Текст книги "Диктатор"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 47 страниц)

…Поезд несся в ночи без остановки, всюду ему был дан зеленый свет. На притихших в испуге ночных разъездах притаились пассажирские и товарные составы, уступившие дорогу специальному поезду. Во тьме морозной ночи мерзли, коченели от холода, выбивая дробь задубелыми сапогами и прижимая «винтари» к шинелишкам, «подбитым ветром», бойцы из дивизии НКВД, расставленные вдоль железнодорожного полотна на зрительную связь.

В Ленинград личный поезд Сталина прибыл в первой половине дня второго декабря. Стоял трескучий мороз. В студеном мареве можно было различить кристаллики инея, невесомо парившие в воздухе.

На перроне, столпившись тесной кучкой, чтобы, не приведи Господь, не выделиться из общей массы – ведь не об успехах или победах пришли они сюда рапортовать вождю! – стояло уже успевшее основательно озябнуть ленинградское осиротелое руководство. Стояли, больше всех переживая за случившееся, потому что чувствовали основной груз ответственности на своих плечах, второй секретарь обкома Чудов, вблизи кабинета которого и рухнул сраженный выстрелом в затылок Киров, и начальник областного управления НКВД Филипп Медведь, один из самых близких друзей убиенного. Стояли и другие партийные и чекистские функционеры, остро сознававшие, что с них, хотя они и не главные фигуры, тоже будет свой спрос и что неприметненько исчезнуть из орбиты ответственности им не удастся. И этим они ощущали свою неразрывную связь с главными фигурами, которые – в этом не приходилось сомневаться – будут перекладывать хотя бы часть ответственности на их плечи. И сейчас у всех на уме был один и тот же панический вопрос: как поведет себя Хозяин? А что, если с ходу прикажет их всех расстрелять в назидание потомкам? Или прикажет положить на стол партийные билеты и, дав каждому пинком под зад, вышвырнет из насиженных кресел? Все это возможно, и все это вовсе не фантазия больного воображения.

Именно эти мысли господствовали сейчас в головах встречающих, вытесняя из памяти и сердец скорбь, чувство неизбывной утраты и все другие мысли и чувства, приличествующие испытывать в подобных ситуациях.

Вслед за Сталиным из вагона вышли Молотов, Ворошилов, Жданов, Ежов, Вышинский и Ягода. Все они в одной сомкнутой кучке являли собой некий грозный и мрачный символ возмездия, и тем, кто их встречал, почудилось, что мороз стал еще более жгучим.

Интеллигентный, мягкий по натуре Чудов слегка выступил вперед.

– Товарищ Сталин,– заледеневшие губы плохо повиновались ему.

Сталин отмахнулся от него как от надоедливой мухи и, не поздоровавшись, сразу же подошел к Медведю.

– Спрятался, мерзавец! – голосом, пропитанным ненавистью и злостью, вскричал Сталин и, размахнувшись, наотмашь ударил Медведя по широкоскулому лицу с такой силой, что плотно надетая ондатровая шапка слетела с головы чекиста.

Медведь обреченно стоял с обнаженной головой, с ужасом глядя на Сталина и понимая, что с этого мгновения он уже перестал быть человеком.

– Где Запорожец?

– В Хосте, на отдыхе, товарищ Сталин,– с трудом выдавил из себя Медведь.

– «На отдыхе»! – зло передразнил его Сталин.– Все вы здесь, как я посмотрю, на отдыхе! А кто будет за вас охранять завоевания диктатуры пролетариата и его вождей? Вы не чекисты – вы недоноски!

И, круто развернувшись, пошел к выходу, у которого ждал целый кортеж машин. Прошло несколько минут – и машины по оцепленным безлюдным улицам, расчищенным еще накануне от снега, устремились к Смольному.

На ступеньках, ведущих к главному входу в Смольный, вперед неожиданно вырвался Ягода. Он выхватил наган, чем немало встревожил Сталина, которому померещилось, что разделанный им накануне «под орех» первый чекист разрядит оружие в него. Но тот, опережая процессию высшей элиты, шествующей через сплошной строй вооруженной охраны, тигриным прыжком достиг двери и, размахивая наганом, ворвался в здание, визгливо крича:

– Все – к стене! Руки за голову!

