Текст книги "Звездочеты"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

Эмма не выдержала, встала и нервно заходила взад и вперед по приемной, словно хотела спрятаться от настигавшего ее крика. Даже она, умеющая управлять своими чувствами и не поддаваться эмоциям, с трудом могла выдержать эти душераздирающие крики. Но спастись от плача ребенка она не могла, даже если бы заткнула пальцами уши – так громко и настойчиво несся этот плач по всему зданию, проникая сквозь толстые сводчатые стены.

– Приготовьтесь, – как из небытия, раздался знакомый голос гестаповца. – Ребенка сейчас унесут, а ваших введут. Пройдите сюда.

«Почему он сказал «ваших?» – оскорбилась Эмма, входя в узкую, как склеп, комнату.

Где-то поблизости раздались торопливые, спотыкающиеся шаги, и вскоре Эмма услышала, как в соседнем кабинете начался допрос:

– Ваше имя? Год рождения? Национальность?

Человек произносил каждое слово так резко и отчетливо, будто высекал его на гранитной плите.

– Гельмут Рунге, – донесся до Эммы робкий, дрожащий ответ. – Тысяча девятьсот одиннадцатого года рождения. Немец.

«Его еще только начали допрашивать, еще не пытали, а он уже дрожит, – с негодованием отметила Эмма. – Как это похоже на Гельмута!»

Следователь, не давая опомниться Гельмуту, сыпал и сыпал вопросами. Гельмут едва успевал отвечать, порой невпопад, чем бесил следователя и вызывал новый поток вопросов.

Потом, вдруг оборвав арестованного, следователь спросил изменившимся, едва ли не нежным голосом, переходя на «ты».

– Возможно, у тебя есть какие-либо просьбы?

– Да, господин следователь, – умоляющим тоном качал Гельмут. – Я очень прошу вас разрешить хотя бы на несколько минут увидеться с женой.

– Мотивы? – осведомился следователь. – Видимо, ты чувствуешь, что впутался в некрасивую историю и что домой нет возврата?

– Нет, нет, господин следователь, – поспешно заговорил Гельмут, вероятно убежденный в том, что сумеет разжалобить гестаповца. – Понимаете, когда за мной приехали, жены не было дома, она пошла за пивом, мы хотели вместе поужинать, а какой ужин без пива? И сейчас я просто в отчаянье: она вернется и подумает бог знает что. Я всегда стараюсь оберегать ее от волнений.

– Все будет зависеть от твоего поведения, малютка, – теперь уже совсем нежно, точно перед ним был не взрослый мужчина, а ребенок, произнес следователь. – Назовешь фамилии своих соучастников, и все в порядке. Назвать фамилии – это же пара пустяков. На каждую фамилию, даже самую длинную и нелепую, – не более трех секунд.

– Господин следователь, я и Эмма… мы очень любим друг друга…

– Что за вздор! – рявкнул следователь, и Гельмут смолк. – Я требую фамилии! Назови – и убирайся отсюда под крылышко своей Эммы или как там ее…

«Однако он грубиян, этот следователь, – фыркнула Эмма. – А все оттого, что еще не видел меня, иначе не позволил бы вести себя так вульгарно».

– Но я не знаю ни одной фамилии… – начал было Гельмут.

– Вот видишь, – укоризненно сказал следователь, не скрывая явного разочарования. – А утверждаешь, что любишь свою крошку Эмму. Нехорошо, малыш.

Эмма конечно же не видела сейчас следователя, но была уверена, что в этот момент он погрозил Гельмуту пальцем, как грозят нашалившему ребенку.

В тот же миг Гельмут вскрикнул – громко, обиженно, как кричат люди от внезапного, и притом незаслуженного, удара.

– Это всего лишь задаток, мальчуган. А впереди будет куда интереснее. И не такие, как ты, развязывают языки. Итак – фамилии!

– Господин следователь…

– Хватит морочить мне голову! Нам все известно! Может, ты станешь утверждать, что никогда не встречался с Эрихом?

Эмма вся напряглась, приготовившись услышать, что скажет Гельмут.

– С Эрихом? – пролепетал Гельмут. – Один-единственный раз.

– Вот это уже деловой разговор, а не причитания хлюпика. Тебе, птенец, остается назвать фамилию. Я буду весьма признателен, если услышу из твоих уст его адрес. Мы жаждем познакомиться с этим великолепным Эрихом.

