Текст книги "Звездочеты"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

– Разрешите, я разведаю сам, – сказал Ким.

– Дурнее ничего не придумал? – рассвирепел Коваль. – А если тебя уложат, кто из пушки палить будет?

– Палить ни к чему, – предупредил Ким. – Два-три снаряда – не больше. И желательно ночью. Иначе они нас по выстрелам засекут.

– Будем стрелять, – решил Коваль. – Сегодня ночью. И знаешь почему?

– Не знаю!

– Эх ты, деятель! Завтра какой день, вспомни! Седьмое ноября! Гостинец фрицам по случаю славной годовщины!

Ночью к огневой позиции собрались почти все партизаны, за исключением караульных. Ким подошел к пушке, установил угломер, уровень, прицел. Солодовников светил ему «летучей мышью». Потом зарядил орудие, вспомнив, что так же заряжал свою гаубицу в жарких июньских боях. Но та была своя, родная гаубица, а от этой немецкой пушки устаревшей конструкции, с тяжелым неповоротливым лафетом, веяло чем-то чужим и враждебным. «Ничего, – ободрил себя Ким. – Сейчас ты, «Берта», послужишь Советскому Союзу».

– Орудие готово, – доложил Ким.

– Па фашистским гадам! – сперва хрипловато и негромко, а потом все более воодушевляясь, скомандовал Коваль. – В честь двадцать четвертой годовщины Великого Октября – огонь!

Ким дернул за спуск, и в то же мгновение раздался оглушительный тявкающий гул выстрела, ствол пушки полыхнул огнем, она подскочила, будто подброшенная подземным взрывом, и едва не вырвалась из ставшего ей тесным окопа. Едкий запах горящего пороха повис над поляной.

– Вот это бог, истинный Илья-пророк на колеснице, – подвел итог восторженным восклицаниям Гришка Спевак. – Правым ухом теперь ни хрена не слышу.

После того как расчет водворил пушку на прежнее место, последовал второй выстрел.

– Это за Курлыкина, – сказал Коваль. – Спасибо тебе, Макухин.

Возвращаясь в землянку, Ким едва не столкнулся с Настей.

– Поздравляю, – первой заговорила она.

– Чего уж там, – невесело отозвался Ким.

– Ты не сердись на меня, – непривычная теплота проступала сейчас в каждом ее слове. – Не сердись, очень тебя прошу.

– Я не сержусь, – тихо сказал Ким. – Вот ребят обучу, сам в разведку буду проситься.

– Зачем?

– Так, – уклончиво промолвил он. – Здесь я теперь не смогу.

Они не заметили, как отошли от землянки к самому лесу.

– Не смогу… – прерывисто повторил Ким.

И тут же услышал едва сдерживаемое рыдание. Настя приникла к холодному стволу березы. Плечи ее тряслись.

– Зачем ты? Что с тобой? – испуганно спросил Ким.

Настя долго не отвечала. Потом, справившись с душившими ее слезами, не оборачиваясь, сказала горячо и гневно:

– Какая же я тварь! Мучаю тебя. Но что мне делать, что? Он у меня здесь, – она приложила ладонь к груди. – Здесь он, понимаешь? И себя мучаю, и тебя.

Она снова затряслась от рыданий.

Ким медленно, словно боясь спугнуть, приблизился к ней, тихо и осторожно прикоснулся губами к ее руке. «Я преклоняюсь перед твоей верностью», – хотел сказать, но сказал другое:

– Все правильно, Настя.

Он повернулся и медленно пошел к землянке.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Ирина вернулась из экспедиции осенью. Солнечные, не по-сибирски теплые дни не спешили уходить. Леса, подступившие к Тюмени, надели самые богатые, пылающие золотом наряды. Тобол неслышно бился в крутых берегах.

А на душе было сумрачно. Не везло еще с весны. Геологоразведочная партия, в которой работала Ирина, безуспешно пыталась найти нефтяные выходы по берегам таежной реки, где еще лет десять назад техник Косолапов обнаружил маслянистую пленку. Работать было трудно. Полчища комаров и москитов осаждали геологов. Один из двух буровых комплектов, завезенный к месту работ, оказался неисправным, а в полевой химической лаборатории, с помощью которой можно было бы выявить битуминозные вытяжки, не было лаборантки – она вышла замуж и осталась в Тюмени. При переправе через коварную реку перевернулся плот и на дно ушел почти весь запас продуктов – консервы, сушеный картофель и лук. К многочисленным хлопотам прибавилась еще необходимость охотиться на дичь, ловить рыбу, заготавливать черемшу и таежные ягоды.

