Текст книги "Диктатор"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 47 страниц)

А.Т. Марченко
Диктатор

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Великие кажутся нам великими лишь потому, что мы сами стоим на коленях.

К. Маркс

…Обаяние исторических лиц и исторических событий уничтожится, если историк будет описывать их только со строгой исторической правдой.

Л. Толстой

Глава первая

На Курский вокзал Андрей Грач пришел пешком. Не только потому, что вокзал был совсем рядом с его Лялиным переулком, но главное потому, что не мог и не хотел отвлекаться от радостных и тревожных дум. Сейчас у него не было ни малейшего желания взять извозчика или поехать на трамвае: предчувствие неожиданного, изумляющего своей неправдоподобностью события, которое не иначе как по воле провидения внезапно обрушилось на него, можно было испытать во всей его потрясающей полноте, лишь оставаясь в одиночестве, насколько это было возможно в уже проснувшейся и потому шумной, разноголосой и бестолковой Москве.

Чудо свершилось, оно не могло не свершиться!

Телеграмма была короткой: «ПРИЕЗЖАЮ ДВАДЦАТЬ ПЕРВОГО ЛЮБЛЮ ЛАРИСА». И, естественно, номер поезда и вагона.

Вот уже десять лет, показавшихся ему такими долгими, будто прошла целая жизнь, и такими холодными, каким выдалось это морозное и метельное декабрьское утро, он изо дня в день, то погружаясь в воспоминания, то на какое-то время освобождаясь от них, уверял себя в том, что Лариса, вопреки, казалось бы, неопровержимым фактам и даже свидетельствам очевидцев, не погибла. Взрывная, веселая, часто сумасбродная, умеющая переплавлять тоску в радость, а порой и наоборот, не могла погибнуть она, Лариса Казинская, его первая любовь.

Даже Миша Тухачевский, в армии которого они воевали в памятном восемнадцатом, после того как Лариса в бою за Симбирск попала в плен к белякам, потерял надежду на ее спасение. Юный командарм тоже был влюблен в красавицу Ларису, да и как было в нее не влюбиться! Но воля у Миши, наверное, была сильнее, чем у него, Андрея, иначе не женился бы он так скоро, а тоже ждал бы чуда. Впрочем, Андрей утешал себя, объясняя скорую женитьбу Тухачевского тем, что любил он Ларису намного меньше, чем Андрей, все эти страшные и неприкаянные десять лет живший в одиночестве. Он твердо знал, что Лариса была той единственной женщиной, которую не заменить никем…

Привокзальная площадь утопала в снегу. Свирепый ветер хлестал по земле и домам колючим, как песок, снегом, скрывающим здание вокзала в суматошном утреннем сумраке. И если бы не частые гудки паровозов, не лязг вагонных буферов, не схожие с белыми облаками хлопья пара, не суета пассажиров, не брань извозчиков и не редкое рявканье автомобильных клаксонов, здание можно было бы принять и за угрюмый средневековый замок, и за помещичью усадьбу, призрачно смотревшую своими огромными подслеповатыми окнами в снежную мглу.

Андрей с натугой распахнул тяжелую, громоздкую дверь вокзала и, не задерживаясь в зале, где спертый воздух был до одурения насыщен запахами хлорки, человеческого пота и кислых щей, прошел на платформу. Букет цветов, купленный заранее, он прятал на груди, под пальто, чтобы его не коснулось гибельное дыхание мороза.

До прихода поезда оставалось минут пятнадцать, хотя он мог и опоздать. Задержки поездов вошли едва ли не в повседневность даже летом; сейчас же, в декабре, причиной опоздания вполне могли быть снежные заносы.

В снежном вихре Андрею виделась другая платформа – из далекого прошлого…

То была платформа станции Охотничья, откуда Железная дивизия отчаянного комдива Гая готовилась к новому наступлению на Симбирск. Гай в накинутой на узкие, почти женские плечи кавказской бурке, приняв излюбленную живописную позу, стоял возле неизвестно как попавшего сюда, видимо из разграбленной барской усадьбы, столика орехового дерева с изысканной инкрустацией. На столике громоздилась видавшая виды пишущая машинка «Ундервуд», а на ней, на столь же великолепном стуле из дорогого гарнитура, сидела Лариса. Лающим голосом, с явным кавказским акцентом Гай диктовал гневное воззвание к полку одной из соседних дивизий, не пожелавшему выгружаться из эшелона и идти в наступление. Длинные тонкие пальцы Ларисы взлетали над машинкой и нервно падали на клавиши. Подыскивая жесткие, энергичные слова, Гай смотрел на Ларису воспаленными от бессонницы черными глазами, словно пытался загипнотизировать ее. Но Лариса не обращала внимания на его взгляды и, когда он умолкал, опускала голову к машинке, будто проверяя отпечатанный текст.

