Текст книги "Звездочеты"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

– Пейте, товарищ лейтенант, – сказал Провоторов, думая о том, что и сам он мог бы оказаться в таком же положении, как и этот незнакомый ему пограничник.

Тонкая прерывистая струйка воды потекла из наклоненной пилотки в приоткрытый рот Семена, он глотал воду жадно, словно это были последние капли воды.

– Артиллерист? – прошептал Семен, будто в тумане увидев два перекрещенных пушечных ствола на петлицах Провоторова. – Артиллерия подошла?

– Артиллерия, – подтвердил Провоторов, чтобы не омрачить его радость.

– Семьдесят шесть миллиметров? – еще возбужденнее спросил Семен, приметив вблизи себя пушку.

– Семьдесят шесть.

– Вот теперь повоюем! – воскликнул Семен. – Спасибо тебе, сержант!

Глеб не выдержал:

– Спасибо… А за что? Вот ее, эту бандуру, теперь наверх тащить придется, из оврага она стрелять не приучена – не гаубица. Траектория у нее настильная, не навесная – изучал. А наверху – там лесу конец, там поле ржаное до самого хутора; помню, в самоволку не раз бегал. Вот и сообрази, как дальше жить.

– Это ты, гад? – Семена передернуло от голоса Глеба. – Прикончить его надо, сержант. Пятая колонна…

– Вот так та́к, – укоризненно качая головой, вздохнул Глеб. – Я его, можно сказать, из-под танка вытащил, а он меня – прикончить. Вот это, называется, людская благодарность…

– Брешет, – резко сказал Семен. – Не верю я ему.

– Не волнуйтесь, товарищ лейтенант, – сказал Провоторов. – Разберемся. А пока пусть орудие тащит, нам физическая сила нужна.

– А куда его тащить? – разозлился Глеб. – Куда вас несет? Гитлер небось уже под Смоленском, а вы за эту железяку уцепились, как черти за грешную душу. Да сейчас кулак покрепче вашей пушки. Кулаком по крайней мере можно в скулу врезать.

– А ну, речистый, – грозно навис над Глебом высоченный наводчик Решетников. – Ты не митингуй, а берись-ка за колесо – пушка, она сама не катится.

– Была когда-то пушка, а сейчас металлолом, – огрызнулся Глеб.

– Ты вот что, деятель, – вышел из себя Решетников. – Учти, я нервный. У меня карабин заряжен.

– Физической силы лишитесь, – криво усмехнулся Глеб, но за колесо взялся.

Артиллеристы снова положили Семена на лафет.

– Вот какие почести, – угрюмо сказал Семен. – На лафете только полководцев хоронят…

Ему никто не ответил.

– Достанется нам – в гору ее переть, – заключил Глеб. – А небось и снарядов нету?

– Есть ли, нет ли – не твоя забота, – отчеканил Решетников. – А ну, взяли ее, матушку!

Жарко палило солнце. Дорога шла на взгорок, то и дело петляя, на поворотах лафет приходилось поднимать повыше, пушка норовила скатиться назад, и артиллеристы держали ее почти на весу. Выкатив наверх орудие, бойцы повалились на землю.

– Спасибо тебе, сержант! – Семен заговорил с таким счастливым возбуждением, будто объяснялся в любви. Казалось, он не слышал слов Глеба. – Ты бы только знал, как мы ждали тебя, как надеялись… Вся застава ждала. Да если бы мы в те минуты твою пушку хоть на горизонте увидели, мы бы еще продержались. Неужто не веришь, сержант?

– Верю.

То ли пот, то ли слезы застилали глаза Провоторова, и он изредка смахивал их обшлагом гимнастерки.

Семен неожиданно заволновался, закрутил головой, как бы надеясь найти поблизости того, кого ему хотелось увидеть.

– Ярослава здесь? – глухо спросил он. – Говори скорее, сержант, здесь?

– Какая Ярослава? – изумился Провоторов. – Жена?

