Текст книги "Звездочеты"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

– Этого романса нет, – словно была виновата в том, что нет нужной пластинки, сказала Анна Алексеевна. – Был когда-то и – исчез. С этими сорванцами разве убережешь? Да ведь мы в третий раз эвакуированные.

– Ну, нет и – не надо! Не надо, Анна Алексеевна, графиня ты моя бесценная. – Язык у Зимоглядова начал заплетаться.

Он вдруг с размаху ударил тяжелой ладонью по столу так, что задребезжали стаканы, и встал.

– Я пойду…

– Куда вы, на ночь-то глядя? – заволновалась Анна Алексеевна. – Ночуйте…

– Спасибо. – Зимоглядов принялся затравленно озираться по сторонам, будто попал в западню. – Спасибо, Анечка, Я сейчас вернусь. Клянусь тебе… Выйду покурить и – вернусь. Только учти – я никому не верю, даже родному сыну! Было время, в любовь верил. А она, любовь, как костер. Горел костер, а поленья-то я не подкладывал. Нет, не гордыня обуяла – фантазия, химера! Вот и отгорело все, отпылало, одна зола осталась, да и та – холодная, неживая. Теперь вот ветром сдует, дождями прибьет, снегом засыплет – и где тот костер!

Он умолк и принялся шарить по карманам. Попросил спички и, накинув еще не высохшую, набухшую влагой шинель, не взглянув на Анну Алексеевну, вышел за дверь.

Зимоглядов долго не возвращался. Анна Алексеевна постелила ему на кушетке и тихо, будто в забытьи, сидела возле патефона.

Она никак не могла понять, спала или просто на минутку вздремнула, когда в комнату вбежал взбудораженный Гена.

– Там… кто-то стрелял, – выпалил он.

– Тебе послышалось, – успокоила его Анна Алексеевна. – Кто там мог стрелять?

Она рассеянно взглянула на часы. Стрелки приближались к полуночи.

«И в самом деле, куда он исчез, этот Зимоглядов?» – подумала она с беспокойством.

Она, разумеется, не знала, что произошло во дворе ее дома.

…Выкурив папиросу, Зимоглядов остановился на том самом месте, где два года назад увидел Маргариту. Метель словно взбесилась. Свет, мерцавший в окне, придавал этой снежной пляске фантастическое зрелище.

Зимоглядов вынул из кармана пистолет и, не раздумывая, стремительно приложил дуло к горячему виску.

«Ты так и остался провинциальным актером», – с сожалением подумал он о себе и в ту же секунду нажал на спуск.

На выстрел никто не прибежал: война приучила к выстрелам, и этого сухого щелчка не расслышал никто, кроме Гены, да и тому Анна Алексеевна сумела внушить, что просто почудилось.

В вещмешке Зимоглядова был обнаружен помятый листок бумаги с какими-то записями. Оказалось, что это были стихи:

 
Все, что было когда-то свято,
Даже шепот: «Тебя люблю», —
Отпылало в огне косматом…
Все отныне я прокляну.
Проклинаю твои объятья
И восторг, что кипел в крови,
Проклинаю момент зачатья
Нашей проклятой богом любви.
 

Дальше шли строки, которые никто не смог разобрать. Кем были написаны эти стихи и к кому были обращены, так и осталось неизвестным. Пожилой невыспавшийся милиционер, прибывший на место происшествия, сказал Анне Алексеевне:

– Это как же надо возненавидеть жизнь, чтоб такие, извините, вирши складывать! Конченый был человек, вы уж не сомневайтесь…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Так сложилась судьба, что в первом же бою Ким, тяжело раненный, попал в плен. И едва он пришел в себя после ранения, его привели на допрос. Не ожидая вопросов, заговорил сам:

– Сейчас вы будете интересоваться, кто я? Охотно отвечу. Командир орудия – стодвадцатидвухмиллиметровой гаубицы образца одна тысяча девятьсот тридцать восьмого года.

Офицер, поощрительно кивая головой, на которой громоздко возвышалась фуражка (по сравнению с ней лицо казалось миниатюрным), торопливо записывал то, что медленно, словно стремясь создать наилучшие условия для записи, говорил Ким.

– Образца одна тысяча девятьсот тридцать восьмого года… – Слово в слово повторил Ким эту же фразу, как бы наслаждаясь ее звучанием.

