Текст книги "Диктатор"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 47 страниц)

Это же видно, видно, как он мучается без нее, как страдает!

«Татька!

Получил все три письма. Не мог сразу ответить, т. к. был очень занят. Теперь я наконец свободен. Съезд кончится 10 – 12-го. Буду ждать тебя, как бы ты ни опоздала с приездом. Если интересы здоровья требуют, оставайся подольше.

Бываю иногда за городом. Ребята здоровы. Мне не очень нравится учительница. Она все бегает по окрестностям дачи и заставляет бегать Ваську с утра до вечера. Я не сомневаюсь, что никакой учебы у нее с Васькой не выйдет. Недаром Васька не успевает с ней в немецком языке. Очень странная женщина. Я за это время немного устал и похудел порядком. Думаю за эти дни отдохнуть и войти в норму. Ну, до свидания.

Це-лу-ю.

Твой Иосиф».

Хорошее письмо, уже за то, что снова написал «це-лу-ю», готова задушить его в объятиях. Вот только настораживает это: «Если интересы здоровья требуют, оставайся подольше». Смотри, какой очень уж заботливый супруг. А может, того требуют не интересы ее, Надежды, здоровья, а интересы новой балерины? Как это узнаешь, как проверишь? Сколько в человеческой жизни тайн и загадок, которые может знать и отгадать только Бог…

«Татька!

Получил посылку от тебя. Посылаю тебе персики с нашего дерева. Я здоров и чувствую себя как нельзя лучше. Возможно, что Уханов видел меня в тот самый день, когда Шапиро поточил у меня восемь (8!) зубов сразу и у меня настроение было тогда, возможно, неважное. Но этот эпизод не имеет отношения к моему здоровью, которое я считаю поправившимся коренным образом.

Попрекнуть тебя в чем-либо насчет заботы обо мне могут лишь люди, не знающие дела. Такими людьми и оказались в данном случае Молотовы. Скажи от меня Молотовым, что они ошиблись насчет тебя и допустили в отношении тебя несправедливость. Что касается твоего предположения насчет нежелательности твоего пребывания в Сочи, то твои попреки так же несправедливы, как несправедливы попреки Молотовых в отношении тебя. Так, Татька.

Я приеду, конечно, не в конце октября, а много раньше, в середине октября, как я говорил тебе в Сочи. В видах конспирации я пустил слух через Поскребышева о том, что смогу приехать лишь в конце октября. Авель, видимо, стал жертвой такого слуха. Не хотелось бы только, чтобы ты стала звонить об этом. О сроке моего приезда знают Татька, Молотов и, кажется. Серго.

Ну, всего хорошего.

Целую кепко ного.

Твой Иосиф.

P. S. Как здоровье ребят?»

Надо же, так старался разуверить в подозрениях, что «Твой Иосиф» подчеркнул жирной чертой. Мол, нет оснований для беспокойства.

«Татька!

Получил твое письмо. Ты что-то в последнее время начинаешь меня хвалить. Что это значит? Хорошо или плохо?

Новостей у меня, к сожалению, никаких. Живу неплохо, ожидаю лучшего. У нас тут испортилась погода, будь она проклята. Придется бежать в Москву.

Ты намекаешь на какие-то мои поездки. Сообщаю, что никуда (абсолютно никуда!) не ездил и ездить не собираюсь.

Целую очень ного, кепко ного.

Твой Иосиф».

Чуткий человек, проницательный, в моих едва уловимых намеках сразу разглядел ревность. Дай Бог, если говорит правду!

«Здравствуй, Татька!

Как доехала, обошлось без приключений? Как ребятишки, Сатанка? Приехала Зина (без жены Кирова). Остановилась в Зензиновке – считает, что там лучше, чем в Пузановке. Что же, очень приятно. У нас тут все по-старому: игра в городки, игра в кегли, еще раз игра в городки и т. д. Молотов успел уже дважды побывать у нас, а жена его, кажется, куда-то отлучилась.

Пока все.

Целую.

Иосиф».

Уже просто «целую» – без «це-лу-ю» и «ного», «кепко».

Что-то многое изменилось за один только год!

