Текст книги "Звездочеты"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

Ты, Макухин, отец. И ты отвечаешь за сына. И никуда тебе от этого ответа не уйти, да и сам ты не захочешь уйти от тяжкой, но неизбежной ответственности…

Макухин медленно, будто указательный палец не повиновался ему, набрал знакомый номер на телефонном диске.

– Артем Григорьевич? Макухин.

– Алло, кто говорит? Ничего не слышу, – отозвались в трубке.

– Макухин говорит.

– Федор Архипович, дорогой, здравствуй! Что у тебя с горлом, голос не узнать.

– Артем Григорьевич, – не отвечая на вопрос, чуть громче продолжал Макухин. – Мне нужно срочно поговорить с тобой. Понимаешь, срочно…

– Всегда рад тебе, – уловив волнение Макухина, отозвался Артем Григорьевич.

– Буду через десять минут, – торопливо заговорил Макухин, словно боясь, что Артем Григорьевич, не услышав его, положит трубку. – И долго тебя не задержу.

– Да что ты расшаркиваешься, – удивился Артем Григорьевич. – Мы же старые друзья, давай без церемоний.

Макухин аккуратно свернул газету, положил ее в красную папку, с которой обычно ездил с докладом «наверх», и вышел из кабинета. Встревоженная Фаина проводила его до лестничной площадки.

– Если задержусь, скажи Веретенникову, чтобы подождал, – наказал он Фаине, досадуя на себя за то, что уезжает из редакции, не переговорив со своим заместителем.

Машина помчала Макухина по улицам Москвы, но он не замечал сейчас ни самих улиц, ни их тревожной, полной военных забот жизни, даже шофера, который, приметив настроение Макухина, всю дорогу молча вертел баранку.

Артем Григорьевич Бочаров, ответственный работник НКВД, с которым Макухин воевал еще на колчаковском фронте, встретил его с тем же неизменным радушием, с каким встречают верных и желанных друзей. Дел у Бочарова, как и всегда, было по горло, но ради Макухина он отложил их в сторону.

– Что с тобой, Федя? – встревоженно спросил он Макухина, едва тот появился на пороге. – Да на тебе лица нет. Постарел, сгорбился…

– Ничего себе комплиментики, – преодолевая боль в сердце, попробовал усмехнуться Макухин. Но усмешка получилась столь горькой и страшной, что Бочаров, приготовившись ответить на его ворчание шуткой, осекся.

Они уселись на диван, и Макухин как-то несмело и даже отчужденно отодвинулся от Бочарова и, раскрыв папку, протянул ему сложенную вдвое газету.

– Читай, – только и сказал Макухин.

Прежде чем читать, Бочаров вновь с изумлением поглядел на Макухина, как бы узнавая и не узнавая его, хотел что-то сказать, но взгляд у Макухина был таким отрешенным и непреклонным, что он тотчас же приник к газете, позабыв про очки.

Прочитав, Бочаров уже без удивления посмотрел на Макухина.

– Ты прости, Федор, – негромко сказал он, понимая, что не найдет слов, которые могли бы в эти минуты утешить Макухина. – Прости, что я балагурил. Не знал ведь.

Макухин молчал. Собственно, он приехал сюда, к своему старому другу, вовсе не для того, чтобы искать у него защиты или хотя бы моральной поддержки. Он хорошо понимал, что никто сейчас при всем желании не сумеет защитить его – он и сам не смог бы защитить себя. Макухин, отправляясь к Бочарову, хотел лишь рассказать о случившемся, чтобы избавить себя от мучений, которые были бы во сто крат тяжелее, если бы он сидел и ждал, пока ему сообщат о сыне те самые люди, которые должны все узнать от него самого.

– Предположим, что это провокация, стремление скомпрометировать редактора советской газеты, – начал Бочаров.

– Предположим, что это правда, – поправил Макухин.

– Ты так легко оказываешь в доверии сыну? – насторожился Бочаров.

– Я верил ему, как самому себе, – горячо ответил Макухин и тотчас же добавил: – Верю…

– Вот видишь. Значит, начнем с предположения. А чтобы оно стало доказательством, нужно время. Вижу, что происходит с тобой. Но напрягись, выдержи, дьявол тебя забери. Ты же умеешь выдержать. Я наведу справки, сделаю все возможное. Не гарантирую, конечно, сам знаешь, что происходит на фронте. Но попытаюсь.

