потом. Ты приехал только ради того, чтобы повидаться с сыном. И сегодня ночью уедешь. Так будет лучше».

Легостаев обвел пристальным, просветленным взглядом сбросивший с себя непроницаемое покрывало лес, и страшное чувство овладело им: ему на миг почудилось, что это тайга, самая настоящая сибирская тайга, по которой, быть может, идет сейчас Ирина. Если бы он знал ее адрес! Бросил бы все и поехал к ней, хотя бы издали посмотрел. Чтобы знать, что она живет, дышит, смеется, плачет, смотрит на те самые звезды, которые тихо гасли сейчас над заставой.

– Разрешите? – услышал он позади себя негромкий, но отчетливый вопрос.

Легостаев обернулся. Под яблоней стоял боец в белом поварском халате, в лихо, щегольски надвинутой пилотке. Широкоскулое лицо его сияло улыбкой счастливого и всем довольного человека, мохнатые рыжие брови, припухлые сочные губы и небольшой приплюснутый нос усиливали это впечатление. Боец был высокий и потому левой вытянутой кверху рукой отводил от головы мешавшую ему ветку яблони. Правой рукой он ловко держал поднос с большой алюминиевой миской, полной жареной рыбы, тарелкой с крупными ломтями хлеба. Тут же лежали еще мокрые, прямо с грядки, темно-зеленые, с пупырышками огурцы. Рыба была обжарена до золотисто-коричневого цвета, и Легостаев глотнул слюну, заранее предвкушая, как будет лакомиться. «Позаботился Семен, – с благодарностью к сыну подумал он. – Не до меня ведь было, а надо же, и об отце не забыл».

– Разрешите? – все с той же лихой веселостью на которую невозможно было не откликнуться таким же жизнерадостным настроением, повторил боец, видя, что Легостаев молчит. – Лейтенант велел принести. Ночной улов!

– Да, пожалуйста, – засуетился Легостаев. – Но он спит, и не хотелось бы его тревожить.

– Понятно, – словно его обрадовало это сообщение, сказал боец. – Есть не тревожить! Вот тут, под яблоньками. На природе, на вольном воздушке.

Боец поставил поднос на деревянный, в капельках росы столик в беседке, гостеприимно пригласил:

– Угощайтесь. Как говорится, не евши легче, а поевши крепче.

– Да я уж сына подожду, – сказал Легостаев. – Спасибо.

– Вот это зря, – улыбаясь, возразил боец. – Не дадут ему позавтракать, это уж точно. У нас так: то звонок от наряда, то звонок из отряда, – он радостно хохотнул, довольный тем, что получилось складно. – У нас безгрозицы не бывает.

– Безгрозицы? – удивился Легостаев. – Славное слово!

– Безгрозицы, – подтвердил боец. – И солнце в небе сидит, а над заставой – молния. Пословица у нас есть: чтоб тебе ежа против колючек родить! Вот и я ему того желаю.

– Кому? – насторожился Легостаев.

– Гитлеру! – сердито ответил боец.

– А-а… – успокоился Легостаев. – Да вы садитесь. Мы и познакомиться забыли.

– Брусницын, – вытянулся боец. – А вас вся застава уже знает. Лейтенанта Легостаева родной батя.

– Точно, – подтвердил Легостаев. – Да вы присаживайтесь.

– Недосуг, – развел длинными руками Брусницын, но все же присел на краешек врытой в землю скамьи. – Ночные наряды с дозорки вертаются – животы небось посводило, кормить надо. Разве что на один момент.

Брусницын заговорил быстро, запальчиво, глотая слова. Чувствовалось, что ему хотелось выговориться, рассказать отцу своего командира все, что накипело на душе.

– Ежа этому Гитлеру в глотку! А почему? Так он же, гад, подает ручку, а подставляет ножку. Сегодня клянется до гроба, а завтра гляди в оба. Житья от него, паразита, нет.

– Пакт у нас с ним, – намеренно подзадорил Легостаев. – О дружбе и ненападении.