«Здравствуй, Татька!

Письмо получил. Хорошо, что научилась писать обстоятельные письма. Из твоего письма видно, что внешний облик Москвы начинает меняться к лучшему. Наконец-то!

«Рабочий техникум» по электротехнике получил. Пришли мне, Татька, «Рабочий техникум» по черной металлургии. Обязательно пришли (посмотри мою библиотеку – там найдешь).

В Сочи – ничего нового. Молотовы уехали. Говорят, что Калинин собирается в Сочи. Погода здесь пока хорошая, даже замечательная.

Как ты поживаешь? Пусть Сатанка напишет что-нибудь. И Васька тоже.

Продолжай «информировать».

Целую.

Твой Иосиф».

Наконец-то хоть за что-то похвалил… Скупо, сдержанно, но все же!

«Здравствуй, Татька!

Карточки («игра в городки») получил. Очень смешны и интересны. Посылаю их обратно (у меня могут пропасть).

Прошлый раз не писал тебе,– теперь хочу наверстать упущенное. Книги по металлургии получил. Получил также письма Васи и Сатанки. Поцелуй их за меня – хорошие они ребята.

Я скоро буду дома. Можешь поэтому прекратить переписку…

Ну, пока все.

До свидания. Целую кепко.

Иосиф».

Уже не «твой Иосиф», а просто «Иосиф». И – «можешь прекратить переписку». Это что, финал любви, занавес?

Такие вот письма. За три последних года. Казалось бы, чего лучшего еще и желать! Конечно, это совсем не то, что писали своим возлюбленным Достоевский или Бальзак, но те же не правили великой империей, у них было время в перерывах между написанием своих романов. Но ведь и ты же – не Эвелина Ганская!

Но письма – это одно, разлука обостряет чувства, а когда постоянно рядом – Иосиф становится неузнаваемым. Каждая мелочь бесит его так, что боишься его затронуть, по целым дням может молчать, будто потерял дар речи и будто рядом с ним никого нет, существует на свете только он один со своими тайными думами, со своей единственной правотой, со своей отчужденностью от всего, что может принести человеку радость. И какое дьявольское умение обидеть, унизить, повергнуть в прах даже не столько словом, сколько испепеляюще-мрачным, ненавидящим взглядом. Такое впечатление, что именно она, его жена, его дети, вся его семья мешают ему править страной, мешают мыслить, действовать, связывают его по рукам и ногам. И Надежда Сергеевна все более утверждалась в мысли, что таким деспотичным натурам, как ее муж, нельзя жениться, нельзя иметь семью, ибо, как бы они ни старались, их брак будет всегда несчастливым и трагичным.

Вот и совсем недавно Сталин раскричался на нее, обвиняя в том, что она не революционерка, а мещанка и что ее надо вышвырнуть из партии, как это уже было в 1921 году во время очередной чистки. Тогда ее «вычистили» «за недостаточную общественную деятельность», хотя она и работала в личном секретариате Ленина!

– Тогда за тебя вступился добренький дядюшка Владимир Ильич, но я и пальцем не шевельну! – рявкнул он, доведя ее до истерики.– Как он вознес эту семейку Аллилуевых в своем письме в комиссию по чистке! Подумаешь, прятали его и Зиновьева от ищеек Керенского! Какая бы была трагедия для партии, если бы их выследили!

– Теперь я окончательно убедилась,– сдерживая рыдания, сказала Надежда Сергеевна,– что ты – человек, потерявший всякую совесть. А скорее всего, ее у тебя никогда и не было, просто ты искусно притворялся. С трибуны ты говоришь о Ленине совершенно другое. И ты забыл, что «семейка Аллилуевых» прятала и тебя. Вот если бы тебя выследили, то трагедии для партии не произошло бы. И ты разве не знаешь, что в тот год, когда меня «вычистили», родился твой сын Вася? Могла я быть «достаточно» общественно активной?

