Текст книги "Звездочеты"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

– Увы, женщины всегда отличались забывчивостью, хотя мы и стараемся прощать им эту невинную слабость, – понимающе произнес он. – Разрешите присесть?

Ярослава пожала плечами, как хозяйка, не ожидавшая внезапного прихода незнакомых ей людей. Она проклинала себя за то, что не ушла отсюда хотя бы несколькими минутами раньше.

Штудниц, грациозно отодвинув стул, сел, с трудом устроив под столиком свои длинные ноги.

«Эти ноги словно предназначены для другого человека, – вспомнила Ярослава свое первое впечатление о Штуднице. – Но тогда он был в штатском, спортивного покроя костюме».

Усаживаясь, Штудниц успел прикоснуться холодными губами к ее руке, и она подумала, что вновь повторяется все то, что было тогда, в Поленове.

– Я тоже страдаю от одиночества. – Штудниц заговорил с ней так, как будто они расстались только вчера. – И уже решил, что легче вырваться из лап дьявола, чем от своей тоски. И вдруг увидел вас. И все преобразилось в один миг!

Ярославе казалось, что его веселые, полные бодрости и радости слова звучат сейчас откуда-то издалека. Она вся была поглощена тем, как предугадать его возможные вопросы и как наиболее правдоподобно ответить на них.

– Вы все же остаетесь в плену своей фантазии, – заставила себя улыбнуться Ярослава.

– Пусть будет так, – миролюбиво согласился он. – Не все ли равно? У меня такое чувство, будто мы с вами и не расставались.

И, стремясь погасить негодование, отразившееся на ее лице, Штудниц заговорил о другом:

– Никогда не думал, что помпезность этого ресторана в вашем вкусе. Я забрел сюда совершенно случайно. Хотите, мы сядем сейчас в мой «мерседес», и я примчу вас в такое местечко – вовек не забудете?

«Еще бы, – горько усмехнулась про себя Ярослава. – Наверное, еще никому не удавалось забыть гестапо».

Хотя предложение Штудница не сулило ничего хорошего, Ярослава обрадовалась ему. Недоставало еще, чтобы и Курт из-за нее попал в западню. Будет самым благоразумным поскорее покинуть этот проклятый «Фатерланд».

– Я тоже здесь совершенно случайно, – сказала Ярослава. – Договорились с подругой поужинать вместе, а она не пришла. Наверное, приехал жених.

– К тому же какое удовольствие сидеть здесь под тупыми взглядами этих изрядно подвыпивших вояк? – кивнул он в сторону офицеров, которые, судя по всему, продолжали воспевать своих полководцев. – Вы обратили внимание? На их физиономиях – ни проблеска мысли!

– Я не привыкла так плохо думать о доблестных офицерах вермахта, – уклончиво ответила Ярослава.

Они вышли на улицу. Еще не стемнело, и Ярослава, идя рядом со Штудницем, галантно поддерживающим ее под локоть, всматривалась в прохожих, надеясь увидеть Курта. Но его не было.

В Берлине цвели липы, пахло свежим медом. Лишь усиленно газовавшие автомашины, проносившиеся по площади, перебивали этот запах, вызывавший в памяти солнечные лесные поляны, пение птиц, яркую синеву предрассветного неба. В автомобильном потоке преобладали машины военных марок.

Штудниц заботливо усадил Ярославу на переднее сиденье черного «мерседеса» и включил зажигание, Машина понеслась по улице.

«Надо же так глупо попасться, – ругала себя Ярослава. – Неужели кто-то сработал за Курта, и книга Двингера сыграла роль приманки?»

– Жаль, что мы не в Мюнхене, – ловко маневрируя в потоке машин, безмятежно говорил Штудниц. – Там есть чудесный ресторанчик с оригинальнейшим названием «Колокольчик жареной колбаски». Там подают знаменитые баварские сосиски. Какая это прелесть!

– Надеюсь, вы везете меня не в Мюнхен? – холодно осведомилась Ярослава.

– Я везу вас к себе домой, – как о чем-то самом обычном сказал Штудниц.

Ярослава нахмурилась, всем своим видом протестуя против такого своеволия.