– Клянусь, господин следователь, я знаю только его имя. Он, как мне кажется, приехал в Штраусберг недавно и постоянно здесь не живет…

– Снова старая песенка, – с раздражением оборвал его следователь. – Ты, сосунок, напоминаешь мне ученика, который ни одной секунды не может жить без подсказки. Ты опять заявишь мне, что человека, которого видел впервые и у которого даже не соизволил узнать фамилии, вовсе и не приводил к себе в дом?

– Вот это и был один-единственный раз. – Гельмут произнес эту фразу со всей искренностью.

– А вот морду тебе бить, птенчик, мы будем много раз, – почти весело пообещал следователь. – И все потому, что ты несмышленыш. Каждое слово из тебя приходится тянуть клещами. Ты не привык ценить время! – взревел вдруг следователь так, что, казалось, звякнули оконные стекла. – Время! Ты что же, воробышек, всерьез уверен, что ты у меня один? И может, ты станешь утверждать, что этот Эрих не читал тебе стенограмму Лейпцигского процесса? И что ты не был в восторге от речей Димитрова?

– Нет, я не был в восторге! – воскликнул Гельмут, и вновь стало тихо.

Потом Эмма услышала негромкий вопрос Гельмута.

– Вы его арестовали?

– Кого ты имеешь в виду, голубок?

– Эриха.

– Как же мы можем его арестовать, если ты, крошка, не называешь фамилии? Тебе известно, сколько в Германии Эрихов? Вот назовешь, и за все будет отвечать он. Ведь не ты ему читал стенограмму, а он тебе. Я тебя отпущу, и ты сможешь вернуться к своей Эмме.

Снова наступило молчание. «Теперь он конечно же догадался, что я донесла на него, никто больше не мог знать, что они читали стенограмму», – со смешанным чувством раскаяния и удовлетворения подумала Эмма. И, будто в подтверждение ее мысли, она услышала осторожный вопрос Гельмута:

– Господин следователь… она приходила к вам?

– Ты снова с вопросами, шалун? Может, мы поменяемся местами? Ты с такой завистью глазеешь на мое кресло!

Пауза была настолько продолжительной, что Эмма заволновалась: неужто Гельмут и впрямь онемел? Но он снова заговорил, теперь уже с непривычной для него твердостью:

– Записывайте, господин следователь. Я, Гельмут Рунге, читал стенограмму Лейпцигского процесса. Один. И не знаю никакого Эриха. Больше мне нечего вам сообщить.

«Боже мой, он наговаривает на себя!» – ахнула Эмма.

– Такие клятвы, котик, мне приходится слышать каждый день, – устало сказал следователь. – Только уж положись на нас, пупсик. Гильотина для таких, как ты, – награда. Тебе приходилось видеть человека, превращенного в натуральный бифштекс?

Следователь приказал увести Гельмута, и Эмма облегченно вздохнула. Потом неслышно приоткрылась не замеченная ею дверь, и к ней вошел поразительно тощий, казалось, состоящий из одних костей, обтянутых кожей, гестаповец. Несмотря на свою страшную худобу, он был розовощек и жизнерадостен. «Следователь», – догадалась Эмма.

– Я могу уйти? – спросила она, так как следователь стоял молча, точно привидение.

– Конечно, – невозмутимо взглянув на нее, сказал следователь. – Благодарю вас за столь патриотический поступок. И позвольте дать вам добрый совет. Чтобы обезопасить себя от всяких неприятных неожиданностей, изобразите все, что вы здесь уже рассказывали, на бумаге. И в интересах собственной безопасности отрекитесь от своего мужа. Его ждет не очень «веселенькое» будущее. В самой ближайшей перспективе. Не думаю, что вы сможете гордиться столь близким родством с подрывным элементом.

– Как удивительно точно совпали наши мысли! – торопливо воскликнула Эмма. – Я только что сама хотела попросить вас предоставить мне такую возможность. Дайте мне, пожалуйста, бумагу, я тотчас же напишу…

– В этом деле поспешность не менее вредна, чем медлительность, – стараясь придать каждому своему слову значимость, возразил следователь. – Такого года документ должен быть составлен в сильных и точных, не допускающих ни малейшей двусмысленности или неясности, выражениях. Напишите его дома, а завтра в десять утра вручите мне.

– Хорошо, – обрадованно сказала Эмма. – Прошу только учесть, что Гельмут вовсе не красный, он наговаривает на себя. Но его хотел совратить этот Эрих. Вы просто припугните Гельмута – и с него как рукой снимет, уверяю вас.