Но не в этом состояла главная причина неудач, сводившая к минимуму усилия экспедиции – была еще причина чисто психологическая и потому наиболее трудно преодолимая – часть геологов разуверилась в успехе поисков.

Ирину больше всего встревожило то, что Игорь Шестопалов – ее муж и тот самый геолог, который с фанатической настойчивостью доказывал неоспоримость гипотезы Губкина – теперь, когда, казалось, нужно было сделать последний, решительный рывок к намеченной цели, – вздумал отречься от своего мнения.

Уже почти в конце полевого сезона геологоразведочная партия расположилась в крохотном таежном поселке – единственном живом островке среди бескрайнего океана тайги.

И здесь, в деревянной, замшелой сторожке местного охотника, разгорелась отчаянная, непримиримая дискуссия. Спорили до хрипоты, и, казалось, не будет конца этому спору. Есть нефть в Сибири или нет ее – в этом вопросе никто не хотел идти на компромиссы: и те, кто утверждал, что есть, и те, кто доказывал, что нет. Разуверившиеся – тон в этой группе задавал Игорь – говорили, что хватит обманывать самих себя, хватит пускать на ветер государственные деньги, особенно сейчас, когда идет жестокая, не на жизнь, а на смерть, война.

Те же, кто верил в удачу, говорили, что все эти доводы – жалкая попытка оправдать свое отступничество, сойти с трудной дороги, ведущей к цели, и что поисками нефти как раз и можно помочь фронту. Когда гитлеровцы рвутся к Баку и Грозному – сибирское черное золото становится во много крат ценнее и дороже.

Спорили долго, а потом, усталые, злые, так и не пришедшие к единому мнению, повалились спать.

Ирине спать не хотелось. Она вышла из насквозь прокуренной избушки. Тайга плеснула ей в лицо студеным, пронзительно чистым ветром. Рядом, в каменистой расщелине, билась река. Казалось, берега не выдержат – и разъяренные потоки воды вот-вот хлынут на сторожку. Все вокруг поглотила тьма.

Ирина стояла, отдавшись воспоминаниям, и все они – далекие, еще московские, и близкие – тюменские, зримо встали перед ней.

«Собственно, чему удивляться? – размышляла Ирина, тщетно пытаясь успокоиться. – Разве не каждый проходит через это? Сначала восторг, взлет, ликование, стремление ввысь, а потом сомнения, колебания, спуск с высоты, гибель иллюзий…. Даже государствам был уготован такой путь. Подъем, наивысший расцвет, а затем увядание, потеря былого величия, оскудение… И только фанатичные усилия археологов давали людям возможность узнать о том, что в некоем веке жило-было некое государство. Вроде государства Урарту… Но при чем здесь Игорь Шестопалов? Тоже мне, государство в государстве… Понятно, можно разлюбить человека, разочароваться в нем, но разочароваться в цели жизни? Это значит перестать быть человеком. Предать свою мечту? Помнишь, ты же не задумываясь, не колеблясь пошла вслед за ним, кинулась, как в омут, бросив все, чем жила, забыв о Легостаеве, о сыне. Игорь увлек тебя неистовой одержимостью. Впрочем, только ли одержимостью? Этим ты всегда оправдывала свой уход, когда мысленно говорила с Легостаевым. Нет, нет, тебя увлекла любовь, Игорь был первым, кого ты полюбила еще девчонкой, тогда, в институте. Потом тебя очаровал Легостаев. Но первая любовь не прощает отступников, она возвращается как возмездие. Так случилось и с тобой…»

Черная, грозно насупившаяся тайга вдруг загорелась тысячами огней, будто звезды упали на нее да так и запутались в косматых ветвях. Ей почудилось, словно мимо пронесся сверкающий огнями, грохочущий экспресс, ввысь взмыли самолеты, на берегу реки вздыбились высотные, с веселыми окнами дома и буровые вышки.