– Ягода вошел в раж,– бросил Сталин идущему рядом с дам Молотову.– Он, видимо, возомнил, что штурмует Зимний.

– Типичный позер,– зная, что Сталин изрядно распек Ягоду, подхватил Молотов.– Посмотрим, каковы будут результаты его суетливости.

– Каковы бы ни были результаты, будем считать, что песенка его спета,– твердо сказал Сталин.– В перспективе надо подбирать на его место нового наркома. На таких постах нельзя держать слишком уж продолжительное время.

– Мудрое решение, Иосиф,– одобрил Молотов.– Давно пора. Если еще учесть его любовные шашни…

– Да. Этот плут слишком увлекается охотой на чужих жен. Типичный мартовский кот, а не нарком.

Они уже шли по нескончаемо длинному коридору Смольного с таким энтузиазмом, словно там, в конце его, их ожидало нечто праздничное и желанное. В толпе приближенных почти совсем утонул схожий с мальчишкой-подростком Николай Иванович Ежов, которого тем, кто его видел впервые, хотелось назвать просто Колькой.

Почти все близкое окружение Сталина состояло из людей, не превышающих его ростом. Сталин не любил смотреть на собеседника снизу вверх и, если это случалось, чувствовал себя, несмотря на необъятную полноту своей власти, униженным и даже оскорбленным. Что касается Ежова, то он даже в сравнении с невысоким вождем выглядел жалким карликом.

Грозная процессия поднялась на третий этаж, к кабинету Чудова.

– Вот здесь, товарищ Сталин,– сказал тот глухо и виновато.– Здесь мы увидели Сергея Мироновича лежащим вниз лицом. Голова – в луже крови. У меня как раз шло совещание. Услышали выстрел, бросились к двери. Не сразу смогли открыть – он лежал почти под дверью.

Чудов продолжал говорить, и по лицу Сталина могло показаться, что он слушает с предельным вниманием. На самом же деле Сталин почти не воспринимал тех слов, которые произносил сейчас Чудов, тем более тех подробностей, которые он приводил. Сталин воспринял лишь то, что Киров был убит вот на этом самом месте, и все мысли его сейчас были заняты собой: вот так же запросто могут убить и его, когда он будет подходить к дверям своего кремлевского кабинета, или подниматься на крыльцо своей дачи, или когда будет садиться в машину. А разве не могут убить прямо сейчас, прямо здесь, в этом же месте, где уложили Мироныча? Охрана? А что охрана? У Кирова тоже была охрана.

И, как бы откликаясь на эти его думы, Чудов продолжал:

– Борисов, телохранитель товарища Кирова, встретил его в шестнадцать часов тридцать минут в вестибюле главного подъезда, пошел за ним, но отстал. А когда приблизился к повороту в малый коридор, услышал выстрел, потом второй. Убийца, Николаев, хотел покончить с собой, но промахнулся. Рядом с ним валялся револьвер.

Сталин резко оборвал Чудова:

– Рассказчик вы неплохой, но, кажется, забыли, что дела вершатся не длинным языком. Вы же считались другом товарища Кирова, как и этот ротозей и бездельник Медведь; что же вы не уберегли своего друга?

Чудов подавленно молчал.

– Ладно,– отчеканил Сталин.– Мы приехали не байки слушать, а дело делать. Ведите нас в свой кабинет.

Чудов открыл дверь, и Сталин повелительным жестом показал ему, чтобы он вошел первым. Не раздеваясь, Сталин уселся в кресло, сняв с головы шапку. Все остальные сесть не решились и продолжали стоять.

– Кто этот подлец Николаев? – спросил у Медведя Сталин.

– Николаев Леонид Васильевич, тысяча девятьсот четвертого года рождения,– будто зачитывая анкету, поспешно отвечал Медведь.– Родился в неблагополучной семье. Отец был хроническим алкоголиком. Ребенок был ненормальный, ходить начал только с четырнадцати лет. Окончил шесть классов. В партию вступил в тысяча девятьсот двадцать четвертом году, по ленинскому призыву…

– По ленинскому призыву! – вскипел Сталин.– Напринимали тут всякой мрази по ленинскому призыву! Законченных алкоголиков! Террористов-бомбометателей! Шизофреников всяких! Доброхоты! Гуманисты слюнявые! Вы, Чудов, куда смотрели?