Андрей, сидевший за другим столом, у большого окна, и наблюдавший за ними, испытывал к Гаю недобрые чувства, смешанные с гордостью, происходящей оттого, что Лариса всем остальным, даже самым красивым и геройским мужчинам, предпочла его, Андрея.

Временами Гай, поймав этот ничего хорошего не предвещавший ревнивый взгляд Андрея, стремительно изображал на своем лице, сухощавом и гордом, как у древнего римлянина, полное равнодушие и отворачивался к окну.

Там, за окном, начальник станции в фуражке с красным околышем, нелепо надвинутой на косматые седые лохмы, что-то отчаянно втолковывал окружившим его мешочникам. С котелками в руках бежали к походной кухне красноармейцы. У водокачки пыхтел маневровый паровоз.

Нежданно-негаданно невдалеке от водокачки прогремел сильный взрыв, разметав стаю ворон. Второй снаряд со зловещим шипением пролетел совсем рядом со станцией и едва не угодил в окно. Андрей свалился со стула на пол и тотчас же устыдился: Гай как ни в чем не бывало в позе победителя стоял у машинки и продолжал диктовать. Третьим снарядом разнесло оконные стекла второго этажа, и тут Лариса, обезумевшими глазами взглянув на Гая, подхватила машинку и выбежала в открытую дверь. Андрей бросился за ней и нагнал ее у водокачки. Рядом с изрешеченным осколками паровозом лежал убитый машинист.

Андрей схватил Ларису за плечи и легонько подтолкнул ее в воронку от снаряда. Она плюхнулась на сыроватую всклокоченную землю. Машинка вывалилась из ее рук, издав дребезжащий долгий звук.

– Не бойся, сюда снаряд уже не угодит,– пытаясь успокоить содрогавшуюся от рыданий Ларису, сказал он.

Лариса словно очнулась.

– Не угодит? Почему?

– Теория вероятностей,– тоном человека, умеющего давать точные ответы на любые вопросы, произнес Андрей,– Снаряд никогда дважды не попадает в одно и то же место.

– Правда? – В голосе Ларисы прозвучало смутное облегчение.– А вдруг?…

– А если вдруг, то погибнем вместе,– с охватившей его ошалелой храбростью сказал Андрей,– Главное, не остаться в одиночестве.

– Ты так любишь меня? И не сможешь без меня? Правда? Это правда?

– Правда,– очень серьезно сказал он, и можно было бы это единственное слово воспринять как отговорку, если бы Лариса не видела, какая нежность светится в его огромных синих глазах.

И она снова заплакала, теперь уже не столько от страха, сколько от переполнявшего ее счастья.

Обнявшись, они лежали на скате воронки. Вдруг сверху прозвучал требовательный баритон:

– В чем дело? Таким красавицам нужно танцевать на балах, а не плакать в воронке!

Они испуганно обернулись и увидели слегка смущенного военного, совсем еще юного, с округлым подбородком и по-девичьи припухлыми губами. По высоким голенищам его хромовых сапог метался беспокойный солнечный луч.

Военный не скрывал удивления от внезапной встречи, ошалело-весело смотрел на Ларису, изредка бросая испытующий взгляд на Андрея, будто сравнивая их и определяя, насколько они подходят друг другу.

– Давайте знакомиться,– предложил он,– Меня зовут Михаил.

– Грач,– смущенно и неохотно представился Андрей.

– Грач? – переспросил незнакомец,– Оригинальное имя!

– Это фамилия. Меня зовут Андрей.

– Славное имя! – воскликнул Михаил.

Его тон был неприятен Андрею. Он ничего не ответил и лишь нахмурил взлохмаченные широкие брови.