– Мы разберемся, – пообещал следователь. – Хайль Гитлер!

Выйдя в коридор вслед за Эммой, он пытливо наблюдал за ее вихляющей походкой.

На первом этаже с Эммой чрезвычайно любезно заговорил уже знакомый ей дежурный офицер гестапо.

– Я восхищен вами, – сказал он, и Эмма сразу же поняла, что теперь он вцепится в нее, как репей. – Такими женщинами, как вы, Германия может гордиться.

– Вы слишком преувеличиваете мои заслуги. – Эмме при ее непомерном тщеславии не так-то легко было прикинуться скромницей. – Я выполнила свой долг, только и всего.

– И все же я буду докладывать о вас лично нашему шефу. Такое старание не может остаться без достойной награды. И разрешите мне без дипломатических преамбул просить позволения навестить вас в вашем гнездышке.

– Я подумаю. – В глазах Эммы заплясали бесноватые искорки. – У вас ведь записан мой адрес?

– О, благодарю заранее, фрейлейн! Близость с такой женщиной, как вы, – моя давняя мечта. И знаете – он продолжил негромко, почти шепотом, – я готов удовлетворить ваше женское любопытство. Вы спрашивали, что за ребенок плакал здесь? Дело в том, что его мать – коммунистка. Во время допроса мы заставляли ребенка плакать и кричать, проситься к матери. Она, естественно, прекрасно слышала его крики, и, если бы во имя ребенка во всем нам призналась, мы разрешили бы ей прижать малыша к своей груди. Хотя бы на несколько минут. Не правда ли, смелый и весьма эффектный эксперимент! Должен признаться, что в его разработке есть и доля моего участия.

Эмму удивила его откровенность, но она не показала виду и спросила:

– И что же, она созналась?

– Пока нет.

– Какая же она мать! – возмущенно воскликнула Эмма. – Только жестокие люди могут пренебречь священным чувством материнства!

– Вы абсолютно правы, – подтвердил офицер, широко растянув в мрачноватой улыбке тонкие, бескровные губы, и тут же счел целесообразным прервать обсуждение этой темы. – Позвольте уточнить, фрейлейн Эмма, какое время вы посчитаете наиболее удобным для моего визита?

– Разумеется, дома я бываю только вечерами, после работы. И вообще, – многообещающе улыбнулась Эмма, – ночь – мое самое любимое время суток.

– И мое тоже! – захохотав, подхватил он. – Какая синхронность вкусов! – Он бесцеремонно провел ладонью по ее талии. – Не могу понять, как это природа способна вылепить такую упоительную фигуру. Убежден, что без вмешательства всевышнего это невозможно!

Эмма распрощалась с гестаповцем и выскользнула за дверь. На улице было уже совсем темно. Фонари не горели – в городе соблюдали светомаскировку. Пахло сиренью. Эмма глубоко вдохнула свежий воздух, будто ей удалось выбраться из помещения, лишенного кислорода.

«Итак, все свершилось, – подумала она. – И почему-то очень просто, даже обыденно. Нет, я вовсе не предала Гельмута, я спасала его. Спасала! Его излечат от красной заразы, и он вернется обновленный, и не только простит меня, но по гроб жизни будет благодарен за спасение. Ничего, настоящий мужчина должен испытать и страдания и муки – это закалит его, освободит мозг от всего вредного, что мешает преданно служить фюреру. Хорошо, что я вовремя сделала это, иначе Гельмут мог окончательно угодить в пропасть. Вот только зря он наговаривает на себя, пусть бы свалил все на этого одутловатого Эриха, которому, видно, и жить-то осталось всего ничего… Теперь нужно хорошенько продумать текст заявления в гестапо, это так важно для моего будущего…»

Эмма ускорила шаг: вот-вот должен был появиться Альфред, а он бешено ревнует ее, если она посмеет где-то задержаться. Чудак этот Альфред, как и все мужчины.

«И, кроме того, – внушала себе Эмма, – я точно выполнила инструкцию тридцать четвертого года, в которой сказано: «Я незаметно и как можно скорее сообщаю о своих подозрениях в шпионаже или саботаже в гестапо, не говоря ни с кем об этом. Я знаю, что эта моя обязанность донести распространяется на всех, то есть и на товарищей и даже на членов моей семьи». А разве не прекрасно сказал Рудольф Гесс: «Каждый может быть шпионом. Каждый должен быть шпионом. Нет тайны, которую нельзя узнать. Любое деяние может быть оправдано интересами фатерланда».

