Текст книги "Диктатор"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 47 страниц)

– Не будем гадать,– упрямо сказал Андрей.– А за идею – спасибо.

Он был благодарен отцу за его совет, и неожиданно им овладела мысль о том, что хотя война – это всегда величайшая трагедия и иначе как трагедия не может восприниматься людьми, для него эта резкая, как росчерк молнии, перемена в жизни может оказаться и переменой судьбы. А вдруг война и в самом деле принесет избавление Ларисе, ведь все теперь может обернуться по-новому, по-иному, может измениться так непредсказуемо, как это не бывает даже в волшебных снах.

Глава третья

Лето в Москве стояло жаркое, город изнывал от безжалостных солнечных лучей, слегка освежаясь и приходя в себя лишь во время скоротечной ночной прохлады.

В Генеральном штабе на улице Фрунзе офицеры оперативного управления то и дело переставляли флажки на огромной карте европейской части страны, придвигая их все ближе и ближе к столице, как будто она представляла собой исключительно сильный магнит.

В гастрономах еще можно было купить наборы шоколадных конфет в красивых коробках, хотя и по все более удлиняющимся очередям уже ощущалась нехватка продуктов. Рынки торговали как обычно, в своем веселом, хмельном и бесшабашном ритме, исправно работали рестораны, и в знаменитом «Арагви» на улице Горького еще можно было заказать превосходный грузинский шашлык и сациви. По вечерам все кинотеатры были заполнены народом, работали и театры, и хотя Большой был закрыт, публика неистовствовала от восторга, множество раз вызывая на бис прославленных теноров Лемешева и Козловского.

Малый театр давал пьесу Александра Корнейчука «В степях Украины», и когда один из ее персонажей произносил: «Возмутительнее всего, когда вам не дают достроить крышу вашего дома. Нам бы еще лет пять! Но если начнется война, мы будем драться с такой яростью и ожесточением, каких еще свет не видывал!» – зрители вскакивали со своих мест и обрушивали на сцену такой шквал аплодисментов, от которого, казалось, вот-вот погаснут люстры.

По воскресеньям в саду «Эрмитаж», в Сокольниках и других парках было множество гуляющих, по оживленному городу и веселому смеху можно было заключить, что война еще не вторглась в дома москвичей. В концертном зале известнейший Буся Голдштейн исполнял скрипичный концерт Чайковского. Особым успехом пользовались спектакли о Суворове и Кутузове. И хотя театры переключились на репертуар, созвучный с войной, МХАТ продолжал радовать зрителей своими традиционными спектаклями: «Тремя сестрами», «Анной Карениной» и «Школой злословия».

На улицах часто можно было видеть марширующих красноармейцев в изрядно поношенных хлопчатобумажных гимнастерках и таких же поблеклых галифе, в «кирзачах», лихо распевающих «Синий платочек», «Катюшу» и особенно «Священную войну», которая с момента ее появления вполне могла заменить собой гимн государства, вступившего в смертельную схватку с фашистами.

И все же до середины июля казалось, что война еще где-то там, за горизонтом и что немцев непременно остановят в крайнем случае у стен Смоленска.

В кремлевском кабинете Сталина хотя и было, как всегда, тихо, заметно прибавилось посетителей, особенно военных, и потому в атмосфере незыблемости и покоя, царившей здесь и прежде, чувствовалась неровная динамика, холодная четкость и плохо скрываемая напряженность. Изменился даже сам внешний вид Сталина: он осунулся, похудел, стал выглядеть старше своих лет и даже отказался от своего привычного светлого кителя, сменив его на защитного цвета френч с большими накладными карманами.

В один из таких июльских дней Сталин, перебирая документы, попавшие к нему в канун войны, наткнулся на донесение наркома внутренних дел Лаврентия Берия:

«…Я вновь настаиваю на отзыве и наказании нашего посла в Берлине Деканозова, который по-прежнему бомбардирует меня «дезой» о якобы готовящемся Гитлером нападении на СССР. Он сообщил, что это «нападение» начнется завтра…

… Но я и мои люди, Иосиф Виссарионович, твердо помним ваше мудрое предначертание: в 1941 году Гитлер на нас не нападет.