В ответ она получила упорное молчание, которым он хотел показать, что ее слова, ее слезы, ее оправдания и ее страшные упреки для него вовсе ничего не значат. Простое сотрясение воздуха…

И как сейчас он смеет ее упрекать? Она целыми днями пропадает в академии, в свободное время освобождает нянечку и сама занимается с детьми, сама ведет хозяйство, принимает на даче многочисленных гостей, улаживает отношения с родственниками… Она чувствует, что ее любят и ценят за умение дорожить верной дружбой, за прямые и честные отношения с людьми, за независимость характера, за неспособность причинять зло. А как она всегда старается заботиться о нем, своем муже! Чего же он от нее хочет?

Да, значит, все эти его письма – не более чем пустые бумажки, писульки, сочиненные на досуге, чтобы она не приставала к нему и чтобы прикрыть свое равнодушие к ней. Кто докажет ей обратное? Не сложилась жизнь, а что может быть страшнее для человека? Ему нужна совсем другая жена, такая же, как и он сам,– честолюбивая, деспотичная, жестокая, с маниакальной жаждой повелевать и править, лишенная таких человеческих «мелочей», как любовь, доброта, милосердие, умение сострадать…

Надежда Сергеевна вдруг вспомнила о Ларисе. Давненько же они не общались! Еще в начале лета Лариса вместе с мужем вернулись из отпуска, из поездки на Северный Кавказ, у мужа сразу же начались неприятности на работе из-за того, что подготовил всего один очерк о коллективизации на Кубани, да и тот оказался, по мнению редактора, вовсе не «гвоздевым», так как не содержал в себе восторгов и барабанного боя по поводу победы сталинской генеральной линии партии в деревне и был в основном посвящен «перегибам». В связи с этим и у Ларисы было никудышное настроение, она лишь вкратце рассказала Надежде Сергеевне о поездке и о горестных своих впечатлениях. «Наверное, обиделась, что я не приглашаю ее к себе»,– шевельнулось в сознании Надежды Сергеевны. А когда она сказала, что передаст все то, что рассказала Лариса о голоде на Кубани, та бурно запротестовала:

– Нет, нет, не надо, ради Бога, не надо! Ваш муж все прекрасно знает! Ему даже Шолохов писал, да, верно, и не только он.

– Не волнуйтесь, раз вы не хотите, я ни слова не пророню,– заверила ее Надежда Сергеевна.– И знаете что, я очень хотела бы пригласить вас с мужем к нам на ноябрьские праздники. Мы будем отмечать восьмого ноября. Придете?

Лариса не ожидала такого приглашения и потому ответила не сразу.

– Я понимаю,– уловив ее сомнения, сказала Надежда Сергеевна.– Понимаю, почему вы колеблетесь. Не надо, прошу вас, не надо ничего опасаться. Поверьте, великие кажутся нам великими, потому что мы сами стоим на коленях. Это сказал мудрый человек. Честное слово, именно вас мне будет очень недоставать на этом вечере!

– Я очень благодарна вам за приглашение и очень тронута,– поняв, что отказ ее будет для Надежды Сергеевны очень огорчителен, сказала Лариса.– Мы будем рады провести этот вечер вместе с вами. Но мне надо посоветоваться с мужем. Он у меня довольно стеснительный, к тому же привычно следует древнему правилу: «Каждый сверчок должен знать свой шесток». В связи с этим посещением у него могут быть неприятности в редакции. Но главное, кажется, даже не в этом.

– А в чем? – встревожилась Надежда Сергеевна.

– Скажу откровенно: главное, как к этому отнесется ваш муж. К тому же мы будем чувствовать себя у вас крайне стесненно. Мы еще никогда не отмечали праздники в такой обстановке. Правда, еще в молодости мне приходилось бывать на приемах, которые устраивал Тухачевский. Но это было во время войны, на Восточном фронте.

– Так вы, оказывается, и воевали? – изумилась Надежда Сергеевна.– Кстати, на вечере будет и Тухачевский с супругой Ниной Евгеньевной. А по секрету: муж мой очень его недолюбливает. Никак не могу понять почему.

«Понимает почему, но не хочет сказать. Тогда я ей скажу»,– решила Лариса.

– Почему? Да просто завидует. Таланту, уму, популярности. Мужской красоте, наконец.