– Спасибо, – голос Макухина дрогнул.

– За что спасибо? – горько усмехнулся Бочаров. – Одно повторяю: держись. Сейчас у каждого свое горе. Мой Витька тоже в Действующей. И с июня – ни одного письма.

– Что узнаешь, сообщи, – Макухин задержал руку Бочарова в своей, – не томи.

– Не совестно тебе, Федор? – укорил Бочаров.

– А газету оставляю, – не оправдываясь, продолжал Макухин. – И прошу, Артем, – тут он поперхнулся, будто в горло попала сухая хлебная крошка, – одним словом, в этом деле не смотри, что мы друзья…

– Об этом мог бы и не говорить, – остановил его Бочаров. Он обнял Макухина за плечи, со спокойной мудростью посмотрел в глаза, как бы давая понять, что в любых испытаниях остается таким же надежным и верным другом.

Попрощавшись с Бочаровым, Макухин хотел было вернуться в редакцию, но уже в машине почувствовал нестерпимое жжение у сердца.

– Давай-ка, Дмитрич, домой, – сказал он шоферу, и машина свернула на Кузнецкий мост.

Войдя в подъезд, Макухин с трудом, останавливаясь на каждой ступеньке, поднялся на второй этаж и, позвонив, обессиленно прислонился к косяку двери.

– Ты? – удивленно спросила Ольга Афанасьевна, не привыкшая к ранним возвращениям мужа, и тут же, увидев его посеревшее лицо, ахнула: – Сердце?!

– Без паники, Ольга. – Опираясь на ее плечо, Макухин переступил порог. – Полежу часок и – порядок.

Ольга Афанасьевна уложила его в постель, поставила горчичники, приложила грелку к ногам.

– Машина вернется через часок, – сказал Макухин. – Я Дмитрича обедать отпустил.

– И не выдумывай! – рассердилась Ольга Афанасьевна. – Выпровожу я твоего Дмитрича. О редакции сейчас забудь! Горазд ты, Феденька, шуточки выкомаривать. – Она присела рядом и, всмотревшись в его будто окаменевшее лицо, всполошилась:

– Случилось что, Феденька? Вижу, что беда стряслась, вижу! Может, с Кимушкой что?

«Материнское сердце не обманешь», – обреченно подумал Макухин.

– Не паникуй, Ольга. – Макухин попытался произнести эти слова как нечто заученное, спокойно и даже бесстрастно, но голос предательски осекся и тут же повлажнели глаза.

– Ким?! – вскрикнула Ольга Афанасьевна.

«Бывает же, бывает же ложь во спасение», – стараясь убедить самого себя, подумал Макухин и, зная, что не сможет произнести сейчас ни единого звука, отрицательно качнул головой. Он не знал, что глаза, его глаза, которые он не успел прикрыть, уже выдали и сказали все, чего не отважился сказать он.

– Феденька! – Ольга Афанасьевна едва не задохнулась: ей не хватало воздуха. Она не спускала глаз с мужа, стараясь прочитать на его лице все, что он пытался скрыть от нее. – Поклянись, Феденька, – умоляюще, почти ласково попросила она. – Поклянись!

– Ты что… ты что это… – растерянно, не зная, как ему поступить, заговорил Макухин. – Какие клятвы, какие к дьяволу клятвы, когда он на фронте, понимаешь, на фронте…

– Жив он? Жив? – не отступала Ольга Афанасьевна. – Ты скажи, одно только словечко скажи: жив? Одно словечко – и потом молчи, хоть год молчи…

– Жив, – глухо, безрадостно ответил Макухин и, чувствуя, что больше не вынесет ее, схожего с пыткой, обжигающего горем взгляда, добавил сердито: – Ты бы мне, матушка, лучше бы горчичники сменила, вовсе их не чувствую, дрянь, а не горчичники.

Ольга Афанасьевна засуетилась, и Макухин облегченно вздохнул.

К вечеру ему стало хуже, и пришлось вызвать врача. Тот прописал постельный режим, намекал насчет больницы, но Макухин разворчался на него, сказав, что этот разговор во время войны – зряшная затея и пустая трата времени.

