Текст книги "Диктатор"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 47 страниц)

Глава шестая

Пятнадцать дней, в течение которых проходил съезд, показались Андрею вечностью. Речи, которые произносили делегаты, были невероятно громоздки, насыщены множеством цифр, фактов, имен, цитат, а главное – прославлением мудрости товарища Сталина. Члены Политбюро пользовались, по существу, неограниченным регламентом, это были даже не речи, а целые доклады, и почти все они, исключая, пожалуй, только Калинина, говорили по полтора-два часа.

Каждый раз в перерыве, уходя из зала, Андрей искал встречи с Кольцовым, ему невыносимо тяжело было чувствовать себя одиноким, но тот все время куда-то исчезал, и весь вид его говорил о том, что каждая минута у него на вес золота и в каждую минуту он, не тратя ее на праздные разговоры, обязан действовать, решать что-то важное и срочное, кого-то убеждать, с кем-то спорить, кого-то клеймить, а кого-то возносить до небес.

И все же уже где-то к концу съезда он внезапно возник возле Андрея, увлек его в укромный малолюдный уголок, где они уселись в кресла друг против друга.

– Как тебе показалась речь Мироныча? – лукаво спросил он Андрея.

– Прекрасная речь! – сразу же восторженно откликнулся Андрей.– Какой оптимизм! Какая вера в то, что мы создаем! И как точно он определил доклад Сталина: «самый яркий документ эпохи»! А его умнейшее предложение: принять доклад к исполнению как партийный закон. Не зря Иосиф Виссарионович отказался от заключительного слова. Действительно, к чему оно, если против отчетного доклада не было никаких возражений? И, по-моему, Мироныч первый, кто назвал Сталина величайшим стратегом социалистической стройки. А как он врезал этим отщепенцам, назвав их обозниками!

– Да, Мироныч у нас прямо-таки поэт! – не то восхищаясь, не то иронизируя, воскликнул Кольцов.– Как это он сказанул: «Черт его знает, если по-человечески сказать, так хочется жить и жить!» – поэма, афоризм, симфония! Кстати, он не единожды назвал Сталина стратегом.

Кольцов подвинулся к Андрею почти вплотную и, беспрерывно поглядывая на сновавших несколько поодаль делегатов, негромко заговорил:

– Старик, а ты заметил, какую овацию устроили Кирову? Тебе это о чем-нибудь говорит?

– Мироныч заслужил,– убежденно произнес Андрей.

– Так-то оно так,– загадочно протянул Кольцов.– Ты давно не заглядывал в словарь Даля? Загляни на досуге. Там есть такое словечко, как «зависть». А завидовать – значит досадовать на чужую удачу, жалеть, что у самого нет того, что есть у другого. Тебе это словечко ни о чем не говорит?

– К чему это ты, Миша? – Андрей не сразу понял, на что намекает Кольцов.

– А ты сам догадайся. И поговорку вспомни: «Касьян на что ни взглянет, все вянет». Зависть, она прежде нас родилась!

И тут Андрей словно прозрел: «Он хочет сказать, что Сталин завидует Кирову? Какая чушь! Да он же на голову выше Мироныча! Хотя бы потому, что Сталина никто не посмеет обозвать «Виссарионычем», а вот Кирова запросто зовут «Мироныч».

А вслух сказал:

– Мироныч – прекрасный человек. Его любят в партии. Но до Сталина ему далеко! Мироныч – агитатор, трибун, создан для митингов. А Сталин – стратег.

– Не скажи, старик, не скажи,– мягко возразил Кольцов.– В партии есть иные суждения, я тут успел кое с кем пообщаться. Впрочем, не здесь обсуждать эти проблемы. Давай после вечернего заседания побродим по стольному городу, потолкуем, может, завернем ко мне на чашку чаю. Я и Сашку пригласил.

– Вот это здорово! – обрадовался Андрей: ему давно хотелось поближе познакомиться с Фадеевым.

Поздним вечером они вышли из Кремля втроем. Южный ветер нежданно для февраля принес с собой оттепель, и они долго ходили по ночным улицам, чувствуя себя свободно и раскованно. Говорил больше Кольцов, а Фадеев в основном помалкивал да смеялся голосом молодого петушка.

– Старик,– обращаясь к Андрею, оживленно сказал Кольцов, всласть дыша мягким, бодрящим и влажным воздухом и прислушиваясь к хрустальному звону падающих с крыш сосулек.– Ты, конечно, знаешь о причинах болезни своего шефа?