– Так мы ему и поверили! – Даже возмущаясь, Брусницын оставался веселым и задорным. – А то его не видно; жнет, где не сеял, собирает, где не рассыпал. Я вот на машиниста паровоза задумал учиться, демобилизуюсь на тот год. А суждено – кто знает?

– Может, и пронесет? – спросил Легостаев.

– Поживите у нас с недельку, – предложил Брусницын, – а потом спрашивайте. Я так разумею. Сказали бы мне: «Матвей, подпиши с Гитлером договор», – взял бы ручку да чернила и подмахнул. А только сам себе на уме. Волка бумажкой не ублажишь, ему овца нужна. И пока он к прыжку готовится – все на оборону пустить без раскачки. А то у нас как бывает: когда коней седлать, тогда и овес засыпать. – Брусницын вскочил, схватил поднос: – Однако я заболтался. Извиняюсь. Побегу, а то они кухню разбомбят.

Он помчался по дорожке, задевая головой ветки яблонь. Уже после того как Брусницын скрылся за домом, потревоженные ветки все еще качались, как от ветра.

Легостаев остался один. «А ведь верно рассуждает этот Брусницын. Точно, как и ты. А только лучше бы мы с ним ошиблись, лучше бы ошиблись! Ты-то уедешь, сегодня ночью уедешь, а Семен останется. И Брусницын останется. И никуда не смогут уехать, да и не уедут. И бомбы начнут падать, а они здесь стоять должны – и ни шагу назад. Граница – она ревнивая, от себя не отпустит…»

Взошло солнце и сразу же скрылось в нависшие над лесом густые облака, окрасив их в кроваво-оранжевый цвет. «К дождю, – отметил Легостаев. – Впрочем, в дождь уезжать – добрая примета».

Взглянув на зажаренную до хрустящей корочки рыбу, он не утерпел и принялся за еду. Рыба была свежей, насквозь пропитанной пахнущим жареными семечками маслом. На концах молодых огурцов еще сохранилась влажная желтая завязь. Хлеб был душистым, как пшеничные зерна, только что вылущенные из колоса. Лучшего завтрака нельзя было и придумать.

Легостаев не успел расправиться с завтраком: через раскрытое в доме окно послышалась переливчатая, казалось, нескончаемая трель телефона. Легостаев кинулся в комнату, но его опередил взметнувшийся с койки Семен.

– Лейтенант Легостаев. Слушаюсь, товарищ майор. Вас понял.

Семен тут же позвонил на заставу, видимо дежурному, и приказал подготовить к высылке на правый фланг дополнительно два наряда.

Легостаев, наблюдавший за этим разговором, удовлетворенно отметил, что сын больше слушает, чем говорит, держит себя как человек, успевший прочно встать на ноги. «Сумасшедшее время, – к радости Легостаева прибавилась горечь, – год равен десятилетию. Год – и у птенца уже крылья».

– Ориентировка, – пояснил Семен, положив трубку. – На правом фланге отряда задержали четырех агентов германской разведки. Гранаты в ход пустили. Вот так и живем…

– А я без тебя позавтракал, – смущенно сообщил Легостаев.

– Тактически верное решение, – одобрил Семен. – Пока у нас тишина, покажу тебе границу. Верхами поедем. Не приходилось?

Легостаев ответил, что приходилось, но давно, очень давно, еще под Каховкой, и потому сейчас не уверен, справится ли с конем.

– А мы тебе самого смирного подседлаем, – пообещал Семен. – Есть у нас один деятель. Официальная кличка Громобой, а бойцы не иначе как Тюленем зовут. Этот не разбежится. Одного от конюшни не отгонишь, идет только след в след.

– Давай Тюленя, – засмеялся Легостаев.

Семен принес с вешалки военное обмундирование, велел отцу переодеться – чтобы не мелькать, – пояснил он. Затем позвонил дежурному, и вскоре им подали оседланных коней. Легостаев залюбовался конем Семена – стройным, с гордо посаженной головой и тонкими, нетерпеливо гарцующими на месте ногами. Тюлень же своим понурым, равнодушным видом нагонял тоску.

– Ты не расстраивайся, – ободрил отца Семен. – Зато он выносливый – другие кони выдохнутся, а ему хоть бы что.