Через неделю на прикроватной тумбочке зазвонил телефон. Макухин рывком схватил трубку, воровато оглянулся, нет ли поблизости жены. К счастью, она была на кухне.

– Федор? – Макухин сразу же узнал голос Бочарова. – Я звонил на работу, а ты, оказывается, дома. Не заболел ли? Как самочувствие?

– Нормально, – по привычке ответил Макухин, понимая всю нелепость и фальшь такого ответа. – Взял домой срочную работу, в редакции ни черта не напишешь.

Он заведомо врал Бочарову, боясь, что тот, узнав о его болезни, решит пощадить и скроет полученное им известие.

– Это верно, там не напишешь, – согласился Бочаров. – У вас там все бегом да бегом. – Он помолчал немного. – А я по твоему вопросу.

Макухин съежился, точно ожидая удара, и изо всех сил прижал трубку к уху, опасаясь, что не услышит того, что должен сейчас сообщить Бочаров.

– Ответ на запрос пришел, – осторожно, неуверенно, все еще колеблясь, говорить или не говорить, начал Бочаров. – Ким твой действительно в плену.

– Так… – Макухин почувствовал, что к сердцу прикоснулись чем-то нестерпимо горячим. – Так… Говори…

– Пока все, Федор. А что в плену – точно.

– А как он там, как? – вырвалось у Макухина, хотя он и понимал, что никто сейчас не сможет ответить на этот вопрос.

– Будем верить, что нормально. – Бочаров вдруг услышал в трубке хриплое дыхание Макухина и взволнованно, просяще добавил: – А ты держись, Федор, понимаешь, надо держаться!

Трубка выпала из ставших вмиг ватными пальцев Макухина.

– Федор, ты слышишь? Что случилось, Федор? – спрашивал Бочаров, не получая ответа. – Я сейчас приеду к тебе, слышишь?

Когда Бочаров приехал на квартиру Макухина, заплаканная Ольга Афанасьевна, глотая слезы, сказала, что мужа только что увезли на «скорой» в больницу с подозрением на инфаркт.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Устроив Ярославу в своей квартире под присмотром старшины Мачнева, Семен поспешил на заставу. Здесь он сразу же прошел в свой кабинет, плотно прикрыл дверь и, связавшись с отрядом, доложил о происшествии Смородинову. Тот сказал, что пришлет на заставу машину с офицером, что за женщиной, перешедшей границу, вплоть до особого распоряжения нужно смотреть в оба, а ночные наряды по возможности усилить. Говорил, как всегда, флегматично и вроде бы даже незаинтересованно, но Семен знал, что, чем больше он волнуется, тем усерднее старается изобразить полнейшее спокойствие.

Едва Семен закончил разговор со Смородиновым, как позвонил сосед слева, старший лейтенант Улыбышев.

– У тебя вроде стреляли, – хмуро осведомился он, и Семен отчетливо представил себе его вечно чем-то рассерженное лицо, противоречащее фамилии. – Ты в курсе?

– В курсе, – лаконично ответил Семен. – Немцы стреляли.

– С чего бы это?

– А кто их знает? Развлекаются.

– Я серьезно. На фланг тревожную группу выслал.

– Ну, это не повредит, – одобрил Семен. – У тебя-то что нового? Или, как говорят англичане, лучшая новость – отсутствие всяких новостей?

– Все по-старому, – не принял шутку Улыбышев. – Война еще не объявлена, а мы уже воюем. Нарушитель косяком прет. А тут еще гость.

– Кто?

– Корреспондент из Минска. Приехал репортаж писать. О буднях пограничной заставы.

– Считай, что тебе крупно повезло, – усмехнулся Семен. – На полном скаку ворвешься в историю. Да и корреспондент у тебя тоже везучий. Денька этак на два подзадержится – пороху понюхает. Досыта.

– Любитель ты разыгрывать, – буркнул Улыбышев. – А мне каково?

– А ты любитель великомучеником прикидываться, – отбрил его Семен. – Хотя твоя застава по сравнению с моей – курорт.

– Могу поменяться, – всерьез обиделся Улыбышев. – Хоть сейчас.

– После войны поменяемся.

– Чего ты заладил? – вскинулся Улыбышев. – А то, чего доброго, накаркаешь.