– Не сердитесь, – поспешил успокоить ее Штудниц. – Нам нужно поговорить об очень серьезных вещах, и притом наедине. Разве это возможно в «Фатерланде»?

– Домой – ни в коем случае, – воспротивилась Ярослава. – Остановите машину.

– Но этот разговор нужен не столько мне, сколько вам, – попытался убедить ее Штудниц. – Клянусь вам.

– Домой – ни в коем случае, – упрямо повторила Ярослава.

– Хорошо, – терпеливо и доброжелательно сказал он. – Тогда в загородный ресторанчик. Один из моих любимых. Нечто вроде охотничьей таверны. Не возражаете?

– Вы так настойчивы…

Смеркалось, когда они въехали в сосновый бор. Последние лучи солнца прощально трепетали на бронзовых бугристых стволах, устремленных в поднебесье сосен. Чем-то царственно величественным веяло от них.

В «Охотничьей хижине» было немноголюдно. Расторопный хозяин – прихрамывающий, будто его то и дело дергали за ниточку, пожилой немец в костюме егеря услужливо и сноровисто провел их в отдельную комнату, стены которой были сплошь увешаны чучелами птиц. Над столиком, сколоченным из грубых досок, висел светильник, стилизованный под керосиновую лампу.

– Вы любите дичь? – спросил Штудниц. – Устроим настоящий охотничий ужин. Ну-ка, дядюшка Шульц, пораскинь мозгами.

– Могу предложить ассорти из холодной дичи. – Дядюшка Шульц произносил названия блюд, важно шевеля толстыми, точно смазанными жиром, губами, я так смачно, что уже этим вызывал аппетит. – Из горячего – свиные ножки с кислой капустой и горошком, зайца в горшочке с вином…

– Если ты, дядюшка Шульц, предложишь нам еще и тюрингский пирог с луком, то мы будем счастливы! – радуясь, как ребенок, воскликнул Штудниц.

– И тюрингский пирог с луком, – важно подтвердил дядюшка Шульц.

– Я в восторге! – заявил Штудниц, похлопывая Шульца по плечу. – Теперь я готов поверять, что твой охотничий костюм – не маскарад. И как только тебе удается подавать такие яства, достойные богов, в наше полуголодное время?

– Секрет фирмы, – осклабился дядюшка Шульц, показывая редкие, изъеденные табаком зубы и вытирая пот с лоснящихся щек огромным клетчатым платком. – Пить будете, конечно, яблочную водку?

– Да. И мозельское.

Дядюшка Шульц запрыгал на кухню. Деревянные половицы заскрипели под его грузными шагами, как палуба корабля во время шторма.

– На меня не рассчитывайте, – предупредила Ярослава. – Я не пью.

– Символически, – успокоил ее Штудниц. – Только символически.

Блюда, которые им принесли, оказались дьявольски вкусными, но Ярослава с трудом принудила себя есть – у нее начисто пропал аппетит. Она больше всего, как, вероятно, и все люди, страшилась неизвестности.

– О чем же вы хотели со мной поговорить? – не выдержала Ярослава. – Я согласна слушать вас при одном условии: если вы все-таки откажетесь от своей навязчивой идеи, что мы с вами уже встречались.

– Согласен! – весело воскликнул Штудниц. – Ради того, чтобы вот так сидеть рядом с вами и забыть обо всем, что происходит в мире, согласен! Будем считать, что мы встретились первый раз в жизни.

– Почему «считать»?

– Хорошо, я вас никогда прежде не видел, – сказал Штудниц.

– Это пока что самое правдивое из всего, что вы мне успели сегодня сказать, – улыбнулась Ярослава.

Она впервые открыто и смело посмотрела в его лицо. Казалось, оно было воплощением самообладания и, к огорчению Ярославы, в нем не проступало ничего отталкивающего. Тонкими чертами и одухотворенностью оно напоминало лицо священника, и в это можно было бы поверить, если бы не резковатые жесты и не военная выправка. Светлые глаза его выражали и радость, и удивление, и гнев, но только не холодное бесстрастие.