«Так было бы здесь, если бы мы не отступили, – подумала Ирина, прощаясь со сказочным видением. – Так было бы…»

И вдруг ей пришла в голову простая и ясная мысль о том, что Игорь отступает сейчас не потому, что перестал верить в сибирскую нефть, а потому, что разлюбил ее, Ирину, и видит спасение в бегстве от нее. «Неужели это? – спросила она себя, похолодев от своей догадки. – Неужели именно это?»

Ирина шагнула к двери сторожки и с отчаянной решимостью открыла ее. На нарах, сколоченных из жердей, спал Игорь. Она не видела его, но слышала, как прерывисто и неспокойно дышит он и что-то бормочет во сне, – видимо, продолжает еще доказывать свое.

Ирине вспомнилось, с какой надеждой смотрел он на нее во время спора, стараясь понять, за кого она. Но она сидела невозмутимо, как сама тайна. Вспомнилось и такое: как-то, в тайге, они поссорились, спустя некоторое время Игорь искал примирения. «За один твой поцелуй отдам всю Сибирь». «Всего лишь Сибирь? – усмехнулась она. – Дешево, если она к тому же без нефти…»

Что же случилось с Игорем? Ведь он молод, талантлив, умеет добиваться своего. Неужели он уедет? Нет, она не даст ему уехать. Он еще найдет нефть.

Ирина шагнула в темноту, больно ударилась коленкой о сучковатую жердь. Нащупала нары и села рядом с Игорем.

– Кто это? Кто? – сонным голосом спросил Игорь.

– Это я, – сказала Ирина.

Игорь взметнулся с нар, чиркнул спичкой.

– Что случилось? – Он зажмурил глаза и снова раскрыл их. Желтоватый огонек от спички мотыльком вспорхнул по лицу Ирины и потух.

– Я понимаю, ты устал, измучился, я все понимаю, – сказала Ирина. – Но это пройдет, ты отдохнешь, и пройдет. Главное – верить, верить!

Игорь молчал.

– Скажи, – продолжала Ирина, – скажи честно, ты бежишь от меня?

– Нет, – глухо ответил он. – Я люблю тебя. Как и прежде. Но клянусь тебе: здесь нет нефти! Нет!

– Есть! – убежденно возразила Ирина. – И ты найдешь ее. Вместе со мной. Вместе с теми, кто верит.

– Нет! – зло закричал он. – И уходи! Ты любишь не меня – ты любишь свою проклятую нефть!

«А вот Легостаев, тот бы не отрекся, – неожиданно для самой себя подумала Ирина. – Это даже немыслимо себе представить, чтобы он отрекся».

Теперь, когда Ирина вернулась в Тюмень одна, а Игорь улетел в Москву, чтобы, воспользовавшись приглашением и поддержкой своего старого, чрезвычайно влиятельного друга, осесть в столице, все происшедшее в таежной сторожке казалось ей жалким и никчемным.

Она твердо решила продолжать геологоразведочные работы, надеясь убедить главк в необходимости разведки и зимой, когда можно будет бурить на закованной льдом реке. В докладной записке, которую она составила уже в Тюмени, Ирина доказывала, что именно в зимнее время нужно организовать разведочное бурение на реке и на основе полученных результатов определить масштабы дальнейших изыскательных работ.

Управляющий, прочитав докладную Ирины, молча протянул ей несколько листков бумаги с машинописным текстом. В глаза бросились строки:

«Разведочное бурение на Тавде ликвидировать…»

– Здесь речь идет о Тавде, – глухо сказала Ирина. – А я говорю о Шаиме.

– Закончим войну, – устало сказал управляющий, протирая запотевшие стекла очков, – вот тогда, возможно, возьмемся и за Шаим. Хотя, как утверждает Шестопалов…

– Ваш Шестопалов – предатель! – гневно перебила Ирина.

– Как можно бросаться такими словами? – все так же невозмутимо спросил управляющий.

– Ладно, – вздохнула Ирина. – Только попомните мои слова: нефть из Шаима придет в Тюмень, пусть в двадцать первом веке, а придет!

– Придет, – согласно кивнул управляющий. – Придет, если имеется в наличии.

– А вы тоже… осторожный, – процедила Ирина.