– Мне что, – попробовал пошутить Семен. – Я парень холостой, неженатый, а у тебя красотка – одна такая на всю западную границу, от моря до моря.

– Болтун ты, Легостаев, – беззлобно сказал Улыбышев, явно довольный комплиментом. – Неисправимый любитель почесать язык.

– А язык, товарищ Улыбышев, на то и дан человеку господом богом.

– Закончим, – на правах старшего по званию прервал его Улыбышев. – Сейчас не время, сам понимаешь. Что нового будет – извести. А то, пока тебе не позвонишь, ты безмолвствуешь.

– Теперь держись, буду звонить через каждые полчаса, – пообещал Семен.

На том и закончили. Позже, вспоминая эту ночь, Семен с грустью думал, что больше ему не пришлось говорить с Улыбышевым. В первые же минуты войны связь оборвалась, а сам Улыбышев был убит: его сразило осколком снаряда еще на крыльце заставы…

Семен прошел в казарму. Там стояла полутьма: фитиль керосиновой лампы был прикручен, стекло закоптилось. Почти все койки пустовали – наряды еще не вернулись с границы. Лишь в углу кто-то сладко, протяжно храпел, будто вознамерился втянуть в легкие весь воздух.

Хлебникова Семен застал сидящим на койке. Он медленно натягивал брюки на исхудавшие, высохшие ноги и морщился от головокружения.

– Не спится? – спросил Семен.

– Как на участке? – вместо ответа задал вопрос Хлебников, придвигая к себе сапоги с навернутыми вокруг голенищ байковыми портянками.

– Стрельба была, – уклончиво ответил Семен. – Немцы расшалились.

– Не убыло бы тебя, если бы и доложил, – укоризненно заметил Хлебников.

– Чего больного тревожить? Соль на раны сыпать? – хотел было шуткой отделаться Семен.

– Брось выкомаривать, – невесело оборвал его Хлебников. – Говори лучше, кого на границе задержал.

– А это ты у майора Смородинова спроси, – нахмурился Семен.

– Боишься награду на двоих делить? – в упор спросил Хлебников.

– Будешь такими афоризмами кидаться – я с тобой вообще говорить перестану, – всерьез рассердился Семен.

– Чувство юмора потерял? – пытаясь смягчить разговор, спросил Хлебников. – А коль со мной считаться не желаешь, я Смородинову позвоню, пусть меня на другую заставу пошлет или в отряд вернет. Думаешь, мне делать нечего?

– Поступай как знаешь.

– И все же – кого задержал?

– Известно кого – человека. А больше ничего не смогу сказать без личного разрешения Смородинова. Кстати, он приказал быть наготове, вполне вероятно, вот-вот немцы могут напасть.

Хлебников все же сходил в канцелярию, переговорил со Смородиновым. О том, что ему сказал начальник отряда, распространяться не стал. И больше не задал Семену ни одного вопроса.

На рассвете Семен пришел домой. На крыльце сидел расстроенный Мачнев. Он очень обрадовался приходу лейтенанта и принялся тут же высказывать обиду:

– Никакого сладу с ней нет, товарищ лейтенант. Из квартиры выгнала, нечего, говорит, меня сторожить. А я ж за нее в ответе. Голову снесут, если что, и скажут, что так и был ты, дорогой товарищ Мачнев, без этого предмета. Какой из меня караульщик? Приставим часового – и дело с концом.

– Помощь-то ей оказал? Рану перебинтовал?

– Перебинтуешь ей, товарищ лейтенант! Да она и близко к себе не подпускает. Дикарка какая-то!

– Ну, хорошо, Мачнев, можешь быть свободен. Отдохни немного, день сегодня будет крутой.

– Часового прислать?

– Не надо пока.

Мачнев, облегченно вздохнув, ушел, а Семен тихонько постучал в дверь. Ему никто не ответил. Он постучал громче.

– Войдите, – едва слышно раздалось из комнаты.

Семен нерешительно открыл дверь и остановился на пороге. Непривычно и дико было видеть на своей кровати женщину. Он смотрел на нее и невольно сравнивал с Настей. Ничего похожего – день и ночь! Черные, коротко подстриженные волосы на подушке – черный уголь на белом снегу. Карие, пронзительной силы глаза. Смуглое, как у мулатки, лицо. А у Насти – льняные косички, яркая синь чем-то изумленных глаз, розовые, как на морозе, щеки. И Настя совсем еще девочка по сравнению с этой, по всему видно, волевой, решительной и прекрасно знающей жизнь женщиной.