– Да, да! Очень хорошо! – возбужденно, не отрывая авторучки от бумаги, воскликнул немец. – Я уже записал! Это очень известная советская пушка!

– Гаубица, – поправил Ким. – Гаубица одна тысяча девятьсот…

– Хорошо! Очень хорошо! Я понимаю – это советская гаубица! Дальше! Вайтер!

– Так я же говорю: образца одна тысяча…

– Дальше! Вайтер! Я уже успевал записать. Дальше!

– Все, – словно в смущении от того, что ничего больше не знает о своей гаубице, произнес Ким.

– Что есть «все»?! – Офицер негодующе уставился на Кима. Громоздкая фуражка, как гнездо диковинной птицы, качнулась на его голове. – Что есть «все»?

– «Все» – это значит все, – развел руками Ким. – Загляните в словарь, я не обманываю.

– Не надо валяй дурака, – офицер припечатал ладонь к столу.

– А я не валяю, – равнодушно отозвался Ким, теряя интерес к офицеру. – Ну что же вы не хотите понять элементарных вещей? Я – командир орудия, всего-навсего младший сержант. Только в прошлом году вылез из-за школьной парты. Вы что же, хотите, чтобы я сообщил вам сведения о полку? О дивизии? Корпусе? А может, об армии или фронте? Этого ждете? Честное слово, вы допрашиваете меня, как генерала.

– Так, – набычился офицер, поняв неприкрытую иронию, с которой говорил Ким. – Это у вас называется «подвиг»? – Он зло усмехнулся, тонкие губы на миг открыли блеснувшую металлом полоску зубов. – Но кто будет узнавать этот подвиг? Кто?

– А я в вашей рекламе не нуждаюсь, – отчеканил Ким. – Я для себя стараюсь, не для истории.

Кима жестоко избили, а когда он очнулся, тот же офицер, склонившись над ним, сказал, что в списке его фамилия будет фигурировать в числе тех, кто добровольно сдался в плен, и что в этом же списке о нем будет упомянуто как о сыне редактора одной из московских газет.

– Примитивная фантазия, на уровне питекантропов, – с трудом шевеля разбитыми губами, сказал Ким. – Зря стараетесь, хотя и читаете московские газеты.

Его снова избили и отправили в концлагерь. «По отцовскому письму догадались, что я сын Макухина – редактора, – предположил Ким. – В кармане моем лежало, не успел уничтожить».

Осенью сорок первого года, когда немцы все ближе и ближе продвигались к Москве, Киму удалось бежать. Лагерь, в котором он был заключен, располагался на территории Польши, неподалеку от местечка, где хозяйничал немецкий помещик. Он ежедневно давал коменданту лагеря заявку на десять пленных, которые работали на его полях.

Ким воспользовался беспечностью конвойных. Как-то, уже под вечер, хозяин послал его в кузницу – нужно было оттянуть и наточить лемехи плуга. Накрапывал дождь, потом вдруг поднялся ветер, хлынул ливень. Укрывшись в сарае, конвоиры не придали значения долгому отсутствию Кима. А он в это время уже бежал по перелеску, мокрый, изможденный, но ощущавший такой прилив физических сил, какой может дать только стремление к свободе.

Вечером в лагере подняли тревогу, в погоню за беглецом устремились собаки, но сильный дождь смыл следы.

Хозяин смотрел за всей этой суматохой из окна и недовольно качал круглой головой.

«Какой смысл из-за этого русского тратить столько сил? Куда он может уйти? Теперь везде, куда ни ткни пальцем, – немцы, немцы и немцы». Его бесило лишь то, что этот негодяй оказался таким неблагодарным.

Ким долго шел лесами, голодный, измученный. Иссеченные камнями ноги ломило. Ныла еще не зажившая в боку рана. Прислушиваясь к каждому шороху в лесу, он старательно обходил населенные пункты. Часто, особенно ночью и в хмурые дождливые дни, терял ориентировку, и все же какая-то обостренная, до фанатизма упрямая интуиция влекла и влекла его на восток. Встречая солнце, он радовался, как ребенок, убеждаясь, что упорно идет к себе, в Россию.

