Текст книги "Диктатор"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 47 страниц)

Глава четвертая

Если то состояние, в котором долгое время любящие друг друга люди, несмотря на возможные ссоры, обиды и даже размолвки, считают, что они все же не могут обойтись друг без друга и способны прощать все обиды, называется семейным счастьем, то теперь, после того как внезапно вернувшийся из командировки Андрей увидел Ларису вместе с Тухачевским, это семейное счастье рухнуло.

Андрей посчитал ниже своего достоинства с пристрастием допрашивать Ларису и не стал набрасываться на нее с упреками, которые обычно сопровождают приступы ревности. Обиженный до глубины души, он весь ушел в себя, в свои страдания. Он не разговаривал с ней, как не разговаривают с человеком, достойным лишь презрения, и был уверен, что это подействует на нее сильнее, чем шумное, но обычно бесплодное выяснение отношений, когда каждая из сторон считает себя единственно правой. И в отместку Ларисе он на следующий день не вернулся домой, оставшись ночевать в редакции.

Для Ларисы это молчание было тяжелым ударом. Не нарушив верности Андрею, она тем не менее была убеждена, что любая ее попытка доказать мужу эту истину обречена на неудачу. Доказать то, что в таких случаях обычно недоказуемо, было конечно же делом совершенно бесполезным, особенно потому, что Андрей принял бы ее оправдания за желание укрыть от него правду. Она страдала, пытаясь найти выход из тупика, и не могла, как ни старалась, найти его. Подозрения Андрея несказанно оскорбляли ее. Может быть, ее переживания были бы не столь мучительны, если бы она не знала о том, что совсем недавно забеременела. Лариса собиралась сказать об этом Андрею перед его командировкой, но посчитала это преждевременным: вдруг она ошиблась? Говорить ему об этом теперь было бы совсем ни к чему: Андрей еще больше утвердился бы в своих подозрениях.

В первую ночь, проведенную в редакции, Андрей не спал. Никогда не куривший прежде, он запасся папиросами и выкурил в эту ночь едва ли не целую пачку «Казбека». Он пришел к выводу, что должен объясниться с Ларисой, и долго обдумывал содержание предстоящего разговора, но решил, что устного разговора с ней у него не получится, потому что он обязательно сорвется и наговорит ей такое, чего женщины, да еще такие гордые, как Лариса, никогда и никому не прощают.

И он задумал написать ей письмо. Оно рождалось в муках и сомнениях, сперва вмещало в себя много злости и упреков, и Андрей нещадно рвал исписанные листы, швыряя их в урну. Наконец получился тот вариант, который, как он полагал, наиболее точно и искренне выражает его чувства, учитывает характер и психологию Ларисы и не должен обидеть ее.

Андрей перепечатал текст письма на машинке.

«Ларка-Ларка!

Я снова хочу назвать тебя так, как называл в самые прекрасные дни нашей жизни. То, что я пишу сейчас,– не упреки, которые неприятны тому, кто их выслушивает, и унизительны для того, кто их высказывает. Просто это думы о жизни, которые одолевают меня сейчас и которыми, видимо, мне хочется защититься от страшной обиды.

Я пытаюсь сейчас понять, почему два любящих существа, мечтавших о совместной жизни как о высшем счастье, как о самой желанной цели,– как эти два существа не могут порой найти общий язык и превращают с таким трудом и такими жертвами завоеванную любовь в источник горя и разочарований.

Не знаю, возможно, я ошибаюсь, но дело тут, наверное, не только в нас самих.

Судьбы людей, как и сами люди, не терпят насилия и жестоко мстят тому, кто пошел наперекор им. И ты и я решились на это и теперь обречены на то, чтобы роптать на ту самую судьбу, которую совсем недавно благодарили за то, что она свела нас вместе.

Сколько существует мир, столько люди придумывают красивые сказки о счастье, воспевают его и мечтают о нем. Конечно, если бы не было этой мечты, то не стоило бы и жить. Но люди забывают о том, что в счастье, как и в любом другом явлении жизни, заключено и страдание. То самое, что мы сейчас и испытываем с тобой.