– Понятия не имею,– честно признался Андрей.– Лев Захарович меня в это не посвящал.

– Твой Лев Захарович – хитрющий лис! – объявил Кольцов, чем едва не поверг Андрея в смятение: он никогда не отважился бы сказать такие слова о своем начальнике.– Впрочем, и человечишко он не ахти…

– Зачем же ты так…– оторопело протянул Андрей.

– Поверь мне, старик, я зря не скажу.

– Лис? – залился смехом Фадеев.– Говоришь, хитрющий лис! Вот это образ!

– Да вот вам хотя бы один сюжет, навскидку. Ему говорят: «Мехлис, ты еврей». И что он отвечает? Мехлис с гордостью отвечает: «Я не еврей, я коммунист!» Хорошенькое дело, как говорят в Одессе! Вам достаточно или еще?

– Я не еврей, я коммунист! – слово в слово, захлебываясь от смеха, повторил Фадеев.– Да он же гений!

– А вы обратили внимание, о чем он почти каждый божий день пишет в «Правде»? Он пишет о великом Сталине. Как-то я спросил его, что он думает о новых назначениях в армии. И он с ходу ляпнул: «Все эти Тухачевские, корки, уборевичи – какие это коммунисты? Все это хорошо для восемнадцатого брюмера Бонапарта, но не для Красной Армии». Вы думаете, это он сам придумал? – многозначительно спросил Кольцов.– Ну да дьявол с ним, с Мехлисом. Я, кажется, не досказал тебе о твоем шефе,– снова обратился он к Андрею.– Старик, твой шеф, говоря нормальным человеческим языком, крупно погорел. Ты знаешь, что он вытворял? К вам в «Правду» шли отчеты с партийных собраний ячеек с результатами голосования. И в них, к примеру, сообщалось, что за Сталина голосовало, скажем, сто человек, а против – триста. А твой шеф исправненько пишет: за – триста, а против – сто. Короче, с точностью до наоборот. Как вам это нравится, ребятишки? Ну там, в партячейке, читают газету и диву даются: что за чушь, какой наглый обман! Звонят в редакцию. Твой шеф – сама вежливость и предупредительность. Заверяет, что немедленно все проверит. Потом сообщает: «Вы абсолютно правы, произошла досадная опечатка, наборщики в типографии дали маху, напутали, редакция приносит вам извинения, примите и прочая…» Ну а кто заметит коротенькое исправление, к тому же набранное петитом, да еще и без упоминания известного имени? Пришлось бедолагу снять. И он от отчаяния залег в больницу. Микроинфаркт…

– Неужто это правда? – изумился Андрей, сперва предположив, что Кольцов просто решил над ним подшутить.

– Такая же правда, как и название твоей газеты,– серьезным тоном развеял его сомнения Кольцов.– Что до меня, то я снял бы с работы не твоего шефа, а Мехлиса.

– Мехлиса?

– А ты что, думаешь, такие вещи делаются по собственной инициативе? Шалишь, брат!

– Но выходит, такое можно провернуть и при любом другом голосовании? – озадаченно спросил Фадеев.

– А ты как думал? – задиристо воскликнул Кольцов,– Сашка, у тебя, оказывается, вопреки моим представлениям, есть мозги! Уж тебе-то пора знать эту хитрую механику. Между прочим, это весьма испытанный метод, так делалось и на предыдущих съездах. И знаете, кто решает судьбу руководящих органов партии? Не знаете. Так я вас просвещу: счетная комиссия! Разумеется, сформированная соответствующим образом. А еще один секрет, так и быть, могу вам открыть, вы кадры надежные. Так вот, знайте, что тайное голосование – чистейшая фикция. И тебе, Булыга, очень повезло.

– В чем же? – поспешно осведомился Фадеев.

– А в том, что у тебя только совещательный голос и, следовательно, тебя не подпустят к урне.

– Миша, не дури голову,– рассердился Фадеев.– Разве есть способы выяснить, кто голосовал «за», а кто «против», если голосование и в самом деле тайное? Думаю, что таких способов пока еще не изобрели.