Фомичев помог Легостаеву взобраться на седло, и он тронул коня вслед за Семеном.

Сразу же за заставой кони пошли рысцой по петляющей, как змея, тропке среди ржаного поля. Облака клубились в небе, то и дело отнимая у земли солнце, становясь все более мрачными от черно-дымчатых подпалин. Вздымавшийся над рожью ветер глох в окаймлявшем поле лесу.

Они еще не доехали до леса, как среди кустарников Легостаев увидел неширокую вспаханную полосу.

– Контрольно-следовая, – обернувшись, предвосхитил вопрос отца Семен. – А вон и погранстолб.

Они въехали в кустарник, спешились. Фомичев принял поводья.

– Граница? – озадаченно спросил Легостаев.

Его поразила обыденность того, что здесь, оказывается, называлось необычным, с особым значением, словом «граница». На крохотной полянке, каких было множество и возле самой заставы и на какие Легостаев насмотрелся еще из вагона поезда, среди таких же кустов орешника, что росли на их подмосковной даче в Усово, стоял невысокий – в красную и зеленую полосы – столб. А за ним разбегались до самого леса такие же точно полянки и такие же точно кусты, как и на нашей стороне. И небо за столбом было точно такое же – одно небо, с клубящимися тучами, обещавшими родить дождь.

– Она самая, – словно издалека услышал Легостаев ответ Семена.

Они подошли к столбу и на его грани, обращенной к сопредельной стороне, Легостаев увидел никелированную пластину с выпуклым государственным гербом СССР. Сейчас, когда он увидел герб, пограничный столб, казавшийся до этого обычным, неприметным, сразу стал для него значительным и торжественным.

– Вот ведь что творят, паразиты! – возмущенно воскликнул Семен, осмотрев погранстолб. – Взгляни.

Легостаев посмотрел. Выпуклая поверхность герба была заметно повреждена, видимо от удара чем-то металлическим. На самом же столбе, чуть пониже герба, было выцарапано острием ножа: «Deutschland».

– Опять будем заявлять протест, – возмущенно сказал Семен. – И опять ответят реверансом с извиненьицем. А что от этого – легче?

Семен приказал ординарцу позвонить на заставу, прислать бойца сострогать надпись. Боец скрылся в кустах и вскоре вернулся, доложив, что приказание выполнено.

– А как распинается, сволочь, в рейхстаге! – не выдержал Легостаев. – Наивна, говорит, всякая надежда, что теперь может наступить новая напряженность в отношениях между Германией и Россией.

– Фашист – он и есть фашист, – коротко заключил Семен.

Они снова оседлали коней и опушкой березовой рощи поехали к лесному массиву. Слабо наезженная полевая дорога спускалась вниз под косогор и исчезала в густом, похожем на тайгу лесу. Когда они въехали в лес, стало совсем темно: тучи намертво нависли над верхушками деревьев.

Сторожка лесника стояла на крохотной полянке, затерянная между поросших дымчатым мхом стволов старых, кряжистых дубов. Крючковатые ветви их, почти лишенные зеленых листьев, вздымались кверху, словно иссохшие руки, молящие о пощаде. Сторожка казалась совсем нежилой, лишь связки недозрелой рябины над входом указывали на то, что к ним прикасалась рука человека.

– Федот! – крикнул Семен, сложив ладони рупором.

Эхо прокатилось по лесу и, словно наткнувшись на непроходимые шеренги стволов деревьев, вернулось назад. На зов никто не откликнулся.

– Видать, в село ушел, – сказал Семен. – Одинокому, ему теперь здесь тяжко.

Они уже завернули было коней, чтобы возвращаться на заставу, но вдруг неведомо из-за какого пня суетливо вынырнул странный человек. Вид у него был такой, будто он впервые в жизни повстречал людей и никак не может уразуметь, что это за диковинные существа. Босой, в подвернутых, словно для того, чтобы перейти вброд реку, штанах, в неподпоясанной рубахе, с нечесаными волосами, он стоял, озираясь по сторонам, готовый сбежать.