Нет на свете ничего более призрачного и недолговечного, чем первая любовь. Яркая, незабываемая и прекрасная, она, в сущности, мгновенна, потому что рождена пылающим сердцем, еще не знающим, что такое жизнь. Как и все, что горит ярким пламенем, она оставляет после себя лишь золу разочарований и несбывшихся надежд. Как только страсть и тщеславие утоляются – кончается то, что мы называем любовью. Это горькая истина, но от этого она не перестает быть истиной.

Разрушать всегда легче, чем созидать. Звезды не вечны. Они падают и сгорают. Вот и наша звезда закатилась и упала. Мрачно и темно вокруг и не хочется жить. Лишь твои глаза светятся и сейчас передо мной, такие же смеющиеся и лучистые, как тогда, в дни нашей молодости.

Вот, кажется, и все. Не удалась жизнь. И ты знаешь почему.

Главный виновник этой трагедии – я сам. Уж хотя бы потому, что ждал тебя даже тогда, когда считал погибшей. И стал на твоем пути.

Я причинил тебе много горя и страданий. И потому не хочу ни прощения, ни жалости. Хочу лишь, чтобы ты была счастлива.

Андрей.

Перечитал все это. Кажется, глупо, излишне красиво и смешно. И все же ты прочти».

Вновь и вновь перечитав письмо, он похвалил себя за то, что ни словом не упомянул в нем о своей ревности, хотя его так и подмывало прямо сказать ей об этом.

Рано утром, еще до начала работы, он отправился домой, предварительно позвонив по телефону. Никто не ответил, и он решил, что Лариса уже уехала в Промакадемию. Предположения его оказались верны – Ларису он не застал, и это его обрадовало. Положив письмо на столе на самом видном месте, он отправился в редакцию, надеясь, что вечером Лариса прочитает его послание и позвонит ему.

Однако прошел вечер, наступила ночь, но она не позвонила. Встревоженный Андрей набрал домашний номер и почти сразу же услышал голос Ларисы:

– Алло! Я слушаю…

Андрей стремительно положил трубку на рычаг, словно боялся, что даже по его дыханию она поймет, что это звонил именно он.

Два дня Андрей не звонил и не приезжал домой, продолжая «дежурить» в редакции, сказав своему шефу, выразившему по этому поводу некоторое удивление, что его попросили подменить на дежурстве друзья. Естественно, он заранее предупредил их, сославшись на то, что ему необходимо работать над срочным материалом, а дома условий сейчас для этого нет, в квартире ремонт. Одну ночь он провел на Курском вокзале, с острой болью и до мелочей восстанавливая в памяти то метельное декабрьское утро, в которое он здесь встречал Ларису. Неужели все в этом мире так призрачно, склонно к непредсказуемым переменам и не бывает устойчивого, ничем не омраченного счастья?

Наконец он не выдержал и вернулся домой. Был уже поздний вечер, но квартира оказалась запертой. Андрей открыл дверь своим ключом, щелкнул выключателем. Ларисы дома не было. Он заглянул в шкаф. Там не было ее вещей.

Андрей тяжело опустился на стул. Вот и доигрался. Она ушла… Изобразил из себя великомученика! Может, она и не виновата перед тобой? Как, а эти поцелуи с Тухачевским в его кабинете? А театр? Откуда тебе знать, где они были вместе? А кто тебе подтвердит, что в театре, а не где-нибудь на даче? Ревность снова начала душить его. Ушла, ну и пусть! Значит, виновата? И хорошо, что ушла! Все к лучшему в этом лучшем из миров!

Он перерыл все в столе, но не нашел ни записки, ни своего письма. Значит, взяла на память. А может, выбросила, как ненужный клочок бумажки.

Спать он не мог, ворочался на диване, вскакивал, подходил к окну, надеясь увидеть там, в переулке, знакомую фигуру, до полуночи пытался слушать радио, но никак не мог взять в толк, о чем ему вещает репродуктор. Оказывается, бывают и такие минуты, в которые жизнь теряет свою ценность, становится совершенно ненужной и бесцельной.

Андрей открыл потайной ящик в столе, где хранились документы, письма и револьвер. Он взял его в ладонь, ощутив холодок рукоятки, как бы предвещавший гибель. Но нет, он не сможет застрелиться, не посмеет оставить ее одну…

Утром едва он открыл дверь в коридор, как на него коршуном налетела Берта Борисовна. Казалось, она караулила его у двери.