– В мире все относительно, – приступая к ужину, заговорил Штудниц. – Мы предполагаем, а судьба располагает, не считаясь с нашими желаниями. Что я я хотел вам рассказать? Во-первых, что я уже видел вас. И знаете где? В Штраусберге. Представьте, меня это не удивило. Нет, я вовсе не пророк, и вы ошибаетесь, если думаете, что я фантазирую. Два года назад мне довелось побывать в России, и тогда, в Поленове, на Оке, я видел женщину, как две капли воды похожую на вас. Только та женщина была с мужем и очаровательной дочуркой. А зачем удивляться, в мире столько похожих друг на друга людей! Но когда я увидел вас в Штраусберге, то вначале подумал, что это та самая женщина, из Поленова. И еще подумал, что все правильно: если мы засылаем разведчиков в Россию, то отчего же не предположить ответные визиты?

Ярослава протестующе вскочила со скамьи.

– Прошу вас, ради бога, – умоляюще произнес Штудниц. – Если вы сейчас обзовете меня провокатором, поднимется шум, и мы с вами впутаемся в такую историю, что противно будет вспоминать. То, о чем я говорю, останется между нами.

– Однако кто дал вам право высказывать в мой адрес такие дикие предположения? – гневно спросила Ярослава. – Да, я живу в Штраусберге, и при желании вы могли бы все обо мне узнать. Я никогда не бывала в России, а тем более в этом вашем Поленове.

Штудниц посмотрел на нее, как смотрят на ребенка, когда прощают ему невинную шалость.

– Я говорю не о вас! – попытался успокоить ее Штудниц. – Впрочем, довольно об этом. Есть тема поважнее. Представьте себе солдата, у которого в винтовке только один патрон, и этим патроном надо выстрелить. Понимаете?

– Нет, не понимаю.

– Этот солдат – Германия. И она будет стрелять. И только по одной цели – по Советской России.

«Они уже перестали скрывать, что собираются напасть на нас», – подумала она, а вслух сказала:

– Меня абсолютно не интересует Россия!

– А меня интересует, – твердо сказал Штудниц. – Иначе я и не стал бы об этом говорить. Такой, например, немецкий философ, как Освальд Шпенглер, предупреждал, что для Германии война с Россией была бы безумием, ибо фронт Ленинград – Москва – Средняя Волга – только начало большой войны с Россией, и что на этом громадном фронте затеряется не только германская армия, но и любая коалиция европейских армий.

– Так думал Шпенглер, – сказала Ярослава. – А вы?

– Вас ведь не интересует Россия, – с легкой иронией заметил Штудниц. – Но я попытаюсь ответить. Вам нравится наш национальный гимн? Конечно, вы знаете, что его сочинил Хорст Вессель. А вот кто он такой на самом деле, не знаете. Уверяю вас. Я вам объясню. Сутенер! Да, самый настоящий сутенер, который в дешевых пивнушках играл в карты, с нетерпением ожидая, когда с улицы прибежит девица и сунет ему в лапы только что заработанные деньги. Любопытная деталь: берлинская проститутка прикреплена не только к определенной улице, но даже к определенной стороне улицы. У Хорста Весселя была именно такая проститутка. Сам он не работал ни одной секунды за всю свою жизнь. Потом он надел форму штурмовика и был убит в драке с неким Хэлером, у которого пытался отбить очень прибыльную проститутку. Мы же объявили, что Хорста Весселя убили коммунисты.

– Мне кажется, вы зашли слишком далеко, Штудниц, – резко оборвала его Ярослава. – Или вы провоцируете меня, или на самом деле ваши мозги напичканы мыслями, крайне опасными для фатерланда.

– Думайте, что хотите, – улыбнулся Штудниц. – Я же хочу лишь спросить вас: можно ли гордиться страной, национальный гимн которой сочинил сутенер?

– Я не буду отвечать на такие вопросы.

– Отлично, не отвечайте! – весело воскликнул Штудниц. – Обещайте мне только слушать, просто слушать, – добавил он и выпил очередную рюмку яблочной водки. – Я уж не говорю о том, что музыка «Песни Хорста Весселя» – настоящий плагиат, это – старинная народная мелодия.

– Вы злой человек, – сказала Ярослава.