– Доброе утро, – сказал Семен, когда обоюдное молчание стало нестерпимым.

Ярослава кивнула в ответ, что-то смягчилось в ее суровом лице, – может, чуть добрее стали глаза.

– Я сообщил о вас в отряд, – сказал Семен, не ожидая вопросов. – За вами выслали машину.

Ярослава молчала.

– Может быть, вам что-нибудь нужно? – спросил Семен, – К сожалению, на заставе нет ни одной женщины, и вы уж не обижайтесь, что помогать вам будут мужчины.

Он чуть было не сказал «ухаживать за вами», но вовремя сдержался – уж слишком явной была двусмысленность этих слов.

– Очень хорошо, – сказала Ярослава.

Семен не мог понять, почему она так говорит, и смутился.

– Нет женщин, – значит нет и детей? – спросила она, и в голосе ее послышалась надежда на то, что он подтвердит ее предположение.

– Нет и детей.

– И на том спасибо, – вздохнув, сказала она.

Семен потоптался у порога, не зная, куда себя деть в своей собственной комнате. Потом присел на краешек табуретки. День был пасмурный, солнце так и не сумело выбраться из-за туч, и потому в комнате тоже было пасмурно и тоскливо.

– Старшина сказал, что вы не разрешили ему перевязать рану, – осторожно начал Семен, опасаясь рассердить ее. – Однако вы можете потерять много крови.

Она посмотрела на него с едва заметным вызовом. «Наверное, мысленно издевается надо мной, считает мальчишкой», – смущенно подумал Семен.

– А вы умеете перевязывать? – неожиданно спросила Ярослава.

– Конечно.

– Вот и перевяжите, – попросила она, не заметив его обиды. – Когда это хотел сделать ваш старшина, я думала, что обойдется. А сейчас вижу, что вы правы.

– На заставе есть санинструктор… – начал было Семен.

– Вы что же, в кусты? – не дала ему продолжить Ярослава.

– Хорошо, перевяжу, – согласился Семен.

Он подошел к умывальнику, тщательно, как хирург перед операцией, вымыл руки, то и дело смывая вскипавшую клочьями мыльную пену. Насухо вытерев их чистым полотенцем, он приблизился к кровати, взял с тумбочки перевязочный пакет.

Ярослава приподнялась на подушке и как-то странно, по-детски жалобно посмотрела на Семена.

– Вам помочь? – спросил он. – Где рана?

Она кивнула, отворачиваясь от него, будто боялась почувствовать вблизи себя его дыхание, и рукой показала на правую сторону груди, почти у самой ключицы, где на платье почерневшим пятном запеклась кровь.

– Вы можете высвободить руку из рукава? – спросил Семен.

– Нет, – огорченно ответила она. – Придется снимать платье.

Семен растерялся – еще никогда в жизни не доводилось ему снимать платье с женщины, тем более с совершенно незнакомой. «Но она сейчас для тебя не женщина, она раненая, которой ты должен помочь точно так же, как помог бы любому своему бойцу», – убеждал он самого себя. Семен с надеждой ждал от нее какого-нибудь ободряющего слова, которое бы придало ему смелости, но она молчала.

Наконец он решился. Взявшись за платье, еще влажное от дождя, он осторожно принялся поднимать его, боясь резким движением потревожить рану. По лицу женщины он видел, что ей очень больно, она даже прикусила зубами нижнюю губу, но не застонала даже тогда, когда он стал отдирать присохшую к телу ткань сорочки. Левой рукой женщина помогла ему снять платье через голову.

Семен осмотрел все еще кровоточившую рану. Пуля прошла навылет и, видимо, не задела жизненно важных сосудов и нервов. Кожа у женщины была, как и лицо, смуглой, упругой. Семен притронулся пальцами к ее телу, она вздрогнула, но тут же заставила себя смириться, не обращая внимания на резкую, обжигающую боль. Он осторожно наложил с двух сторон на рану марлевые подушки и принялся бинтовать, боясь взглянуть на обнаженную грудь. И все же не удержался, взглянул – и щеки его вспыхнули, будто их подожгли. Впервые он видел так удивительно близко женскую грудь с трогательно беспомощным соском. Почему-то подумал о том, что эта женщина могла, переходя границу, погибнуть, и он никогда бы не узнал, что она существовала на свете. Он в смущении отвел взгляд и смотрел теперь уже только на рану, стараясь перевязать ее как можно тщательнее и надежнее. Сейчас он желал лишь одного – облегчить страдания этой женщины, так неожиданно и внезапно появившейся на заставе.