Как-то один из сослуживцев, рассказывая Эмме о гестапо, восхвалял его организатора Германа Геринга, который взял за образец тайную инквизицию «Святого ордена иезуитов». Он тщательно изучил все ее приемы и методы, прежде чем пойти к Гитлеру со своим предложением о создании германской тайной полиции.

Эмма хорошо знала, что, если она сама не донесет на Гельмута, это сделает кто-нибудь из соседей. Гестапо вездесуще, оно проникло в каждый дом, в каждую семью и умело выведывает мысли и настроения людей. На каждого домовладельца в гестапо заведена специальная карточка, в которой скрупулезно отмечаются интересующие гестапо сведения, а именно: слушание иностранных передач по радио, неодобрение, отразившееся на лице при сообщении о том или ином мероприятии нацистов, слова, произнесенные на исповеди у священника, критическое замечание по адресу властей, неосторожно вырвавшееся из уст, и так далее, и тому подобное. Так разве может Эмма умолчать о том, свидетельницей чему она только что была? Тем более что она так ненавидит этих красных, врагов рейха!

«А этот дежурный, кажется, стоящий парень, – испытывая никогда не утоляемое чувство интереса к мужчинам, подумала Эмма. – И что это он вздумал делиться со мной секретами гестапо? Ничего себе, хороша эта красная – даже мольба ребенка не вынудила ее отвечать на вопросы следователя. Кто же она? Женщина, у которой вместо сердца – железо? Или камень? И разве я могла бы поступить так бессердечно, если бы услышала голосок своего родного дитя? – Эмма всплакнула, едва только подумала о такой возможности, и стыдливо вытерла слезы. – Несомненно, жестокости этой женщины нет и не может быть оправдания!»

Раздумывая, она легко и проворно, успевая любоваться своими стройными, словно выточенными, ногами, обутыми в модные замшевые туфли, взбежала на площадку второго этажа.

У самой двери ее ожидала Ярослава.

– О, Софи, дорогая, сегодня у меня не вечер, а приключенческий фильм! – запыхавшись, выпалила Эмма. – Как хорошо, что ты пришла! Сейчас мне особенно необходима твоя моральная поддержка. Альфред еще не появлялся?

– Как видишь, – коротко ответила Ярослава.

– Ты сегодня не в духе, милая?

– Прости, я устала, – пожаловалась Ярослава. – Никогда еще не было так много работы. Одна надежда – отдохнуть у тебя.

Эмма усадила Ярославу в гостиной и, быстро сварив кофе, принесла на подносе дымящийся ароматный напиток в маленьких керамических чашках.

– В мой дом пришла беда, – помрачнела Эмма. – Ты даже не догадываешься какая. На мою голову пала ужасная тень подозрения. И следовательно, на тех людей, которые со мной дружат.

– Что случилось? – насторожилась Ярослава.

– Я только что из гестапо. Арестован Гельмут. Гестапо обвиняет его в том, будто он был связан с красными. Ты можешь в это поверить?

– Гельмут? – с удивлением переспросила Ярослава. – Какая нелепость!

– Разумеется, нелепость! – Пухлые щеки ее заколыхались, она стала отчаянно жестикулировать. Это бывало всегда, когда Эмма пыталась скрыть правду. – Это мой-то Гельмут – подпольщик! Ты же сама видела, как я, бывало, прикрикну на него – и он готов заползти под кровать. Но – удивляйся или нет – он арестован. И теперь гестапо может заподозрить всех – и тебя, и Альфреда…

– Меня это не пугает, – заверила ее Ярослава. – Я всегда остаюсь верной своим привязанностям. И с какой стати из-за Гельмута должны страдать честные люди?

Эмма отставила недопитую чашку кофе, прошлась по комнате. Ярославу всегда раздражало, что во время ходьбы коленки у Эммы трутся друг о друга и чулки издают при этом неприятный чиркающий звук. «Обдумывает, как себя вести дальше», – предположила Ярослава.

Наконец Эмма присела рядом с ней на тахту, порывисто обняла горячими руками.

– Спасибо тебе, милочка! – проникновенно сказала она. – А я, честно говоря, боялась, что ты от меня отвернешься.