Сама судьба, казалось, оберегала его. Он питался лещиной – едва созревшими орехами, брусникой, щедро рассыпанной среди торфяников, сыроежками и всеми, какие только попадались на пути, съедобными дарами леса. Вблизи одного из хуторов его едва не загрызли осатаневшие, смахивающие на волков собаки, дважды в него стреляли из ружья, а потом из автомата, и он так и не узнал, кто стрелял – немцы или свои.

Многое перенес Ким – и голод, и холод, и болезни, рисковал снова попасть в лапы к фашистам, но упорство победило: казалось, нескончаемые лесные тропы вывели его к партизанам в районе белорусского города Гродно.

В партизанском отряде никто не встретил его с распростертыми объятиями. Да он и не надеялся на это – при нем не было ни документов, ни свидетельств того, что он попал в плен лишь тогда, когда был тяжело ранен. Командир отряда Коваль, молчаливый, замкнутый и суровый, был человеком стреляным: в его немногочисленный на первых порах отряд как-то проник подосланный гитлеровцами агент. Закончилось это для партизан весьма плачевно – их внезапно окружили каратели и почти полностью истребили.

Коваль много дней присматривался к Киму, задавал врасплох вопросы и, если Ким затруднялся ответить на них или же отвечал уклончиво, он хмурился и в раздумье клал перед собой на стол тяжелые мозолистые кулаки.

Ким изо всех сил старался завоевать доверие. Как-то он вычертил Ковалю схему противотанкового устройства 122-миллиметровой гаубицы образца тридцать восьмого года. Коваль долго рассматривал схему, вертел ее у обвислого мощного носа и в конце концов хмуро изрек:

– Ты что же, думаешь, я что-нибудь в твоей чертовщине уразумел? Ни дьявола я в ней не уразумел. И чего это я должен ломать голову над твоей гаубицей? Ты что, мне ее дарил? А раз этой самой гаубицы у меня на вооружении не числится, то и не нужна мне она!

Однако, как заметил Ким, он стал относиться к нему более уважительно, хотя и прозвал шутя «Яшка-артиллерист».

Коваль до самозабвения любил оперетту «Свадьба в Малиновке» и, когда пребывал в хорошем настроении, неизменно говорил фразами ее персонажей. Однажды Киму даже удалось подслушать, как Коваль, оставшись один, вполголоса напевал: «На морском песочке я Марусю встретил…»

При этом он удивительно точно копировал Попандополо, с той лишь разницей, что скуластое лицо его оставалось, как и всегда, хмурым и суровым.

Осень принесла партизанам много хлопот. Лесные дороги размыло дождями. В глубоких колеях недвижимо застыла ржавая вода. Отряд оказался в плену у бездорожья. Продукты из дальних хуторов приходилось таскать на себе. Партизаны рисковали попасть в засаду. Боеприпасы были на исходе. Первые заморозки сразу же напомнили, что многие партизаны одеты по-летнему. А тут еще, как на грех, прервалась связь с основной базой партизан, расположенной в двухстах километрах. В последнем бою с полицаями погиб радист, больше на рации работать никто не умел. Вот тут-то и пригодился Ким Макухин.

Коваль, узнав, что Ким изучал рацию в полковой школе, хотел сразу же определить его радистом, но заколебался. Он еще не успел проверить Кима в деле, в боевой обстановке, а рация – святая святых отряда. Но выхода не было.

– Вот что, Яшка-артиллерист, – сказал Коваль. – Садись-ка ты за рацию.

– И буду вечно прикован к штабной землянке? – возмутился Ким. – Разве для этого я шел к вам в отряд?

– Ты чего ощетинился, артиллерист? – удивился и в тоже время обрадовался Коваль. – Скажи на милость, для чего же ты шел ко мне в отряд?

– Дайте мне пять человек, – горячо сказал Ким. – Мы отобьем на шоссе у немцев пушку. И тогда вы узнаете, зачем я к вам шел!

– Ну, ты даешь! – восхищенно воскликнул Коваль. – Не зря я тебя Яшкой-артиллеристом величаю. А только это, надобно тебе уразуметь, авантюра. Донкихотство, одним словом. Парней положишь.

– По-вашему, в землянках храпеть – это и означает партизанить? – разозлился Ким. – А смелый налет – авантюра? Вы разрешите и, если я провалю операцию, – расстреляйте.