– Ваша Ларочка вернулась? – грозно осведомилась она.

– А вы знаете, где она?

– Это я вас должна спросить, где она! Но разве вы можете ответить мне на такой простой вопрос, если вас сутками не бывает дома!

– Работа, Берта Борисовна,– попробовал оправдаться Андрей.

– Ах, перестаньте сказать! – возмутилась она.– А раньше что, не было работы? Но я всегда видела вас вдвоем и так радовалась вашему счастью. Поверьте, если счастье не приходит в твой дом, то твое счастье уже в том, что ты радуешься счастью соседей! Как можно не ценить такую женщину, как ваша Ларочка, вы можете мне сказать что-нибудь вразумительное? О вашей любви надо писать роман, слагать поэмы и оды! Конечно, очень жаль, что сейчас нет таких писателей, как Тургенев, а все эти современные щелкоперы, разве они что-нибудь понимают в любви? И все же скажите мне на милость, как вы надеетесь разыскать свою любимую жену в этом водовороте? Это же не город, это целое государство!

Андрей, поникнув головой, оторопело смотрел воспаленными глазами на Берту Борисовну, будто она говорила не на русском, а на каком-то чужеземном языке.

– А может, и не надо искать? – Андрей проговорил эту Фризу столь растерянно, что Берта Борисовна испугалась.

– И вам не совестно задавать такие глупые вопросы? До сих пор я считала вас умным человеком. Выкиньте это из своей головы незамедлительно! А если я вам сообщу сейчас нечто такое, отчего вы сразу позабудете свои дурацкие подозрения? Идите сюда, ревнивец, в мою комнату. Я же не буду сообщать вам великие тайны так, чтобы их услышала вся Москва!

– Какие тайны? О чем вы говорите? – едва слышно пролепетал Андрей, медленно идя вслед за Бертой Борисовной и холодея от внезапно охватившей его тревоги.

Она плотно прикрыла за ним дверь и усадила его в кресло.

– Вы же понимаете, наша коммуналка скоро проснется, да они уже, даю голову на отсечение, приникли к замочным скважинам. Ну да черт с ними, все равно от них ничего не скроешь. Важно скрыть хотя бы самое главное. Так вот,– торжественно возвестила Берта Борисовна таким тоном, каким проповедник возвещает о скором приходе конца света,– считайте меня клятвопреступницей! Ваша Ларочка взяла с меня клятвенное обещание не говорить вам об этом, она умоляла меня со слезами на глазах, вы бы видели эту картину! Избави Господи, если вы скажете ей, что узнали эту тайну от меня! Но я не могу, не имею права не открыть вам ее, я же вижу, что только это и выведет вас из состояния полной прострации!

Берта Борисовна выдержала продолжительную паузу, видимо чтобы ее сообщение произвело наибольший эффект, возвысилось до уровня сенсации, и выпалила в лицо Андрею:

– Так вот, чтоб вы знали: скоро вы будете отцом! Да, да, самым настоящим папочкой, хотите вы этого или нет! Я уже вижу перед своими глазами этого чудненького ребеночка! И я вас уверяю, не может от таких красивых родителей появиться какой-нибудь уродец!

– Она беременна? – недоверчиво спросил Андрей, все еще не веря в то, что ему говорила Берта Борисовна.

– А как вы себе думаете? – изумилась она этому наивному, по ее мнению, вопросу.– Поразительно, как все мужчины во всем мире одинаковы! Если я вам говорю, что вы будете папочкой, так вы еще и не понимаете, откуда берутся дети? Так я должна вам сказать, что вы были просто обязаны сделать этого ребеночка давным-давно.

Андрей смотрел на Берту Борисовну во все глаза, как смотрят в цирке на мага и чародея.

– Так вы что себе думаете? – продолжала наступать на него Берта Борисовна.– Выходит, и после моего сообщения вы будете продолжать сидеть в этом старомодном кресле и не пошевелите пальцем, чтобы побыстрее найти свою прекрасную Дульцинею? Нет, вы обязаны немедля приступить к поиску, а если потребуется, то объявить всесоюзный розыск и найти ее, если она даже на самом краю света!