«Вот перевяжу потом за ней придет машина, и она уедет, больше я никогда ее не увижу. Что ж, именно так это и должно быть, а как же иначе? Пусть моя перевязка поможет ей, и пусть она будет счастлива, – подумал Семен, сознавая, что проникается к этой женщине каким-то никогда еще не изведанным чувством благодарности и доверия. – Какая удивительная у нее судьба, – мысленно говорил он сейчас с ней. – Еще не началась война, а ее уж ранили. И было ли у нее такое время, которое нельзя приравнять к войне? Наверное, там, на чужбине, ей было куда труднее, чем нам здесь, на заставе. Здесь каждый – свой среди своих, а там?»

– Вот и все, – сказал он, закончив перевязку. – Как говорится, до свадьбы заживет.

– До свадьбы? – Она задумалась. – Давно она у меня была, свадьба.

И замолчала надолго, закрыв глаза. Длинные черные ресницы тихо вздрагивали. Семен, стараясь не шуметь, встал, на цыпочках отошел к окну.

– У вас на заставе растут березы? – вдруг спросила она взволнованно, словно речь шла о живых людях.

– Березы? – переспросил он. – Есть березы, одна вот здесь растет, прямо у крыльца.

– Спасибо. – Она произнесла это слово так, будто именно от Семена зависело, расти березам на заставе или не расти.

– Сейчас вам принесут завтрак, – пытаясь отвлечь ее, сказал Семен. – У нас свежая рыбка, чай с земляникой.

– Не хочу ничего, – с грустью сказала она. – Вот разве чай с земляникой.

– Если не секрет, скажите, как вас величать? – спросил Семен. – А то неудобно как-то.

– Я же называла себя – Ярослава. – Она сама удивилась, как звучит вслух имя, от которого она совсем отвыкла. – Ярослава, – еще раз повторила она, радуясь, что может открыто произносить свое имя. – А дочку мою Жекой зовут.

– Дочку? – удивился Семен. – У вас есть дочка?

– Есть. – Счастливая улыбка осветила ее измученное лицо. – Теперь ей уже целых шесть лет.

– Вам трудно говорить, – остановил ее Семен. – Я пойду, а вы поспите. Сон для вас – лучшее лекарство.

Он был уже на пороге, когда услышал ее голос:

– А вы не сказали, как вас зовут.

– Меня? Семеном, – в тон ей ответил он.

– А какой сегодня день?

– Сегодня? Суббота.

– Двадцать первое?

– Двадцать первое.

– Значит, завтра двадцать второе?

– Значит, двадцать второе.

Семен подождал, думая, что Ярослава еще что-либо скажет ему, но она молчала. Он вышел за дверь, тихонько прикрыв ее за собой.

Придя на заставу, Семен хотел было послать Мачнева отнести завтрак Ярославе, но тут же одернул себя: «Грешно и неразумно. Сегодня суббота, банный день, без старшины как без рук». И решил послать Фомичева. Оказалось, однако, что Фомичев повел на реку купать коней. «Этот вернется не скоро, пока сам не наныряется», – подумал Семен и позвал Мачнева. Тот поморщился, но перечить не стал.

Субботний день на заставе был весь в хлопотах, как в репьях. То и дело звонил телефон, и Семен едва успевал отвечать на вопросы. «Что они там, в отряде, перебесились? – злился Семен. – Будто сегодня узнали, что существует моя застава. Миллион вопросов. Сколько патронов? Наличие личного состава? Поднимал ли заставу по тревоге? Что нового на сопредельной стороне? Вырыты ли запасные траншеи? Обеспечены ли стыки между участками застав? Когда последний раз стреляли из пулемета? Сколько имеется фуража для коней? Не иссяк ли запас концентрата с лирическим названием «Суп-пюре гороховый»?»