Семен прикусил губу, обессиленно простонал и долго лежал молча. Сейчас ему казалось, что Ярослава привиделась ему во сне. «А может, ее и не было вовсе, – со страхом подумал он. – Ну, а если была? Значит, ты покинул ее? Как же ты мог ее покинуть там, в доме, у окна, где береза?»

– Ты скажи, сержант, какое училище кончал? – вдруг совсем о другом спросил Семен.

– Да я не училище – полковую школу, – смутился Провоторов.

– Не все ли равно, друг, – проникновенно сказал Семен. – Где учился, скажи.

– В Приволжске.

– В лагерях стояли?!

– В лагерях.

– Бог ты мой, сержант! Только война так разлучает и так сводит… И я оттуда же!

– Неужто? – обрадовался Провоторов.

– Запомни, – вдруг жестко, отбрасывая воспоминания, проговорил Семен. – Запомни – зовут меня Семеном, фамилия – Легостаев… И не называй меня на «вы» и «товарищ лейтенант», очень прошу тебя… – Он говорил резко, грубовато, словно боялся, что Провоторов не послушается. – Мой тебе совет, Провоторов: к черту отсюда, скорей туда, где немцы. Воевать надо… – И он опять потерял сознание.

Когда Семен очнулся, то сразу же понял, что лежит на огороде: пахло укропом, картофельной ботвой, свежими огурцами. Рядом негромко разговаривали бойцы.

– Есть у меня дома атлас мира, – говорил один. – До смерти люблю географические карты. Разглядываю и путешествую по всем странам. И понимаешь, вычитал: суши на земном шаре – двадцать девять процентов, воды – семьдесят один. Тебе это ни о чем не говорит?

– А что?

– Выходит, человечество на острове живет. И на этом-то острове люди друг другу глотку перегрызают. Спрашивается, зачем? Ну, если ты на острове, а кругом вода, и ты на нем вроде как временный гость, так живи себе тихо-мирно. Люди же все…

«Опять этот Глеб!» – догадался Семен.

– Ишь ты, философ. Люди… – прервал Глеба боец. – Капиталист – он тоже «люди». И фашист. Так что же получается?

– He агитируй. Политграмоте обучен.

– А ты чего агитируешь? И если себя временным гостем считаешь, так что ты за человек?

– А ты что, сто лет проживешь?

– Чудак! Человек смертен, никуда не попрешь. А вот дело наше – это другая статья. Оно времени неподвластно. Нас не станет – другие нашим путем пойдут…

Семен хотел было вмешаться в разговор, но не смог. К нему подошел, устало волоча ноги, Провоторов. Он долго смотрел на Семена, как бы стараясь убедить себя в том, что где-то уже видел его, дружил с ним и что они никогда не расставались.

– Ты вот, сержант, можно сказать, земляк, – наконец заговорил Семен. – Тебе могу признаться. Глупость я великую совершил – девушку к себе на заставу вызвал. Настю. Теперь вот боюсь за нее. Несчастливая у меня застава, сержант. Полегла вся, и, значит, Ярослава тоже…

– Кто это? – спросил Провоторов.

– Женщина, – ответил Семен. – Человек. Да еще какой человек!

– Товарищ младший сержант! Танки! – крикнул Решетников.

Первым вскочил на ноги Глеб. Цепкими глазами он мигом обшарил весь горизонт от кромки ржаного поля до самого леса.

– Точно, они, – увидев выползавшие из леса танки и стараясь не показать свою радость, подтвердил Глеб.

Артиллеристы бросились к орудию. Провоторову даже не пришлось подавать команду.

– Помоги встать, друг, – попросил Семен. – Я такую силу в себе почувствовал…

Провоторов по его непреклонному лицу понял, что отговаривать бессмысленно. Он наклонился к приподнявшемуся с земли Семену и подставил ему плечо, обхватив за спину рукой. Семен встал, не застонав.

– Ты меня – к орудию, – сказал он. – Дадим им прикурить, сержант?

– Дали бы, – вздохнул Провоторов, помогая Семену ковылять на одной ноге. – Дали бы прикурить, да снарядов всего два.

– Два? – приостановился Семен. – Ну что ж, два так два, – ожесточенно повторил он. – Выходит, двух танков немцы недосчитаются.

– Одного, – поправил Провоторов. – Вторым ее взорвем, – кивнул он на пушку и отвернулся.

Он усадил Семена возле орудия.

– Ты мне наган дай, – оказал Семен. – Наган, он тоже стреляет.

К Семену подбежал взъерошенный Решетников.

– Товарищ лейтенант, разрешите обратиться к младшему…

– Без церемоний, – перебил Семен. – Сейчас устав в сердце, а не на языке.

– Товарищ младший сержант, – гневно выпалил Решетников. – Этот подонок исчез…

– Зимоглядов? – сразу же догадался Провоторов.

– Он. Пока мы орудие к бою приводили, он огородами…

– Говорил тебе, сержант, – расстрелять, – жестко напомнил Семен. – Я его сам хотел в расход пустить, да наган не смог поднять. Он же гад, насквозь виден.

– Кто мог подумать, что найдутся такие, – возмущенно сказал Провоторов. – Сколько их, как думаешь?

– Думаю, немного.

– Я тоже. Вот победим, что они делать будут? Небось спрячутся, честными прикинутся, Советскую власть прославлять будут.

– Раскусим, – заверил Семен. – И сполна рассчитаемся.

Провоторов не успел ответить. У самого орудия – барабанные перепонки едва не вдребезги – хрястнула мина.

– Начинается! – не слыша своего голоса, крикнул Провоторов. – Вот что, Семен, – он первый раз назвал лейтенанта по имени, – ползи в погреб, возле хаты, от тебя сейчас проку мало. Я сам…

– Вот этого не ожидал, – горько прохрипел Семен. – У меня наган есть. И зубы, понял?

– Слаб ты. А у них шеи бычьи, не перегрызешь.

– Перегрызу! – не уступал Семен.

– Три танка, – словно в раздумье, сказал Провоторов. – Три танка, а снаряд один. Значит, два все-таки прорвутся.

Он вынул панораму из гнезда прицельного приспособления и протянул Семену.

– Сохрани, если удастся. На память.

Провоторов звякнул затвором, крутанул маховик вертикальной наводки. Ствол пушки послушно пошел вниз, принимая горизонтальное положение.

– Без панорамы будешь стрелять? – удивился Семен.

– По стволу наведу – верное дело, – отозвался Провоторов. – Вот он, миленький, в стволе сидит. Считай, лейтенант, для этого танка война закончилась.

– Может, и для нас тоже? – спросил Решетников.

– Прекрати, – резко оборвал его Провоторов.

Он подхватил левой рукой снаряд, с необычной лаской, будто прощаясь, взглянул на длинную, сверкнувшую на солнце латунную гильзу и погладил ее ладонью, как живое и дорогое существо. Потом решительно направил снаряд в ствол, резко ударил ладонью в дно гильзы. Снаряд с яростным звоном впаялся в патронник и застыл, ожидая своей участи. Сердито и четко звякнул затвор.

– Орудие! – сам себе скомандовал Провоторов.

Пушка рявкнула, обдав Семена тугой горькой волной, и в тот же миг в него сыпануло комками низвергнувшейся, словно из вулкана, земли и еще чем-то острым, нестерпимо горячим.

«Танк огрызается, – успел догадаться Семен. – Неужто промахнулся сержант? Не может быть, он же нашенский…»

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Школа, в которой работал Максим, готовилась эвакуироваться в Куйбышев, и, хотя с первого сентября в ней, как обычно, начались занятия, все – и учителя, и ученики – жили предстоящим отъездом.

Максиму, не получавшему никаких вестей от Ярославы, было одиноко и горько не только дома, где все напоминало ему о ней, – и певучий говорок Жеки, и фотографии, сделанные в Велегоже, но и в школе, где большинство учителей были людьми солидного возраста – всех остальных, словно магнитом, притянул к себе фронт. Максим страдал оттого, что он, самый молодой из них, вынужден готовиться к опостылевшим урокам, сидеть на учительских совещаниях, рассказывать ученикам бог знает о каких далеких, покрытых седой пылью веков временах, – словом, делать все то, что делал и шестидесятилетний географ Георгий Маркович, и пятидесятилетняя преподавательница физики Азалия Викторовна. Максиму все труднее и мучительнее становилось смотреть в глаза своим ученикам. Они, эти глаза, нацеленные на него со всех парт, казалось, безмолвно повторяли один и тот же вопрос: «А вы почему не на фронте? Почему вы не на фронте?»

Максим остро завидовал сейчас всем, кто ушел на фронт или же готовился к тому, чтобы уйти. Завидовал Ярославе, хотя и не знал ничего о ее судьбе, завидовал Пете Клименко, уехавшему на фронт по заданию редакции. И когда кто-либо из учеников сообщал на перемене, что его отец ушел воевать, Максим съеживался, точно от удара.

Школа готовилась к отъезду и, может быть, уже уехала бы, но шли дни, а ей все не выделяли вагоны, и потому занятия продолжались по тому же самому расписанию, которое составлялось так, словно вовсе не было никакой войны.

Максим заранее решил про себя, что не поедет вместе со школой и останется в Москве. Как-то Анна Алексеевна, директор школы, сухонькая, подвижная, в круглых с сильно выпуклыми линзами очках женщина, спросила его, готов ли он к переезду.

– А я и не собираюсь, – отчеканил он сурово, чтобы у Анны Алексеевны не оставалось никаких сомнений относительно его намерений.

– Как вас прикажете понимать? – Директор в таких случаях сразу же переходила на официальный тон.

– Да вот так уж и понимайте, – почему-то улыбнулся Максим. – Так уж и понимайте. Я остаюсь в Москве.

– Это какое-то ребячество, – рассердилась Анна Алексеевна. Она никогда не отличалась умением вести острый разговор тактично и сдержанно. – Вы с такой легкостью способны покинуть родную школу?

Максим посмотрел на возбужденное, недоуменное и почти злое лицо директрисы так, как смотрят родители на непонятливого младенца.

– Анна Алексеевна, – терпеливо ответил он. – Мне нелегко покидать родную школу. Но еще труднее, а если сказать точнее – просто невозможно покинуть Москву. Именно сейчас…

– Ну, милейший, я не собираюсь вести с вами длительную полемику, – немного смягчилась Анна Алексеевна. – Нас рассудит районе.

– Вы говорите так, словно районо – это всевышний, – снова улыбнулся Максим.

На том их разговор и окончился. Зазвенел звонок, и Максим, взяв портфель, пошел на урок.

В пятом классе, где по расписанию значилась история древнего мира, Максим увидел полупустые парты – часть учеников уже уехала вместе с родителями. Оставшиеся ребята встретили Максима без обычного шума и толчеи – близость фронта, воздушные налеты приучили к сдержанности даже неисправимых сорванцов.

Максим уселся за учительский стол, медленно прошелся глазами по списку, по знакомым клеточкам журнала, в которых стояли ставшие привычными пометки: «выбыл», «болен», «не был». Оценки почти совсем не выставлялись, да и какой смысл был сейчас в этих оценках? И все же Максим, преодолевая скептицизм, внушал себе: «Война войной, а учить их надо – без знаний нет и солдата».

Он так же медленно окинул взглядом каждый ряд парт, мальчиков и девочек, которые вдруг, в какие-то считанные месяцы, буквально повзрослели на его глазах. Он хорошо знал каждого из них. У самого стола – бойкая девочка с льняными косичками и всегда удивленными большими глазами. Это – Раечка Морозова. Трудно поверить, что эта неусидчивая, порой взбалмошная девчонка щелкает как орехи самые сложные математические задачи, о которые порой спотыкаются даже учителя. К истории же она равнодушна. А там, на самой задней парте в левом ряду, Витя Ивановский, заядлый ботаник, любитель бабочек и жуков. Интересно, если война продлится еще долго и Витьке придется воевать, как они помогут ему, эти стрекозки и гербариумы? У окна, – всегда задумчивый, нахмуренный до суровости Коля Бойцов. Это прирожденный историк. Учебник он с первого урока знает едва ли не наизусть, разбуди ночью – назовет любую дату, любые сражения и любого царя. Парта его всегда забита книжками на исторические темы, и, когда кто-либо из учеников стоит у доски и без всякого воодушевления бубнит слово в слово, как в учебнике, о том, какой была Аттика к концу гомеровского времени, Колька глотает очередную повесть о Древнем Риме.

Да, все они такие разные прежде, сейчас казались Максиму во всем схожими друг с другом. Точнее, не во всем, а в одном – в остром восприятии происходивших событий. На них уже успело дохнуть жаркое пламя войны, и они стали не просто детьми – детьми военного времени.

– Повторим пройденное, – отвлекаясь наконец от своих мыслей, сказал Максим. – Что у нас было задано на дом?

– Греко-персидские войны, – тут же выпалил Колька Бойцов, не удосужившись даже поднять руку.

Максим обычно прощал такие вольности своему любимцу, окрещенному в классе «профессором». Но сейчас он строго сказал:

– Я ведь спрашиваю не тебя, Бойцов. И прежде чем вспоминать греко-персидские войны… В общем, кто нам расскажет последнюю сводку Совинформбюро?

Колька тут же, не ожидая вызова, вскочил, громыхнув крышкой парты. «Захвалил я, кажется, Бойцова, – упрекнул себя Максим. – Он и впрямь возомнил о себе. Тоже мне, царь Дарий. Вон какой подбородок – упрямый, будто скульптор из мрамора высек, глаза – сама суровость…»

– В последней сводке Совинформбюро сказано, – не замечая укоризненного взгляда учителя, принялся чеканить Колька, будто текст сводки лежал перед ним на парте, – что наши войска после упорных, кровопролитных боев оставили город Орел…

Колька вдруг оборвал свой стремительный ответ и взглянул на Максима, как бы спрашивая у него, продолжать или не продолжать. Но лицо Максима было настолько непроницаемым, что Колька умолк и медленно опустился на сиденье.

– Да, оставили город Орел, – точно раздумывая наедине с собой, повторил Максим. – Временно оставили, – сделал он резкий упор на слове «временно». – Что с тобой, Ивановский? – Он заметил, что заядлый ботаник опустил голову на парту.

«Наверное, не выспался, – подумал Максим. – Вчера немцы бомбили, а в бомбоубежище какой сон?»

Витька Ивановский с трудом встал, чтобы ответить на вопрос. Пожелтевшее, будто от долгих приступов лихорадки, лицо его осунулось, потускнело, лишь глаза блестели неестественно жарко.

– Не выспался? – повторил вопрос Максим.

– Выспался… – едва слышно ответил Витька.

– Тогда слушай, – строго сказал Максим. – Или тебя это не касается?

Витька сел, съежившись от удивленных взглядов учеников, и уставился на школьную доску, словно там было написано что-то исключительно важное.

– Итак, кто нам расскажет о вторжении персов в Грецию? – спросил Максим.

Никто не поднял руки. «Конечно же не учили, – сокрушенно отметил Максим. – До персов ли сейчас?»

Он решил спросить Раечку Морозову. «Пусть-ка эта попрыгунья, любительница иксов и игреков, за всех отдувается», – беззлобно подумал Максим, едва сдерживая улыбку.

Раечка выскочила к доске стремительно, будто взлетела, но в круглых умных глазах ее сквозило разочарование: надо же вызвать именно ее, когда все эти даты, цари и войны прочно перемешались в ее голове и не хотели запоминаться. Раечка вертела головой – за окном ее привлекли медленно срывавшиеся с тополей листья, и она принялась их считать и перемножать; в углу ее заинтересовал Вадик Незнамов, умевший смешными гримасами не только обезобразить, но и сделать совершенно неузнаваемым свое наивное, всегда безоблачное лицо.

– Мы все внимательно слушаем, – полуобернувшись к доске, напомнил Максим.

Несмотря на напоминание, Раечка, мучительно пытаясь вспомнить хоть что-нибудь о вторжении персов в Грецию, продолжала молчать.

– Вспомни, Морозова, – подбадривал Максим. – Вспомни, и все сразу оживет в твоей памяти. Персы вторглись в Грецию в четыреста восьмидесятом году до нашей эры. Видишь, я даже дату назвал. А теперь – слово за тобой.

– Персы вторглись в Грецию в четыреста восьмидесятом году до нашей эры, – слово в слово бойко повторила Раечка. – Во главе стоял…

Она снова завертела головой, будто это помогало ей вспомнить фамилию предводителя персов.

– Ксеркс… – отчетливо подсказал кто-то.

– Во главе их стоял Ксеркс, – уверенно и даже весело подхватила Раечка и снова умолкла, как бы споткнувшись о трудно произносимое имя.

– Ну и что же дальше? – не выдержал Максим. – А если я тебе напомню такое название, как Фермопилы, – ты, надеюсь, все вспомнишь?

Раечка судорожно провела ладонью по своему выпуклому математическому лбу.

– Фермопилы? – переспросила она, точно это было название какой-то впервые открытой и неведомой ей планеты.

– Все ясно, Морозова, – подвел итог Максим таким тоном, который хорошо был известен ученикам и после которого учитель истории, несмотря на умоляющие взгляды своих жертв, безжалостно выставлял в в журнале «плохо». – Садитесь, Раечка.

Раечка столь же стремительно промчалась к парте, с удивлением заметив, что учитель не спешит обмакнуть перо в чернильницу.

– Ну, что же, выручай, Бойцов, – устало произнес Максим, не испытывая ровно никакого желания возиться с теми, чьи мысли, подобно Раечкиным, витали далеко от Фермопил. – Выручай нас, профессор.

Класс фыркнул, но Колька Бойцов, не моргнув глазом, начал:

– Как уже сказала Морозова, во главе персов стоял Ксеркс. Не лишне подчеркнуть, что он стал царем после Дария Первого. Ксеркс заявил: «Мы наложим иго рабства как на виновных перед нами, так и невиновных». Войско Ксеркса без боя заняло Северную Грецию. И тогда греческие города объединились для отпора вражескому нашествию. Греки, возглавляемые спартанским царем Леонидом, заняли узкий Фермопильский проход и преградили персам путь. Вот тут-то, – все более воодушевляясь, с азартом продолжал Колька, – и произошел знаменитый бой у Фермопил. Ксеркс отправил к Леониду своих послов с требованием сдаться и сложить оружие. Леонид ответил: «Приди и возьми». Персидский посол, чтобы напугать греков, сказал: «Наши стрелы и дротики закроют от вас солнце». И услышал в ответ гордые слова греческого воина: «Ну что же, мы будем сражаться в тени».

Максим взглянул на класс. Все, притихнув, слушали Кольку, Лишь Витька Ивановский все так же отрешенно смотрел на доску.

– Два дня персы атаковали греков. – Казалось, Колька вот-вот перейдет на речитатив. – Но греки стойко оборонялись. И тогда темной ночью изменник провел персов через горы. Враги окружили греков, и триста спартанцев погибли в неравном бою. Смертью храбрых пал и Леонид. Греки преградили путь персам, и на этом месте был поставлен памятник с надписью: «Путник, поведай спартанцам о нашей кончине: верны законам своим, здесь мы костьми полегли…»

Едва Колька произнес эти слова, как кто-то громко, почти истерически, всхлипнул. Максим первый понял, что это Витька. И верно: уронив голову на скрещенные руки, он, подавив предательский всхлип, теперь уже трясся в беззвучном плаче. Его поношенная сатиновая курточка тоже тряслась, вырисовывая худые плечи и согнутую колесом спину.

Максим встал и тихо подошел к нему, будто боялся испугать. Обняв его за плечи, он почувствовал, как гулко и судорожно стучит сердце мальчика и как худое, щупленькое тело бьет судорожная дрожь. Максим присел рядом на свободное место и негромко спросил, чувствуя нелепость и несвоевременность вопроса:

– Что же ты плачешь, Витя?

Мальчик не отвечал, тщетно пытаясь унять дрожь и справиться с душившим его плачем.

«Неужто гибель спартанцев так повлияла? – удивился Максим. – Никогда не думал, что этот маленький ботаник такой впечатлительный».

– Успокойся, Витя, – как можно сдержаннее, чтобы еще сильнее не разжалобить мальчика, попросил Максим. – Успокойся и скажи, почему ты плачешь. А если хочешь, то и не говори…

Витька вдруг резко, будто во всем, что с ним произошло, был виноват учитель, оторвался от парты и внятно – каждое слово раздельно – сказал:

– Вчера мама похоронку получила… Отца убили… Под Орлом…

Такой судорожной, взрывной тишины еще не было в этом классе. Раечка закрыла глаза пухлыми ладошками. Послышался чей-то приглушенный вздох.

– Понимаю, – Максим не узнал своего голоса, – понимаю, Витя…

Он мучительно искал слова, которые хоть чуточку могли бы сейчас утешить Витьку Ивановского, и с ужасом сознавал, что таких слов нет и не может быть. И кто знает, сколько бы они молчали – и настороженный класс, и потрясенный словами Витьки учитель, – если бы вдруг не раздался удивительно обычный, будто в классе ничего не стряслось, деловой голос Кольки Бойцова:

– Так персы заняли Среднюю Грецию. Ксеркс сжег Фермопилы, и афиняне с горечью в сердце смотрели, как пылал их город. А потом была знаменитая Саламинская битва, в которой афиняне должны были или победить, или умереть. Но они не хотели попасть в рабство и устремились на врага. Персидский флот был разгромлен. Тридцать лет боролись греки за свое освобождение. Персидский царь вынужден был заключить мир и признать независимость греческих городов…

Колька умолк и оглядел класс суровым профессорским взглядом. Витька уже унял слезы и, смущенный, боялся смотреть на учителя.

Максим встал и тяжелой неровной походкой вернулся к столу. Он знал, что не сможет сейчас рассказывать материал по новой теме. Боясь, что слезы вот-вот предательски выступят у него на глазах, он негромко произнес после долгого молчания:

– Ребята, почтим память защитника нашей родной земли капитана Ивана Федоровича Ивановского… Вечная ему слава.

Класс встал – одновременно и неслышно. Никто не громыхнул, как обычно, крышкой парты… И все стояли так недвижимо и сурово, пока не прозвенел звонок.

«А этот Бойцов… – вдруг подумал Максим, удивляясь, почему он именно сейчас вспоминает о Бойцове. – Ведь из него, чего доброго, отменный специалист получится чужие слова повторять целиком, не переваривая. Вот так – кавычки мысленно отбросить – и вперед! Буква в букву…»

На следующий день Максим записался в народное ополчение. Ученики гурьбой провожали его до выхода из школы. Витька протиснулся к нему и смущенно спросил:

– Максим Леонидович, может, ошибка? Может, папа и не погиб? Соседка говорит, бывает такое… Может, вы его встретите. Мама очень просила… Так вы сообщите…

– Обязательно сообщу, Витя, – как тогда, в классе, обнял его за плечи Максим.