– Но где же ее искать? Берта Борисовна, она, наверное, оставила вам адрес?

– Вы думаете, я ее не просила? В таком случае вы плохо обо мне думаете! Она сказала, что и сама еще не знает, где будет жить. Как я уговаривала ее не уходить! Вот, молодой человек, к чему приводят неразумные шалости! Как вы могли не дорожить такой женщиной! Она примчалась к вам чуть не с другого конца планеты, и вы должны были носить ее на руках! Вы что, до сих пор не знаете, что женщина – это чудо природы? Что без женщины на земле исчезнет жизнь? Кто выкормил вас своей грудью, может, не женщина? Откуда, скажите на милость, в мире все мифы, все легенды, все акафисты,– откуда, я вас хочу спросить? Да что там мифы, все искусство, все геройство, все-все – откуда? Так если вы не даете или не хотите знать, я вам таки скажу: от женщины. Да, да, от ее величества женщины!

И Андрей принялся за поиски. Они оказались не столь продолжительными, как он предполагал. Наведя справки по месту работы Ларисы, Андрей выяснил, что она заболела, а живет сейчас в общежитии Промакадемии на Покровке.

Андрей помчался на Покровский бульвар. В трамвае, в который он втиснулся с огромным трудом, было жарко и душно, самые отчаянные пассажиры висели на подножках. Уже продолжительное время шли разговоры о том, что в городе ускоренными темпами строится метро, но еще не была готова ни одна станция первой очереди.

На Покровском бульваре сладко пахли цветущие липы, шла бойкая торговля мороженым и газированной водой с передвижных тележек. Вокруг стеклянных высоких баллончиков с сиропом вились неугомонные, охочие до сладкого осы. Андрей залпом выпил три стакана газировки с сиропом ядовито-зеленого цвета с необычным названием «свежее сено» и направился в общежитие, обтирая взмокревшее лицо большим носовым платком. Чем ближе он подходил к дому, в котором оно размещалось, тем сильнее охватывало его знобящее волнение.

Ларису он застал в крохотной полутемной комнатке, лежащей на узкой односпальной металлической кровати. Несмотря на то что на улице было жарко, Лариса лежала, укрывшись казенным байковым одеялом, осунувшаяся, похудевшая и все же по-прежнему пленительно красивая. Глядя на нее, Андрей испытал острое чувство жалости и стыда за то, что произошло и из-за чего его любимая жена попала сейчас в унизительное положение беженки.

Лариса читала какую-то книгу и, поняв, что кто-то вошел в комнату, обернулась к двери. Увидев Андрея, она снова принялась читать.

– Здравствуй, беглянка,– Голос Андрея дрожал, и шутка не удалась.

Лариса слегка кивнула в ответ, всем своим видом показывая, насколько безразлично ей его появление, и давая понять, что не намерена разговаривать с ним.

– Ты заболела? – участливо спросил он.– Как себя чувствуешь?

Лариса не удостоила его ответом. Ресницы ее слегка дрогнули.

– Я приехал за тобой,– решительно сказал Андрей.– Дома ты быстро поправишься, вызовем врача…

– Мой дом теперь здесь,– тихо, отрешенно произнесла Лариса, и Андрей понял, что не сможет ее уговорить.

– Прости меня, если можешь.– Слова Андрея прозвучали горько и жалобно.– Забудем о том, что произошло.

Лариса молчала, и Андрей не находил слов, чтобы побудить ее к разговору.

– Ну хочешь, я стану перед тобой на колени? – взмолился он.

– Становись,– со странной усмешкой сказала она.– Только осторожно, не испачкай брюки.

Андрей опустился на колени возле ее кровати и обнял Ларису дрожащими руками.

– Не надо,– отчужденно проговорила она.– Меня знобит.

– Лихорадка? – встревоженно спросил он.

– Не знаю. Да не все ли равно?

– Тебе нельзя читать, в твоем положении это вредно.

– Читать никогда не вредно,– возразила Лариса.

– А что ты читаешь? – поинтересовался он, не зная, как дальше продолжать разговор.

– Это Блок.