– Здравствуй, Федот! – приветливо обратился к «ему Семен.

– Леньку похоронил, – не отвечая на приветствие, сказал Федот, и глаза его вспыхнули диковатыми огоньками. – Закопал, а он выскочил!..

И Федот вдруг захохотал – яростно, неудержимо-весело, так что конь Семена в испуге отпрянул в сторону.

– Закопал, а он выскочил! – одно и то же повторял Федот в перерывах между приступами истеричного, страшного хохота.

Прямо над их головами полыхнула молния, и грохот грома прокатился над лесом, пригибая очумевшие от внезапной грозы деревья.

– Надо ехать, – сказал Семен. – Будет ливень. До свидания, Федот.

– Федот, да не тот, – будто приходя в сознание, ответил он. – Леньку мне верни, Леньку! – И он, безнадежно махнув костлявой рукой, побрел к сторожке.

Легостаев долго не мог прийти в себя, его трясло как в лихорадке.

Он никогда еще не видел вот так близко, перед собой, обезумевших людей. Точнее, видел обезумевших, но не от горя, а от страха. Таких видел, пусть и редко, в бою. И хотя безумие, от каких бы причин оно ни происходило, все равно оставалось безумием, все же (он был убежден в этом) безумие, проистекавшее от горя, было самым страшным.

Всю дорогу Легостаев молчал, будто онемел, и не обращал никакого внимания на начавшийся дождь. Он представил себя на месте лесника, а Семена на месте Леньки – и даже мысль об этом была невыносимо мучительной.

Им удалось добраться до заставы как раз в тот момент, когда по ней стеганули тугие потоки ливня. Спешившись, они вбежали в дом.

Легостаев грузно опустился на табуретку и долго молчал. Вода струйками стекала с одежды на пол.

– А ведь войны еще нет, – словно размышляя сам с собой, повторил слова Семена Легостаев.

К вечеру дождь перестал, небо очистилось, и Легостаев принялся собираться в дорогу.

– «Эмка» из отряда дойдет только до поселка, – сказал Семен. – Я тебя провожу.

В село они отправились пешком. Шли молча, и каждый надеялся, что самое главное еще успеет высказать там, в момент прощания.

– Скажи, отец, – неожиданно нарушил молчание Семен, – скажи, у тебя бывает такое чувство: вот ты идешь, идешь, и солнце над тобой, и звезды, и дышать радостно оттого, что ты человек и что живешь. И вдруг чувствуешь: еще шаг – и все исчезает. Еще шаг, понимаешь, один шаг, а там – пропасть, и там ни солнца, ни звезд, а воздуха, может, на глоток, не больше И ты знаешь, что эту пропасть тебе не обойти, не перепрыгнуть, что ждет она тебя не дождется… Ты никогда не испытывал такого?

Легостаев слушал Семена, не прерывая, и, когда тот умолк, остановился. Остановился и Семен. Легостаев рывком обнял его и, как бывало в детстве, прижал ладонями его голову к своей груди.

– Сынка… Сынка ты мой единственный… – только и смог произнести Легостаев.

Они постояли так на дороге, под высоким вечерним небом, освободившимся от туч, и снова пошли вперед, стараясь идти рядом – плечо к плечу. Так они и простились – еще до того, как расстались, как с треском захлопнулась за Легостаевым дверца старенькой «эмки».

Перед тем как ехать на станцию, Легостаев побывал в отряде. Орленко сказал ему, что все офицеры выехали на заставы в связи с осложнившейся обстановкой и что, собственно, выступать не перед кем.

– Может, задержитесь денька на три? – попробовал уговорить его Орленко.

Легостаев сказал в ответ, что остаться не сможет, билеты на ночной поезд в кармане и что, по всему видать, не за горами горячие схватки, по всей вероятности, жарче, чем в Испании.

– За сына не беспокойтесь, – сказал на прощание Орленко. – Мировой парень, надежный.

– Спасибо, – сказал Легостаев.

Обратный путь до Москвы показался Легостаеву вечностью. И когда ранним солнечным утром поезд плавно подошел к перрону Белорусского вокзала, он облегченно вздохнул.