– Простите, а ваше имя, если это, разумеется, не составляет военной тайны? – с подчеркнутой учтивостью обратился к Ларисе Михаил.

– Самое обыкновенное – Лариса,– с вызовом ответила она, глядя на него снизу,– Впрочем, не представляю, какое это имеет для вас значение?

– Величайшее,– широко улыбнулся он и вызвал у Андрея еще большую неприязнь к себе.– И что же вы нашли интересного в этой чертовой воронке? – уже с легкой иронией продолжал Михаил.– Вокруг такая изумительная природа!

– Позвольте нам самим судить об этом…– начал было Андрей, но собеседник слегка дотронулся рукой до его плеча, прервав на полуслове.

– Я согласна со своим мужем! – вдруг выпалила Лариса.

«Мужем»! Она сказала «мужем»! – Радость закипела в душе Андрея.– Она впервые назвала меня так!»

– А вы помните, у Флобера,– Михаил словно не замечал их дерзости,– полюбив, женщина способна на величайший героизм. А вы, оказывается, такая трусиха!

– А что же вы оборвали мысль Флобера? – тоном учительницы, отчитывающей неуспевающего ученика, задорно спросила Лариса.

– Неужели?

– А он ведь сказал: и на величайший героизм, и на величайшую подлость.

– Верно! – обрадованно воскликнул Михаил.– Но Бог с ним, с Флобером. Главное, я очень рад нашему знакомству и полагаю, что нам для беседы пора найти более подходящее место. А как здесь очутился этот «Ундервуд»? Кстати, мне очень нужна машинистка.

Щеки Ларисы стали пунцовыми от стыда. Может, он видел, как она сломя голову и не помня себя мчалась по шпалам, пытаясь спастись от артиллерийского обстрела?

– Вы опоздали,– надменно сказала она,– Я работаю делопроизводителем у самого товарища Гая!

– Неужели у самого товарища Гая? – не скрывая насмешки, переспросил он.– Тогда, конечно, моя карта бита. Но что же мы стоим? Позвольте мне помочь вам,– и он, протянув Ларисе руки, легко вызволил ее из воронки и опустил на траву. Андрей подхватил машинку.

У станции они увидели идущего им навстречу Гая в разметавшейся по ветру бурке. Приблизившись к Михаилу, тот вскинул длинную узкую ладонь к фуражке и четко пролаял:

– Товарищ командарм! Железная дивизия…

– Хорошо, товарищ Гай,– прервал его командарм.

– Мы влипли,– шепнула Лариса Андрею.– Это, кажется, сам Тухачевский.

– Ну и что? – похолодев от неприятного озноба, Андрей все же пытался остаться в глазах Ларисы человеком, который в личных делах независим даже от Всевышнего.

– Извините, пожалуйста,– обратился к ним Тухачевский.– Сейчас мы с товарищем Гаем обсудим дела, а к пятнадцати ноль-ноль милости прошу в мой салон-вагон. Очень прошу.

Андрей догадался, что эти слова предназначались в большей степени Ларисе. Ему не хотелось принимать приглашение командарма, но он сказал:

– Такие вопросы решает моя жена.

– И это разумно,– одобрил Тухачевский,– Но позволять своей жене во всем командовать собой мне представляется делом весьма опрометчивым.

– Постараюсь избежать этого, товарищ командарм,– холодно, но вежливо произнес Андрей.

Гай подозвал ординарца и, приказав ему унести «Ундервуд» на место, игриво, с ноткой укоризны обратился к Ларисе:

– Лариса Степановна, а вы у нас прямо чемпионка по бегу!

– Но только на короткие дистанции! – усмехнулась Лариса, пытаясь дерзостью спрятать от Гая свой стыд.

– Спасибо, сберегли машинку – что бы мы без нее делали? Без вас и Симбирск не возьмешь!

– А что вам стоит отбить у беляков новую?

– Прекрасный совет! – просиял белозубой улыбкой Гай.– С вами не соскучишься!

– И с вами тоже, товарищ комдив.

– Не возражаете, если я прерву эту слегка затянувшуюся дуэль? – улыбаясь, спросил Тухачевский. И напомнил: – Так мы ждем вас. Салон-вагон в тупике на третьем пути. Вам покажут.