Семен злился, однако кое-какие вопросы сослужили пользу. Он же не семи пядей во лбу, вполне естественно, мог и позабыть, а отряд перстом своим указывал: пойди проверь, доложи. Если вдуматься, для твоей заставы отряд старается, не торопись всех бюрократами обзывать.

Никогда еще Семен не чувствовал в себе такого прилива сил и энергии, как в эту субботу. Задумал: ночные наряды отдохнут, поднимет заставу «в ружье», проверит боеготовность. Потом баня, обед и тщательный инструктаж на боевом расчете. Недаром она, Ярослава, про число напомнила. Ночь приближается не рядовая, совсем не такая, как сотни ночей, что приходили сюда, на границу, до этой субботней ночи. С такой ноченькой, если сбудется то, что предрекла Ярослава, шутки плохи, эта ноченька такой рассвет может народить – вовек в сердце гвоздем торчать будет.

За весь день Семен не выкроил для себя даже полчаса, чтобы помыться в бане, хотя Мачнев чуть не силком тащил его туда, рисуя фантастические наслаждения в изобретенной им парилке.

– Что там ваши хилые Сандуны, – ворчал Мачнев. – Из моей парилки в сугробы можно прыгать.

– Ну ты и деятель! – восхищенно отметил Семен. – Война, можно сказать, на носу, а ты парилку рекламируешь.

– Война! – фыркнул Мачнев презрительно. – Какая же это война, если человек в бане не помылся? Никакая это и не война. К примеру, если нательная рубашка грязная, оно и помирать несподручно.

– Ты панихиду не разводи, – оборвал его Семен. – И меня не агитируй. Хлебникова вон тащи, ему хворь надо березовым веником выгнать.

– Так он уже в парилке оборону занял, – радостно сообщил Мачнев. – Худой стал, как журавель.

После обеда Семен поднял заставу «в ружье» с занятием рубежа обороны. Как ни хотелось ему придраться хоть к малейшей оплошности или нерасторопности бойцов – это не удалось. Бойцы действовали стремительно и молниеносно, как в настоящем бою. «А прежде, бывало, подгонять приходилось», – подумал Семен.

Семен ловил себя на мысли о том, что нет-нет да и думает о Ярославе. Скоро на дороге вблизи заставы запылит отрядная «эмка», просигналит ворчливо, требуя открыть ворота, и Ярослава уедет навсегда. В душе возникало что-то такое, что протестовало – глухо, подспудно, но все же протестовало – против ее отъезда. «Да ты не бойся, Настенька, я не влюблюсь, – говорил он не столько Насте, сколько себе. – Не влюблюсь я в нее, в эту Ярославу, уж ты мне поверь. Ну и что же, что она красивая? Красивая, ничего не скажешь. Только она красивая, а ты у меня – единственная, и лучше, чем ты, мне не надо. И ты же это хорошо Знаешь. И едешь ко мне. Правда, Настенька, едешь? Торопись, волжаночка моя, торопись…»

Субботний боевой расчет, казалось, был таким, как обычно, но что-то неуловимо изменилось – особенно в лицах бойцов, ждавших, что начальник заставы скажет им новое, совсем не похожее на то, что говорил прежде.

Семен, чувствуя это, хотел сказать им привычные слова как-то по-новому, но, когда начал, понял, что дело вовсе не в словах, а в том, как их, эти слова, воспринимают.

– Товарищи пограничники, – негромко, даже слишком сдержанно сказал он. – Вот мы и дожили до этой субботы. Сегодня двадцать первое. Завтра, следовательно, как и положено по календарю, двадцать второе. Пугать я вас не собираюсь, но предупредить обязан. К слову «война» мы уж привыкать стали, пообносилось оно, поистерлось. А только сейчас не о слове речь, а о войне – настоящей, и не той, что где-то там, на другой планете, громыхает, а о той, что к нам через порог переступит. И тут не учебной тревогой пахнет. Тут команды «Отставить» не подашь и переигрывать то, что без усердия, без души, без воинского умения сработали, не переиграешь. За ошибки кровью платить придется – своей, не чужой. Мы вот привыкли говорить: застава – маленькая боевая семья. То, что боевая, верно, а что маленькая – не согласен, и прошу того, кто так думает, побыстрее выкинуть эту мысль из головы. Числом нас немного, но воевать будем со своим коэффициентом. Да так, чтобы он равнялся десяти. Десяти, и не меньше!