– Я доверяю вам, – серьезно сказал Штудниц. – И знаю, что вы не пойдете в гестапо. Впрочем, если и пойдете, – усмехнулся он, – вам не поверят. Так вот. После того как в прошлом году я совершенно случайно увидел вас в Штраусберге, мне пришлось навести некоторые справки. Все оказалось великолепно, и, как говорят у русских, комар носа не подточит. Значит, действительно версия с Поленовым отпадает. И сейчас я просто рад нашей встрече. Очень. А Поленово… Что ж, я приезжал туда как турист.

Он задумался, и Ярослава заметила, как его только что сиявшие добротой глаза похолодели.

– Нет, – решительно сказал Штудниц, – не заставляйте меня лгать. Я отдаю должное вашей смелости. У меня из головы не выходит лишь один вопрос: почему молодая жена и молодая мать оказалась здесь, в Штраусберге, одна? И почему она, эта женщина, взялась за такое опасное дело? У нас не так просто выведывать тайны.

– Плод больной фантазии, – попыталась снова одернуть его Ярослава.

– Будем считать, что вам просто повезло, – убежденно сказал он. – Повезло потому, что вас узнал человек, хотя и надевший на себя эсэсовскую форму, но сохранивший несколько иные убеждения в своем сердце. Впрочем, лет пять назад я, наверное, поступил бы с вами по-другому и привез бы не в «Охотничью хижину», а прямо в гестапо. Что поделаешь: жизнь – несравненный трансформатор человеческих взглядов. Представьте себе. Мир – это пещера в скале, где живет человечество. Звезды – ледяные массы. У земли несколько спутников – лун. В момент, когда эти луны падают на землю, возникают цивилизации людей-гигантов. Гиганты скрыты под золотой оболочкой в гималайских тайниках. И если применить тайные способы изменения расы, то можно достичь равенства с этими сверхлюдьми. Это и есть цель немецкой элиты – избранной расы господ. А самая сложнейшая задача – овладеть врилем, то есть нервом человеческой божественности, ибо, обладая им, можно стать владыкой всей планеты. Основная функция сверхчеловека – держать на своих плечах солнечную систему. Как вам это нравится?

– Таинственно и романтично, – улыбнулась Ярослава. – И кажется, на бред не похоже.

– Увы, если бы это был бред, – с грустью вздохнул Штудниц. – К несчастью, это мировоззрение, с помощью которого мы хотим убедить и себя и других в том, что у нас особое предназначение, что мы имеем право на мировое господство и что наша победа предопределена еще до сотворения мира. Меня оттолкнула немецкая элита. Оттолкнула своей людоедской алчностью, бредовой мистикой.

Штудниц выпил еще, но Ярослава заметила, что он не пьянеет.

– Я очень благодарен вам за сегодняшний вечер, – сказал он, задумчиво глядя на Ярославу. – Если бы мир был иным и мы с вами встретились еще до вашего замужества, я бы не просто влюбился в вас, но и просил бы стать моей женой. Однако все в этом мире делается против человеческой воли. Вот даже сегодня. В ресторане «Фатерланд» вы ждали не меня, а совсем другого человека. Я помешал вам. И потому хочу сгладить, насколько это возможно, свою вину. Вы можете выслушать меня предельно внимательно? Представьте себе такую картину: немцы в Поленове. Нет, не туристы, подобные Густаву Штудницу, а в такой вот форме, как у меня сейчас? Представьте себе Поленово, и всюду, куда ни кинешь взгляд, – немцы, немцы, немцы! – Он перевел дух и совсем тихо, но взволнованно сказал: – Запомните: мы начнем двадцать второго. Это абсолютно точная дата. Война с вашей страной – дело решенное. Гитлер решил напасть в тот самый день, в который пошел на Россию Наполеон Бонапарт. С надеждой, что финиш будет абсолютно другой. Лучшие астрологи фюрера назвали эту дату благоприятной для Германии. Вы верите мне?

Ярослава молча смотрела на Штудница.

– Да, я не коммунист, – понимающе сказал Штудниц. – Но клянусь вам, не хочу этой войны. Шпенглер безусловно прав. Мы останемся у разбитого корыта. Я знаю, что такое Россия.

«Сейчас он скажет, что игра закончена и что пора ехать на допрос в гестапо», – подумала Ярослава.