«Куда же теперь? – растерянно подумал он, сразу же поняв, насколько обманчиво это облегчение. – Домой – там хоть в петлю. К братьям художникам? А кому нужен мрачный, нагоняющий тоску неудачник? А что, если махнуть на Казанский, и – прямехонько в Тюмень, к Ирине? – Легостаев усмехнулся: – Ну и авантюрист же ты, братец, чистейшей воды авантюрист…»

Так и не решив, куда ему ехать, Легостаев вышел на привокзальную площадь. Неподалеку от остановки такси к нему подошли два человека в темных плащах. Один из них негромко спросил:

– Афанасий Клементьевич? Легостаев? Прошу в машину, поедете с нами.

– В чем дело? – удивился Легостаев. – Я вас не знаю.

– Зато мы вас знаем, – вежливо и спокойно сказал человек в плаще и показал Легостаеву удостоверение сотрудника НКВД.

– Ну что ж, – пожал плечами Легостаев и сел в черную «эмку», застывшую у тротуара.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В начале июня Ярославе переслали роскошно изданную книгу Двингера «И бог молчит?.. Отчет и призыв». В свое время она уже читала ее. Герой романа, молодой немец, сын крупного фабриканта, разуверившись в Гитлере, решил уехать в Советский Союз. Однако вскоре он приходит к выводу, что совершил ошибку, и возвращается с повинной на родину. Обращаясь на границе к германскому пограничнику, он произносит покаянные слова: «Арестуйте и накажите меня – я был коммунистом!».

С каждой страницы двингеровского творения несло антисоветским смрадом. Автор пытался внушить немецкому обывателю, что большевики не умеют и не могут править страной, что без капиталистов на заводах ржавеют станки, без помещиков поля зарастают чертополохом, а интеллигенты скудеют умом и с вожделением вспоминают о добром старом времени.

Собственно, все это нисколько не удивляло Ярославу, ибо было совершенно бессмысленно ожидать от Двингера чего-либо другого. Да и не содержание книги интересовало ее сейчас.

Она тщательно перелистала каждую страницу, запоминая слова, помеченные карандашом. Соединенные вместе, они составили фразу:

«Двенадцать. Семь часов. Фатерланд. Бавария».

Это означало: Курт Ротенберг будет ждать ее двенадцатого июня, в семь часов вечера, в ресторане «Фатерланд», зал «Бавария».

Ярослава уже как-то была в этом кричаще помпезном ресторане, находившемся на Потсдамской площади. Каждый зал его был оформлен в стиле какой-либо германской провинции: Рейнской области, Саксонии, Баварии. Здесь всегда было многолюдно. Ресторан привлекал эсэсовцев и офицеров вермахта, которые собирались большими компаниями, обмывали награды, звания и повышения по службе. По мнению Ярославы, предпочитавшей тихие, уединенные места, этот ресторан был не лучшим местом для конспиративных встреч, но в данном случае она положилась на выбор Курта.

Ярослава вошла в зал «Бавария» и остановилась у входа, ища глазами свободный столик. На помощь ей поспешил сухопарый метрдотель с бесстрастным, будто неживым, взглядом круглых, навыкате глаз, прятавшихся за выпуклыми стеклами массивных очков.

Ярослава уселась на предложенное ей место и, стараясь не привлекать к себе внимания, осмотрелась вокруг. Соседний столик плотно облепила группа уже подвыпивших офицеров. Среди них выделялся один – у него было на редкость меланхолическое выражение лица. Пепельно-светлые волосы и женственные руки, которые он то и дело мечтательно складывал на груди, увешанной орденами, усиливали его почти болезненно печальный вид. Он сидел молча, окаменело и, казалось, не слушал, что говорили его весело настроенные собеседники.

– Если бы вся Германия была такой, как Пруссия, мы уже давно играли бы земным шариком, как детским мячом! – азартно, как бы выплевывая слова, без умолку говорил пышущий здоровьем, но необычно сутулый полковник. – Пруссия – это армия, мощь, это шеренги непобедимых солдат. Когда посланник Фридриха Великого в Лондоне попросил денег, указывая, что он – единственный из всех дипломатов должен ехать ко дворцу в ветхой карете, король ответил: «Скажи этим людям, что двести тысяч солдат маршируют впереди тебя». Прекрасный ответ!