– Я тогда в Ростове работал,– сконфуженно ответил Чудов.

– Это не алиби! Продолжайте, Медведь!

– Восемь лет назад медкомиссия освободила его от призыва в Красную Армию,– торопливо заговорил Медведь, но Сталин вновь прервал его:

– По какой причине?

– Обнаружили признаки вырождения: обезьяньи руки, короткие кривые ноги, удлиненность туловища. Кроме того, психически неустойчив, вспыльчив, крайне обидчив и честолюбив.

– У вас тут вся ваша знаменитая парторганизация с явными признаками вырождения! – почти радостно заключил Сталин.– Умеете лишь кичиться своими мнимыми заслугами, а за душой нет ни черта! Кем работал этот Николаев?

– Перебрал много должностей, долго не задерживался по причине склочного характера. Одно время был инспектором областной рабоче-крестьянской инспекции, а в последнее время – инструктором историко-партийной комиссии.

– Ничего себе у вас тут инспекторы да инструкторы! Мы с такими далеко пойдем! Да у вас тут полнейший развал. Вас тут надо продраить рашпилем, почистить с песочком! Кстати, мне доложили, что Николаева еще в октябре задержали с портфелем, в котором обнаружили револьвер и схему маршрутов Кирова. Это соответствует истине?

– Соответствует, товарищ Сталин,– подтвердил Медведь.

– А почему он был отпущен?

– Не могу знать, товарищ Сталин. Меня в это время в Ленинграде не было.

– А где же вы пропадали? – вскинулся на него Сталин.– Небось опять на охоте? Охотнички сраные! Вам на террористов надо охотиться, а вы – на лосей. Свежатинки захотелось под добрую чарку? Впрочем, где бы вы ни были, хоть на том свете, ответственность за безопасность Ленинграда с вас не снимается. Кто конкретно отдал распоряжение об освобождении Николаева?

Медведь замялся: не в его натуре было подставлять подчиненных.

– Отвечайте!

– Мой заместитель Запорожец,– тихо ответил Медведь.

– И за него вы тоже в ответе!

Запорожец пребывал в замах у Медведя с недавних пор. Медведь, не зная его, как мог сопротивлялся назначению, упрашивал Кирова помешать этому. Киров тотчас позвонил Сталину. Тот раскипятился: «Что вы там выдумываете? Вас что, не устраивает решение ЦК? Узнаю ленинградскую вольницу! Да вы там скоро потребуете объявить Ленинград вольным городом. Пусть твой дружок Медведь заткнет рот и не думает диктовать нам, как расставлять чекистские кадры!»

– А вы что, не могли отменить приказа Запорожца, когда вернулись, если считали, что ваш заместитель не прав? – продолжал накручивать вопросы Сталин.

Медведь сконфуженно молчал, потом ответил:

– Не придал значения, товарищ Сталин. Доверился…

– Он, видите ли, доверился! – язвительно передразнил Сталин и потребовал, чтобы к нему доставили Николаева.

…Николаев будто неживыми ногами вошел в кабинет и, сразу же узнав Сталина, пошатнулся, едва не упав в обморок. Два конвоира подхватили его под локти.

Сталин испепеляюще уставился на Николаева, как смотрят люди на доисторическое чудище. Николаев и впрямь был почти карикатурой на человека. Природа, создавая его, будто вознамерилась поиздеваться над ним, сотворив человечка маленького роста, с вызывающе непропорциональной фигурой, большой головой, стянутой сейчас широким марлевым бинтом. Сильно выраженная кривизна коротких ног дополняла этот, лишенный каких-либо черт привлекательности, портрет.

– Вы убили товарища Кирова? – спросил Сталин, тут же подивившись тому, что обращается к этому презренному ублюдку на «вы».

– Да, я,– едва ли не горделиво брякнул Николаев.

– Зачем вы его убили?

– Я – Желябов! Андрей Иванович Желябов! – словно каркнул Николаев, и даже невозмутимый Сталин с удивлением оглянулся на окружающих.