И, сопровождаемый Гаем, он уверенным шагом направился к зданию станции…

Ровно в три часа дня Андрей и Лариса подошли к салон-вагону. Часовой с мрачным видом, будто опасных лазутчиков, долго расспрашивал их: кто они, откуда и с какой целью пришли к командарму. Наконец, не отважившись пустить их в вагон, вызвал начальника караула. И тут в открытом окне вагона они увидели веселое лицо Тухачевского.

– Пропустить! – коротко приказал он.

Они поднялись в вагон. Их поразила роскошная обстановка салона, какую они уже давно, с тех пор как ушли на войну, не встречали. Посреди стоял роскошный массивный стол с гнутыми ножками, окруженный тяжелыми, красного дерева, креслами с резными львами на подлокотниках, поодаль – круглый столик, отделанный мозаикой из перламутра. Позднее Лариса узнала от Гая, что этот салон-вагон принадлежал какому-то крупному железнодорожному чиновнику, сбежавшему к бельм.

Стол был покрыт домотканой скатертью с русской вышивкой. И на нем бутылки с коньяком, водкой и крымскими винами, тарелки с жареными курами, салом, домашними колбасами и ветчиной, солеными грибками, квашеной капустой и прочей деревенской снедью. Дополняли живописное богатство три огромных полосатых астраханских арбуза, доставленные сюда, видимо, прямо с бахчи. В креслах уже сидели начальник штаба дивизии, латыш Вилумсон, своим адским спокойствием и хладнокровием как бы уравновешивающий бешеный темперамент Гая, командиры бригад, знакомые Ларисе.

– Прошу к нашему шалашу! – приветливо воскликнул Тухачевский.– Полюбуйтесь, как умеет шикануть наш храбрейший из храбрейших товарищ Гай! Но ему прощается – он умеет и пировать и воевать, а это уже талант!

– Благодарю за высокую оценку! – расцвел Гай: всяческую похвалу в свой адрес он прямо-таки обожал.– И, с вашего разрешения, товарищ командарм, хочу произнести первый тост.

– Это право тамады,– сказал Тухачевский.

– Я прошу всех поднять бокалы за командарма Тухачевского! – торжественно провозгласил Гай, сияя горячими глазами.– За молодого Бонапарта Гражданской войны! Пусть Симбирск будет его Тулоном! За маршальскую звезду Михаила Николаевича!

– А ведь среди нас есть дама,– укоризненно сказал Тухачевский, прервав цветистый тост Гая.– И значит, первый тост за нее!

– С вашего благословения, товарищ командарм, я немедленно объединяю оба эти тоста в один!

– Такой опытный тамада,– и такой, извините, афронт,– не уступал Тухачевский. – Первый тост – за нашу Афродиту! За вас, Лариса Степановна! Позвольте, товарищ Гай, к вашему слишком уж преувеличенному суждению о моей персоне сделать маленький комментарий. Если бы не этот народ,– он показал барски мягкой ладонью в раскрытое окно вагона, где как раз невдалеке нестройно, гремя прикладами винтовок и котелками, вышагивал отряд красноармейцев,– если бы не этот народ, никакой самый гениальный полководец, будь он тысячу раз Бонапарт, не одержит победы. Они,– Тухачевский еще раз простер руку к окну,– побеждают ненавистью к тем, кто столетиями держал их в рабстве.

«В том числе и твои предки,– подумал Андрей не без злорадства,– При царе был бы, наверное, генералом, а сейчас, гляди, и впрямь добудет маршала».

Что и говорить, Андрей остро, мученически завидовал Тухачевскому. Завидовал его мужской красоте, его сумасшедшей карьере, его умению быть мягким, учтивым, удивительно воспитанным, а когда касалось дела или личных интересов – настойчивым, упрямым, жестким и даже жестоким.

Андрей никак не мог постигнуть этого чуда: двадцатипятилетний человек, имеющий за плечами лишь военное училище, а следовательно, способный отвечать максимум за батальон, теперь командует армией в двенадцать тысяч бойцов на фронте в четыреста, а то и все пятьсот километров, и кажется, неплохо справляется! Несмотря на то что армия слабо вооружена: всего полсотни орудий, полторы сотни пулеметов, три бронепоезда «домашней» конструкции, два десятка патронов бойцу на день… И при таком скудном пайке этот баловень судьбы еще умудряется побеждать!