– Вот что, – сухо произнес управляющий. – С меня довольно…

– А он и в самом деле предатель, – как бы удивляясь тому, что раньше могла думать об Игоре иначе, тихо сказала Ирина.

– Не смею вас задерживать. – Управляющий дал понять, что разговор окончен.

Ирина вышла на улицу взволнованная. «В Москву, только в Москву!» – как об окончательно решенном, твердила она с таким упрямством, будто кто-то пытался отговорить ее от этой поездки.

В Тюмени шел осенний затяжной дождь. Небо заволокло сизыми снежными тучами. Мокрые листья плавали в лужах. По деревянным тротуарам стегали холодные дождевые струи.

Ирина поежилась: как никогда прежде, ей стало страшно от одиночества, неприкаянности, от искушения согласиться с теми, кто не верил в сибирскую нефть. Чувство страха охватило сердце еще в тот миг, когда, переступив порог своей тюменской квартиры и заглянув в почтовый ящик, не обнаружила в нем ни одного письма. Ей никто не писал. Да и кто мог писать? С первою дня войны от Семена ни строчки…

Легостаев… Она вдруг остановилась на перекрестке, пораженная не тем, что думает о нем, Легостаеве, а тем, что в сотне шагов от этого перекрестка – та самая школа, в которой размещается госпиталь – его госпиталь. Впрочем, какое это имеет значение? Госпиталь, конечно, на месте, а Легостаева в нем давным-давно уже нет.

«Что же это? – рассуждала она сама с собой. – Нет Игоря, – значит, вспомнился Легостаев? Нет, прошлое не вернешь. А Игорь?.. Хоть и сбежал, но ты все же любишь его! И, может быть, именно поэтому хочется поскорее попасть в Москву?»

И все же что-то влекло ее к госпиталю. Она не верила в то, что свершится чудо и она застанет Легостаева в госпитале, но, поколебавшись, все же пошла к воротам. Казалось, в этом доме никогда уже не будет школы – с ее гомоном, пронзительными звонками, со стукам крышек парт и с записочками старшеклассников, с жаркими спорами учителей и с танцами на выпускных вечерах. Ирине невольно вспомнилась студенческая жизнь, вспомнилась с такой тоской, с какой думают о безвозвратно минувшем времени.

Ирина очнулась от воспоминаний, она стояла у госпиталя. Бывшее школьное здание посуровело и теперь, наверное, навсегда останется таким, даже тогда, когда кончится война.

Ирина поднялась по мокрым ступенькам, посторонилась, пропуская носилки с раненым, которого только что привезли в санитарной машине, и робко проскользнула в дверь.

– Вам кого? – строго спросила ее девушка, сидевшая за столиком в регистратуре.

– Собственно, я сама не знаю, – растерянно ответила Ирина.

– Вот чудеса-то! – удивилась девушка. – Если не знаете, то о чем разговор?

– Вы, вероятно, сможете узнать, – сказала Ирина, – находится ли на излечении один раненый…

– Я же сразу спросила – кого вам? – терпеливо напомнила девушка. – А вы говорите – не знаю.

– Нет, почему же, конечно знаю, – решила Ирина. – У вас лежал Легостаев.

– Афанасий Клементьевич! – Румяное лицо девушки просияло. – Еще бы не знать! Художник? Это такой замечательный человек!

– Замечательный, – подтвердила Ирина в раздумье. – Значит, он все еще здесь?

– Нет, – огорченно ответила девушка. – А ведь у нас никто не хотел, чтобы он выписывался, – ни врачи, ни сестры, ни нянечки. Радовались, что поправился, а выписывать – ну нисколечко не хотели. Уж такой человек! Да вы-то кем ему доводитесь?

– Я? – испуганно переспросила Ирина. – Женой была когда-то.

– Женой? – девушка вскочила со стула. – Погодите, так это вы весной приходили? Когда он еще с повязкой на глазах был? Меня в тот день не было, а вы, значит, приходили…

– Приходила, – подтвердила Ирина.

– Надо же! – всплеснула руками девушка. – Меня Тосей зовут. Он в моей палате лежал.

– Лежал?

– Ну конечно! А в сентябре, ну как в школе занятия начались, его и выписали.