Она на минуту оторвалась от книги и посмотрела куда-то мимо Андрея затуманенным взглядом, и он понял, что мысли ее были где-то далеко-далеко.

– Помню, мне рассказывал один человек,– вдруг заговорила она, как говорят, когда вспомнят что-то важное и приятное.– В трамвае встретились Блок и Зинаида Гиппиус. В восемнадцатом году. Блок спросил: «Вы подадите мне руку, Зинаида Николаевна?» Она ответила: «Как знакомому подам, но как Блоку – нет».

– Это из-за его «Двенадцати»? – предположил Андрей, поражаясь, что они так просто и странно ушли от главной темы своего разговора.– Неудивительно, эта Гиппиус – отъявленная контрреволюционерка!

– Да, из-за его «Двенадцати».

Андрей помолчал, и вдруг его осенило. Он спросил Ларису, заранее предчувствуя, каким будет ответ:

– Этот человек рассказывал тебе о Блоке? В Котляревской?

– Да, в Котляревской,– с едва заметным вызовом ответила Лариса.– А почему ты об этом спросил?

– Просто так,– скрывая от нее вскипавшую ревность, Андрей поднялся и старательно отряхивал брюки.– Он что, тоже любил Блока?

Лариса промолчала.

– Понятно,– все так же тихо сказал Андрей.– Ты тоже подашь мне руку как знакомому и не подашь как мужу?

– Не я виновата в этом.– Голос ее прозвучал искренне и горько.

Андрей взорвался. Как, она еще считает себя чистенькой!

– Как ты смеешь! – В голосе его сквозила ярость.– После всего, что случилось! Может, это я бегал на свидание с чужими женами? Ты хочешь, чтобы я все брал на веру? Да я и так все брал на веру, пока сама жизнь не ткнула меня носом в эту свинцовую мерзость! – Он едва не задыхался от возмущения.– И откуда мне знать,– он проговорил это медленно, спотыкаясь на каждом слове и со страхом думая о том, что переступает грань, за которой не будет ему прощения, и что разрушает наметившееся было примирение,– откуда мне знать, что это мой ребенок, а не его, этого красавчика командарма?

Лариса даже не взглянула на Андрея, лишь вздрогнула всем телом, и Андрей увидел, как оголенные руки ее покрылись мурашками озноба, а щеки залил яркий болезненный румянец.

– Уходи,– после долгого молчания спокойно сказала Лариса.– Уходи. И забудь, что я существую на свете. Ничего у нас с тобой не было. Ничего. А если и было, то сгорело…

Ему снова захотелось броситься перед ней на колени и не уходить, пока она не встанет с постели и не пойдет вместе с ним, но, увидев ее глаза, в которых прежде так истово и празднично светилась любовь, а сейчас бушевало холодное презрение, он понял, что все действительно кончено.

– Я застрелюсь,– мрачно произнес он.

Лариса молчала, отвернувшись к окну, словно там, за окном, где на бульваре шумела чужая жизнь, и было все то, что оказалось ей дороже и значительнее, чем примирение с мужем.

И Андрей, поняв это, стремительно выбежал из комнаты. Но тут же приоткрыл дверь, крикнул, будто продолжая незаконченный спор с Ларисой:

– А твой Блок – певец безумия и гибели!

И снова скрылся за дверью так поспешно, будто за ним устремилась погоня.

– Боже мой, он ревнует меня даже к Блоку,– прошептала Лариса, и ей вдруг стало смешно.– Совсем ребенок!

Выбежав из общежития на бульвар, Андрей бросился к телефону-автомату и, переждав очередь словоохотливых горожан, позвонил в редакцию, сказав своему шефу, что приболел и не сможет приехать на работу.

– Понятно,– пробурчал шеф, зная по себе, какие хвори придумывают иной раз сотрудники, чтобы смыться из редакции.– Простыл, говоришь? Кто ж это в такую жару простужается? Зарядочкой надо заниматься по утрам с последующим обтиранием холодным полотенчиком. Ну, коль уж простыл, рекомендую хлопнуть пару рюмочек перцовки. В «Елисеевском» есть отменная! Испытано на себе. Да не исчезай надолго, у нас тут работы невпроворот!