И Эмма тут же сочинила легенду о том, как она, вернувшись с работы, застала в квартире гестаповцев, как они пытались обнаружить какие-то листовки и затем увезли Гельмута с собой.

– Меня отпустили под честное слово, у них же не оказалось никаких улик. А Гельмуту, видимо, несдобровать, он признался, что с неким Эрихом читал стенограмму Лейпцигского процесса.

– Если это подтвердится, то его ждет суровая кара, – согласилась Ярослава.

– О, Софи! – Глаза Эммы изображали ужас. – Что я там слышала! Скажи, ты можешь назвать такую женщину матерью?

Эмма рассказала о том, как кричал ребенок, просившийся к матери, и как та отвергла его мольбу. Слушая ее, Ярослава вдруг ощутила себя той женщиной, которую пытали в гестапо, и будто наяву услышала пронзительный крик Жеки.

– Что с тобой? Ты так побледнела! – стала допытываться Эмма.

Ярослава и сама почувствовала, как похолодели ее лоб и щеки, и все же заставила себя без дрожи в голосе сказать:

– Я всегда бледнею, когда во мне кипит гнев. Ты права, Эмма, такая женщина не заслуживает того, чтобы называться матерью.

А про себя подумала: «Вот он, пример святой материнской любви. Она, эта женщина, не просто мать своего сына, она мать многих сыновей, за счастье которых готова идти на плаху. И разве ты на ее месте не поступила бы точно так же?»

Их разговор прервал Альфред. Он открыл дверь своим ключом и долго возился в прихожей, прежде чем войти в гостиную.

– Сегодня я заслужил особое право повеселиться, – объявил он, переступив наконец порог. – Я испытывал новую модель «мессершмитта». Это будет король воздуха! Я поднялся в нем на пока никем не достигнутую еще высоту. А скорость! Вы можете угадать, какая у него скорость?

– Я не советовала бы вам, Альфред, называть эти цифры, – жестко, почти приказным тоном прервала его Ярослава. – И вообще говорить о том, что входит в круг ваших служебных обязанностей.

Альфред не ожидал такой реакции на свою восторженную новость. Он медленно подошел к Ярославе, и, испытующе посмотрев ей в лицо, почти торжественно пожал руку.

– Благодарю, – сказал он, склонив голову в изысканном поклоне. – Радость настолько переполнила меня, что я совсем забыл об осторожности. Впрочем, я настолько доверяю Эмме и, разумеется, вам…

– Однако на тех данных, которые вы сейчас едва не выпалили, наверняка стоит гриф «Совершенно секретно», – напомнила Ярослава.

Альфред, ничего не сказав в ответ, снова пожал ей руку и, обняв Эмму, увлек ее в соседнюю комнату.

«Какой же неверный шаг я сделала? Он хотел, чтобы я «клюнула» на его информацию? Но почему он вдруг стал подозревать меня? – Ярослава забросала себя вопросами, пытаясь остановить вскипавшее в душе волнение. – Нет, я просто не могу совладать со своими взвинченными нервами. Мне уже чудится бог знает что. Разумно ли было обрывать его, когда ценнейшая информация, можно сказать, сама плыла в руки?»

В этот вечер Альфред был настроен философски и упрямо не слезал со своего любимого конька.

– Я с величайшим удовольствием показал бы наш новый «мессершмитт» русским. А что? Это бы их отрезвило. Незадолго до войны с Францией к нам приезжал с официальным визитом видный французский генерал. Представьте, мы разрешила ему осмотреть один авиазавод, выпускавший сто моторов в дель. Он посетил также различные центры летного обучения. Взглянули бы вы на физиономию этого французишки! Уверяю вас, по возвращении домой он сказал своим летчикам: «Будьте паиньками, и с вами ничего не случится». Кто только не приезжал к нам тогда из Франции: депутаты парламента, имеющие слабость болтать без умолку; писатели, сочиняющие дрянные пацифистские книжонки; промышленники, алчно жаждущие прибылей. Наконец, даже виноградари, коневоды и кролиководы, шахматисты, биллиардисты и футболисты, рыболовы и охотники, туристы, бойскауты, филателисты… Хитро было задумано! Они своими глазами видели мощь Германия. И еще не началась война, а у них уже тряслись коленки. Конечно, с Россией этот метод непригоден. Здесь только меч, только огонь, только бомбы.

– Какой точный анализ! – поддержала его Ярослава: она давно заметила, что Альфред падок на похвалу и особенно ценит комплимент, который открывает в нем то качество, которого он в себе вовсе и не подозревал.