– Вот и попал пальцем в небо! – торжествующе оценил его неверие Кольцов.– Слушайте меня, старичье, внимательно. Представьте себе, что вы делегаты съезда с решающим голосом. Перед съездом вам, как и всем остальным, дают заполнить анкеты, которые вы, объятые телячьим восторгом, старательно заполняете. А при выборах руководящих органов партии вам выдают бюллетени. Конечно же для тайного, абсолютно тайного голосования. Предположим, в бюллетене вы, имея на меня зуб, взяли да и лихо вычеркнули мою изумительную фамилию. И что же вы, великие любители всяческих тайн, обязаны сделать?

– Кажется, там надо написать вместо вычеркнутой фамилии человека, которого мне хочется избрать,– не очень уверенно ответил Андрей.

– Корифей! Ну ничего не скажешь, истинный корифей! – радостно воскликнул Кольцов.– Так вот, милочки мои, вы уже и на крючке! Как окуни на мормышке!

– Что-то я не совсем…– начал было Фадеев.

– А вот ты вовсе и не корифей. И как только ты свои романы чиркаешь? Неужели тебе так-таки и не пришло в голову, что мало-мальски опытный графолог, сличив твою чудненькую анкету с твоим прелестненьким бюллетенем, не разгадает твою сногсшибательную фамилию? Еще как! И вот ты уже в списочке тех, кому предстоит узнать, что ад – это вовсе не рай.

– Неужели это правда? – оторопело спросил Андрей.

– Эх ты, Фома неверующий,– засмеялся Кольцов.– Впрочем, если не веришь, так и не верь. Хочешь быть счастливым – будь им! И знаешь, старик, сегодня мне охота побалагурить, отвести душу.

– Присоединяюсь целиком и полностью! – возрадовался Фадеев.– Ты обещал принять нас в своих апартаментах.

– Передумал! – решительно сказал Кольцов.– Там нам будет не очень-то вольготно. Завернем-ка, братишечки, в наш благословенный Дом печати. Под коньячок я вам еще не то поведаю.

Они свернули на бульвар и вскоре уже сидели в ресторане, выбрав себе столик в самом углу. Андрея словно обожгло: вспомнились вечера, когда он бывал здесь с Ларисой, и особенно самый первый вечер. Тогда они тоже сидели с Кольцовым…

Под коньячок Кольцов и вовсе разговорился, он был в ударе.

– Вот и завершился съезд,– раздумчиво начал он.– Выпьем за это!

– Прекрасный повод выпить! – подхватил Андрей,– Эпохальное событие! Съезд победителей – лучше не скажешь! И представьте, я вместе со всеми чувствую себя победителем!

– Счастливый человек,– почему-то с заметной грустинкой сказал Кольцов,– Я тоже радуюсь нашим победам, но, честно говоря, что-то меня подспудно тревожит. Знаешь, как бывает в детстве: увидишь чудесный сон, будто побывал в раю, а проснешься – оказывается, ты на грешной земле.

– Откуда у тебя такая чертовщина? Оглянись вокруг!

– А ты оглядывался? Пытался сравнить победоносные цифры с реальной жизнью?

– И все-таки жить стало лучше, жить стало веселее! Ты же слышал на съезде, как колхозница хвасталась, что купила патефон, шерстяную косынку, железную кровать…

– Как мы любим повторять чужие мысли! Полезнее было бы сравнивать, сомневаться.

– С чем сравнивать? – горячился Андрей,– Может, с Западом? Так они уже целые века строятся. А мы едва только начали. Мы же родились в семнадцатом!

– Выходит, вся российская история с семнадцатого? А куда ты подевал Ивана Калиту, Ивана Грозного, Петра Первого, Екатерину Великую? Что, наша империя возникла в семнадцатом?

– Братцы, давайте не будем,– попытался остановить их спор Фадеев,– Лучше выпьем за наше будущее!

Кольцов охотно поддержал его.

– Лучшее подтверждение нашей правоты,– все же вернулся к прежней теме Андрей,– в том, что все эти зиновьевы, каменевы, бухарины принародно, при всем съезде высекли себя. Они же ползали на карачках, вымаливая прощение!

– Мерзопакостное было зрелище! – морщась как от зубной боли, сказал Фадеев – Мелкие душонки! И ты, Андрюша, хоть на йоту веришь этим словоблудам? Как он сказанул, Зиновьев? «Семнадцатый съезд войдет в историю такой же славной датой, как семнадцатый год вошел в историю революции». Каково? Доклад Сталина назвал шедевром. И что в книге освободительной борьбы пролетариата четыре имени – Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин – стоят рядом. А ведь совсем недавно обзывал Сталина бездарью.