Андрей повесил трубку и как неприкаянный побрел по бульвару, заранее решив, что не поедет домой, где в него снова вопьется Берта Борисовна. И так как на следующий день выпадал выходной, то он отправился на Белорусский вокзал, чтобы уехать к отцу.

До Старой Рузы он добрался уже к вечеру. В палисаднике у дома отца буйствовала сирень, но Андрей, объятый невеселыми горькими думами, лишь мельком взглянул на цветы.

Тимофей Евлампиевич сидел в кресле за письменным столом и что-то печатал на машинке. Настольная лампа со стеклянным абажуром бросала на рукописи и книги мягкий зеленоватый свет, и это придавало всей комнате оттенок чего-то сказочного.

Увидев сына, Тимофей Евлампиевич порывисто вскочил на ноги и схватил его в охапку.

– Наконец-то надумали приехать! – ворчливо воскликнул он.– А я уж думал, что совсем позабыли старого схимника! А где же Лариса?

– Она не приехала,– виновато отозвался Андрей.

– Как? Почему? Что случилось? – забросал его вопросами отец.

– Приболела.

– И ты оставил ее одну? – накинулся на сына Тимофей Евлампиевич.

Андрей молчал.

– Все ясно,– хмуро сказал Тимофей Евлампиевич, сердито глядя на Андрея.– Конфликт? Размолвка? Дурацкая ссора? Но в любом случае оставлять больную жену в одиночестве – ты знаешь, как это называется?

– Увы, знаю.

– Сейчас уже поздно, переночуешь у меня, а завтра прямо на рассвете – аллюр три креста – и в столицу! К жене! – приказным тоном говорил отец.– Как я бывал счастлив, видя вас вместе! И не думал, что ты способен на такое…– Он едва не сказал «на такое предательство».

– Не трави душу, отец,– попросил Андрей. Так гибнущие просят о спасении.

– Хорошо, не буду,– пообещал Тимофей Евлампиевич.– Но помни, если ты, не дай Бог, покинешь Ларису – ты мне не сын.

Андрей рванулся к отцу и, как в детстве, обнял его дрожащими руками, прижавшись к нему, будто только он и мог его спасти.

– Если она не вернется, я застрелюсь,– всхлипывая, прошептал он.

– Успокойся, сын. Все поправимо. Все поправимо, кроме смерти. Сейчас все зависит от тебя.

Он не стал расспрашивать сына о причинах его размолвки с Ларисой, зная, что Андрей сам расскажет ему об этом. И не ошибся: Андрей честно рассказал ему о том, что произошло. Не сказал только о беременности Ларисы, боясь новых упреков отца.

– Все зависит только от тебя,– еще решительнее повторил Тимофей Евлампиевич.– И выкинь из головы всю дурь. Я тоже в молодости ревновал, но нельзя же доводить ревность до абсурда. Убежден, что твоя Лариса не способна на подлость. А тебе без нее не жить. Думаю, что и ей без тебя тоже.

Его слова немного успокоили Андрея.

– Сейчас мы с тобой поужинаем, потом я еще немного постучу на машинке, а ты пораньше ложись спать, тебе надо поспеть на первый автобус.

После ужина Тимофей Евлампиевич сел за машинку.

– Можно, я посижу немного с тобой? – спросил Андрей.– Все равно я сейчас не усну.

Тимофей Евлампиевич принялся за работу. И сразу же в комнате появилась рыжая пушистая кошка. Она ловко вскочила на стол и тут же разлеглась прямо на рукописи.

– Ну, проказница,– ласково погладил ее по бархатистой шерсти Тимофей Евлампиевич.– Все-таки бесстыженькая ты, Рыжик. Представляешь, Андрей, вот так она каждый вечер. Заботится обо мне, чтобы я не переутомлялся. А как лягу спать, она сразу же ко мне на кровать. Не может жить в одиночестве.

«Кошка и та не может»,– тоскливо подумал Андрей.

– Над чем ты теперь работаешь, отец? – спросил Андрей, надеясь хоть этим отвлечься от своих тягостных дум о Ларисе.

– Ты же знаешь мои проблемы: диктатура и диктаторы.

– И что, надеешься перевоспитать диктаторов?