– Мне хочется помочь вам, – горячо продолжал Штудниц. – Возможно, вам пригодится то, что я рассказал. В Берлине уже распределены посты гебитскомиссаров – вплоть до Свердловска и Баку. В Москву назначен гауляйтер Зигфрид Каше, в Тифлис – заместитель Розенберга Арно Шикеданц.

– Вы располагаете даже такими данными? – недоверчиво спросила Ярослава.

– Да, – не поняв ее иронии, ответил Штудниц. – По-русски это называется делить шкуру неубитого медведя. Но зато какая предусмотрительность! Во всяком случае, мне кажется, вы слишком доверились нам в тридцать девятом. В России мне рассказывали, как действует уссурийский тигр. Заслышав рев самца-изюбра, тигр отвечает ему голосом самки. И тот спешит в пасть. Гитлер не успокоится, пока не нападет, он все поставил на карту – и жизнь, и честь, и будущее немцев. – Штудниц улыбнулся трогательно и беззащитно. – Есть такой афоризм: мое будущее – в моем прошлом. Кто знает, придет день, и мы с вами поменяемся ролями. И в следующий раз уже вы спасете меня, вспомнив, что Густав Штудниц в самый канун войны сообщил вам ценные сведения.

– Вот о чем вы заботитесь! – с иронией произнесла Ярослава.

– Не более чем шутка, – твердо сказал Штудниц. – Я сообщаю вам все это абсолютно бескорыстно. На днях я поеду в командировку на восток и могу подвезти вас почти к самой советской границе, – уже деловым тоном продолжал он. – А уж там вам придется действовать на свой страх и риск. Я знаю, где вы живете в Штраусберге, и могу за вами заехать. Вы согласны?

– Скажите, – не отвечая на вопрос, спросила Ярослава. – Если вы знаете, что я живу в Штраусберге, почему же вы никогда не посетили меня?

– Все очень просто, – сказал Штудниц, удивляясь ее недогадливости. – Я бы спугнул вас раньше времени. И вы не смогли бы сделать того, что уже, наверное, вам удалось сделать.

Ярослава молчала. Предложение Штудница поставило ее в тупик. Ей же надо обязательно увидеть Курта! И без его разрешения она не имеет права действовать самостоятельно. Но Курт не пришел, а если придет, она может поставить его под удар: кто знает, каковы истинные намерения у этого Штудница. Гестапо выкидывало еще не такие штучки!

И все же сведения, которые сообщил ей Штудниц, невозможно было отбросить как нечто не заслуживающее внимания. Ярослава вспомнила разговор офицеров в «Фатерланде». Собственно, они говорили о том же, о чем и Штудниц, только не называли дату нападения. И если Штудниц не лжет, то она обязана как можно скорее передать эти данные в Москву.

– Я расценил ваше молчание как согласие, – не дождавшись ответа, сказал Штудниц. – Поймите, все другие варианты неразумны. Предположим, вы скроетесь, но сразу же попадете в разряд подозрительных. Еще никогда шпиономания в Германии не достигала таких гигантских масштабов, как сейчас. Я желаю вам только добра.

И он позвал дядюшку Шульца, чтобы рассчитаться за ужин.

Когда они снова садились в машину, сосновый лес уже притаился в ночи. Наводя страх на окрестности, ухал филин.

– А вы сейчас совсем такая же, как и тогда, в Поленове, – проникновенно сказал Штудниц.

– Неисправимый фантазер, – откликнулась Ярослава.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Каждый день, проведенный Кимом на гауптвахте, казался ему нескончаемо длинным, тягучим и бесплодным. И если бы не думы о девушке, так внезапно повстречавшейся ему к крепко запавшей в сердце, он совсем бы пал духом. Теперь же мысленно разговаривал с ней, давал волю своей фантазии, рисовал картины новых бед и опасностей, в которые попадала девушка и из которых ее неизменно выручал и спасал он, Ким Макухин.

Ким убедил себя в том, что страшное слово «прощайте», сказанное девушкой, сбудется и что он больше никогда не увидит ее и она останется лишь в его мечтах.