– Признаться, и я так думала,– сказала Надежда Сергеевна.– Но все же не только это…

И она оборвала эту фразу на полуслове, но тут же заставила себя быть с Ларисой предельно откровенной:

– Знаете, Лариса Степановна, это, наверное, не женские дела… Но не думаете ли вы, что за всем этим стоит еще и самое главное – власть? В руках Тухачевского – военная сила, другие командармы льнут к нему. Как поведет себя армия завтра – это не простой вопрос. Поневоле приходится остерегаться. Ну да Бог с ними, пусть они сами разбираются. Я очень прошу вас – приходите!

– Хорошо,– пораженная ее настойчивостью, сказала Лариса.– Я постараюсь уговорить своего мужа. А вы уж тогда постарайтесь уговорить своего.

– Пропуска вам будут в проходной у Спасских ворот,– Надежда Сергеевна говорила это так уверенно, будто уже обо всем договорилась со Сталиным,– А мы с вами еще встретимся на демонстрации.

Сталин поначалу воспринял просьбу Надежды Сергеевны о приглашении на прием четы Грачей крайне враждебно. Он разразился гневной тирадой, из которой следовало, что Кремль – это не проходной двор, что в торжествах будет участвовать только узкий круг лиц и нечего тащить на столь ответственный прием каждого встречного и поперечного. Но Надежда Сергеевна упрямо стояла на своем, заявив в конце концов, что в случае отказа в этот вечер ее ноги не будет в Кремле. И Сталин потихоньку начал сдаваться.

– Хорошо,– сердито сказал он,– если тебе эти Грачи дороже твоего собственного мужа, зови! Но только на общий прием, во дворце. А на вечеринку после приема, которую, как всегда, хочет затеять Ворошилов, звать не надо. Там будут только свои люди,– резко подчеркнул он слово «свои».

Андрея сообщение Ларисы о приглашении на прием в Кремль повергло в ужас. Первой его мыслью было: а как отнесется к этому Мехлис, когда узнает, что он был в Кремле без его ведома (а что тот непременно узнает, Андрей нисколько не сомневался). Непосредственные начальники страсть как не любят, если вдруг их подчиненный оказывается хоть каким-то боком приближен к высокому лицу. В этом они сразу же могут узреть смертельную угрозу своему дотоле незыблемому служебному положению: мало ли что вздумает нашептать этот новоявленный фаворит в ухо своему властителю! Так и жди, причем постоянно и ежечасно, какого-нибудь подвоха, от одного предчувствия которого начинают трястись поджилки.

Андрей поделился своими опасениями с Ларисой. Та, как всегда, высмеяла его страхи:

– Начихать нам на твоего Мехлиса. Разве ты в силах отвергнуть приглашение жены самого вождя? И будь уверен, твой шеф начнет перед тобой на коленях елозить и ставить тебя всем в пример.

Поняв, что отступление невозможно и, более того, недопустимо, Андрей принялся основательно готовиться к страшившему его приему. Прежде всего они отправились в универмаг, чтобы купить ему новый солидный костюм, а Ларисе какие-нибудь украшения. Потом он долго говорил с Мишей Кольцовым, советуясь, как нужно будет им вести себя на приеме, чтобы не попасть впросак.

В заботах, хлопотах и волнениях они и не заметили, как пролетели последние дни перед праздником и как наступило Седьмое ноября. Андрей на демонстрацию пойти не смог, так как дежурил в редакции по номеру, был выпускающим. А Лариса отправилась на Красную площадь в колонне Промышленной академии вместе с Надеждой Сергеевной.

Утро седьмого ноября 1932 года выдалось холодное, уже ощутимо повеяло ранней зимой, в воздухе порхали редкие снежинки, тихо опускаясь на голубые ели, на флаги и транспаранты, на брусчатку площади. Как всегда, уже выстроились напротив Мавзолея войска, а колонны демонстрантов вплотную приблизились к Историческому музею. До начала парада и демонстрации было еще почти два часа, люди в колоннах, хотя и постарались одеться потеплее, мерзли и пытались согреться шутками и смехом.

– И вот всегда так,– негромко сказала Лариса Надежде Сергеевне,– приведут людей ни свет ни заря, и вместо радости – нервотрепка, бесцельная потеря времени, а потом еще и простуда.