– Увы, таких надежд не питаю. Как можно крокодила сделать вегетарианцем?

– Тогда к чему этот твой титанический труд? – поморщился Андрей от сравнения диктатора с крокодилом.

– Если человечество в конце концов будет не восхищаться деяниями диктаторов и не созерцать равнодушно их «подвиги», то, может, придет тот благословенный день, когда на долю диктаторов достанутся только проклятья,– ответил Тимофей Евлампиевич.– И пусть мои труды будут способствовать этому, как капля воды, которой не хватало, чтобы переполнить чашу терпения.

– Слишком красиво говоришь, отец. Твои мечты – это утопия. Сколько будет существовать человечество, столько будут существовать и диктаторы.

– Останемся при своих мнениях,– сказал отец.– Хочешь, прочитаю тебе главу о борьбе Сталина с оппозицией?

– Оппозицию нужно вымести из нашего дома железной метлой,– убежденно сказал Андрей.– Но прежде она должна отречься от своих вражеских взглядов.

– Нельзя требовать отречения от убеждений! – непререкаемо возразил Тимофей Евлампиевич.– Убеждения не возникают и не меняются по приказу! А что требуют сейчас от оппозиции? Требуют: отрекитесь! И не просто отрекитесь, но и заклеймите свои взгляды перед всей страной, перед всем миром: признайте их ошибочными и даже преступными.

– Их взгляды действительно преступны, ибо противоречат генеральной линии нашей партии,– загораясь очередным спором с отцом, сказал Андрей.– Они же стоят поперек дороги, по которой мы идем к коммунизму. И ты призываешь миндальничать с этими подонками?

– Надо вести честную дискуссию, и здесь только одно оружие: факты, аргументы, идеи. А не метла, которой оппозицию выметают из партии. Что касается твоего лексикона, то он слишком совпадает с лексиконом фанатика, призывающего бросать всех еретиков в костер.

– Слишком много чести этим двурушникам, чтобы вести с ними душеспасительные беседы,– со злостью сказал Андрей.-Чего это ради мы должны тратить силы и время на перевоспитание этих гаденышей вместо того, чтобы заниматься строительством социализма? Правильно сказал Киров, что оппозицию нужно отсечь самым решительным, самым беспощадным образом! А ты, отец, по сути дела, говоришь устами этого подлеца Каменева. Тот тоже утверждает, что нельзя требовать от оппозиционеров отказа от их взглядов. Но в таком случае почему оппозиция хочет, чтобы партия отказалась от своей линии? К тому же оппозиционеры меняют свои взгляды как перчатки.– Он радовался тому, что почти слово в слово цитирует сейчас Сталина.– Партия объединилась вокруг нашего вождя, он – символ правоты. Ты разве еще не убедился в этом?

– Сын мой,– с грустью сказал Тимофей Евлампиевич,– незаметно для меня ты стал ярым сталинистом. И я все думал: почему бы это? А теперь меня озарило: значительно проще, не терзая свою душу, поверить раз и навсегда, чем жить и мыслить каждый час. А человек, о котором ты так восхищенно говоришь,– вовсе не символ правоты. Он совсем другой символ – символ большинства. Ты разве не заметил, что после смерти Ленина Сталин никогда не оставался в меньшинстве? Он всегда виртуозно сколачивал большинство, а уж потом шел в бой. В бой за диктатуру под флагом демократии. А рядовой партиец считает: раз за Сталиным большинство, значит, за ним и правда.

– Только с таким человеком, как Сталин, мы сможем построить социализм в одной стране,– убежденно сказал Андрей.

– Надеюсь, ты читал «Анти-Дюринг» Энгельса?

– Давненько, но читал.

– И разве ты не видишь, что Сталин строит социализм не по Энгельсу, а по Дюрингу? Евгений Дюринг, если помнишь, утверждал, что и при социализме останется все, что было и при капитализме: деньги, армия, полиция, суды, потому что чудес в жизни не бывает. Энгельс же высмеял его за это. Так кто из них был прав?

– Государство не может обойтись без всех этих атрибутов власти, на то оно и государство. Вот построим коммунизм, и государство отомрет.