– Ленин ставил Желябова в один ряд с Робеспьером и Гарибальди.– Сталин снова упрекнул себя в том, что взялся просвещать Николаева, когда его просто следовало, не теряя времени, поставить к стенке.– Желябов покушался на Александра Второго. А вы – на Кирова. Киров – он же не был государем Российской империи.

Присутствующие недоуменно переглянулись между собой: что происходит с их вождем?

– Вы – не Желябов! – вдруг выкрикнул Сталин.– И не мечтайте войти в историю как герой! Вы войдете в историю как преступник, поднявший руку на одного из самых верных сынов партии! Назовите лучше своих соучастников.

Николаев грохнулся на колени. Дико озираясь вокруг, он, увидев Медведя и других чекистов, стоящих чуть в сторонке, завопил:

– Я выполнял их приказ! Я не преступник!

– Уберите эту мразь,– брезгливо поморщился Сталин.– И доставьте ко мне Борисова,– уже обычным голосом распорядился Сталин.– Все свободны. Руководство следствием возлагаю на Ежова. Ягода – в вашем подчинении. Вечером жду ваш доклад.

Вечером, если бы не Ежов, Ягода, наверное, так и не решился бы войти в резиденцию Сталина. Он хорошо знал, что вождь не любит дурных вестей.

– Товарищ Сталин,– вкрадчиво начал Ягода, почти неслышно войдя в кабинет вслед за Ежовым.– Эти ленинградские работнички – настоящие циркачи.

– Что они там еще натворили?

– Везли к вам на допрос Борисова и по дороге умудрились совершить аварию. Борисов погиб.

– Туда ему и дорога,– отрывисто произнес Сталин.– Не смог уберечь нашего дорогого Мироныча. Кто будет докладывать, вы, товарищ Ежов, или Ягода?

– Как прикажешь, товарищ Сталин,– смиренно ответил Ежов.

– Пусть докладывает Ягода. Это его епархия. Если потребуется – вы дополните.

Ягода начал доклад. Сталин слушал не перебивая.

– Товарищ Сталин, в камере у Николаева обнаружена записка: «Сталин обещает мне жизнь, если я выдам сообщников, какая чепуха, кто поверит диктатору. Нет у меня соучастников». При обыске по адресу Лесной проспект, дом 13/8, квартира 41 обнаружен дневник. В нем он пишет, что история воздаст ему должное, что народ будет ставить в его честь памятники. Изъят и приобщен к делу его «Автобиографический рассказ», «Последнее прости», «Дорогой жене и братьям по классу», а также так называемое «Политическое завещание, или Мой ответ перед партией и отечеством». Все эти писания проникнуты духом пессимизма, отчаяния, готовности пожертвовать собой во имя некоей исторической миссии. Судя по всему, Николаев люто ненавидел Кирова. Кстати, есть предположения, что Николаев ревновал Кирова к своей жене Мильде Драуле, весьма красивой женщине, работавшей в Смольном.

– Эти женщины – сплошная загадка природы! – не выдержал Сталин,– Как можно ложиться в постель с такой обезьяной?

– Совершенно верно, товарищ Сталин, загадка природы! – подхватил Ягода, радуясь, что смог вызвать интерес Хозяина не к запутанным фактам следствия, а к возможным любовным похождениям покойного,– Николаев познакомился с ней в Луге, в последнее время она работала в Смольном. Николаев постоянно конфликтовал с сослуживцами. Исключен из партии, но был восстановлен. Долгое время не имел работы, но на завод идти категорически отказался. С семьей из шести взрослых жил в двух маленьких комнатах в коммунальной квартире. Неоднократно писал Кирову с просьбой помочь, но, видимо, письма до Кирова не дошли.

– Хватит об этом подонке,– остановил Ягоду Сталин – Как произошел террористический акт?

Ягода раскрыл свой блокнот.

– Первого декабря в шестнадцать ноль-ноль Киров вышел из своего дома на улице Красных Зорь и несколько кварталов до моста Равенства прошел пешком. У моста его ждала машина. Киров сел в нее и поехал во дворец Урицкого. В шестнадцать тридцать он неожиданно появился в Смольном, куда прошел почему-то не через боковой «секретарский» вход, а через главный. Партактив во дворце Урицкого должен был начаться в восемнадцать часов.