Л. Берия, 21 июня 1941 года».

«Гениальный провидец! – Сталин поморщился, будто проглотил горькую пилюлю.– И откуда выкопал какое-то мое предначертание? Только безмозглый мог бы предположить, что Гитлер не нападет. Вопрос не в том, что нападет или не нападет. По моим расчетам, Гитлер должен был напасть не ранее 1942 года, однако этот азартный игрок пошел ва-банк на год раньше».

Сталин еще раз просмотрел оперативную сводку Генерального штаба, доставленную ему рано поутру. Армия, та самая «непобедимая и легендарная», не просто отступает, армия бежит, и немцы не просто хватают ее за загривок и наступают ей на пятки, но рассекают по частям, окружают, парализуют, берут в плен целые полки и дивизии. Это разгром! При таких темпах наступления немцы быстро окажутся у самой Москвы.

Сталин смотрел на строчки машинописного текста оперативной сводки, и перед глазами вставали картины страшной битвы: бегущая врассыпную пехота, взорванные доты, горящие массивы пшеницы, в прах разрушенные немецкими бомбами города, потоки беженцев, пленные с растерянными, испуганными и виноватыми лицами, танки, с наглой самоуверенностью грохочущие по трассам, ведущим на восток… Он находился сейчас в той стадии потрясения, из которой обычный человек, не обладающий столь мощной волей, никогда бы не смог выйти и которая могла бы привести лишь к одному исходу – самоубийству. Это потрясение было вызвано не столько тем, что его обманул Гитлер, ибо такой человек, как Гитлер (если его можно назвать человеком), не мог не обмануть, а в том, что армия не оправдала надежд. А ведь сколько было заверений, что первый удар армия выдержит, и не только выдержит, но и нанесет ответные удары. Тем более, как заверяли все эти горе-вояки, армия имеет все необходимое, чтобы дать противнику достойный отпор. И в самом деле, танков у нас было в два раза больше, чем у немцев, да и самолетов тоже было в достатке, но большинство их было уничтожено немцами прямо на аэродромах. Одни пограничники оказались на высоте. Заставы погибали, но не сдавались врагу. Конечно, немцы уже были закалены в боях, а наши – почти сплошь необстрелянная зеленая молодежь; в сердцах – патриотизм, но одним патриотизмом танк не уничтожишь, самолета не собьешь…

На пороге неслышно возник Поскребышев.

– Товарищ Сталин, вас просит принять товарищ Берия. Что ему сказать?

Сталин поднял тяжелую голову от ненавистных ему оперативных сводок.

– Сам не может позвонить? – зло спросил он не то Поскребышева, не то самого себя.– Чует кошка, чье мясо съела.

Он долго не отвечал на вопрос Поскребышева, но тот, зная характер своего хозяина, не двигался с места.

– Пусть заходит,– буркнул наконец Сталин.

Берия появился тотчас же, будто возник из ничего: он был уверен, что вождь непременно примет его: сейчас вождю нужны люди, на которых он мог бы опереться, как и люди, которым он с удовольствием отведет роль козла отпущения.

– Садись, великий прорицатель.– Сталин кивнул ему на стул.– Какие вести принес? Может быть, что Гитлер так до сих пор и не напал на нас?

Берия растерянно и подавленно смотрел на Сталина, боясь отвести от него взгляд: может запросто заподозрить в злонамеренных действиях.

– Иосиф Виссарионович, очень сожалею, но не могу не доложить,– медовым голосом заговорил Берия, теперь уже беспредельно преданно глядя на Сталина все понимающими и все мгновенно улавливающими глазами, хотя разглядеть это выражение беспредельной преданности Сталину мешали почти квадратные стекла пенсне наркома, в которых плясали, будто поддразнивая, блики света. И то, что Сталин никак не мог разглядеть истинное выражение лица Берия, крайне раздражало его и вызывало негодование.