– Двурушники проклятые! Перевертыши! – возмутился Андрей.– Почуяли, что жареным пахнет, по-другому запели!

– Не стоят они доброго слова,– сверкнул стеклами очков Кольцов.– Меня, братцы-кролики, волнует совсем другое.

– Давай говори.

– Я скажу, а вы, если не согласны со мной, считайте, что это в порядке бреда. Думать-то нам надо, не одними же аплодисментами жить. Вы не поверите, какая весть долетела до моих ушей. Недавно в квартире Орджоникидзе побывали Косиор, Петровский, Шеболдаев, Эйхе, еще кое-кто из делегатов. Знакомые имена? И знаете, о чем они говорили? Убейте меня, не отгадаете!

– Задача не из простых,– согласился Фадеев.

Кольцов перешел на доверительный шепот:

– Шеболдаев предложил заменить Сталина Кировым. На посту генсека.

– А Киров был там? – поинтересовался Фадеев.

– В том-то и дело, что был.

– И как же он среагировал?

– Решительно отказался. Но представь себе, что произойдет, если обо всем этом узнает Сталин? А я ничуточки не сомневаюсь, что он узнает. Всевидящий глаз, всеслышащее ухо… Вот мы сейчас тут говорим, и я не очень уверен, что он нас не слышит.

Эти слова так напугали Андрея, что он зябко огляделся вокруг.

– Старик, успокойся,– заметив его нервное возбуждение, сказал Кольцов.– Это я к тому, чтобы вы не теряли бдительности. Хотите анекдот?

– Хотим! – Андрея всерьез пугал весь этот неприятный разговор, ему хотелось говорить и слышать о Сталине только хорошее.

– Извольте. Скажите мне, какая разница между Сталиным и Моисеем? Не знаете? Слабо? Тогда готов ответить. Разница очень большая: Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин из Политбюро. А вот еще… правда, этот с бородой. Объявляют состав Политбюро. Вывод одного остряка: «Какое замечательное у нас Политбюро: два заикало – Молотов и Рыков, один ошибало – Бухарин и один вышибало – Сталин».– И Кольцов первый от души расхохотался. Вслед ему залился фальцетом Фадеев, едва не поперхнувшись бутербродом с икрой.

– Миша, прошу тебя, оставь это,– попросил Андрей с кислым выражением лица.– Нехорошо так, пойми меня, нехорошо.

– А ты у нас все еще партийная целочка, все еще бережешь свою невинность,– с издевочкой заметил Кольцов.– Жизнь – она круче твоих застывших догм. Смотри глубже, разуй глаза! – Он вдруг помрачнел, веселые, искрящиеся смехом глаза потускнели.– Плохо нам будет, старик, вот увидишь, как будет плохо. Хоть мы и победители!

– А ты его не обижай,– остановил Кольцова Фадеев.– Не люблю, когда хороших людей обижают. Ты разве не чувствуешь: Андрюша – романтик. Его цинизм еще не одолел, и чудненько, и славно! Он хороший, чистый, не чета нам с тобой.

– Тем горше будет похмелье,– не унимался Кольцов.

Фадеев уже сердито посмотрел на Кольцова: он не переносил, когда с его мнением не хотели считаться.

– Ты лучше ответь на один терзающий меня вопрос,– перевел разговор на другую тему Фадеев.– Чем объяснить, что Сталин в своем докладе даже не упомянул Гитлера? Фигура-то весьма зловещая.

– Вот потому и не упомянул,– сказал Кольцов.– Я тоже над этим ломал голову. А все очень просто: кто высоко сидит, тот далеко глядит!

– Да этот Гитлер просто пустышка! – запальчиво воскликнул Андрей.– Ефрейторишка несчастный! Фигляр!

– Не скажи,– возразил Кольцов.– А виноваты во всем англичане.

– Как это? – вскинулся Фадеев.– Это что-то вроде «в огороде бузина, а в Киеве дядька».

– Не скажи! – еще более убежденно повторил Кольцов.– Объясняю популярно. В октябре восемнадцатого под Конином англичане применили против немцев газовую атаку. Многие немцы пострадали, и среди них – этот самый ефрейтор. Так вот, газ этот, видно, был хреноватый, потому что сей ефрейтор вместо того, чтобы, идя навстречу пожеланиям всех трудящихся, уйти в мир иной, отделался лишь временной потерей зрения. А если бы газ был поядовитее – ефрейтор не стал бы канцлером Германии. Выходит, вся вина лежит на англичанах. Не тот был хлор. А вы «Майн кампф», надеюсь, читали?