И как согласовать этот пир с тем, что уже на рассвете дивизии предстояло идти в наступление? И с недавно замолкшими залпами артиллерийского обстрела станции, вызвавшего немалую панику в дивизии, гордо именовавшей себя Железной? И с теми проклятьями роскоши и богатству, произносимыми на митингах этими же самыми людьми, которые сейчас много пьют, сладко едят и вряд ли помнят о красноармейцах, о том, что они завтра пойдут на пушки и пулеметы противника и походные кухни будут кормить их жидкой похлебкой и гороховой кашей?

Андрея раздражало и злило повышенное внимание командарма к Ларисе, ибо он знал, чем все это может кончиться. Он уже подумывал о том, чтобы незаметнее покинуть вместе с нею этот слишком приветливый салон-вагон, но ход его мыслей неожиданно нарушили слова Тухачевского:

– Как хотите, Гай, Ларису Степановну я забираю к себе в штаб. Без машинистки просто беда. Сколько я еще буду писать приказы собственноручно? Неужто вы, Гай, допустите, чтобы я до конца войны оставался в писарях?

– Товарищ командарм, с этой минуты считайте, что я вам уже подарил это чудо природы – Ларису Степановну. Выпьем за то, что такие женщины существуют на земле и помогают нам побеждать!

– Хвалю, Гай, теперь вы полностью реабилитированы.

Лариса просияла, и это еще больше ожесточило и накалило Андрея. Обуреваемый ревностью, он не мог понять, что нет таких женщин, которые, услышав в свой адрес лестные слова, останутся к ним равнодушны. Да еще после выпитого вина…

И, уже не помня себя и ничуть не заботясь о возможных последствиях своей дерзкой выходки, он отставил недопитый бокал, вскочил на ноги, отбросил стул и, обведя всех гневным, пышущим ненавистью взглядом, медленно, срываясь на крик, выпалил:

– Первого… кто посчитает мою жену… подарком… пристрелю! Лариса, мы уходим!

– Товарищ Грач! – Голос Тухачевского прозвучал настолько властно, что Андрей замер на месте и дерзко уставился командарму в лицо.– Послушайте, Андрюша,– уже мягко, как равный с равным, произнес Тухачевский.– Не кажется ли вам, что в вашем воспитании есть известный пробел? И состоит он, как мне кажется, в том, что вы не цените достоинств женщины, которую любите. А то, что вы ее любите, видно и невооруженным глазом. И это прекрасно! А то, что сказал товарищ Гай, я лично расцениваю как добрую шутку. Если же вы считаете, что шутка эта неудачна, мы все готовы попросить у вас прощения. На вашем месте, обожая возлюбленную, я был бы счастлив оттого, что ею восторгаются окружающие. Не отнимайте у нас возможности любоваться красотой женщины, как любуются люди шедеврами искусства.

– Андрей,– воскликнула Лариса,– останемся.– И, порывисто встав со стула, прочувствованно и певуче, как это умела делать только она, подняв бокал с вином, сказала: – Я хочу выпить за всех, кто сидит за этим столом. И за всех, кто завтра пойдет в бой. Пусть никто из вас не погибнет в сражениях! Пусть любят вас красивые женщины! За будущего маршала Тухачевского! За легендарного комдива Гая! За моего Андрея! – И, лукаво прищурясь, спросила: – А можно и за себя?

Все вскочили со своих мест. Командиры бросились к Ларисе, каждый норовил чокнуться с ней. Тухачевский выждал, пока смолкнет лавина эмоций, подошел к Ларисе и, глядя ей в глаза, поцеловал ей руку.

«Дворянские замашки», – мелькнуло в голове Андрея, и, когда все сели на свои места, уже не стесняясь, он обнял Ларису за гибкую талию и порывисто поцеловал во влажные горячие губы.

– Горько! Горько! – Казалось, салон-вагон вздрогнул от этих возгласов.

Покидая салон-вагон командарма уже далеко за полночь, Лариса сказала Андрею:

– Вот и отпраздновали мы нашу свадьбу. Спасибо командарму!

Поезд пришел с опозданием на четыре часа.