Они стояли с Ларисой в первом ряду и большей частью говорили о сущих пустяках – о модах, о кулинарных рецептах, даже о том, каким женщинам к лицу береты, а каким – красные косынки. Надежда Сергеевна не задавала Ларисе серьезных вопросов – вокруг них было слишком много людей и их разговор мог быть истолкован по-разному, даже превратно. Уж кто-кто, а Надежда Сергеевна знала, что на демонстрации, в колоннах, полно штатных и нештатных сотрудников тех самых органов, которые ее муж очень любил называть компетентными. Да и все, что хотелось узнать Надежде Сергеевне, Лариса уже успела рассказать ей, когда вернулась с Кубани, из станицы Михайловской, где теперь жила ее мама. Лариса даже пожалела, что слишком откровенно поделилась с ней своими впечатлениями. Рассказ ее о голоде на Кубани поверг Надежду Сергеевну в уныние. Она долго молчала, лицо ее потемнело, возбуждение достигло предела, гнев так и рвался наружу.

«А здесь они бьют в литавры,– наконец со злостью, так несвойственной ей, сказала тогда Надежда Сергеевна.– Колхозный строй победил полностью и окончательно! Кулачество разгромлено как класс! Стопроцентная коллективизация! – Она помолчала и снова заговорила еще возбужденнее: – Проценты или человек! Им важнее и дороже проценты! Это же театр абсурда!»

…Когда часы на Спасской башне пробили десять, сюда, к Историческому музею, донеслись громкие, повторяемые звучным эхом команды. Начинался парад.

Ларисе почудилось, что все это – и колонны войск, стоявшие недвижимо, будто они были изваяны волшебником-скульптором; и тысячи знамен, портретов и транспарантов, колыхавшихся в сумрачном стылом воздухе; и люди, пришедшие сюда лишь ради того, чтобы пройти мимо трибуны Мавзолея и единым залпом, звенящими от натуги глотками прокричать славу стоящему там, наверху, вождю,– все это, казалось ей, происходит не в жизни, а на огромной сцене и не на планете Земля, а на какой-то совсем другой, не ведомой никому планете.

Она смотрела на демонстрантов, несущих бесчисленное количество портретов, и снова, как тогда, на площади Курского вокзала, когда ее встречал Андрей, Лариса почувствовала острую неприязнь к этому человеку, изображение которого, повторенное миллионы раз, будто жило и затмило собой всех остальных людей. Неприязнь в ее душе росла и росла по мере того, как она обнаруживала, что портретов Сталина было во много крат больше, чем портретов Ленина, не говоря уже о нынешних членах Политбюро. Лариса представила себе, что это не Сталин, а она стоит сейчас на трибуне, и не Сталина, а ее портреты несут по Красной площади, и ей стало не по себе. Неужели ему, считающему себя мудрейшим из мудрейших, не ясно, что все это похоже на комедию, поставленную безумным режиссером, и что вовсе не количество портретов знаменует собой народную любовь?

Оглушительные марши военных оркестров, полные холодной патетики голоса дикторов, провозглашавших многочисленные здравицы, ответное могучее «ура!», способное, как ей чудилось, своей детонацией взорвать и Кремль, и собор Василия Блаженного, и, пожалуй, всю Москву,– была во всем этом какая-то непостижимая смесь величайшего торжества и величайшего издевательства над здравым смыслом.

И тут же Лариса мысленно укорила себя за то, что заблуждается, что все, происходящее сейчас здесь,– это и есть народное торжество, народное единение вокруг своего вождя, способное высекать нечеловеческую энергию из самых обыкновенных смертных. Да и разве можно было в этом хоть чуточку сомневаться, взглянув на эти ликующие, смеющиеся, счастливые лица демонстрантов, поднявших над головами знамена, цветы и даже детей, устремивших горящие радостным фанатизмом взоры к трибуне Мавзолея, к своему божеству которое изредка отвечало на приветствия взмахом правой руки, полным величавого достоинства.