– «Доложить»! – язвительно передразнил его Сталин.– Все вы только тем и занимаетесь, что наперебой докладываете! Докладываете, докладываете и докладываете, вместо того чтобы остановить наступление противника! Где вы все были, когда страну надо было готовить к обороне и грядущим боям? – Он спрашивал так, словно перед ним сидел не один Берия, а все члены Политбюро.– Длинными языками оборону страны не укрепишь! Великие мастера сочинять лозунги! Щелкоперы проклятые! – Он поймал себя на том, что слово в слово повторяет фразу городничего из гоголевского «Ревизора», и, оборвав гневную тираду, рывком схватил со стола бумажку и швырнул ее в сторону Берия. Бумажка не долетела до наркома и плавно, слегка трепыхаясь, осела на край стола,– Кто эту чушь писал? – грозно спросил Сталин, заставив Берия сжаться в комок,– Чья тут стоит подпись?

Берия осторожно, словно опасаясь, что бумажка взорвется, взял ее в руку, поднес к пенсне.

– Моя подпись, товарищ Сталин,– сокрушенно произнес он, благоговейно держа листок пальцами.– Каюсь, допустил стратегическую ошибку. А главное – мы всегда так верим вам, товарищ Сталин, как не верим самим себе.

– Слепая вера приводит к стратегическим ошибкам. К тому же кому нужно такое запоздалое покаяние? – все еще сердито спросил Сталин,– Тебя, Лаврентий, зачем из Грузии в Москву взяли? Что, в Москве своих кадров мало? А тебя взяли, чтобы ты мозгами шевелил, а не задницей. Думали и надеялись, что у тебя мозги могут шевелиться.

Берия на всякий случай легонько хихикнул, подыгрывая вождю.

– Что там у тебя? – оборвал его Сталин.

Берия раскрыл папку и выудил из нее фотографию.

– Иосиф Виссарионович, вот это мы получили через нашу агентуру,– и он положил фотографию на стол.

Сталин без особого интереса взглянул на фотографию, и вдруг сердце его сжалось, нервы напряглись, и он сделал над собой гигантское усилие, чтобы скрыть свое волнение: на фотографии был изображен Яков, его старший сын, артиллерист. Рядом с ним стояли два офицера в немецкой форме, было видно, что Яков разговаривает с ними или отвечает на их вопросы. В ушах Сталина прозвучал телефонный звонок сына в первый день войны. Яков позвонил отцу и сказал, что уходит на фронт, и Сталин вспомнил сейчас, что ответил ему совсем коротко, и эта короткая фраза не содержала в себе ни пожеланий, ни напутствий: «Иди и воюй». И только теперь, в эти минуты, глядя на сына, он с тоской и поздним раскаянием подумал о том, что сказал тогда совсем не то, что надо было сказать и пожелать сыну, уходящему не на увеселительную прогулку, а на самую настоящую войну, из которой он может уже не вернуться.

– Фальшивка? – коротко спросил Сталин Берия, продолжая рассматривать снимок.

– Есть основания полагать, что нет,– сказал Берия, продолжая изображать человека, раскаивающегося в том, что принес вождю неприятную весть в самое неподходящее для этого время.– На обороте есть подпись.

Сталин перевернул фотографию. Там отчетливым писарским почерком было выведено: «Это Яков Джугашвили, старший сын Сталина, командир батареи 14-го гаубично-артиллерийского полка, 14-й бронетанковой дивизии, который 16 июля сдался в плен под Витебском вместе с тысячами других командиров и бойцов».

Берия вынул из папки листовку.