– Как же,– сказал Фадеев.– Могу тезисно пересказать. Человек есть воинственное животное. Всякий животный организм, прекращающий борьбу за существование, обречен на уничтожение. Боеспособность расы зависит от ее чистоты. Еврейская раса – пацифистская и интернационалистическая. Пацифизм – страшнейший из грехов, ибо означает отказ расы от борьбы за существование. Первый долг государства – привить массам националистические чувства. Главное – не интеллект, а сила воли и решительность. Человек, обладающий способностью командовать другими,– гораздо большая ценность, чем многие тысячи людей, склонных покорно повиноваться чужой воле. Только грубая сила обеспечивает выживание расы…

– О, да ты «Майн кампф» знаешь как «Отче наш»! – засмеялся Кольцов.

– Еще не все! Научить армию верить в свою непобедимость. Германия не вступит в союз с трусливым пацифистским государством, управляемым демократами и марксистами. И самое главное – никакой союз с Россией недопустим. В целях своего расширения Германия должна обратить свои взоры к России.

– И что вести войну вместе с Россией против Запада было бы преступно, ибо целью Советов является торжество международного иудаизма,– добавил Кольцов,– Зловещая доктрина!

– Вот потому-то и надо знать замыслы врага,– серьезно сказал Фадеев,– Гитлер стал истинным жрецом Молоха.

– Не слишком ли вы его переоцениваете? – вмешался Андрей.– От того, что он стал канцлером, он не перестал быть ефрейтором.

– Зря ты так,– сказал Фадеев.– Как бы нам с ним еще воевать не пришлось.

– Мы, возможно, и переоцениваем Гитлера, а ты, Андрюшечка, явно недооцениваешь. Это уже было с Гинденбургом.– Кольцову очень хотелось переубедить Андрея.– Дряхлый маршал после того, как ему представили Гитлера, брякнул: «Этого человека назначить канцлером? Я его сделаю почтмейстером – пусть лижет марки с моим изображением». А Гитлер его – коленкой под зад, причем без всякого военного переворота. На выборах. Сравните: шесть лет назад у Гитлера было всего двенадцать мандатов в рейхстаге, а два года назад – уже двести тридцать. Теперь за его спиной тринадцать миллионов избирателей! Вот вам и почтмейстер! И когда рейхстаг предоставил ему чрезвычайные полномочия, он, обернувшись к скамьям, где сидели социалисты, крикнул: «А теперь вы мне больше не нужны!» Каково?

– Далеко пошел ефрейтор! – подытожил Фадеев.

– Обломаем! – уверенно воскликнул Андрей.

– И все-таки почему же Сталин не упомянул о Гитлере? – «завелся» Фадеев.– Может, он ему импонирует? Или он его боится?

– Кто знает, кто знает,– замялся Кольцов.– Может, родство душ?

– Вы так договоритесь черт знает до чего! – разозлился Андрей.

– Ты прав, пусть об этом думают политики, у нас, бумагомарателей, своих забот хватает,– решив не разжигать спора, сказал Кольцов, вновь наполняя рюмки.– И ты, старик, не лезь в бутылку. Поговорим лучше о нашей родной литературе, прольем бальзам на душу нашему общему другу Булыге. Вот ответствуй, Сашок, перед нами и скажи как на духу: как это ты мог сподобиться работать в одной упряжке с Авербахом и Киршоном? Ты что, не знаешь, кто помог Авербаху взобраться на литературный пост? Он же родственничек самого Ягоды.

– Кто об этом не знает? – ответил Фадеев.– Только эти барчата мне всегда были чужды.– Лицо его вдруг сделалось малиновым.– Нет, не просто чужды, противны!

– Мало ли что! – усмехнулся Кольцов.– Да Авербах в литературе был все равно что Сталин в государстве. Помнишь, остряки говорили, что кроме РАППа есть еще и НАХРАПП?

– НАХРАПП? Что за абракадабра? – удивился Андрей.

– Нахичеванское отделение РАППа,– весело расшифровал Кольцов.