С этими смешанными, запутанными в своей противоречивости чувствами Лариса вместе с колонной и шла по площади и тоже, поддаваясь мощному влиянию тысяч людей, взмахивала руками, смеялась и плакала, выкрикивала то, что выкрикивали шедшие рядом с ней, а они повторяли слово в слово то, что выкрикивали в микрофоны неутомимые и, видимо, довольные своей миссией дикторы.

– Какой же он неисправимый упрямец! – Лариса вдруг расслышала голос идущей рядом с ней Надежды Сергеевны,– Обещал же одеться потеплее и обманул. Простудится, непременно простудится! Там же, наверху, такой леденящий ветер!

Лариса посмотрела на трибуну, ища глазами Сталина. Отсюда, издали, он был еле виден. Лариса взглянула на Надежду Сергеевну – она шагала широко и раскованно, увлеченная, высокая, смеющаяся, в распахнутом пальто. Лицо светилось вдохновением, она отчаянно махала вытянутой вверх рукой, словно старалась, чтобы он, ее Иосиф, смог разглядеть жену даже в этом, слившемся в единую плотную массу, громадном скоплении людей.

«Боже, как она его любит! Любит, несмотря ни на что! – вспыхнуло в голове у Ларисы.– И как гордится им!»

И Лариса порадовалась тому, что, думая так, она совершенно не осуждала Надежду Сергеевну, потому что такая любовь заслуживает только того, чтобы ею восхищались, что такая любовь достойна лишь преклонения перед нею.

Она не помнила, как толпа вынесла ее к Васильевскому спуску, и лишь услышала слова Надежды Сергеевны, напоминавшей ей о завтрашнем приеме, и увидела, как та, отделившись от своей колонны, быстрыми шагами, сопровождаемая охранником, появившимся будто из-под земли, пошла к воротам Спасской башни…

Когда на другой день, уже близко к вечеру, в осенних сумерках, Лариса и Андрей пришли к Спасской башне, часовой с напряженным, непроницаемым лицом заглянул в списки и бесстрастным голосом сказал, что их фамилий нет. Андрей страшно обрадовался, и они уже было собрались уходить, как вдруг увидели спешившую к ним Надежду Сергеевну.

– Простите меня, пожалуйста,– запыхавшись, сказала она.– Представьте, комендант позабыл включить вас в список. Вот пропуска, пойдемте.

– Документы,– тем не менее потребовал часовой.

Проверив документы, часовой пропустил их, и они пошли к входу в Кремлевский дворец. Андрей и Лариса почувствовали себя вдруг, как в сказке, попавшими совсем в другой мир, совсем не тот, который существовал сейчас по противоположную сторону Кремлевской стены,– мир особый, загадочный, пугающий своей запретностью, вызывающий трепет и восторг.

– У нас тут очень строго,– как бы оправдываясь, говорила Надежда Сергеевна.– Но вы чувствуйте себя как дома.

– Мы доставили вам столько беспокойства,– взволнованно сказал Андрей.

Надежда Сергеевна стремительно взглянула на него и так же поспешно отвела взгляд, словно в лице Андрея было что-то такое, что обожгло ее.

Она провела их в большой, сияющий блеском и светом огней зал, где уже было множество нарядных мужчин и женщин, казалось, всех возрастов и национальностей. Они фланировали по широкому проходу, застеленному яркой ковровой дорожкой, оживленно беседуя, улыбаясь, здороваясь на ходу с встречавшимися им знакомыми. Гремела музыка, бодрые, зовущие на труд и подвиг песни сменяли военные, прославляющие непобедимость и силу армии марши. Если бы не Надежда Сергеевна, ни на минуту не отходившая от них, Андрей и Лариса затерялись бы в этом шумном многоликом и многоцветном праздничном водовороте.

Но вот смолкли оркестры, и приглашенные на банкет устремились в соседний зал – к накрытым столам. Среди приглашенных было много военных в ладно пригнанных гимнастерках, с шевронами на рукавах и с орденами на груди.