– А глаза?

– Глаза как глаза, – поспешно ответила Тося, боясь, что незнакомая ей женщина, оказавшаяся женой Легостаева, разволнуется. – Сказал, что теперь рисовать сможет. Уж как мы его провожали, как провожали! Вы-то его почему больше не проведали?

– Я в командировке была, в тайге, – смущенно сказала Ирина.

Зазвонил телефон, девушка долго доказывала кому-то, что семнадцатая палата уже занята; потом ее вызвал к себе главврач.

– Ну, я пойду, – сказала Ирина, почувствовав, как внезапно ослабли ноги.

– А вы ко мне домой заходите, – радушно пригласила Тося. – Я вам все до капельки расскажу. А здесь разве дадут?

Она назвала свой адрес, и Ирина вышла на улицу.

Город почернел от сизых мрачных туч, от хмурых потоков холодного дождя. «Вот и последняя ниточка оборвалась, – обреченно подумала Ирина. – Надо ехать в Москву, в главк. Иначе без работы сойдешь с ума».

Ирина запомнила адрес Тоси, но не восприняла всерьез ее приглашения. Зачем заходить к ней? Что нового скажет Тося о том, о чем она, Ирина, знает сама? Расскажет, что Легостаев вспоминал о ней? Но разве в этом она сомневается?

И все же через несколько дней не выдержала, зашла. Тося очень обрадовалась ее приходу. Она уже слышала и от самого Легостаева и от лежавших с ним в одной палате раненых историю его семейной драмы и теперь приготовилась приложить все силы к тому, чтобы уговорить Ирину вернуться к мужу. Тося и сама уверовала в то, что ее уговоры подействуют и что она сделает Легостаева счастливым.

Она усадила Ирину за стол, поставила перед ней чугунок с дымящейся рассыпчатой картошкой, миску с квашеной капустой, в которой оранжево горели тонкие ломтики моркови, и налила в стопки черемуховой настойки.

Давно уже Ирине не приходилось бывать в такой уютной домашней обстановке, и никогда прежде вареная картошка не казалась ей столь вкусной, как у Тоси. Она сразу полюбила эту скромную, милую девушку и не ожидала, что тихая, ласковая Тося с ходу начнет ее атаковывать.

– Вы должны вернуться к нему, ну просто обязательно вернуться! – с детской искренностью восклицала Тося, прикасаясь горячей ладошкой к холодной обветренной руке Ирины. – Иначе и не может быть! Ну что же вы молчите? Я же вам от всей души говорю, я еще никому плохого совета не давала, все благодарят. Хотя я еще и сама не замужем, зато жизнь мне доподлинно известна!

Ирина молча, чуть осветив лицо грустной улыбкой, слушала ее то и дело повторяющиеся, видимо для большей убедительности, слова.

– Он же только о вас и вспоминал, – не унималась Тося. – Да если бы обо мне хоть кто-нибудь вот так же вспоминал, я бы за ним на край света побежала. И рисовал вас, ох, сколько ваших портретов рисовал – подумать страшно! И на каждом портрете – поверите? – вы какая-то разная, какая-то другая: то удивленная, то сердитая, то до того радостная, что дух захватывает! Он даже мне один такой рисунок оставил. Хотите покажу?

Тося побежала к этажерке и быстро нашла среди кипы книг рисунок Легостаева. Ирина взяла его бережно, как берут в руки икону.

– Вот, посмотрите, вы здесь очень похожи, только он вас совсем молодой нарисовал.

Ирина медленно поднесла рисунок к глазам. Она не узнала себя – с крохотного листка бумаги смотрела на нее совсем еще юная девушка, будто вовсе и незнакомая ей. «Неужели я была такой тогда, в Москве, когда он уезжал в Испанию? – спросила она себя. – Сейчас он не узнал бы меня. Я же совсем другая сейчас, совсем другая».

– Нравится? – нетерпеливо спросила Тося. – Я вам так завидую. Я всем красивым женщинам завидую. И удивляюсь, как это они не ценят свою красоту. Вот вы хотя бы – красивая, а одна.

– Какая же я красивая, Тосенька? – улыбнулась Ирина, чувствуя нежность к этой доброй, приветливой девушке, видно решившей, что, стоит ей только пожелать, и всем людям станет хорошо и легко жить на свете. – Я вот красоте никогда не завидовала.