– Расстреливать-то некого будет, можешь ты это уразуметь? – Коваль начал выходить из себя. – Ну, предположим, ты эту игрушку отобьешь, так куда же с ней денешься? Она у тебя трошки с шоссе съедет – и по брюхо увязнет. И опять же, снаряды к нам сами фрицы, как ангелы-хранители, доставлять будут?

– А мы ее со снарядами отобьем, – не сдавался Ким. – И не «Большую Берту», а пушчонку противотанковую. Мы ее на плечах на «ура» поднимем. Да и дороги скоро морозом скует.

Коваль долго крутил колючий ус.

– Заманчиво рисуешь, – покачал он мощной головой. – Вот только как бы из этого тот самый «втустепь» не получился, что Яшка-артиллерист с Трындычихой отплясывал. В общем, битте-дритте, фрау-мадам…

К конце концов Ким уломал Коваля, и тот согласился.

– Одно условие – поработай на рации до того, как мне радиста пришлют. Передай-ка сейчас вот эту радиограмму. Нам без рации – как Трындычихе без языка…

Через несколько дней, когда лесные дороги намертво схватило морозом, Ким отобрал пять человек, рекомендованных Ковалем. Ребята были лихие, жаждали настоящего дела. Дерзкий замысел Кима увлек их, и они принялись разрабатывать план действий – вначале на карте, а потом и на местности.

Ким выбрал для налета крутой, изгибистый поворот шоссе, за которым сразу же находился небольшой мост, перекинутый через ручей. Идея была такова: выследить грузовую машину с прицепленной к ней противотанковой пушкой, взорвать мост перед тем как машина въедет на него и таким образом отсечь орудие от остальной колонны. Нападать лишь в том случае, если колонна будет невелика – максимум взвод. Солдат противника внезапно забросать гранатами. В лесу, неподалеку от шоссе, будет стоять наготове пара коней, с помощью которых пушку и передок со снарядами можно будет быстро переправить как можно дальше от места предполагаемых действий.

– На бумаге все выходит. Это мне, это тебе, а это опять же тебе, а кладу себе. А как оно выйдет на шоссе? Немец, он башковит, никуда не попрешь. Не вышло бы: трубка пять-ноль, прицел двадцать, раз-два и – мимо? А?

– Как выйдет – этого сам господь бог нам не доложит, – рассмеялся Гриша Спевак, отчаянно храбрый парень. – А только, если все с умом провернуть, будет у нас свой бог войны!

На задание они отправились на рассвете, чтобы засветло добраться до изгиба шоссе. Утро занималось хмурое, неласковое. Низины заволокло плотным туманом. В голом, с опаской ожидавшем прихода зимы лесу было сумрачно и тоскливо. Партизаны шли цепочкой по едва приметной тропе. Гриша Спевак нещадно курил, зная, что в засаде дымить цигаркой не придется. Он был из здешних мест и хорошо знал дорогу к шоссе, посмеивался над Кимом, который время от времени сверял маршрут с картой. Каждый из бойцов, включенный Ковалем в группу Кима, был специалистом в своем деле: Спевак за короткий срок прослыл в отряде отважным подрывником, молчаливый – за день не выбьешь слова – Алеша Ясень был метким стрелком, а Иван Захарченко, тяжелоатлет, творил чудеса с ручными гранатами – никто не мог метать их так далеко и так точно, как он. Ездовой Антип Курлыкин, посланный вслед за ними верхом на обозной кобыле, хорошо знал местные тропы.

Они благополучно добрались до места, дождались наступления темноты и, выбрав наиболее благоприятный момент, когда шоссе, казалось, замерло и лишилось признаков жизни, заминировали мост. Сделать это было не очень сложно: мост был деревянный, местного значения и немцами не охранялся.

Затем Ким увел группу в глубь леса. Здесь они развели небольшой костер, набрали сушняка, чтобы меньше дымило, и скоротали оставшуюся часть ночи.

Утром партизаны снова выдвинулись к шоссе и залегли в кустарнике. Вначале им не везло: по шоссе изредка проносились машины с грузами, неторопливо вышагивали тяжеловесные, с мохнатыми мощными ногами, битюги, впряженные в громоздкие; казалось, на века сработанные повозки. Потом, уже ближе к полудню, мимо прогрохотали четыре танка.

– Никак у фрицев вся артиллерия кончилась, – негромко сказал никогда не унывающий Гриша, – Или Гитлер ее для обороны Берлина бережет?