– Зачем ему понадобился Смольный?

– Пока выяснить не удалось. Есть предположения, что ему понадобились какие-то документы, находившиеся в его рабочем кабинете. Возможно также, что он хотел зайти к Чудову и побывать на совещании, которое тот в это время проводил. Николаев же около пятнадцати часов дня прошел через пост охраны и зашел к секретарю обкома Угарову, попросил у него пропуск на партактив. Угаров ему отказал. Николаев вышел и болтался в коридоре, сидел на подоконнике. И когда увидел идущего по коридору Кирова, выстрелил в упор. Киров был сражен наповал.

– А охрана?

– Борисов шел далеко позади Кирова. Сотрудника НКВД, который должен был дежурить в коридоре, не оказалось. И все четыре человека охраны тоже отсутствовали.

– Сволочи! Ротозеи! Это называется высокой большевистской бдительностью! – вспылил Сталин.– Сколько раз я предупреждал товарища Кирова. Он всегда недооценивал охрану своей персоны. И недооценивал козни классового врага. Доигрался.

Он долго не мог успокоиться.

– Хорошо,– наконец сказал он.– Хватит с меня ваших подробностей, вы и так уже доказали, как не надо работать. Мне важно знать главное: кто стоит за спиной убийцы?

Ежов вскочил со своего места:

– Разрешите мне, товарищ Сталин.

Сталин едва приметно кивнул головой.

– Нами, товарищ Сталин, разрабатывается несколько версий. Первая: Николаев выполнял директивы ленинградской оппозиции. Вторая: убийство организовано Троцким из-за рубежа. Не исключена и третья версия: Николаев мог быть связан с белоэмигрантами, которые пробрались в Ленинград с целью убийства Кирова. Следующим актом мог быть террористический акт, направленный лично против вас, товарищ Сталин. Кроме того, некоторые факты подводят нас к еще одной версии. Можно предположить, что Николаев действовал в одиночку. Он был очень озлоблен на Кирова, ревновал к нему свою жену.

Чем больше версий излагал Ежов, тем сильнее мрачнел и мрачнел Сталин.

– Товарищ Ежов,– ледяным тоном произнес он.– В этих ваших так называемых версиях вы будете копаться пятьдесят лет и так ничего и не выясните. Вы же не писатель-фантаст. И не автор детективов. Сколько еще версий крутится в вашем воспаленном воображении? Вы рассуждаете как типичный политический слепец. Между тем не надо обладать гениальным мозгом, чтобы и без всякого следствия утверждать, что убийство Кирова – дело рук не просто какой-то абстрактной оппозиции, а совершенно конкретной оппозиции. Это дело рук троцкистско-зиновьевского центра, который благодаря попустительству наших бездарных чекистов пустил свои корни как в Москве, так и в Ленинграде. И не придумывайте больше никаких сомнительных версий. Иных версий просто не существует, более того, не может существовать в природе.

– Мне все понятно, товарищ Сталин! – восторженно отчеканил Ежов, просияв улыбкой младенца. Он готов был сейчас рыть землю носом, но добраться до логова троцкистов и зиновьевцев, чтобы изобличить их и воздать им по заслугам.

– Учтите,– добавил Сталин,– что эти наймиты империалистических разведок пустили свои корни по всей стране. Не должно остаться ни одного города, ни одного села, ни одной квартиры, которые бы вы не просветили своим чекистским рентгеном.

– Есть, товарищ Сталин! – с той же восторженностью воскликнул Ежов.

Сейчас он был схож со скаковой лошадью, которой хозяин дал хороших шенкелей и которая вихрем, не разбирая дороги, понеслась вскачь.

Глава десятая

Тот злосчастный день, в который был убит Сергей Миронович Киров, стремительно и беспощадно проложил роковую черту в жизни великой сталинской империи. Эта жизнь уподобилась двум параллельным линиям, простирающимся в бесконечном пространстве, чтобы никогда не пересечься между собой. Одна жизнь была открытой и прозрачной, видной и слышной всем прежде всего потому, что о ней со всех страниц, захлебываясь от восторга по поводу все новых и новых побед в строительстве социализма, рассказывали газеты, а из репродукторов о том же самом вещали дикторы, историки, поэты и прозаики, артисты и композиторы, ученые и военные, рабочие и колхозники, пионеры и октябрята и даже малышня из детских садов и яслей. Эту жизнь рисовали в патетическом раже многочисленные ораторы со всех трибун – от главной трибуны в Кремлевском дворце до самой ничтожной трибунки в какой-нибудь глухомани. «Спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь!» – эти слова стали паролем каждого, кто хотел считать себя патриотом.