– Никогда оно не отомрет! – горячо прервал сына Тимофей Евлампиевич.– Приколотят к нему другую вывеску, вот и все отмирание. А то, что построите вы, будет вовсе не социализм и тем более не коммунизм. Эх, если бы мне прожить еще лет этак полсотни, я подвел бы тебя за руку к тому, что вы выстроите, и ты тоже сказал бы, что это никакой не социализм. Люди, думая, что они строят храм, прозреют и поймут, что построили казарму. Идеалы, превращаясь в реальность, становятся карикатурой. И все это ценой огромных страданий, крови, человеческих жертв.

– Социализм – великая мечта людей! – вдохновенно воскликнул Андрей.– И у нас есть все, чтобы осуществить эту вековую мечту: невиданный энтузиазм народа, монолитная партия, мудрый вождь, не знающий страха в борьбе!

– Тебе бы сейчас трибуну,– не без издевки сказал Тимофей Евлампиевич.– И чтобы тебя слышал твой любимый вождь. Впрочем, он может и не поверить в искренность твоих слов, припишет тебе двурушничество.

Андрей саркастически усмехнулся:

– Мне жаль тебя, отец, ты совсем переродился, сидя в своей берлоге и копаясь в своих пыльных фолиантах. Выйди на свежий воздух, оглянись вокруг – и ты ужаснешься тому, что сейчас говоришь. Мы готовы пожертвовать всем, чтобы построить социализм, и мы его построим.

– Вы готовы жертвовать всем, потому что у вас нет ничего. Да, вы подвижники, вы романтики, вы энтузиасты, вы готовы всю жизнь жить в коммуналках, у вас нет ни личного быта, ни собственности. Вы живете в бараках, в вагончиках, в общежитиях, у вас даже мебель с казенными бирками, вы гордитесь своей неприхотливостью и даже своим аскетизмом, презираете комфорт и богатство. Чем же вы намерены жертвовать?

– Хотя бы своей жизнью! – не задумываясь, воскликнул Андрей.– Ради нашего светлого будущего!

– Все ясно и очень знакомо,– уже спокойно заметил отец.– Прошлое вы разрушили и прокляли. Настоящего у вас нет. Разве можно назвать жизнью то, что сейчас происходит? У вас остается только будущее… А точнее – всего лишь мечта о будущем. И ничего больше.

– Зато мы беспредельно верим в эту мечту! Не сразу Москва строилась! А всех, кто не верит или сомневается,– сметем со своего пути!

– Рассуждения юного молокососа,– невозмутимо заметил Тимофей Евлампиевич.– Но ты-то уже не юнец. Если следовать твоим словесным упражнениям, то вы сметете и меня. Сталин – великий гипнотизер. В этом его сила. Счастье еще, что не все поддаются гипнозу. Неужели тебе и тебе подобным непонятно, что жизнь без настоящего – это жизнь в духовной пустыне. У вас все «во имя будущего»! Даже религия не в силах конкурировать с этой идеологией. Это дорога в тупик.

– У нас есть настоящее! – не сдавался Андрей.– Оно – в буднях великих строек! В победном марше строителей коммунизма! Вот уж не думал, отец, что ты превратишься в махрового обывателя. Хорошо еще, что ты схимник-одиночка и не затеваешь митинги.– Андрей давно собирался задать отцу один вопрос, но его всегда останавливало сознание того, что этот вопрос может очень его обидеть. Но вдруг решился: – Вот ты на все смотришь со стороны, как случайный свидетель или пришелец из иного мира. И сам исключаешь себя из созидателей нового. Зарылся в архивах. Тебе не кажется, что, дойдя до финиша, ты будешь горько сожалеть, что был лишь пассивным наблюдателем и прожил свою жизнь напрасно?

Он нацелился испытующим взглядом в отца, но тот сохранял невозмутимое спокойствие, хотя и ответил не сразу.

– У одного философа есть мудрая мысль: человек, который в своих несчастьях винит других,– глупец. Если винит себя – значит, этот человек сделал шаг в своем развитии. Если же не винит никого – ни себя, ни других – он мудрец. И еще помнишь, у Мольера: «Было время для любви, остались годы для молитвы». Вот и все, что я могу тебе сказать. И хватит нам спорить, это спор двух глухих. Ложись спать.