Тося недоуменно и недоверчиво посмотрела на нее.

– А чему же вы завидовали?

– Целеустремленности. Завидовала и завидую людям, которые цель свою видят и идут к ней, пусть даже ценой своей жизни. Понимаешь, Тосенька?

– Так он же точно такой, ну абсолютно точно, ваш Легостаев, – воскликнула Тося. – Вот как вы сейчас рассказываете…

Ирина не удержалась от улыбки.

– Вы же его не знаете, Тося. Он сегодня живопись до небес возносит, от холста сутками не отходит, а завтра проклянет все свои картины и умчится неизвестно куда. Вот и в Испанию взял да умчался.

– Правда? – восхитилась Тося. – А он об этом никогда не рассказывал.

– Да, собственно, дело-то вовсе и не в этом. Все диву даются – как это я от Легостаева ушла. А ты, Тосенька, знаешь, что такое первая любовь?

– Нет, не знаю, – чистосердечно призналась Тося. – Я еще никого полюбить не успела.

– А он что-нибудь о Семене говорил? – осторожно, боясь услышать в ответ самое страшное, спросила Ирина. – Не припомнишь?

– О Семене говорил, – обрадованно ответила Тося.

– И что же? Ты поскорее, не тяни…

– Рассказывал, как на заставу перед войной к нему ездил, – зачастила Тося. – Все-все так здорово рассказывал, я вроде бы сама вместе с ним на заставе побывала. Очень он гордится сыном, очень…

– И больше ничего. Писем от Семена не получал?

– Писем не получал, – сокрушенно ответила Тося, словно сама была виновата в молчании Семена. – А в то, что сын жив, верит.

– Верит… – прошептала Ирина. – Хорошо, когда веришь…

– А вы не плачьте, это не к добру, когда заранее плачут, – попыталась успокоить ее Тося. – Я вам вот что скажу. – Она раскраснелась от выпитой настойки. – Я вам не только из-за красоты завидую. Афанасий Клементьевич про вас говорил, что вы геолог, нефть ищите, а ведь я тоже хотела когда-то в геологи податься. А теперь вот к госпиталю прикована. Война кончится, на геолога учиться пойду, а медицину я терпеть не могу, это война меня с ней обкрутила. Не своим делом занимаюсь.

– На войне все не своим делом занимаются, – задумчиво произнесла Ирина. – Композитор из пушки стреляет, учитель танк ведет, строитель бомбы с самолета кидает. Куда денешься? А вот война кончится, госпиталь твой закроют, приходи тогда ко мне, геологом сделаю. Хочешь со мной нефть искать?

– Еще как! – просияла Тося. – Вы только забудете о своем приглашении.

– Не забуду, – пообещала Ирина. – Как я мечтала, что сын мой тоже геологом будет, может, и стал бы, если бы не время такое. Война на всех шинели надела, боюсь, и я на фронт сбегу.

– Я вот тоже хотела сбежать, да влетело мне здорово от главврача. Если, говорит, и ты сбежишь, и я сбегу, кто раненых будет на ноги поднимать? А ведь и то правда.

Ирина улыбнулась одними глазами; светло-карие, они янтарно блеснули и тут же погасли.

– Спасибо, Тосенька, мне так хорошо было у тебя. – Ирина прикоснулась губами к Тосиной щеке и стала одеваться.

– А вы еще приходите, мне тоже с вами хорошо, – разрумянилась от похвалы Тося.

– Если не уеду, приду, – пообещала Ирина.

Тося вышла проводить ее на крыльцо и долго смотрела вслед, пока мороз не принялся пощипывать ее голые колени.

«Красивая, – снова с завистью подумала Тося. – Красивая, а счастья ей нет. А все потому, что не к счастью бежит, а от счастья. Вот попробуй только приди еще раз, – мысленно погрозила она Ирине, – ты у меня совсем другой сделаешься, сама себя не узнаешь. Хоть ты и красивая, а такими, как Легостаев, нечего швыряться…»

Отряхнув валенки от снега, Тося, довольная собой и все с той же наивной и самозабвенной верой в силу своего влияния на людей, вернулась в комнату.