Вторая жизнь была невидимой, скрытой, окруженной непроницаемой тайной, страшной и бесчеловечной. Об этой второй жизни не было ни единой строчки в газетах, о ней молчало радио, о ней безмолвствовал народ. Литераторы сочиняли книги, в которых никогда не появлялось ни одного персонажа из этой, второй жизни; историки вели летопись страны, в которой не было даже упоминания о ГУЛАГе; художники не смели и подумать о том, чтобы нарисовать портрет заключенного и тем более человека, приговоренного к высшей мере наказания; композиторы сочиняли песни, в которых прославляли чекистов, отсекавших мечом голову у фашистской гадины; о ней, этой второй жизни, лишь иногда по большому секрету делились друг с другом, преимущественно ночной порой, на кухне самые отчаянные смельчаки. Молчали о ней и те, кто по своему служебному долгу прикасались к этой второй жизни, а то и вершил ее, придумывая и изобретая самые невероятные, фантастические методы, позволявшие делать ее, эту жизнь, и вовсе недоступной для людских глаз и ушей. И получалось так, что знали об этой горестной, полной мук и страданий жизни, сравнимой разве что с муками и страданиями, испытываемыми в аду, только те, кто попадал в эту жизнь, попадал не по своей воле, а по воле тех, кто не мог обойтись без того, чтобы не ввергнуть едва ли не треть народа в ужасы этого дьявольского бытия. Эта вторая жизнь, собственно, и не могла называться жизнью, скорее, это было состояние смерти, для одних уже свершившейся, для других – ожидаемой и неизбежной.

Первая, жизнь состояла в том, что на виду у всех страна кипела, бурлила, смеялась, мечтала и надеялась, грозила всем своим врагам, упивалась своей непомерной гордыней, наводя страх на соседние государства своим безудержным оптимизмом и боевым задором, своим неукротимым желанием превратить весь мир в свое подобие с помощью пожара мировой революции; яростно горланила лозунги, заранее заготовленные на все случаи жизни на Старой площади и одинаковые для всех, прославляла без устали Сталина, объявляя его величайшим и самым гениальным вождем не только своей страны, но и всей планеты Земля; орудуя тачками и носилками, лопатами и кирками, ломами и мозолистыми руками, в фантастически короткие сроки возводила на реках плотины электростанций, готовясь в ближайшей перспективе и сами эти реки повернуть вспять; строила заводы-гиганты, с конвейеров которых под гром оркестров сходили первые автомобили, тракторы, танки и самолеты; в поте лица своего выращивала хлеб, выдавала на-гора уголь, рождала новое племя рекордсменов труда – стахановцев, покоряла Северный полюс, устремлялась на помощь героической Испании. Физкультурники устраивали грандиозные фантастические представления на Красной площади, а летчики – такие же фантастические парады на Тушинском аэродроме; красноармейцы звучно, так что содрогалась вся Европа, а эхо долетало и до Америки, печатали шаг по кремлевской брусчатке; смелых сталинских соколов Чкалова, Байдукова и Белякова, перемахнувших через Северный полюс, восторженно, хотя и сомневаясь в реальности свершившегося, встречала гордая и не очень-то благосклонная к «русскому сфинксу» Америка…

Страна в этой первойжизни радовалась и гордилась, что «жить стало лучше, жить стало веселее», как повелел думать о том сам Сталин; распевала зажигательные, бодрые, бросавшие вызов унынию и душевным страданиям песни – от «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», «Выходила на берег Катюша», «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет», «Когда страна прикажет быть героем – у нас героем становится любой» до «Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, как никогда», «Капитан, капитан, улыбнитесь, только смелым покоряются моря» и конечно же «Утомленное солнце нежно с морем прощалось»…