Такой роскоши, какая царила в банкетном зале, Андрей и Лариса никогда не видели. Ларисе запомнились горки красной и черной икры, громадные, будто живые, осетры, возлежавшие на больших красивых блюдах, ананасы и апельсины в хрустальных вазах, бутылки с немыслимо красивыми этикетками, целое море шампанского, белые как снег, сильно накрахмаленные скатерти…

Рассаживались долго и шумно, хотя было очевидно, что каждый заранее знал отведенное ему место. И вдруг все вскочили со своих мест, все смолкло и наступила такая звенящая тишина, будто из зала в одно мгновение исчезло все живое. Лариса не сразу заметила, как вошел Сталин в сопровождении своей свиты, и лишь когда грянули восторженные аплодисменты, она увидела вождя. Он улыбался в усы и торжественно взмахивал правой рукой, как-то неестественно полусогнув левую. Лариса почувствовала, что еще миг – и она оглохнет от шквала аплодисментов: все присутствующие неистово, самозабвенно бьют в ладони, исступленно вопят, с неистовым фанатизмом устремив полубезумные взоры лишь на одного своего кумира, отсекая от него всех остальных.

«Господи,– подумала Лариса,– как это люди могут любить такие представления, куда милее бы сейчас очутиться за домашним столом, в кругу своих родных и близких и насколько сердечнее и притягательнее этого цирка тихое и милое сердцу простое семейное торжество!»

Андрей, в отличие от нее, был потрясен и восхищен величием и блеском этого приема, как бы символизирующего радость и торжество всего народа, богатство и мощь страны, в которой ему выпало счастье родиться и жить, участвовать в великих событиях, каких еще не знала история. Оттого что ему выпала великая честь увидеть живого вождя – вот так близко, едва ли не рядом с собой, и неистребимая уверенность в том, что и этот день, и этот час, и эти минуты теперь будут жить в душе до конца его дней и что он непременно передаст это ощущение счастья и великого почета и детям, и внукам своим, а те понесут его чудодейственные воспоминания дальше и дальше, из рода в род,– эти чувства с такой силой обуревали его сейчас, что он забыл и о Ларисе, и о Надежде Сергеевне, и обо всех, кто заполнял этот огромный, сияющий неземной красотой зал, и даже о самом себе. Он видел, чувствовал и воспринимал только одного-единственного человека и в этом зале, и на всей планете – Иосифа Виссарионовича Сталина, и властная, прежде незнакомая сила повелевала ему поклоняться своему кумиру, славить его и быть безмерно счастливым.

И если Андрей трепетно ловил каждый жест своего кумира, жадно вслушивался в каждое слово тостов, то Лариса воспринимала происходящее как фарс, а тосты быстро утомили ее своим однообразием, старательно и тщательно отфильтрованными фразами, в которых проступала лютая боязнь оговориться, сказать что-то такое, что вызовет неприятие вождя.

В перерыве они втроем прогуливались по залу, Андрей восхищенно говорил Надежде Сергеевне о своих впечатлениях. Она никак не реагировала на его слова, только как-то странно и загадочно улыбалась. И, улучив момент, когда Андрей отошел в сторону, чтобы поздороваться с заметившим его Мишей Кольцовым, быстро шепнула Ларисе прерывисто и горячо:

– Милая Лариса, милая… Как все надоело! Как опостылело! Меня давно уже ничего не радует! Даже этот праздник! Ничего…

Лариса испуганно посмотрела на нее, хотя и подумала, что, очутись на месте Надежды Сергеевны, она чувствовала бы себя точно так же. В этом, наверное, тоже сказывалось родство душ, так быстро сблизившее их.

– Ну а дети, у вас же дети, это такая радость! – желая вернуть ей спокойное расположение духа, проникновенно воскликнула Лариса и тут же услышала от Надежды Сергеевны поразивший ее ответ:

– Все, и дети…

Лариса порывисто обняла ее за плечи, понимая, что никакие слова, будь они самыми искренними, не смогут вывести Надежду Сергеевну из этой нахлынувшей на нее тьмы.

«Как же такое возможно? – ужаснулась она.– Значит, и любовь и ненависть – они могут жить вместе, рядом, проникая друг в друга? Неужели так бывает? Не дай Бог, чтобы такое произошло со мной!»

Какой-то военный подошел к ней и вручил ей небольшой листок бумаги, сложенный пополам.