– Шуткуешь ты… – проворчал Захарченко. – Ты сперва Москву в обиду не дай.

– Помяни мое слово, Иванушка, – убежденно отозвался Спевак. – Мы с тобой еще из той пушки, что сегодня захватим, по Берлину шарахнем. Придет времечко! И по главной улице Берлина прогуляемся. Как думаешь, имеется там главная улица?

– Брось трепаться, – мрачно сказал Иван.

– Не треплюсь я, Ванечка, ей-ей, не треплюсь. Называется-то она как, небось и не ведаешь?

– Отцепись.

– Вот видишь, Ванюша, дожил ты, считай, до зрелого возраста, а какая в том Берлине главная улица, тебе и невдомек. Серость это, Иван Тарасович, форменная серость и необразованность.

– Сам-то не знаешь, – огрызнулся Захарченко.

– Унтер ден Линден, – неожиданно выпалил молчавший до этого Алеша.

– Чего? – не понял Спевак.

– Унтер ден Линден, – повторил Алеша. – Под «липами», значит. Главная улица Берлина.

– А трепался… – поддел Спевака Иван.

– Под липами, говоришь? – удивился Спевак, не обращая внимания на язвительную усмешку Захарченко. – Во фрицы придумали! Чего ж им под теми липками не сиделось? Из-за них торчи вот тут под осинами…

– Прекратить разговоры! – наконец не выдержал Ким.

– Да тут на версту ни одной козявки не ползает, – попробовал отшутиться Спевак.

– Помолчи, – строго сказал Ким.

– А ты, командир, разреши, – не унимался Спевак. – Как танк еще поползет, разреши его гранатами угостить. Представляешь, к штабной землянке на танке подкатим?

– Ну и болтун же ты… – начал было Захарченко, но осекся: из-за поворота шоссе, огибая жиденький осинник, показалась упряжка, тащившая пушку.

– Это наша, – уверенно сказал Спевак. – Командир, твоя мечта…

– Тяжеловата, – прервал его Ким. – Лафет цельный, без раздвижных станин.

– А дождешься ее, противотанковую? – усомнился Захарченко.

– И то правда, – согласился Ким.

Партизаны напряглись в томительном ожидании.

«Только бы не целая батарея, – заклинал Ким, не спуская глаз с обогнувшей уже осинник упряжки. – Иначе нам не справиться». Однако заклинания не помогли: вслед за первой упряжкой, на небольшой дистанции, из-за поворота показалась вторая. – Так, так, – быстро прикидывал в уме Ким. – Два расчета – примерно двенадцать человек плюс шесть ездовых… На их стороне – численность, на нашей – внезапность».

Упряжки приближались к мосту. «Отлично! – радостно подумал Ким. – Значит, всего два орудия, огневой взвод. Артиллерия у фрицев почти вся на мехтяге, а эти, видать, охраняют тылы. В лесах на конях сподручнее».

Передняя упряжка застучала по горбылям моста, ездовые второй придерживали упрямо и своевольно взмахивавших тяжелыми головами коней.

«Сейчас Спевак сработает», – едва успел подумать Ким, как взрыв вдребезги разорвал тишину. Там, где был мост, взлетели в воздух кругляки, комья черной земли, черный клубящийся дым заволок голые испуганные осины.

Загрохотали выстрелы. Передняя упряжка, вовремя миновавшая мост, перешла на галоп, спеша укрыться за поворотом. Во второй кони отпрянули назад, их обдало горячей взрывной волной. Ездовых будто ветром сдуло с коней, они кинулись в кусты, ведя беспорядочный огонь из автоматов. Захарченко швырнул в них гранату, и в кустах смолкло. Алеша Ясень строчил из автомата по метавшейся на шоссе и пытавшейся привести пушку в боевое положение орудийной прислуге.

– Теперь – полный вперед! – скомандовал Ким. – Захарченко, Спевак, по коням!

Партизаны кинулись на шоссе. Ким вспрыгнул на переднего, подождал, пока неуклюжий Захарченко взберется на коренного. Почему-то в памяти мелькнули лагеря, полковая школа на учениях, упряжка, врывавшаяся на полном галопе в населенный пункт…

– Скорее, братцы! – крикнул Ким, направляя упряжку на лесную дорогу. – Фрицы с первого орудия сейчас спохватятся, откроют огонь!