Страна в этой первойжизни вгрызалась в гранит науки, радуясь, что последняя деревенская бабуля уже может сама, без содействия внучки, прочитать доклад товарища Сталина о проекте Конституции СССР, страна, которая валом валила в кинотеатры, где с громадных афиш сверкали ошеломляющими белоснежными улыбками (что из того, что для ухода за зубами предлагался лишь зубной порошок «Хлородонт», состоявший из толченого мела!) счастливые герои, зазывая Зрителей на фильмы «Веселые ребята», «Цирк», «Семеро смелых», «Чапаев», «Ошибка инженера Кочина», «Волга-Волга», «Партийный билет», «Джульбарс», «Тринадцать», «Трактористы», «Богатая невеста», «Если завтра война» и даже на зарубежные боевики и комедии с потрясающе популярным Чарли Чаплиным…

В этой первойжизни страна ставила сногсшибательные рекорды, удивляла мир реальными и дутыми цифрами своего экономического роста, рвалась в небесные выси и морские глубины, карабкалась на горные вершины и звала добраться до земной магмы, ошеломляла научными открытиями, совершала чудеса трудового героизма, посылала миллионы школьников в пионерские здравницы, и в самую лучшую из них – «Артек», нетерпеливо рожала детей, заранее предрекая им жизнь в коммунистическом раю, проклинала капитализм и даже его «родимые пятна», грозила на горе всем буржуям раздуть мировой революционный пожар, хвасталась непобедимой и легендарной Красной Армией и тем, что воевать будет и побеждать будет «малой кровью, могучим ударом», и бешено аплодировала Семену Михайловичу Буденному, лихо скакавшему на вороном коне…

Страна, опять же в этой первойжизни, с упоением заучивала новую Библию – сталинский «Краткий курс истории ВКП(б)», хотя в кружках, где его изучали, редко когда перешагивали через знаменитую четвертую главу, в которой лаконично, фразами, схожими с патронами, плотно загнанными в обойму, излагались основы диалектики.

Эту первую, открытую для всех жизнь, ежедневно, ежечасно и даже ежесекундно прославляли неутомимые речистые пропагандисты и агитаторы, политруки и комиссары, публицисты и ораторы, печать и радио. Прославляли не только свои, отечественные проповедники, но и знаменитости, приезжавшие из-за рубежа, чтобы посмотреть своими глазами на «русское чудо», среди них – писатели с мировым именем: Анри Барбюс, Ромен Роллан, Лион Фейхтвангер.

В своем «Московском дневнике» Ромен Роллан писал:

«…Посреди обезумевшего мира, несущегося без руля и без ветрил навстречу любым авантюрам, большой советский улей, занятый выработкой меда, представляет успокоительное зрелище».

И если бы реальностью была только эта, первая, жизнь, которую сумели показать и Ромену Роллану, и не было бы параллельно с нею второй, совершенно другой жизни, отличающейся от первой как небо от земли и как солнце от мрака, то можно было бы считать знаменитый, способный и мертвого оживить «Марш энтузиастов» гимном всего народа и олицетворением его бытия, а саму жизнь назвать истинным человеческим счастьем. И пусть еще многих спасала от голодной смерти лишь горбушка черного хлеба, пусть в крохотных коммуналках, в бараках, в землянках ютились еще миллионы, пусть на вешалке в семье рядового трудяги висел всего один-единственный латаный-перелатаный пиджак, а у его жены – одно-единственное ситцевое платьишко, пусть нельзя было под страхом ареста, а то и смерти не только что слова, а полслова вымолвить, если оно не сходилось в точном соответствии с тем, о чем писалось в газетах и говорилось по радио,– пусть! Зато впереди, уж где-то за самым горизонтом, к которому шел народ семимильными шагами, ярко горели огни коммунизма, ослепительно сияла под солнцем его вершина (что там твой Эверест!), которая будет покорена, и настанет тот самый земной рай,– достигнутый ценой неисчислимых жертв. И миллионы людей верили и были убеждены в том, что если бы свершилось чудо и Ленин поднялся из гpo6a и огляделся вокруг, то единственной фразой, которую бы он произнес как бы с трибуны Мавзолея, была бы фраза: «Верной дорогой идете, товарищи! Ваши жертвы не напрасны».