– Мы слишком долго церемонимся и нянчимся с Россией, – медленно, будто прожевывая каждое слово, произнес молчавший до сих пор офицер с меланхолическим лицом. – У нас есть все, чтобы сделать то, чего не удалось Наполеону. Мы можем и обязаны победить там, где он потерпел поражение. В самом деле, господа: у нас превосходная экономика, прекрасная армия, непревзойденные полководцы…

– Фюрер, как всегда, поступил исключительно мудро, назначив Франца Гальдера начальником генерального штаба сухопутных войск, – все более сутулясь, прервал его полковник. – И хотя фюрер произвел его всего лишь в генерал-полковники, мы скоро убедимся в мудрости его полководческого мышления. Господа, – оживился полковник, – в свое время я имел возможность быть на банкете, где чествовали новых фельдмаршалов, и, признаюсь, внимательно наблюдал за Гальдером. На его месте, говорю об этом открыто и прямо, я лично чувствовал бы себя более чем оскорбленным. Ведь звание фельдмаршала получили и те, кто гораздо моложе его и занимают менее ответственные посты. Но Гальдер, господа, был на высоте! Ни тени дурного настроения – он, как и все, был оживлен, бодр и весел!

– Войну выиграют танки, – вступил в разговор самый молодой из всех – жилистый майор-танкист, затянутый ремнями. – И хотя Фритч ядовито высмеивал танки, называя их «гробами на колесах», в этой войне они покажут себя в полном блеске! След их гусениц надолго впечатается в дороги России. Гейнц Гудериан не привык бросать слов на ветер!

– Да, у нас превосходные полководцы, – упрямо развивал свою тему сутулый полковник. – И наше счастье, что у русских нет таких, какими гордимся мы. Я хорошо знаком, например, с фон Рейхенау. Великолепный спортсмен и, уверяю вас, – он скользнул ледяным взглядом по молодому танкисту, не желая, видимо, прощать ему того, что он без разрешения включился в разговор, – уверяю вас, что он запросто обогнал бы вас в беге, если бы пустился наперегонки. Да что там в беге! Бывало, на учениях, если саперы не успевали к назначенному часу навести мост через реку, он преодолевал ее вплавь! А Вильгельм Кейтель? Представьте, когда ему необходимо принять ответственное решение, он удаляется и часами слушает патефон с пластинками симфоний Бетховена.

– И все-таки всем им далеко до Вальтера фон Браухича, – зажевал губами меланхолик. – Вы видели когда-либо на его мундире другие ордена, кроме Железного креста? Его девиз: «Я организую, прежде чем начинаю сражаться». Идеальный тип полководца! А какая гибкость ума, эрудиция, манеры!

– Но у него, мягко говоря, натянутые отношения с Кейтелем, – заметил сутулый полковник.

– Вероятно, из-за Бетховена, – бросил едкую реплику кто-то из офицеров.

– А главное, – не принимая во внимание реплику и замечание полковника, будто не расслышав их, продолжал меланхолик, – не забывайте, что именно Браухич, командовавший самым восточным из германских военных округов, подробно изучил организацию Красной Армии. Кстати, ему помогал Гудериан, хорошо знакомый с русскими механизированными силами.

– В войне с Россией, – продолжал меланхолик, – будут неуместны рыцарство и военная честь, и уж Браухич для этого подходит по всем статьям.

– Танки – это сила, мощь и красота! – Майор-танкист пьянел не столько от выпитого вина, сколько от своих восклицаний. – Мы их раздавим стальной лавиной. Эти русские дикари способны управлять лишь тройкой коней или парой ленивых, упрямых, как черти, быков. В отличие от нас, немцев, у них нет прирожденной способности к технике, Вот увидите, их кавалерия будет на полном галопе, с пиками наперевес, атаковывать наши танки!