Пушка, тяжело перекатываясь, нырнула с крутобокого шоссе в осинник. Партизаны что есть мочи стегали коней. «Да, если бы не мороз, худо было бы», – вспомнил Ким опасения Коваля.

Упряжка, подпрыгивая, углублялась в лес, сопровождаемая треском сучьев и редкими выстрелами со стороны шоссе. Захарченко, не умевший ездить верхом, трясся, с трудом удерживаясь в седле, на могучей спине породистого дымчато-серого битюга.

– Штоб ты сказился, – не переставая, ворчал Захарченко. – Уси кишки повытряхал!

Упряжка уже выбиралась из лощины, когда позади, метрах в трехстах, вздыбил землю злой, гулкий взрыв.

– Рысью, ма-а-арш! – скомандовал Ким, будто конями управляли заядлые артиллеристы из батареи на конной тяге. – Быстрее, иначе накроют!

Второй снаряд разорвался впереди, в стороне от дороги. «Сейчас возьмут в вилку», – с тревогой подумал Ким, удивляясь точности немецких артиллеристов.

Третий снаряд охнул неподалеку от упряжки. Кони, обезумев, рванули вперед. Ким почувствовал, как чем-то острым стегануло по левому плечу. Не переставая погонять коней, он потрогал ладонью плечо и ощутил выступившую через ватник липкую горячую кровь. «Только бы доскакать, только бы доскакать», – словно упрашивая кого-то, мысленно твердил он.

– Командир! – услышал Ким непривычно встревоженный голос Спевака. – С Курлыкиным беда!

Упряжка уже вырвалась из зоны обстрела. Еще два снаряда один за другим упали далеко позади. Ким натянул поводья и поднял правую руку вверх.

– Стой!

Упряжка остановилась. Спевак спрыгнул с передка и, спотыкаясь о затвердевшие на морозе кочки, побежал в ту сторону, где снаряд едва не накрыл их. Партизаны с нетерпением ждали его возвращения. Вдруг с той стороны, где скрылся Спевак, раздался выстрел. А вскоре он и сам показался на дороге, и Ким по отяжелевшей неровной походке Григория понял, что случилось неладное.

– Все! – выпалил Спевак, разгоряченный ходьбой. – Накрыли. И Курлыкина и коня. Конь еще бился, так я его пристрелил…

– Вот тебе и Унтер ден Линден, – хрипловато проговорил Алеша и до самой базы не проронил больше ни слова.

Когда упряжка остановилась у штабной землянки, была уже ночь. Часовые, увидев орудие, всполошились и едва не открыли огонь – Коваль забыл сообщить Киму пароль на новые сутки. Командир уже спал. Его разбудили. Коваль вышел из землянки потягиваясь. Его ординарец хотел было вынести «летучую мышь», но Коваль сердито махнул рукой.

– Глянь-ка, лунища какая на небесах! – пробасил он. – Куда до нее твоему недоделанному фонарю? Постой, постой, никак я еще сплю? Да не во сне ли это?

Коваль размашисто шагнул к упряжке. Ким, чувствуя, что с каждой минутой слабеет от потери крови, неловко и медленно сполз с коня и, держась за уздечку, доложил:

– Товарищ командир отряда! Орудие доставлено…

– Вижу! Сам вижу! – восторженно облапил Кима Коваль. – Ловко я тебя окрестил, в самую точку, – Яшка-артиллерист!

– Погиб Курлыкин… – добавил Ким, высвобождаясь из объятий.

– Курлыкин? Погоди, погоди, ты сам-то чуть живой, – сердито заговорил Коваль и посмотрел на свою ладонь. – Кровь! Ранен?

– Зацепило, – сказал Ким.

– Солодовников! – Коваль позвал ординарца. – Веди нашего артиллериста в землянку. И перевязку живо!

Солодовников, щеголеватый парень с тонкими ногами, повел Кима в землянку.

Ким неуверенно переступил через порог. Казалось, ступеньки, и сама землянка, и черные стволы деревьев качаются, как на воде.

В землянке неярко тлел язычок фитиля «летучей мыши». В углу, спиной к двери, кто-то сидел в накинутой на плечи шинели.

– Сейчас перевязочку соорудим, – неестественно весело пообещал Солодовников.