Думал он в эти дни и о возможной встрече с матерью, и все же не мог не укорять себя за то, что даже о матери вспоминает сейчас не так часто и не с таким обжигающим душу волнением, как о девушке, которая жила совсем рядом с ним, Кимом, была ему прежде неизвестной и чужой, а теперь вдруг сделалась необходимой и близкой.

Сейчас у Кима, как никогда, было достаточно времени и для радостных и для горестных дум. Впервые в жизни испытывал он обидное и униженное чувство человека, подвергнутого наказанию. И несмотря на то, что вовсе не рисовался, признавая вину, и внутренне вполне сознавал справедливость наказания, его не переставала угнетать и подавлять мысль о том, что это наказание, каким бы оно ни было строгим, не искупает его вины и не восстанавливает потерянного им доверия. Тем более что он не сказал всей правды ни Жердеву, ни сослуживцам. Чувство раскаяния не давало ему покоя, и даже то, что он нарушил дисциплину не ради себя, а ради девушки, не успокаивало и не приносило облегчения. Особенно мучительно было сознавать, что он подвел младшего лейтенанта Жердева и тот, несомненно, выслушал от командира батареи, а может, и от самого командира дивизиона крайне неприятное внушение. Кроме того, он, Ким, подвел и весь взвод, который занимал в батарее первое место. Кое-кто во взводе строил невеселые предположения: «Ну вот, из-за Макухина теперь и нас в город не пустят…»

Сидевший вместе с Кимом на гауптвахте долговязый, белобрысый, похожий на немца пехотинец, назвавшийся Костиком, подивился удрученному состоянию Кима и бодро заявил, что, тот не солдат, кто ни разу не сидел на гауптвахте, и посоветовал Киму радоваться жизни во всех ее проявлениях, ибо, как он утверждал, бывает куда хуже. Ким не стал его переубеждать и попытался отмолчаться.

– Губа не тюрьма и тем более не кладбище! – не унимался Костик. – Не дрейфь, артиллерия!

– Понимаешь, и не самое подходящее место для нормального человека, – невесело сказал Ким.

Костик, наморщив лоб, уставился на него, силясь вникнуть в смысл сказанного, и, презрительно усмехнувшись, бросил:

– Подумаешь, Спиноза! – и принялся насвистывать бодренький мотивчик.

Единственным утешением для Кима было то, что на гауптвахту регулярно приносили газеты. Никогда прежде он не набрасывался на них с таким жадным нетерпением, как теперь. Он читал их от первой до последней страницы и, к своему удивлению, не находил тех тревожных симптомов, которые так явственно прозвучали в словах отца. В школах подходили к концу занятия, десятиклассники готовились к экзаменам («Скоро загудите в армию, братишки!» – почему-то обрадованно отметил Ким), в сообщениях из-за рубежа, в том числе и из Берлина, не проскальзывало ничего тревожного («В точности подтверждается Заявление ТАСС», – удовлетворенно подумал Ким), футболисты продолжали с прежней яростью атаковывать ворота друг друга.

С особым пристрастием читал Ким газету, которую редактировал отец. Читая, он пытался представить себе его, склонившегося над свежими оттисками, только что доставленными из типографии, и думающего о том, что газетные страницы во имя большой политики не могут во всей полноте передать той грозовой атмосферы, которая сгущалась над нашей землей.

Даже во сне Кима не покидали воспоминания о девушке. Засыпая, он сражался с чудовищами, словно пришедшими из страшной сказки. Костика, чей сон был удивительно, до болезненности чуток, бесили выкрики Кима, он по нескольку раз за ночь принимался с остервенением тормошить его, грозясь пожаловаться коменданту и вручить ему, как он выражался, вербальную ноту с просьбой о переселении на другую виллу. Ким извинялся, обещал исправиться, но кошмарные видения не покидали его.

Срок ареста у Кима заканчивался в понедельник, Костик отчаянно завидовал ему, так как был посажен «на полную катушку», и уговаривал Кима после выхода с губы снабжать его по возможности «доппайком» для поддержания здоровья, измотанного в борьбе с полюбившими гауптвахту комарами. Сладко поесть Костик был великий мастер.