– Это кому? – удивилась Лариса, уже собираясь передать записку Надежде Сергеевне.

– Вы Лариса Степановна?

– Да, я.– Беспокойство начало овладевать ею, она непонимающе и испуганно смотрела на молодого, улыбающегося, с тремя шпалами в петлицах военного.

– Это лично вам,– сказал он и сразу же отошел.

Лариса развернула бумажку. Там четким, стремительным почерком было написано:

«Лариса Степановна! Не верю в это чудо! Вы еще не забыли Симбирск? Буду рад встретиться с Вами и Вашим мужем. Позвоните, пожалуйста, по этому телефону сразу же после праздников. Преданный Вам Михаил Тухачевский».

Если бы вдруг разразилась гроза, если бы дворец сейчас сотрясло внезапное землетрясение, если бы сказали, что пришел конец света, все это не подействовало бы на Ларису так, как подействовала сейчас эта короткая и, казалось бы, ничего не значащая для нее записка. Нет, нет, очень много значащая! Ведь он напомнил ей о том, что не забыл Симбирск, их молодость, ее, Ларису, мчавшуюся в страхе по шпалам со своим «Ундервудом», салон-вагон, в котором она предрекала ему стать маршалом. Пока, однако, это не сбылось, плохая ты гадалка, Лариса…

Она испуганно повернулась к Надежде Сергеевне. Видела она или не видела, успела ли прочитать? Нет, она же очень деликатная, до болезненности деликатная; если и заметила переданную Ларисе записку, то сделала вид, что ничего не видела. Вот и хорошо, лучше пусть об этом никто не узнает, даже Андрей. Кстати, тот военный выбрал момент, когда Андрей все еще продолжал о чем-то оживленно говорить с Мишей Кольцовым…

Лариса внимательно, приглядываясь чуть ли не к каждому военному, оглядела зал. Тухачевского за столом не было. Интересно, отчего это он не подошел к ней сам, а избрал такой таинственный способ напомнить о себе?

Банкет завершался. Сталин пошел к выходу, вместе с ним дружно направились туда же его соратники, и Лариса уже собиралась попрощаться с Надеждой Сергеевной, как та ей шепнула:

– Не уходите. Сейчас мы пойдем на вечеринку в узком кругу.

– Ни в коем случае! – взмолилась Лариса.– Не навлекайте на себя неприятности из-за нас. Этого вам не простят. Нам и здесь было с вами так чудесно…

– Мы бесконечно благодарны вам, дорогая Надежда Сергеевна,– проникновенно и уже как-то по-свойски сказал захмелевший Андрей.– Это великое событие мы пронесем через всю свою жизнь.– Его потянуло на высокую патетику, он едва не заговорил стихами.

– Прошу вас, не оставляйте меня! – Надежда Сергеевна произнесла это таким тоном, каким выпрашивают милостыню.– Иначе я сойду с ума!

Она уговаривала и уговаривала их, пока Лариса не сказала:

– Надежда Сергеевна, милая, только ради вас. Но я никогда не прощу себе, если вы пострадаете…

Надежда Сергеевна вдруг рассмеялась, хотя смех ее был неестественно-надтреснутый и жалкий.

– Что за беда? – воскликнула она.– Все почему-то думают, что самое страшное – это смерть. А может, истина в том, что самое страшное – жизнь?

И она повела их за собой в квартиру Ворошилова. Там, в просторной, со вкусом обставленной комнате, все уже были в сборе. Лариса увидела Молотова, Ворошилова, Кагановича. Все они были, как она предположила, со своими женами. Ее поразило, что за столом не было ни одной красивой молодой женщины.

Надежда Сергеевна сразу заметила нацеленные прямо на них почерневшие от злобы и тихой ярости глаза Сталина. Как она посмела привести сюда этих Грачей – ведь он ее строго– настрого предупреждал? Кто, черт бы ее побрал, хозяин в Кремле – он или она?! Что за глупая игра в этакую простушку, не пренебрегающую дружбой с людьми совсем из другого круга, мельтешащими где-то там, почти в самом низу? И как это они сами рискнули принять ее приглашение, зная, что это грозит бедой и им самим, и его жене?