Андрей сразу узнал Ларису, едва она появилась в проеме двери вагона. Нет, не было и не могло быть этих проклятых и страшных десяти лет с тех пор, как они расстались и в разные концы России разметала их война! На самом деле они не разлучались ни на минуту, потому что точно так же, как и тогда, в восемнадцатом, счастливыми зеленоватыми огоньками светились ее глаза с длинными бархатными ресницами, все так же призывно горели никогда не знавшие губной помады ярко-алые, причудливой формы, но оттого еще более манящие к себе губы, все так же по-девичьи стройна была ее фигура…

Он подхватил Ларису на руки, как большого ребенка, и, отойдя с нею в сторону, чтобы им не мешали сновавшие мимо пассажиры, бережно опустил ее на заснеженную платформу. Они стояли на платформе долго, осыпаемые снегом и обвеваемые шальным ветром. Уже не осталось возле вагонов ни одного пассажира, потом и сам поезд угнали в тупик. Прижавшись друг к другу, они молчали, и это странное для посторонних молчание прерывалось лишь слезами, радостным смехом, прерывистым дыханием да возгласами Ларисы: «Боже мой, это правда? Это не сон?»

Когда они вышли на привокзальную площадь, короткий день уже был на исходе, метель приутихла, и сквозь узкий прогал меж снежными тучами по стеклам серых домов вдруг стрельнул неяркий, подслеповатый луч солнца. Он скользнул и по усталому лицу Ларисы.

– Даже московское солнце захотело взглянуть на тебя,– улыбнулся Андрей.

– Это оно из чистого любопытства. Посмотри, а это зачем?

Она махнула варежкой в сторону одного из высоких домов напротив вокзала. Андрей поднял голову. На фасаде дома, наглухо закрыв часть окон, красовался большой, выполненный гуашью портрет Сталина.

– А ты не в курсе? Как здорово, что твой приезд совпал с днем рождения Иосифа Виссарионовича! У него юбилей: пятьдесят лет!

Она промолчала, не поддержав его восторженных восклицаний.

– Тебя не радует такое историческое событие?

– Почему же? День рождения любого человека – радость.

– В России сейчас нет деятеля такой величины. Ты не представляешь, сколько трудов мы вложили в юбилейный номер нашей газеты!

– «Правды»?

– Да. Ты читаешь ее? Выписываешь?

– Андрюша, я так далека от политики. К тому же в нашем захолустье газеты и журналы – большая редкость. Мама выписывает районку.– Лариса помолчала.– Но как я благодарна твоей газете! Соседка принесла маме «Правду», чтобы она прочла какой-то понравившийся ей материал. И вдруг мама заметила очерк, под которым стояла твоя фамилия. Кстати, очерк был о нашем Гае. Если бы не соседка… мы так никогда бы и не встретились.

– Вот видишь! – воскликнул Андрей и неожиданно предложил: – Может, промчимся на санях, ну хотя бы по Бульварному? Хочешь?

– Еще бы! – обрадовалась Лариса.

Андрей нанял извозчика, усадил Ларису в расписные, ухарского фасона сани и велел промчать их по Москве.

– Рады стараться! – не замедлил отозваться извозчик, по виду бывший солдат, и, по-разбойничьи свистнув, хлестнул лошадей.

И хотя в сумраке дома и деревья, прохожие и трамваи проступали лишь смутными серыми пятнами, на душе Андрея и Ларисы было светло и празднично. Чудилось, сани несут их в сказочную даль, где они останутся только вдвоем на всем белом свете. Они сидели на плотной ковровой подстилке, прижавшись друг к другу, то подставляя лицо ветру, то жарко целуясь, то смеясь и плача. Возница то и дело подхлестывал горячих сытых коней, отзывавшихся коротким ржаньем.

Промелькнули Чистые пруды, Сретенский бульвар, Рождественский…

– А куда мы сейчас? – почему-то испуганно спросила Лариса.

– Это тайна,– прошептал Андрей.– Скоро узнаешь.

Миновали Петровский, Страстной, потом Тверской бульвары, и сани вымахнули на Никитскую.

– К Дому печати,– велел Андрей вознице.

Они подкатили к невысокому особняку за чугунной оградой. Андрей расплатился с возницей и велел ему подъехать к закрытию ресторана. Потом помог Ларисе выбраться из саней, забрал ее вещи, чтобы сдать их в гардероб.