Шинель упала с плеч, и Ким прямо перед собой увидел до боли знакомое лицо девушки. Свет «летучей мыши» слепяще ударил ей в глаза, но даже сейчас, когда она прищурила их, Ким узнал Настю. Она тоже узнала его и, не заслоняя свет фонаря ладонью, смотрела на него напряженно и радостно, все еще не веря, что это именно он.

Ким схватился рукой за березовый стояк, лицо Насти стало быстро терять резкость очертаний, будто в землянку заполз туман. Он смутно видел ее вопрошающие, ждущие лишь единственного ответа глаза и боялся, что потеряет сознание, не успев ответить на ее немой вопрос.

– Ну, Яшка-артиллерист, порадовал ты отряд! – загремел в землянке голос Коваля. – Теперь мы живем! Пушка есть, снарядов боекомплект. Одного не могу уразуметь: чем этих мамонтов кормить будем? Им же овса, этим динозаврам, по ведру зараз требуется. Вот ты мне и объясни…

Ким, пытаясь улыбнуться, медленно сполз по стояку на пол. «Шершавая береза была, старая береза…» « – успел подумать он.

Когда Ким очнулся, уже светало. В окно землянки была видна осина, слабо освещенная еще не поднявшимся над лесом солнцем.

– Ты проснулся? – будто издалека услышал он голос девушки. – Вот и хорошо…

«Кто это? Откуда здесь девушка? – удивился Ким. – В отряде всего одна женщина – повариха Савельевна, но это не ее голос, совсем не ее…»

– Что ты на меня так смотришь? – спросила Настя, подходя поближе к нарам, на которых лежал укрытый шинелью Ким. – Я – Настя.

«Настя! – Сердце Кима застучало так отчетливо, что он услышал, как оно бьется о грудную клетку. – Это же Настя!»

– Не смог… передать, – виновато прошептал он. – Понимаешь, не встретился с ним. Не повезло…

– Не передал? – как эхо повторила Настя.

– Не передал.

Он вдруг осекся, поняв, что не нужно было говорить ей правду: в глазах Насти погасла радость ожидания.

– Честное слово, я искал его… – начал было Ким.

– Замолчи. – Настя прижала дрожащие руки к груди. – Замолчи, не надо…

И она, присев на краешек нар, ткнулась головой в суховатую земляную стену.

– Настя! – с порога требовательно позвал вошедший в землянку Коваль. – Радиограмму передай. Срочно! Возьми у Солодовникова.

Настя вскочила и, стараясь скрыть от Коваля заплаканные глаза, выскочила из землянки.

– Прислали-таки радистку, – хвастливо сказал Коваль, усаживаясь на скамейку возле нар. – Да и куда они денутся? Коваль требует – вынь да положь. Пока ты пушку отбивал, ее на парашюте к нам сбросили. Хороша дочка, а?

Ким ничего не ответил. Он лежал, закрыв глаза и стиснув зубы.

– Ты вот что… Яшка-артиллерист, – как обычно хмуро, заговорил Коваль. – Ты поправляйся. Старайся, одним словом. С пушкой, кроме тебя, у нас любезничать некому. Так она и простоит, бедолага, пока ты не встанешь. А здорово бы шандарахнуть из нее по Сычевке, там каратели окопались. Уразумел?

– Уразумел, – негромко ответил Ким. – Я постараюсь…

– Вот-вот. А Настю откуда знаешь?

– Да так, – нехотя ответил Ким. – В Приволжске познакомились. Как раз перед войной…

Он снова умолк, чувствуя, что язык не хочет повиноваться.

– Помолчи, – посоветовал Коваль. – Мы тебя быстро на ноги поставим. Усиленный паек. Настя за тобой присмотрит. Девичьи руки, они, как я разумею, целительные…

Слова Коваля сбылись. Через неделю Ким мог вставать.

– Тебе надо воздухом подышать, – сказала Настя. – Снег выпал, леса не узнаешь. Хочешь, я с тобой пойду?

– Я буду расчет готовить, ребят надо обучить, – сказал Ким, хотя ему очень хотелось побродить с Настей.

– Успеешь, – нахмурилась Настя.