И все, кто еще оставался в этой, первой, жизни и не переходил во вторую, свято верил, что социализм сокрушит бедность, бесправие и угнетение и осчастливит всех до единого. Но при этом никто даже не пытался задать самому себе вопрос, который задавал один из персонажей Андрея Платонова: «Социализм покончит с бедностью, но что нам делать с дураками?» Впрочем, крамольные книги Платонова издательства отвергали с порога, а если какой-то чумной редактор и доводил рукопись до набора в типографии, то вскоре следовала резолюция свыше: «В разбор» – и весь шрифт, составлявший книгу, быстренько рассыпали.

Так и шла год за годом эта первая жизнь, преподнося изумленному человечеству все новые и новые сюрпризы. Но рядом с первой, не пересекаясь с ней, а точнее, пересекаясь лишь тайно, существовала вторая жизнь страны, и в этой жизни людские жертвы множились и множились с каждым днем едва ли не в геометрической пропорции. Десятки, сотни, тысячи, а потом и миллионы людей стали бесследно исчезать в «черных воронках», нареченных так за то, что сновали по стране, от дома к дому, от подъезда к подъезду только в самую глухую совиную пору. Из «воронков» обреченные попадали в тюремные казематы, в кабинеты следователей, изощренной жестокости которых могли бы позавидовать средневековые инквизиторы да и сам Малюта Скуратов. Энкаведисты с бесовским усердием претворяли в жизнь установки вождя насчет «чекистского рентгена», с вожделением очищая страну от вражеской скверны. И тут было не до дилеммы: «прав или виноват», тут действовал закон: «у нас зря не посадят». И потому в адский котел с кипящей смолой летели и правые и виноватые.

В первой, благополучной, жизни людей, накаленных агрессивной пропагандой, охватил массовый психоз. Из подметных писем, низвергавшихся в управления и отделы НКВД, можно было сложить едва ли не египетскую пирамиду, и одной из причин острой нехватки бумаги, особенно для школьных учеников, была, пожалуй, и та, что сотни тонн бумаги переводилось на эпистолярное творчество, каковым были доносы на ближнего и дальнего своего и походившие в одном случае на стрельбу фактами – как правдивыми, так и заведомо ложными, в другом – на фольклорное поэтическое творчество, в третьем – на скверный анекдот. Стукачество стало не только массовой, но и героической, хотя и совершенно таинственной профессией.

Сразу же после убийства Кирова газеты были сплошь заполнены проклятьями и угрозами в адрес троцкистско-зиновьевских убийц, в редакциях без устали соревновались в придумывании самых забористых, зубодробительных и гневных заголовков к материалам, разоблачающим врагов: «Раздавим фашистскую гадину!», «Смерть презренным наймитам империалистических разведок!», «Подлых убийц и изменников – на свалку истории!», «Троцкистов и зиновьевцев – в ежовые рукавицы!», «Иудам, продавшимся за тридцать сребреников, не будет пощады!». Стереть с лица земли фашистскую банду денно и нощно требовал радиоэфир и ораторы на бесчисленных митингах. И в головах людей рисовалась страшная, дьявольская картина, сравнимая разве что с Апокалипсисом, вся страна кишит врагами народа, шпионами, диверсантами, террористами, вредителями, убийцами, изменниками, двурушниками, капитулянтами, предателями, бандитами, иудами, саботажниками, провокаторами, антисоветчиками, недобитыми контрреволюционерами и всяческим другим отребьем, которое даже во сне мечтает загубить социализм и реставрировать капитализм. Люди были запуганы настолько, что многие страдали галлюцинациями и манией преследования, и порой собственная жена, отлучившаяся среди ночи по малой нужде в туалет, могла быть запросто заподозрена мужем в том, что, пользуясь его беспечностью и ротозейством, передает в Берлин, Рим и Токио по упрятанной в сундуке рации совершенно секретную информацию, к примеру о количестве галош, изготовляемых предприятиями резинотреста за квартал, и тем самым ослабляет оборонную мощь Страны Советов, ибо такая информация может косвенно навести противника на размышления насчет количества выпускаемых покрышек для военных автомобилей.