В ресторане Дома печати Андрей был завсегдатаем: все его здесь знали и он знал всех – от братьев журналистов до швейцаров, буфетчиц, официантов и даже поваров.

Пользуясь своим знакомством с директором ресторана, Андрей попросил его накрыть столик на двоих в отдельном кабинете, чтобы меньше привлекать к себе внимания и вволю поговорить с Ларисой.

В ресторане было немноголюдно. Кивнув официантам, Андрей провел Ларису в приготовленный для них кабинет. Взглянув на богато и со вкусом сервированный столик, Лариса изумленно ахнула:

– Господи, и это все для нас? И это после голодной Котляревки?

И впрямь, после Котляревской, где ощущалось приближение голода, изысканные деликатесы вызывали у нее радость, смешанную с чувством стыда. В хрустале горкой возвышалась красная и черная икра, янтарно отсвечивали тонкие ломтики балыка. Были здесь и сациви, и маринованные грибки, и ветчина, и много других дразнящих аппетит закусок.

– Для моей цыганки… испанки… а может, итальянки – все яства скатерти-самобранки,– в рифму возвестил Андрей.

Он начал открывать шампанское. Пробка вырвалась из его рук и угодила в потолок, едва не задев хрустальную люстру.

– За встречу! – Андрей поднял бокал.– За то, чтобы никогда не расставаться!

От шампанского, от сверкания хрусталя, от тихой музыки у Ларисы закружилась голова. А может, это сказалась бессонная ночь в поезде… Лариса побледнела, примолкла, в зеленых ее глазах засветилась легкая печаль.

– Расскажи о себе,– тихо попросил Андрей.– Как ты жила? Что было с тобой в эти десять лет?

Лариса грустно смотрела на него и молчала.

– Если хочешь, я расскажу о себе,– предложил он.

– Не надо,– спокойно ответила она.

– Но мы же, надеюсь, узнаем друг о друге все?

– Нет, наверное. Человек всегда полон тайн и загадок. И в каждой душе есть что-то такое, чего не хочется открывать даже родной матери. Даже самой себе. Да и зачем нам узнавать о нашем прошлом вот таким образом? Как на вечере вопросов и ответов. Или на перекрестном допросе. Будем жить. И все узнаем. Вот сейчас я вспомнила, как поезд медленно подходит к платформе, я прилипла носом к окну и сразу же увидела тебя. Ты был весь занесен снегом. Это было совсем недавно – и уже стало прошлым. Вот я сказала слово, и жизнь укоротилась на несколько секунд. И слово мое, только что сказанное, в тот же миг уходит в прошлое. Тебе не кажется это трагедией человеческой жизни?

– Да, это, к сожалению, так. Но что можно изменить? Человек и могуч и бессилен. А ты не пожалела меня, когда увидела там, на платформе,– бедного влюбленного, занесенного снегом?

– Еще бы! Мне тебя до сих пор жалко. Я даже всплакнула.

– Что слезы женщины? Вода! – попробовал пошутить Андрей.

– Ты думаешь, Пушкин говорил это всерьез? Кровь людская – не водица.

– Любимая,– прошептал Андрей, пересел к ней поближе и поцеловал ее глаза.

– Я ослепну от твоих поцелуев!

– Хочешь, потанцуем?

Они танцевали до тех пор, пока оркестр не сделал перерыв. Музыканты пошли подкрепиться в буфет и перекурить. И тут кто-то по-свойски тронул Андрея за плечо. Он быстро обернулся и увидел прямо перед собой веселое смуглое лицо Миши Кольцова. Очки без оправы на прямом, с приметной горбинкой носу, шикарный заграничный пиджак, умопомрачительно яркий галстук и шикарные модные брюки.

– Привет, старик! – Кольцов стремительным цепким взглядом, словно вспышкой магния, охватил Ларису с головы до ног.– Рад с вами познакомиться. Вы когда-нибудь слышали такое великолепное и крайне редкое имя – Михаил?

– Первый раз в жизни,– приняла она его шутку, а про себя подумала: «Ну вот, еще один Михаил»,– А я – Лариса. Первая в мире женщина, которую нарекли этим странным именем.