Ким благодарно посмотрел на нее. Как она изменилась за это время! Прошло каких-нибудь пять месяцев, а будто целые годы прошумели над ними. Там, в Приволжске, и потом, в лагере, когда Настя догоняла его, чтобы отдать письмо для Семена, она была совсем девчонкой. А сейчас перед ним другой человек – резко очерченные темные круги под глазами, да и глаза такие, какие бывают у людей, успевших узнать, что такое горе.

Настя взяла его под руку, и они медленно вышли из землянки. Ким едва не задохнулся от свежего снежного воздуха. Снег лежал вокруг – и на поляне, у партизанских землянок, и дальше, в нескончаемой глубине леса. Он словно вобрал в себя все лесные осенние запахи – сладкую горечь рябины, кисловатый хмельной аромат прелых листьев и поздних грибов – и теперь сторицей возвращал эти запахи.

Они шли молча, радуясь лесу и снегу, который будто открывал новую страницу в их жизни, предвещая перемену.

– Свадебная прогулка! – съязвил им вслед Спевак.

Настя и Ким сделали вид, что не услышали его слов.

– Значит, ты не встретил его? – спросила Настя, когда они углубились в лес. – А я так верила, что встретишь… – Она помолчала, ожидая, что Ким тоже заговорит, но он словно не слышал ее слов и все так же жадно смотрел не деревья, стоящие в снегу.

– А знаешь, Настя, что я хочу тебе сказать? – дрогнувшим голосом спросил Ким, останавливаясь.

– Что?

Ким смотрел на Настю не моргая и, боясь, что она не выдержит его странного настойчивого взгляда, вдруг схватил ее руками за голову, притянул к себе и поцеловал.

Настя, не ожидавшая этого, отпрянула, будто Ким ударил ее.

– Какой же ты, – с открытой неприязнью прошептала она. – Ты же знаешь, что у меня есть Семен.

– А если он убит? – с внезапным ожесточением спросил Ким. – Там, на границе, все полегли…

– Молчи! – крикнула Настя и взмахнула рукой, точно собираясь закрыть ему рот ладонью. – И запомни: живой он! Живой! Я все равно найду его, понял?

И она, круто повернувшись, побежала назад, к землянкам. Потом, опомнившись, остановилась и, обернувшись к нему, виновато спросила:

– Сам-то небось не дойдешь?

Ким не ответил. Он стоял, устремив взгляд в холодное синее небо, чувствуя, что оно тускнеет у него на глазах…

Все последующие дни Ким старался с Настей не встречаться. Она пропадала у рации в штабной землянке, а Ким принялся обучать партизан артиллерийскому делу. Он дотошно осмотрел «пленницу» и остался доволен – пушка была исправна, поршневой затвор работал отменно, подъемный и поворотный механизмы вращались так легко, будто их только вчера тщательно смазали.

Ким самолично выбрал позицию для пушки, партизаны быстро отрыли для нее окоп со щелями для расчета – все по науке. Щели, кроме того, укрыли надежным накатом из бревен. Подготовить данные для стрельбы Киму не составляло труда. Коваль не скрывал радости.

– Где вы мне еще найдете партизанский отряд со своей собственной артиллерией? – важно басил он, удовлетворенно похлопывая пушку по казеннику. – Насколько я разумею, на сто верст вокруг такого орудия нема. А какая отсюда вытекает задача? Долбануть по Сычевке! Да так долбануть, чтоб точно по фельдкомендатуре, прицел пять-ноль, уровень ноль-ноль и – никаких мимо! Уразумел, Яшка-артиллерист? Мимо – это значит саданем по сельской хате, в которой проживает, по вполне вероятной возможности, – истинный наш колхозник-патриот. Вот ведь в чем загвоздка, товарищ Макухин!

Именно по этой причине Ким долго колдовал над исходными данными для стрельбы. Учитывал погоду, скорость ветра, влажность воздуха и чего только еще не учитывал! Подготовив данные, он сказал Ковалю, что, до тех пор пока партизаны точно не определят, действительно ли в этом доме расположена фельдкомендатура, стрелять рискованно.

– Ну и развеселил! – помрачнел Коваль. – Выходит, людей в Сычевку надобно посылать? Так ежели они к фельдкомендатуре проберутся, они и без твоей бандуры такую оперетту разыграют – черти на том свете взвоют. И что же она, эта «Берта», так и простоит у нас вроде бы как на курорте? А ты знаешь, сколько эти фрицевские битюги уже успели сена на навоз переварить? Не успеваем подвозить.