– Никто с такой радостью не воспринял постановление ЦК о ликвидации этого вертепа, как я! – с гордостью объявил Фадеев.– Хотя я и входил в руководство этого малопочтенного заведения. Да о нем и вспоминать неохота! Помните, у Толстого Катюша Маслова после суда, восстанавливая в памяти свою жизнь, вспомнила многое, кроме своих отношений с Нехлюдовым. А почему? Ей было слишком больно вспоминать об этом. Так вот, перед вами – Катюша Маслова! – Он помолчал и вдруг почти выкрикнул: – Они терзают меня, это воронье! Эти шавки! Они опутали самого Горького! Вот увидишь, какими народными витиями предстанут они на трибуне нашего писательского съезда. Мы же решили создать Союз советских писателей.

– Не превратится ли он в новый РАПП?

– Не позволим! – Фадеев как бы в острастку погрозил кому-то, невидимому, указательным пальцем.– Хотя собраний и заседаний станет больше. Они съедают мою жизнь уже сейчас! Писатель должен писать, а не упражняться в краснобайстве!

– Очень советую тебе – не лезь ты в это осиное гнездо,– серьезно сказал Кольцов, притронувшись ладонью к плечу Фадеева.– Иначе «Разгром» останется единственным произведением, которое ты создал.

– Но тогда туда пролезут новые Авербахи! – возмущенно крикнул Фадеев.– Ты этого хочешь?

– Авербах пролезет,– заверил его Кольцов.– Ему покровительствует сам Поскребышев, частенько бывает у него в гостях. Хотя Авербах его презирает, обзывает Поскребышем.

– Вот и Горький мне все время талдычит – не лезь, мол, Саша, в литературную драчку. Вы что, спелись с ним? – сильно захмелев, задирался Фадеев.– А я полезу! Все равно полезу! Я никого не боюсь. У Авербаха не был, у Поскребышева не был, а вот у Ягоды на даче был! И когда он вздумал примирить меня с его Авербахчишком, я вдрызг с ним разругался и рванул с его дачи. Пешком, в Москву!

– Так это же километров тридцать,– не поверил Андрей.

– А я и сто бы отмахал!

Он помолчал, гордясь собой, еще выше вознес свою красивую голову, снова лихо опрокинул рюмку, не дотронувшись до закусок.

– Великое счастье, что у нас есть Сталин,– искренне и даже прочувствованно произнес он.– Какое у нас сейчас замечательное правительство! Никогда в истории России не было такого замечательного правительства!

– Золотые слова! – восхищенно прокомментировал Андрей.– Предлагаю тост за нашего Иосифа Виссарионовича!

– Да, за великого Сталина! – они чокнулись, выпили, и Фадеев снова не стал закусывать.– Кем бы я был, если бы не Ленин, не Сталин? Отец – ссыльный, мать – акушерка. И сам я, братцы, родился в больнице, в Кимрах. А мать у меня, ребятушки, была всем матерям мать! – упиваясь воспоминаниями детства, воскликнул Фадеев, и Андрей заметил слезу на его щеке.– Сколько сотен километров проскакала она верхом на лошади по дальневосточной тайге! Ночь, пурга, у черта на куличках, в глухой деревне рожает баба – и матушка моя скачет! А характер! Никогда ни перед кем не склонялась!

– Ты в нее,– заметил Кольцов не без зависти.– И тоже ни перед кем не склоняешься.

– Неправда, врешь,– резко возразил Фадеев.– Склоняюсь. Но только перед одним человеком.

– Перед кем же? – нетерпеливо спросил Андрей.

– Перед Сталиным.

– Все понятно,– торопливо сказал Кольцов.– Ты где теперь живешь, Сашок?

– Весь мир знает, а ты не знаешь.– У Фадеева начал заплетаться язык.– Большой Комсомольский переулок знаешь? Дом НКВД знаешь?

– Ты пробрался в дом НКВД?

– Придержи свой длинный язык. Не пробрался! Фадеев никуда не пробирается! Мне квартиру Ягода дал!

– Выходит, он благоволит к тебе, дружок?

– Ягода – таракан! – едва не на весь ресторан прокричал Фадеев.– Ко мне Сталин благоволит. Сам Сталин, понял ты, недотепа?

Кольцов подмигнул Андрею, они приподняли со стула уже нетвердо стоявшего на ногах Фадеева и, взяв его под руки, повели к выходу, на остановку такси.