Семен прошелся вдоль строя, всматриваясь в посуровевшие лица бойцов. Он хорошо слышал дыхание каждого бойца и мерный стук своих шагов по каменному полу.

– В ночь на границу пойдут усиленные наряды. Всем, кто останется на заставе, в ноль-ноль часов занять свои места на рубеже обороны. В помещении заставы – только дежурный, во дворе – часовой. Я буду с вами на границе. Вопросы есть?

Неподвижный строй хранил молчание.

Семен взял пограничную книгу и сказал громко и внятно, чеканя каждое слово:

– Застава, слушай боевой расчет!

Казалось, все было сейчас, как и вчера, и позавчера, и полгода назад, но это только казалось. Даже знакомые, сотни раз произносившиеся на заставе фамилии бойцов звучали сейчас по-новому, будто совсем новые люди встали сейчас в строй.

Семен, называя фамилии, вдруг поймал себя на мысли о том, что говорил о войне так, будто уже успел побывать в боях, хотя сам еще никогда не испытал того чувства, которое может появиться у человека в настоящем бою и которое невозможно вызвать искусственно, как бы ни старались командиры создавать на учениях условия, максимально приближенные к реальной обстановке. И все же, наверное, он говорил сейчас о войне настолько искренне и убежденно, что бойцы и впрямь могли поверить, что их командир уже крещен огнем. Недаром они с таким напряженным вниманием вслушивались в его слова, резко и беспощадно звучавшие в этом узком, стиснутом толстыми стенами и массивным сводчатым потолком коридоре. Но может, вовсе и не в этом дело, а в том, какие он произносил слова, в том, что слово «война», и прежде часто срывавшееся с уст, было тогда лишь предположением, вероятностью, а сейчас стало неумолимой реальностью, чем-то живым, осязаемым и непоправимым.

Семен подал команду «Разойдись» и снова удивился: прежде пограничники веселой гурьбой, обгоняя друг друга, мчались во двор заставы, это была шумная, даже крикливая семья, сыпавшая шутками и почуявшая свободу после напряженных минут боевого расчета. А сейчас они расходились неторопливо, молча, и никто не решался заговорить первым.

Семен вдруг подумал, что, проводя боевой расчет, он не сказал о самом главном: о том, что двадцать второго июня, если нападут немцы, каждый боец будет защищать свою страну, защищать не только себя, но и тот простор полей и лесов, гор и морей, что раскинулся за их спиной, от западной границы, до самого Великого, или Тихого, океана, и тех людей, что живут на этом бесконечном просторе и с захватывающим дух энтузиазмом строят новый прекрасный мир. «Но я же сказал о том, что каждый должен воевать за десятерых. А как можно воевать за десятерых, если просто воюешь, а не защищаешь все то, что зовется Родиной?» – возразил он самому себе.

Семен отправил усиленные наряды. Бойцы уходили на границу, как обычно, и только Карасев с чувством превосходства и чересчур уж весело сказал хмурому, сосредоточенному командиру отделения Деревянко, явно припоминая ему прошлый разговор:

– Ну, как насчет зацепки, товарищ сержант? Видать, и зацепка не понадобится?

Деревянко в ответ промолчал и, не посмотрев на Карасева, повел наряд заряжать оружие. Семен заметил, что уже у самых ворот Карасев стремительно огляделся, словно прощался с заставой.

Семен ужинал, когда его срочно вызвали к телефону. Дежурный из отряда сообщил, что «эмка», высланная на заставу, сломалась – полетела коробка скоростей, – все другие машины в разъезде, и потому пока нет возможности приехать за женщиной, перешедшей границу.

– А ее сообщение передано? – поинтересовался Семен.

– Какое сообщение? – спросил дежурный.

– Насчет двадцать второго.

– Я не в курсе, – сказал дежурный. – А начальник отряда знает?

– Знает.

– Тогда это уже не моя забота, – облегченно вздохнул дежурный. – Знаю только, что в округ он звонил.

После разговора с дежурным Семен пошел на квартиру. Ужинать уже не хотелось. Семен намеревался было вызвать Фомичева, чтобы седлал коней, но тот, будто перехватив его мысль, внезапно появился перед ним и доложил: