Текст книги "Диктатор"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 47 страниц)

– Царское застолье! – восхитился отец.– Шампанское оставим и употребим его под перезвон кремлевских курантов.

– Есть возражения? Нет возражений! А вы как относитесь к коньячку? – осведомился он у Ларисы.

– К армянскому очень даже положительно.

– А вы, случаем, не армяночка?

– Терская казачка! – отрапортовала она.– Впрочем, за то, что намешали во мне мои предки, не ручаюсь. А предки – может, черкесы, чеченцы, а то и осетины.

– Так это же прекрасно! В истории почти нет чистокровных гениев! У всех обязательно перемешано. Пушкин, Лермонтов, Наполеон… Ненавижу тех, кому больше всего важен состав крови. Ненавижу графу «национальность». Вместо нее во всех анкетах я бы поставил: «Порядочный? Непорядочный? Совестливый? Бессовестный? Милосердный? Жестокий? Умеешь ли сострадать или сердце обросло шерстью?»

– Слишком много вопросов,– усомнился Андрей.– Да и кто тебе честно на них ответит?

– Прекрасные вопросы,– поддержала Тимофея Евлампиевича Лариса.– А ответит честно как раз тот, у кого есть совесть.

Тимофей Евлампиевич одарил ее щедрой улыбкой, сноровисто разлил коньяк по рюмкам.

– Как грустно, что мне не довелось быть на вашей свадьбе,– огорченно сказал он.– И не воевать рядом с вами там, под Симбирском. Но еще не поздно! За ваше возвращение, милая Лариса! Тебе очень повезло, сын. Береги это чудо, Андрей!

Лариса с первых минут встречи с Тимофеем Евлампиевичем была покорена его обаянием. Еще не зная его, не ведая о его характере, причудах, уме и способностях, она уверовала в то, что перед ней честный, открытый, искренний человек, на которого можно опереться в горькие и тяжкие моменты жизни. Она вдруг ощутила острую потребность исповедаться перед ним, снять тяжесть со своей души, которая не давала ей покоя, держала в постоянном нервном напряжении. Андрей, глядя на ее возбужденное лицо, понял, что сейчас здесь, в тихом деревенском доме, произойдет взрыв, который или сметет их всех, развеяв все мечты и надежды, или же после него, как после грозы, станет легче дышать, легче жить…

Если бы человек со стороны взялся определить то состояние, в котором находился Андрей в первые дни совместной жизни с Ларисой, он назвал бы его восторженным. Но человек со стороны, как бы он ни приглядывался, не смог бы заметить, что Андрей никак не мог избавиться от того цепкого, въедливого и неприятного чувства, которое то и дело остужало и этот восторг, и мечты о будущей жизни. Причиной этого было признание Ларисы о том, что там, в Котляревской, она жила совсем иной жизнью, неизвестной Андрею. Кто знает, мучился Андрей, может, она и любила этого белого офицера, а сюда, в Москву, приехала лишь после того, как эта ее новая жизнь почему-то не сложилась, и не сложилась настолько серьезно, что привела к полному разладу.

Уже одного того, что этот человек был белым офицером, было достаточно, чтобы Андрей возненавидел его. Само слово «офицер» олицетворяло тот ненавистный, страшный и бесчеловечный мир, который надо было разрушить до основанья, а на его месте построить не только совсем другой мир, с совершенно другими ценностями, традициями и особенностями, но и создать абсолютно другого человека, какого еще никогда не существовало на земле,– свободного, раскрепощенного, люто ненавидящего частную собственность, с радостью расставшегося со своим эгоистическим «я» и с такой же радостью воспринявшего коллективное «мы».

Все эти дни после памятного признания Ларисы Андрей сгорал от желания услышать ее откровение, ее покаяние. Однако не расспрашивал ее, страшась этой исповеди.

И вот теперь этот час наступил. Или теперь, или никогда! Она сама откроет перед ними – отцом и сыном свою душу, не ожидая, когда они своими вопросами будут понуждать ее к признанию. И пусть они судят ее как хотят, любым самым страшным судом.

– Хотите, я расскажу о себе? – вдруг в страшном возбуждении спросила она, обводя их горящими глазами.

– Лариса! – с мольбой в голосе попытался остановить ее Андрей.

– Говорите, говорите,– понимая, что сейчас происходит в ее душе, попросил ее Тимофей Евлампиевич таким тоном, точно в том, что сейчас должна рассказать Лариса, он не услышит ничего необычного.

– И вы будете слушать меня? – недоверчиво посмотрела на них Лариса.– Но вы же думаете обо мне только хорошее. Ведь так вы думаете?

– Только хорошее,– подтвердил Тимофей Евлампиевич.

– Это вы так думаете. А он? А он? – Лариса кивнула в сторону Андрея.– Он же так не думает! Он думает, что я изменница, что я спасала свою шкуру! Что предала нашу любовь!

– Лариса, опомнись,– взмолился Андрей.-Ты слишком много выпила!

Тимофей Евлампиевич подошел к ней и посмотрел в глаза внимательным, неотступным взглядом.

– Дочь моя,– тихо, но внятно сказал он,– Рассказывай. Мы верим каждому твоему слову.

То ли потому, что он назвал Ларису дочерью, то ли потому, что неожиданно перешел с нею на «ты», Лариса успокоилась.

– Тогда, под Симбирском, был страшный бой,– медленно начала она.– Андрей знает. Я перевязывала раненых. А наши отступили за березовую рощу. Я даже не заметила. И здесь кто-то навалился на меня. Заломил назад руки. Я вырывалась… Потеряла сознание…– Она продолжала говорить отрывисто и так отчужденно, будто речь шла не о ней самой, а о каком-то другом человеке.– Наверное, от страха. Потом куда-то повели… я поняла, что на расстрел…

Ей хотелось рассказывать обо всем этом бесконечно долго и подробно, но вместо связного и обстоятельного рассказа вырывались лишь отрывистые фразы.

– Он спас меня. Мне уже завязали глаза… Каким-то грязным платком… Сейчас выстрелят… И кто-то крикнул: «Не стрелять!» Мальчишеский голос… Как из далекого детства… Потом он допрашивал. Я молчала… Только спросила: «Зачем вы меня спасли? Чтобы мучить? Убейте меня!» Он сказал: «Я завидую вашей стойкости». Позже он говорил, что расстрелял бы меня, если бы я выдала своих… А потом тихо добавил: «И если бы вы не были такой красивой…»

Она передохнула, выпила еще рюмку коньяку.

– Пал Симбирск. И он сказал: «С меня хватит. Я не хочу убивать. Не хочу быть ни белым, ни красным. Хочу быть просто человеком». Ночью мы бежали из Симбирска. И я попросила увезти меня к маме.

Лариса всмотрелась в Андрея, как бы желая понять, верит он ей или нет.

– А в станице…

За дверью жалобно мяукнула кошка. Тимофей Евлампиевич впустил ее. Кошка оказалась совершенно рыжим созданием – от аккуратной, аристократически миниатюрной головки до кончика хвоста. Лишь шея, брюшко и полоски на задних лапках были ослепительно белые и выглядели как праздничное дополнение к ее основному наряду. Была она очень пушистой, шерсть отливала здоровым блеском, в рыжих глазах светилась таинственная кошачья мудрость. Оглядев гостей, она без долгих раздумий прыгнула на колени к Ларисе.

– Боже, какая она бархатная,– погладив ее, радостно сказала Лариса,– И даже глаза рыжие.

– Потому и зову ее Рыжиком,– сказал Тимофей Евлампиевич,– хотя она особа женского рода. И знаете, Лариса, она доверчива только к хорошим людям.

Рыжик ловко устроилась на коленях Ларисы и принялась лапкой уморительно намывать свою мордочку, потом, свернувшись калачиком, замурлыкала.

Андрей, несмотря на некоторую разрядку, вызванную появлением кошки, пребывал в том напряженном состоянии, которое испытывает человек перед неизбежным потрясением. «Она не сказала, что полюбила его»,– жалкая надежда все еще теплилась в его сердце.

– Мы прятали его у мамы,– снова заговорила Лариса.– Сколько мы с ней пережили! – Она немного запнулась.– Он сделал мне предложение. Но я сказала, что у меня есть муж. И что надеюсь найти его. Мне и сейчас жаль этого благородного человека. Он был моим спасителем. Но лучше бы я погибла! А теперь судите меня…– безжизненными губами прошептала она.

Долгое молчание повисло в комнате. Все так же потрескивали дрова в камине. Тихо мурлыкала рыжая кошка.

– Ты даже не сказала, как его зовут,– удивляясь своему спокойствию, негромко сказал Андрей, как будто в имени этого ненавистного ему человека было сокрыто что-то важное и значительное.

– Олег… Олег Фаворский.

Андрей никак не мог понять, почему Лариса выбрала момент, когда они будут вместе с отцом. Значит, она надеялась на понимание со стороны отца и даже на его защиту? Или же, напротив, ждала, что они оба после ее признания отвергнут ее?

– Андрей,– укоризненно сказал Тимофей Евлампиевич.– Разве она была бы сейчас здесь, если бы любила другого? Ты совсем еще не знаешь женщин. А пора бы знать.

– Уходя от нас, он сказал, что преклоняется перед моей верностью…

Тимофей Евлампиевич подошел к Ларисе, порывисто обнял ее.

– Отныне ты моя дочь,– дрогнувшим голосом сказал он.– Встань, сын, поклонись этой женщине. Как я завидую тебе! Как рад за тебя! И помни, что любовь – это умение прощать.

У Андрея возникло ощущение, что она может через мгновение уйти от него и он снова потеряет ее, теперь уже навсегда…

– Лариса…– Он подошел к ней и поцеловал ее в глаза.– Лариса, за что мне такое счастье?

И всем стало легко, будто и впрямь над ними пронеслась очистительная гроза.

– А я буду ждать внука. Или внучку, что еще лучше. Хватит мне одного обормота – сына. Да поторопитесь. Неужто мне до самой смерти куковать одному и общаться только с Рыжиком?

– Мы постараемся,– сдерживая слезы, сказала Лариса.

После завтрака Лариса с интересом рассматривала книги.

– Человек – это пропасть, в которую смотришь, а она смотрит в тебя.– Было непонятно, в связи с чем Тимофей Евлампиевич вспомнил эту мысль Достоевского: то ли под влиянием исповеди Ларисы, то ли перед тем, как самому исповедоваться перед ними.– Хотите, я расскажу вам о трудах своих каторжных?

– Очень,– оживилась Лариса. Люди, чьим уделом было творчество, всегда вызывали у нее обостренный интерес.

– Я жажду познать диктаторов,– с жаром, без долгих предисловий начал Тимофей Евлампиевич,– Вот стеллажи с папками. Здесь, на этой полке,– все о Юлии Цезаре. Здесь – о Нероне. А вот сам Наполеон Бонапарт. А вот тут – Ленин и Сталин.

Андрей оцепенело посмотрел на него. «Уж не тронулся ли отец умом?» – испуганно подумал он, а вслух спросил:

– С какой стати ты причисляешь к диктаторам Ленина? Он же был истинный демократ! И революция – ради демократии. А Сталин? Где доказательства?

– Доказательства! – воскликнул Тимофей Евлампиевич,– Вот здесь все доказательства.– Он прошелся рукой по папкам, на корешках которых было выведено черной тушью одно слово: «Сталин».– Здесь все – от его рождения до последних газет с панегириками к его юбилею. То ли еще будет. Кстати, мы с ним почти в один год родились, он в тысяча восемьсот семьдесят девятом, я на год моложе. И тоже, представь себе, двадцать первого декабря!

Андрей смутился.

– Прости, отец, в этот раз я запамятовал послать тебе поздравление.

Тимофей Евлампиевич хитровато прищурился:

– Не беда, главное, что успел поздравить нашего Иосифа Виссарионовича. А у меня еще дата не круглая. Но если забудешь поздравить в следующем году – не прощу.

– Что ты! – запротестовал Андрей.– Тебе же стукнет пятьдесят!

– «Стукнет»! – передразнил его отец.– Когда «стукнет» – надобно уже думать о небесах. А полсотни – пора расцвета!

– Тем более что вы молоды духом,– поддержала его Лариса.

– Благодарю за комплимент, доченька,– согнулся в изящном поклоне Тимофей Евлампиевич.– Вот что, дорогой Андрюшенька, отличает неотесанного «правдиста» от интеллигентной женщины. Учись!

– Лесть не в моих правилах.

– Оно и видно. Особенно по юбилейному номеру твоей славной газеты. Ленин, увидев все это, горько пожалел бы о том, что в свое время основал «Правду». Надеюсь, на этих юбилейных страницах есть немалая толика и твоего личного елея?

– Папа, не надо со мной в таком тоне,– обиделся Андрей.– В конце концов, в любом государстве первое лицо окружено почетом.

– Но не настолько, чтобы это вызывало тошноту. Впрочем, не обижайся, я тебя не виню, ты служивый человек.– Он ласково положил ладонь на плечо сыну.– Все мы винтики этой системы. И все мы «будем петь и смеяться, как дети»,– читал я недавно такие стишата.

Лариса слушала, не вмешиваясь в их разговор, она была рада, что ее мысли о Сталине удивительно точно совпадают с мыслями Тимофея Евлампиевича.

– Отец, мы привезли тебе Цицерона,– желая переменить тему, сказал Андрей.

– Неужели? Я так давно охотился за этой книгой.– Тимофей Евлампиевич с жадностью приник к обложке.– Вы не обратили внимания, какие персонажи продают книги на Сухаревке? Бьюсь об заклад, книгу сию вы приобрели у немолодой вдовы генерала. Страшно бедствуют эти некогда обеспеченные люди. Прежде достаточно было стать полковником, чтобы тебя зачислили в дворяне. Сейчас духовные ценности идут за гроши. Голод не тетка! А я, выходит, обогащаюсь на их горе.– Он полистал книгу так бережно, словно это было живое существо.– Итак, Цицерон… «В те дни, когда в садах Лицея я безмятежно процветал»…

– «Читал охотно Апулея, а Цицерона не читал…» – подхватила пушкинскую строку Лариса.

– Вот именно! А я, как видите, наоборот: Апулея побоку, а с Цицероном в обнимку. Зачем он мне? Как это зачем? Для Древнего Рима он почти то же, что Пушкин для России. Или Гете для Германии. Или Данте для Италии.

– Но у него же нет ни одного поэтического образа, нет вымышленных героев,– возразил Андрей.

– Да, его оружие – трактаты, речи, письма. И в них только один образ – образ Республики.

– И сплошь – сухая риторика,– не сдавался Андрей.

– А знаешь ли ты, что он был настольной книгой для наших декабристов? Я буду беседовать с ним как с современником. Кстати, в твоей газете тоже одна риторика, да такая, что в сравнении с ней Цицерон выглядит златоустом. У него – мысль, у вас – голые лозунги.

– Папа, армянский коньяк превращает тебя в ворчуна и критикана.

– Поворчишь… Ну как можно печатать, к примеру, такое? – Он ткнул длинным пальцем в одну из страниц юбилейного номера «Правды».

Андрей взглянул на публикацию. Это был «Штрих» Демьяна Бедного.

– Ты же, наверное, читал этот опус еще в верстке?

– Не только. Я читал его в рукописи и готовил к набору,– сухо ответил Андрей.

Тимофей Евлампиевич развел руками, обозначая этим жестом крайнее удивление и полную невозможность понять сына.

– Что тут скажешь? Ну разве так можно? «Есть поразительное соответствие с его существом его революционного имени. Сталь! Стальной боевой клинок! А не игрушечная пружина с пляшущим наверху политическим паяцем!» Или: «То, что Сталин говорил о Ленине, целиком относится и к самому Сталину». Выходит, не Ленин, а Сталин и «горный орел», и «простота», и «скромность». Она так здорово проявилась в газетах! Выходит, теперь у нас целых два горных орла? И как может орел вести партию по неизведанным путям, если он обычно парит в воздухе, а партия шагает по земле? Ничего себе, хороший панегирик подготовил ты к набору. Значит, к нашему Иосифу прекрасному относится и «отсутствие рисовки», и «сила логики», и «сила убеждения», и «умение писать о самых запутанных вещах так просто, сжато и смело, когда каждая фраза не говорит, а стреляет»? И наконец, то, как он «основательно овладевает аудиторией и берет ее в плен без остатка»? Короче, все то, что Сталин приписывал Ленину. Ну и Демьян! Не зря этот Придворов живет в кремлевской квартире, каждый день имеет возможность следить за полетом нашего «горного орла»!

Тимофей Евлампиевич уже не говорил, а стремительно выстреливал фразы, накаляясь все сильнее и сильнее.

– А я-то думал, что ты здесь, в провинции, в глуши лесов, превратился в безмолвного Пимена. А ты не летописец, а прямо-таки трибун! – саркастически произнес Андрей.– Но я тебя очень прошу, дорогой мой папа, родной ты мой человек: уйми свои политические страсти! Зачем ты очертя голову лезешь в большую политику? Хорошо еще, что не с трибуны вещаешь. Иначе тебя запишут в троцкисты и скажут, что ты идешь против генеральной линии партии и льешь воду на мельницу классового врага.

– Андрюша,– вмешалась в их разговор Лариса,– каждый человек имеет право на свои убеждения. Или ты хочешь, чтобы мы, как попугаи, повторяли бред этого беспозвоночного Демьяна?

– Я тоже хочу, чтобы каждый говорил то, что отвечает его взглядам,– сказал Андрей.– Но это станет возможным, когда в стране не останется классовых врагов. А пока что «тот, кто сегодня поет не с нами,– тот против нас». Закон классовой борьбы. И я не хочу, чтобы папа не дожил до своего юбилея. Я хочу, чтобы он жил, понимаешь, Лариса?

– Понимаю,– кротко сказала она.– Но разве это можно назвать жизнью?

Они замолчали, поняв, что не смогут переубедить друг друга. Тимофей Евлампиевич стал серьезным и, подняв рюмку, уже спокойно, даже обреченно сказал:

– Андрюша, кажется, я уже совершил такой проступок, что и впрямь не смогу отметить собственный юбилей. Тем более что до него еще целый год. Я не хотел говорить вам об этом, чтобы не омрачать Новый год, но лучше скажу. А то все, что может произойти со мной, будет для вас слишком внезапным…

– Что ты наделал? – В голосе Андрея зазвучала тревога.– Наверное, выболтал все это кому-нибудь из друзей?

– Ты что это дерзишь отцу? – нахмурился Тимофей Евлампиевич.– «Выболтал»…

– Извини…– тихо произнес Андрей.

– Друзей у меня всего двое – учитель и врач, местная интеллигенция, так сказать. Ну, не считая соседки. И все они – надежные люди. Но дело в том, что я совершил нечто более страшное…

Андрей с ужасом смотрел на отца, с нетерпением ожидая его признания.

– Месяц назад я отправил письмо Сталину,– почти торжественно произнес Тимофей Евлампиевич.– Я рассуждал в нем по поводу борьбы за власть. Пытался предостеречь от возрождения в России новой, еще более жестокой монархии под вывеской социализма. И особо просил не устраивать пышный юбилей.

– Ты безумец! – вскричал Андрей, вскакивая со стула.– И что он тебе ответил?

– Вот этим номером твоей газеты.

– Ты погубишь и себя и нас,– гневно набросился на него Андрей,– И это теперь, когда у нас с Ларисой столько планов и надежд!

– Отвечу за все только я,– твердо отчеканил отец.

Андрей поставил невыпитую рюмку на стол и, как приговоренный к смерти, опустился на стул и закрыл голову руками.

– Успокойся, Андрюша,– сказала Лариса.– Не паникуй раньше времени. Скорее всего, верные вассалы не передали ему это послание. Чтобы не портить вождю настроения. А если и передали – ты же сам утверждаешь, что Сталин мудрый человек. И если это действительно так, он оценит мужество Тимофея Евлампиевича.

– Ты права, Лариса,– сказал отец,– Я покажу вам копию письма. Почитайте. Там лишь одна правда.

Настроение Андрея было вконец испорчено.

Тимофей Евлампиевич открыл небольшой металлический шкафчик, в котором он, по всей видимости, хранил самые ценные документы, и достал оттуда несколько страниц машинописного текста.

– Буду рад узнать ваше мнение.

Ранние сумерки постепенно заволокли окно. Тимофей Евлампиевич зажег большую керосиновую лампу и задернул тяжелую штору.

– Лампочка Ильича до меня еще не дошла,– как бы извиняясь, сказал он.– Там, в Москве, вы, конечно, привыкли к цивилизации.

– Я не успела,– улыбнулась Лариса.– У нас в Котляревке почти такая же лампа.

– Почивать будете в спаленке,– сказал отец,– Там тесновато, зато очень тепло. И кровать широкая. А утречком перекусим и пойдем в лес елку выбирать.

– Как здорово! – обрадовалась Лариса и, видя, что Андрей все еще не может прийти в себя, схватила его за плечи: – Ну перестань же! Все обойдется, ты уже забыл, что я тоже колдунья.

– Слишком много у нас колдунов,– сердито сказал он, хотя и чувствовал, что добрые слова Ларисы успокаивают его. Андрей улыбнулся и, встряхнув головой, точно отгоняя от себя какое-то наваждение, подошел к отцу.– Прости меня, отец. Я не хотел тебя обидеть. Просто мне в Москве, и тем более в редакции, известно несколько больше, чем тебе.– И, понизив голос, доверительно сообщил: – Уже начались аресты…

– А вот этого я нисколько не боюсь,– задиристо тряхнул бородкой Тимофей Евлампиевич.– Сидел при царизме, посижу и при социализме.

– Ты слишком самоуверен, отец. Не такие головы летят.

– А меня не тронут. Я – провидец. Давай биться об заклад.

– Жизнь не игра, папа.

– Если тебя не будут считать за человека… Если тебе не разрешат мыслить… Разве это называется жизнью? Лариса нрава.

Андрей примирительным жестом остановил отца.

– Оставим политику,– предложил Андрей,– Лучше расскажи, как ты живешь, что у тебя нового? Жениться не собираешься?

– И то правда,– согласился отец.– Ни слова больше о наших вождях. Слишком много чести. Они того не стоят. А живу, как видишь, тихо-мирно. Труды свои сочиняю. А жениться уже поздновато. К тому же я однолюб.

– Так уж и совсем отвергаешь женщин?

– Ну, не совсем. Есть тут у меня соседка…

– Вот видишь! – оживился Андрей.– Приглашай на свадьбу!

– Нет, свадьбы не будет,– с заметной грустью произнес отец.– Молода она очень, а я уже почти старик. Давай не будем об этом.

Они засиделись допоздна, обмениваясь житейскими новостями, то смеясь, то горюя, то радуясь своим маленьким радостям. Но как они ни пытались обойти все, что мало-мальски связано с политикой, она настырно врывалась в любую тему их разговора. Тимофей Евлампиевич сетовал, что, после того как прихлопнули нэп, сразу же оскудел городской рынок и снова, как в период военного коммунизма, вокруг продовольственных магазинов стали змеиться, обхватывая их кольцом, злые, сумрачные и постылые очереди.

– Великие жертвы грядут,– пророчил Тимофей Евлампиевич.– Рабочих отучим работать, крестьян сгоним с земли, побегут они спасаться в города. А кто народ кормить будет? Интеллигенции – замок на уста.

– Опять ты, отец,– остановил его Андрей.

– А где же свобода слова? – въедливо осведомился отец.– За что боролись? Помалкиваешь? Тогда айда спать. Утром чуть свет подниму.

– Ой, не надо так рано, Тимофей Евлампиевич, миленький,– взмолилась Лариса.– Дайте хоть разочек выспаться. А то в Лялином телеги да машины прямо по голове грохочут.

– Испугалась, терская казачка! – рассмеялся Тимофей Евлампиевич.– Хорошо, на этот раз пощажу.

Он открыл дверь в спальню, пропуская туда Ларису, и, воспользовавшись тем, что Андрей отлучился в прихожую, шепнул:

– А знаете, зачем мне этот Цицерон? Он поможет мне воевать с диктаторами!

Она заговорщически подмигнула ему.

– Вы уж возьмите над ним шефство,– добавил он.– А то станет несгибаемым сталинистом. Погодите, здесь темно, не ушибитесь, я сейчас свечку зажгу.

Лариса, притомившись в дороге и разморившись от застолья, быстро уснула. К Андрею сон не шел. И он, загородив свечу так, чтобы свет от нее не падал ей на лицо, взял с тумбочки письмо отца и принялся читать. И вот что он прочел:

«Уважаемый Иосиф Виссарионович!»

«Не так, не так,– воспротивился такому обращению Андрей.– Он даже своему ближайшему окружению не разрешает себя так величать. Надо было: «Уважаемый товарищ Сталин!»

Но то, что он прочел дальше, потрясло его.

В начале письма Тимофей Евлампиевич лаконично поведал о себе, подчеркнув, что он приверженец демократии, хотя и отдает себе отчет в том, что в России со стойкой, многовековой традицией монархизма не так-то просто повернуть руль в противоположном, по существу, направлении, и подтверждение тому – Гражданская война. Минет еще, возможно, столетие, прежде чем новые поколения россиян на собственном опыте, пройдя через тернии, осознают преимущества демократического правления. И потому какое-то более или менее продолжительное время России понадобится твердая рука, но это уже не должно быть полным единовластием, а глава государства, избави Господь, не присвоил бы себе права диктатора. Нельзя забывать, что все диктатуры неизбежно заканчивались полным крахом, когда терпение народа было исчерпано. Социализм и диктатура несовместимы, рассуждал далее Тимофей Евлампиевич, ибо социализм прежде всего предполагает свободу личности.

И дальше шли строки, которые смертельно испугали Андрея, так как представляли собой нечто вроде красной тряпки которой размахивает перед мордой разъяренного быка отважный тореадор, хорошо сознающий, что такой поединок может закончиться для него трагически.

«Избави Вас Всевышний от устремлений к личной диктатуре,– взывал Тимофей Евлампиевич к Сталину.– Если это произойдет, то Вы, как теоретик и практик, ученик Ленина, не можете не предполагать, какой трагедией для народа станет такое развитие событий. Свобода обернется тиранией, братство – новым вариантом Гражданской войны, а равенство будет означать превращение свободных граждан в рабов с единым мозгом. Строительство социализма будет означать вовсе не строительство, а адское разрушение, подобное смерчу, а любовь к народу фактически сменится раскаленной ненавистью к нему и истреблением его лучших представителей».

Далее шли рассуждения в таком же духе, со ссылками на мировую историю, на сочинения известных философов, на глас народный, и делался вывод, что завершится подобный эксперимент казарменного социализма Страшным Судом и явлением Антихриста, что будет равносильно концу света.

Лоб Андрея покрылся испариной. Он обернулся к Ларисе. Хорошо, что она спит, ей нельзя читать это письмо, даже она, чьи симпатии отнюдь не на стороне Сталина, будет изумлена его содержанием. Нет, отец действительно спятил, он сам решил прыгнуть в пасть тигру, сам задался целью найти себе палача.

Андрей поежился от озноба, представив себе Сталина, читающего это безумное по дерзости письмо отца. Испепеляющий гнев будет руководить поступками вождя, он, несомненно, покарает этого сумасбродного летописца, вздумавшего учить его уму-разуму.

Но то, что успел прочитать Андрей, было еще не все. Далее Тимофей Евлампиевич с обескураживающей доверчивостью и наивностью разъяснял Сталину колоссальный вред торжественных юбилеев, предсказывал, что его окружение, которое автор письма не преминул назвать «бездарным» и высказать страшное удивление тем, что мудрый вождь окружает себя людьми с весьма незначительным количеством мозговых извилин,– это окружение непременно постарается по случаю его пятидесятилетия так ударить в литавры, что народ содрогнется. И что в таком случае бесконечные призывы к скромности, провозглашенные с самых высоких трибун, будут восприниматься как самая настоящая фикция. И что вся правящая элита по всей вертикали – от сельсовета до союзного правительства – тут же возьмет на вооружение неуемное славословие, доведя его до фарса и полного абсурда. Завершая сей опус, Тимофей Евлампиевич наивно заявлял, что будь он на месте Сталина, он поступил бы в точном соответствии со своими советами и ограничился бы лаконичным официальным поздравлением в прессе, на худой конец присовокупив к тексту небольшой портрет юбиляра.

Дочитав это послание, Андрей долго не мог успокоиться. Он уже представил себе, как дебелые парни из ОГПУ заталкивают отца в «воронок», как его ставят к стенке или, в лучшем случае, ссылают туда, где Макар телят не пас, как его, Андрея, прорабатывают на партийном собрании редакции за то, что притупил большевистскую бдительность и не разглядел в собственном отце классового врага, а затем в райкоме отбирают у него партбилет и с треском вышвыривают из «Правды» притаившегося троцкиста и двурушника, а Ларису мучают на допросах и вменяют ей в вину то, что она вовремя не сообщила о настроениях своего мужа. Он мучительно искал выход из создавшейся ситуации, но абсолютно безуспешно.

Андрей тихо позвал Ларису. Она медленно раскрыла глаза, непонимающе глядя на него.

– Ты уже не спишь?

– Я всю ночь не сплю,– едва ли не грубо отрезал Андрей,– С таким правдолюбцем нам обеспечена гильотина.

– Ты о письме? Дай почитать.

– Не советую. Впрочем, как хочешь

Лариса взяла с тумбочки письмо и быстро пробежала его.

– Твой отец мыслит разумно.– И, видя, что Андрея бьет нервная дрожь, спросила: – Андрюша, скажи, разве мы за то воевали на фронте, чтобы сейчас жить в таком ужасном страхе?

Он посмотрел на нее дикими глазами, как на юродивую.

– Пойми! – закричал он, забыв, что в доме они не одни.– Существует большая политика! И совать туда свой нос…

– Перестань! – оборвала его Лариса.– Иначе мы поссоримся. И не травмируй отца. Сделай хотя бы вид, что ты успокоился. Сейчас уже ничего нельзя изменить. Письмо-то уже в Кремле. Будем надеяться, что верные оруженосцы не захотят огорчать своего повелителя. Ты же знаешь: кто приносит дурную весть – лишается головы. Думаю, что они радуют своего вождя только хвалебными письмами,– Она строго посмотрела на него и добавила: – Пощади отца.

Андрей глубоко вздохнул. Спокойствие не приходило. Сейчас никто не сумел бы вернуть ему душевное равновесие.

Едва они оделись, как в дверь постучал Тимофей Евлампиевич.

– Подъем! – Это восклицание было схоже с петушиным криком.– Уже светает. А ты что это такой хмурый? – спросил он Андрея.– Не выспался? Или расстроился, прочитав письмо?

– Ни то ни другое,– слукавил Андрей, помня, что есть ложь во спасение.– Видимо, вчера слегка перебрал. Всю ночь голова трещала.

– Как может болеть голова от такого божественного напитка? – изумился отец,– У меня она такая свежая, что хочется говорить стихами. А как вы, милая синьора?

– Готова говорить стихами вместе с вами!

После завтрака Тимофей Евлампиевич велел им надеть полушубки и валенки, вооружился топором, и они отправились в лес выбирать елку. Собственно, Тимофей Евлампиевич приглядел ее еще с осени и теперь уверенно вел их к цели, по пояс проваливаясь в снегу.

Лес простирался по склону, обращенному к реке, и был совсем поблизости от дома. Могучие разлапистые старые ели, пригнувшиеся под тяжестью ослепительно белого снега, стройные березы, стволы которых, казалось, излучали свет, подлесок, почти с макушками ушедший под снег,– все это в розоватом сиянии морозного утра походило на сказочное Берендеево царство.

– Господи, хорошо-то как! – запрокидывая голову к высокому, синему, без единого облачка небу, воскликнула Лариса.

Даже Андрей здесь, в лесу, почти избавился от того гнетущего состояния, в котором он пребывал всю ночь. Он глубоко дышал морозным воздухом и не мог надышаться.

– А вот и моя знакомая! – Тимофей Евлампиевич топорищем показал на ель.– Ты, красавица, как раз нам и нужна.

Ель и впрямь была красавицей. Она поражала юной стройностью, в ней было столько гармонии, удивительной цельности, что нельзя было на нее не заглядеться. Тимофей Евлампиевич постучал топором по стволу; снежное облако обрушилось с нее, и упруго расправились ярко-зеленые ветви, такие молодые и свежие, словно она, эта елочка, родилась прямо на глазах. Андрей разгреб валенками снег вокруг елки. Тимофей Евлампиевич занес над ней топор.

– Не надо! – вдруг отчаянно вскрикнула Лариса.– Не губите!