– Неплохой диалог. Таким можно начинать повесть. Или даже роман.

– Сатирический,– усмехнулась Лариса.– Вот только Бог таланта не дал.

– Скромничаете? – Кольцов не прочь был поговорить ни о чем,– Это весьма похвально. Сейчас у нас скромность ценится выше, чем золото. Но каков этот фрукт! – кивнул он на Андрея.– В глазах всего общества выглядел этаким стойким женоненавистником, и надо же! Ну приспособленец, ну перевертыш, ну хамелеон! Вот уж не думал, не гадал увидеть тебя с прекрасной незнакомкой!

– Прошу любить и жаловать,– опережая вопросы Кольцова, поспешил сказать Андрей.– Моя жена Лариса.

– Жена? – Кольцов сделал трагическое лицо, выражая крайнее, невероятное изумление.– Но еще позавчера мы выпивали с тобой как с законченным холостяком! Вот это, батенька, конспирация! Это достойно поэмы. Нет, нет, для поэмы ты еще не созрел. А вот в фельетончик я бы тебя непременненько втиснул!

Они были одногодки, дружили и потому позволяли в общении между собой всяческие словесные вольности. Они часто встречались в редакции «Правды». Порой на газетной полосе хлесткий фельетон Кольцова соседствовал с очерком Андрея Грача.

– Надеюсь, ты уже нанял охрану и частного детектива? Нет? Тогда не обижайся, я все равно ее у тебя уведу. Тебе на роду написано быть вечным холостяком. Нет. Вы посмотрите на этого отъявленного собственника! За какие такие заслуги ты получил право владеть этим произведением искусства?

– Насчет того, чтобы увести, так тебе, Мишенька, слабо,– засмеялся Андрей.– Да, на охрану у меня нет хрустящих бумажек. Зато еще с Гражданской сохранился наган. К тому же именной.

– А вот это уже совсем паршиво. Не для нагана, разумеется, а для тебя. Только круглые идиоты стреляют из именных револьверов. Ты же очень облегчишь работу следователя по особо важным делам. И ничего не выиграешь, а совершишь сразу два ужаснейших преступления. Ларисе придется, как декабристке, тащиться через всю Сибирь на санях, чтобы навестить тебя в долгосрочной, может, пожизненной ссылке. Если, конечно, тебя сразу не поволокут на гильотину.

– А где они возьмут Гревскую площадь? – парировал Андрей.

– А они четвертуют тебя и на Красной. Благо, Лобное место, к счастью для тебя, сохранилось. И это было бы в высшей степени справедливо. Но я еще не сказал о втором твоем преступлении, оно еще более ужасно. Ты же оставишь все человечество страдать и бесноваться без великого фельетониста Михаила Кольцова!

И они весело рассмеялись.

– Раздели с нами торжество,– попросил Кольцова Андрей.– Представляешь себе встречу почти через одиннадцать лет?

– Простите за вольнодумство, но все же я не очень верю, что вам будет так уж приятно находиться в обществе столь колючего и даже ядовитого человека, как я. Что поделаешь, неизбежная издержка профессии. А она, как вы знаете, относится ко второй древнейшей, слава Всевышнему, что не к первой.

Все это он, не умолкая ни на секунду, произносил уже по пути к столику.

Они выпили и посидели молча.

– Ох, ребята,– вдруг озабоченно сказал Кольцов.– Заглядевшись на Ларису, я едва не запамятовал, что приглашен на торжественный прием. И, положа руку на сердце, готов от него отказаться, чтобы до рассвета оставаться с вами. Хотя бы до первых петухов. Но, друзья мои, прием такой, что если на него даже слегка запоздать, этого тебе никогда не забудут.

– Прием по случаю юбилея товарища Сталина? – серьезным тоном поинтересовался Андрей.

– Попал в точку. А иначе какой бы из тебя был, к черту, газетчик?

Ларисе очень захотелось, чтобы этот весельчак подольше побыл с ними.

– Это вы составили крокодильскую анкету? – неожиданно спросила она.

– С этого мгновения, Андрюшка, я окончательно одобряю твой выбор. Женщина, которая читает и, смею надеяться, любит, нет, просто-таки обожает мой «Крокодил»,– это, поверь мне, не просто женщина!