Похвала достигла цели, Ярослава уловила это по глазам Альфреда – их стальной взгляд стал еще более высокомерным и деспотичным.

– Когда мы включили в империю территорию Мемеля, – продолжал Альфред, – то нашим самым северным пунктом стала маленькая деревушка с прекрасным и символическим названием Пиммерзатт.

«Пиммерзатт» в переводе на русский означает «ненасытный», – мысленно перевела Ярослава. – Ненасытный! Одно слово, а в нем – целая программа нацистов!»

Она вспомнила карикатуру во французской газете. Художник изобразил Германию голой, в стиле античной фрески, но в каске и сапогах, с мечом в руках – в погоне за любовью. Подпись под карикатурой гласила:

«Мы знаем, что мир не любит нас, но как мы сумели заставить его уважать нас, так мы сумеем заставить и полюбить».

– Да, мы будем ненасытными! – все более воодушевлялся Альфред. – Наши воздушные силы нанесут всему миру глубокие кровавые раны. Они проложат дороги смерти, какое бы сопротивление ни оказывалось на их пути. Когда фюрер решил запечатлеть себя в Париже на фоне Эйфелевой башни, он оказал своему фотографу: «Фотографируй, Гофман, затем ты увидишь меня в Кремле, в Букингэмском дворце, а потом и у нью-йоркских небоскребов!»

– Ты прокатишь меня в Москву на своем самолете? – томно спросила Эмма. – А оттуда – без посадки в Нью-Йорк!

– Непременно! Для наших птичек это не расстояние!

В таком духе Альфред проговорил весь вечер. Ярослава устала от его назойливой демагогии и решила уйти. Эмма не стала упрашивать ее остаться – ей не терпелось побыть с Альфредом наедине.

Ярослава вышла в прихожую, надела плащ и стала прощаться. В ее кармане что-то зашелестело. Сунув туда руку, она обнаружила несколько листков папиросной бумаги с текстом, отпечатанным на машинке.

– Что это? – недоуменно спросила она, взглянув на Альфреда, изобразившего на своем лице крайнее удивление.

Быстро развернув один из листков, она бегло скользнула по нему взглядом и сразу же поняла, что это были тактико-технические данные «мессершмитта» устаревшей конструкции, которые ей удалось добыть еще год назад.

«Предчувствие не обмануло меня, – мысль Ярославы заработала стремительно и четко, – он следит за мной. Значит, где-то из цепочки выпало звено. Значит, в чем-то я навлекла на себя подозрение. Как поступить? Швырнуть листки в наглую морду этого провокатора? Назвать его негодяем? Так хочется сделать именно это!»

И тут же Ярослава спокойно и равнодушно протянула листки Альфреду.

– Рассеянность вам не к лицу. – Ярослава заставила себя улыбнуться. – Мой плащ все-таки отличается от вашего. Зачем же путать карманы?

– Спасительница! – изобразив растроганность, воскликнул Альфред и принялся целовать ее руку. – Если бы вы ушли с этими бумагами, я угодил бы под трибунал!

– Очень жалею, что лишила вас этой возможности, – пошутила Ярослава. – И вообще, что за дурная привычка носить с собой бумаги, которым место в сейфе?

Альфред пристально посмотрел на нее, изо всех сил стараясь заглушить в себе кипевшую злость.

– Была бы моя воля, – сказал он, – я бы назначил вас хранителем всех наших государственных секретов.

– Благодарю, – с достоинством ответила Ярослава.

– Я провожу тебя, милая, – засуетилась Эмма.

Она выскочила на лестничную площадку вслед за Ярославой.

– Какая ты прелесть! – начала сыпать комплиментами Эмма. – Молодец, ты спасла его! А он, чудак, так втрескался в меня, что забывает обо всем на свете, кроме поцелуев.

«Он не летчик, – убежденно решила Ярослава. – И я в ловушке. Только бы не натворить глупостей».

– Сегодня ты так рано уходишь, – обнимая ее за плечи, не переставала говорить Эмма. – Я ничем тебя не расстроила? Наверное, я зря рассказала о том, как плакал этот ребенок. А его мать – ну просто чудовище!

«А вдруг это Гертруда! – от этой страшной догадки Ярослава похолодела. – Неужели она? Нет, нет, спокойно… Если все же она, тогда что? Гертруда в гестапо, букинист Отто в больнице… Значит, остается только Курт?..»