Стоял полдень жаркого воскресного дня. Крыша и стены фанерного дома, в котором размещалась гауптвахта, так накалились, что, казалось, вот-вот вспыхнут тихим пламенем. Нежный Костик изнывал от жары.

– Кружку пива за всю Волгу с городом в придачу! – Костик пытался изобразить из себя короля Лира. – И что обидно? Наш полководец-лейтенант после завтрака непременно повел всю братву на пруд. Представляешь, артиллерия, их сам Нептун сейчас поливает хрустальной водичкой, а мы с тобой ни за что ни про что, ни дать ни взять Жилин и Костылин, корчимся в этой богомерзкой пещере.

Устав завидовать, Костик принялся хвастаться. Изощряясь в сопоставлениях, он бахвалился в том традиционном духе, который характерен для пехотинцев, когда они превозносят себя перед другими родами войск. Потом, внезапно оборвав перечень преимуществ пехоты на полуслове, он с неожиданной искренностью негромко сказал:

– Эх, артиллерия, болтаю я не из-за хорошей житухи. Мечтал, если ты хочешь знать, удариться в авиацию. О «ястребке» мечтал!

– Ну и что же? – обрадованный искренностью Костика, спросил Ким.

– Захватывающая дух история! Ну, уж ради тебя, артиллерия, расскажу. Учти, в жару исповедуюсь. Мозги растоплены, а из-за друга – на костер, на плаху! Смекай, артиллерия, доппаек мыслится не как заплесневелый сухарь или котелок супа-пюре горохового, а как нечто весьма и весьма калорийное, к примеру – копченая колбаса. Уговор?

– Уговор, – пообещал Ким.

– Действие первое! – торжественно возвестил Костик, оставаясь лежать, как на пляже, на отполированном до блеска телами деревянном топчане. – Ростов-город, Ростов-Дон. Любимый город, зеленый сад и нежный взгляд. Девчонка – египетская богиня. Средняя школа, девятый «б» класс. Костик Былинников рвется в аэроклуб – зов эпохи. Медкомиссия. Зрение у Костика – рысь позавидует. Сердце – пламенный мотор. Легкие – кузнечный мех! Валерий Чкалов! Анатолий Ляпидевский! Коккинаки!

– Приняли? – с надеждой перебил Ким.

– Не выношу риторических вопросов, – рассердился Костик. – Ты что, не разбираешься в моих петличках? Может, ты дальтоник? А загубило меня, артиллерия, трижды богом проклятое вращающееся колесо. Сидел я в нем, как король, а они, медицинские швабры, так крутанули, что даже я покачнулся. На одну миллиардную секунды покачнулся и – заметили! И вот финал: вместо пятого океана, синего купола небес, глотаю прозаическую пыль с полевых дорог, можно сказать из-под копыт своих драгоценных сослуживцев. А бытие, артиллерия, как известно, определяет сознание. И на данной вилле, которую с таким усердием охраняет часовой, я стал своим в доску. Комендант говорит, что уже не представляет себе губы без моего присутствия, не хватает ему, видите ли, чего-то.

– А потом?

– Потом! – презрительно фыркнул Костик. – Египетская царица, естественно, дает мне полную отставку и без памяти втюривается в выпускника аэроклуба…

– И все?

– Ничего подобного! Действие второе! – уже без прежней торжественности объявил Костик.

Что произошло во втором действии, Костик рассказать не успел. Дверная щеколда лязгнула, и на пороге появился сержант – начальник караула.

– Выходи! – приказал он.

– На прогулку? – обрадовался Костик.

– К коменданту, – разочаровал его сержант.

Невыспавшийся комендант как-то растерянно, без обычной напускной суровости посмотрел на них.

– Курсант Макухин?

– Так точно!

– Красноармеец Былинников?

– Так точно!

– Немедленно прибыть в свои части. Построение на лагерной линейке.

– У меня еще сутки, – начал было Ким.

– Освобождаетесь досрочно, – коротко, будто объявляя строгое взыскание, отрезал комендант. – Выполняйте приказание.