Только в этот момент Ярослава заметила подполковника, сидевшего за столом. Он все время молчал, испытующе переводил взгляд серьезных, совсем трезвых глаз с одного говорившего на другого.

– А как посмотрят англичане на то, что мы начнем воевать с Россией? – вдруг спросил он.

– О, пусть это вас не волнует! – рассмеялся сутулый полковник, безуспешно пытаясь выпрямить спину. – Чемберлен прямо заявил: то, что происходит к востоку от Рейна, Англию не интересует. Да этот прожженный зубр от души позабавится, наблюдая, как мы будем громить Красную Армию. В числе зрителей несомненно предпочтет остаться и Америка.

– Однако не так-то легко будет, наверное, прорвать линию Сталина, – снова нарушил восторженные возгласы своих собеседников подполковник. Было похоже, что он задает вопросы, чтобы убедить самого себя в правильности своих мыслей. – Я имею в виду пограничные укрепления вдоль бывшей советской границы.

– Что с вами сегодня, Фридрих? – удивился полковник. – Вот уж не думал, что вас может точить червь сомнения. Вы разве позабыли, как мы поступили с линией Мажино?

– А мой кумир – Эрвин Роммель, – уводя от щекотливой темы, заявил подполковник. – Вслушайтесь только в его слова, которые он часто произносит перед своими войсками: «Господа, не думайте, что я сошел с ума. Верьте мне. Направо – никто, налево – никто, сзади – никто, но впереди – Роммель!»

– Сами того не подозревая, вы произнесли превосходный тост, – восхищенно пробасил полковник. – Я лишь, с вашего позволения, перефразирую его: «Направо – ничто, налево – ничто, сзади – ничто, но впереди – Германия!»

Они чокнулись так неистово и азартно, что, казалось, хрустальные бокалы разлетятся вдребезги.

«Везет тебе, – мысленно усмехнулась Ярослава. – Прослушала полную характеристику чуть ли не всего генералитета. Однако весьма одностороннюю: сплошные дифирамбы и безудержное хвастовство».

– А мой кумир – Гудериан… – снова начал было танкист.

– Поверьте, значительная доля славы большинства знаменитых людей объясняется близорукостью их поклонников, – мечтательно пожевал губами меланхолик.

– Однако… – пытался было с запальчивостью возразить танкист, но его перебил сутулый полковник.

– Рано или поздно русские нападут на нас, – важно изрек он. – И потому нам необходимо их опередить. Не случайно я приказал в своем полку изготовить необходимое количество дорожных указателей с надписью «На Москву». Какова предусмотрительность, господа? – Он гордо вскинул породистую голову на короткой, но подвижной шее.

– А что это мы все о войне да о войне? – Мечтательные глаза меланхолика вдруг ожили: он заприметил Ярославу. – Господа, мы совсем забыли о женщинах!

«Недоставало, чтобы они принялись приставать ко мне», – испуганно подумала Ярослава, мельком взглянув на часы. Стрелки их уже приближались к цифре восемь, а Курт все еще не появлялся. Ее одинокое положение за столиком становилось опасным.

«Придется заказать хотя бы легкий ужин», – решила Ярослава и принялась рассматривать меню.

– Добрый вечер, – раздался за ее спиной удивительно знакомый голос, но она сразу поняла, что это не Курт.

Ярослава обернулась и обмерла: перед ней стоял в новенькой, идеально пригнанной по фигуре, щеголеватой и мрачной форме офицера СС тот самый немец, с которым она случайно встретилась в доме-музее Поленова два года назад. Да, именно он, у Ярославы была прекрасная зрительная память. Вот только имя его она, как ни старалась сейчас, не могла вспомнить.

«Вот и все, – с каким-то самой ей непонятным спокойствием подумала она. – Вот и все».

– Смею напомнить: меня зовут Густав Штудниц, – раскланялся он, открыто радуясь встрече. – Я никогда не забывал вас, честное слово.

– Вы, вероятно, ошиблись. Я вижу вас впервые, – без раздражения, стараясь, чтобы слова ее прозвучали как можно искреннее, сказала Ярослава, не отводя глаз от его сияющего лица.