Получив документы и снаряжение, Ким и Костик помчались на линейку. Обогнув опушку березовой рощи, они увидели, что там уже выстраиваются, будто на парад, воинские части. Едва Ким разыскал свой взвод и пристроился на левом фланге, как услышал усиленный динамиком, чуть надтреснутый глухой голос комиссара дивизии:

– Сегодня на рассвете вероломно, без объявления войны, гитлеровская Германия…

«Как он сказал, отец? – молнией пронеслось в голове у Кима. – Как он сказал?» «Может, мне не удастся с тобой поговорить»? Да это не отец, а настоящий колдун!»

Война… Теперь уже не в кинофильмах и не в песнях, теперь уже не в сказочных снах. Бомбы падают на Киев, на Житомир, на Одессу… Падают бомбы… Война… Какой могущественной силой обладает лишь само это слово! Поднимает на ноги миллионы и миллионы людей, обрывает самые крепкие сны, самые сладкие поцелуи, разлучает, смотрит в глаза немигающим оком… Нет, Ким еще не знает, что такое война.

Впрочем, отчего же не знает? Сигнал тревоги, и теплушки, и платформы с гаубицами, и прощай любимый город, прощай Приволжск – когда еще свидимся? Может быть, никогда. И значит, прощай, девушка с удивительными, полными необъяснимого таинства глазами, которые теперь будут сверкать перед тобой только в тревожных снах. Прощай, Москва, прощайте, мать и отец. Ты правильно, ох как правильно сделал, папка, что позвонил в самый канун войны. Теперь даже в адском грохоте боя я буду слышать твой голос, отец, буду слышать! И не подведу тебя, не подведу никогда!

После митинга мимо Кима, словно вихрь, пронесся возбужденный Костик, успел бросить на ходу:

– Мы им дадим прикурить, артиллерия! Не дрейфь! Об одном жалею: плакал мой доппаек!

«Война… – невесело подумал Ким. – Даже с гауптвахты досрочно освободили».

Спешно построившись, огневые взводы прошагали в парк. В считанные минуты гаубицы были приведены в походное положение. Специально выделенные бойцы свертывали палатки, вытряхивали и жгли солому из матрацев. Березовая роща постепенно опустела, полки в походном строю спускались с холмов на равнину, направляясь на погрузку в город.

Позже всех покидал лагерь артиллерийский полк. День был жаркий, дорога подсохла, и сухие облачка пыли вздымались шлейфами позади орудий. Расчеты шагали за гаубицами. Молодые артиллеристы, в сущности еще юнцы, любившие побалагурить, а порой и подурачиться, стали подтянутее, серьезнее. Суровость еще по-детски свежим, не отмеченным ни единой морщинкой лицам придавали каски, надетые вместо привычных пилоток. Каски быстро накалились на солнце, но бойцы шли в них с подчеркнутой гордостью, всем своим видом показывая, что путь их лежит на фронт.

Дачная трамвайная остановка, к которой приближалась батарея, напомнила Киму о его поездке в город. Он горестно вздохнул и зашагал тверже, не давая себе расслабиться. Трель трамвайного звонка вывела его из задумчивости. К остановке подкатил едва ли не тот самый вагон, в котором он ехал в тот памятный вечер. Немногочисленные, по-воскресному празднично одетые пассажиры вышли из него и тут же остановились, провожая взглядами орудия. Один из мужчин прокричал вдогонку бойцам что-то подбадривающее. Девчата ожесточенно махали руками.

Неожиданно из вагона выпрыгнула еще одна девушка. Не задерживаясь у остановки, она помчалась, сбросив туфли, по нескошенному лугу наперерез батарее.

Ким всмотрелся в эту стремительную, будто невесомо летящую над землей, девушку, и сердце его застучало так гулко и часто, словно не девушка, а он сам мчался сейчас по лугу, догоняя батарею. Нет, он не ошибся: это была она, его знакомая незнакомка!

Девушка пересекла луг и теперь бежала по дороге, вздымая легкие струйки пыли босыми проворными ногами. Эти бегущие ноги освещало яркое солнце, и Киму почудилось, что она не бежит, а летит над землей.

Она поравнялась с походной колонной, и Ким потерял девушку из виду: ее скрывали щиты орудий и шагавшие впереди бойцы. Потом она снова вынырнула из колонны, побежала по обочине, то и дело на миг приостанавливаясь, кого-то отыскивая глазами.