– Эта листовка напечатана немцами. Здесь сказано: «В июле 1941 года старший лейтенант и командир батареи Яков Джугашвили послал письмо своему отцу Иосифу Сталину». Вот текст письма, товарищ Сталин: «Дорогой отец, я нахожусь в плену. Я здоров. Скоро меня переведут в офицерский лагерь, в Германию. Обращение хорошее. Желаю тебе здоровья. Привет всем, Яша». А дальше – текст авторов листовки: «Следуйте примеру сына Сталина! Он сдался в плен. Он жив и чувствует себя прекрасно. Зачем же вы хотите идти на смерть, когда даже сын вашего высшего начальника сдался в плен? Мир измученной родине! Штык в землю!» Нет предела моему возмущению, товарищ Сталин! Эти бездарные писаки сочли возможным назвать великого вождя человечества каким-то «высшим начальником»! Это предел вражеской наглости! Но мы обязаны спасти Якова! Я дал задание надежным людям договориться с немцами об обмене вашего сына на любого немецкого высшего начальника, находящегося у нас в плену.

Сталин угрюмо посмотрел на Берия.

– Ты что, Лаврентий, попугай? Повторяешь вслед за Гитлером: «высший начальник»! Они есть у тебя в плену, эти высшие немецкие начальники? Ты сперва возьми в плен хотя бы немецкого капитана.

– Мы еще возьмем в плен и фельдмаршала, товарищ Сталин! – возбуждаясь от собственных смелых предположений, воскликнул Берия.– И обменяем его на Якова!

Сталин встал и медленно подошел к карте, висевшей на стене. Казалось, он совсем забыл о предмете разговора и углубился в изучение обстановки на фронтах. Столь же медленно, даже нехотя отшпилил один из флажков и прикрепил его в точке совсем вблизи Москвы.

– Сейчас, когда речь идет о судьбе нашей Родины, о жизни и смерти нашего государства, о жизни и смерти миллионов людей, не время, Лаврентий, думать о судьбе одного человека, пусть даже если этот человек – сын товарища Сталина. Чем он лучше других? – Все это Сталин произнес негромко, задумчиво, не оборачиваясь в сторону вскочившего со стула Берия.

– Я полностью разделяю вашу позицию, Сталин! – пытаясь вложить в эту фразу максимум восхищения и искренности, воскликнул Берия.– И все-таки в истории есть примеры, когда вожди в таких ситуациях позволяют себе сделать исключение из общих правил.

– В истории есть примеры,– так и не обернувшись к собеседнику, сказал Сталин,-когда вожди иной раз во имя высшей цели считали возможным убивать собственных детей. Пример тому из отечественной истории – Петр Великий,– Он сделал большую паузу,– Как он ведет себя в плену? – Не называя имени сына, будто уже вычеркнув его из числа родных людей, спросил Сталин, возвратившись к столу.

Теперь он в упор смотрел на Берия, как бы перекрывая ему возможность слукавить.

– Яков Джугашвили не опозорил своего имени, он ведет себя достойно! – убежденно заявил Берия.– Он был сильно контужен, только поэтому и попал в плен. Это произошло в бою под городом Лиозно, недалеко от Витебска…

– Мне не нужны детали! – резко оборвал его Сталин,– Для человека, попавшего в плен к нашему заклятому врагу, нет и не может быть никаких оправданий! В любом случае это не смываемый ничем позор! Говори по делу!

– В нашем досье есть протокол допроса Якова. Отвечая на вопросы, он сказал, что его захватили силой, когда его часть двенадцатого июля попала в окружение. Яков сказал, что иначе он не очутился бы в плену, который, как и вы, товарищ Сталин, он считает позором. Яков сказал, что у него не было возможности застрелиться. Эти наглецы, товарищ Сталин, даже спросили его, что произойдет, если немцы захватят Москву.

– И что же он ответил? – нетерпеливо спросил Сталин.

– Достойно ответил, товарищ Сталин. Он сказал, что Москвы им никогда не взять. Яков наотрез отказался писать вам письмо, поэтому текст письма, приведенный в листовке,– гнусная фальшивка, рассчитанная на легковерных. Немцы также пытались заставить его написать обращение к красноармейцам, чтобы они бросали оружие и сдавались в плен. Но Яков с презрением отверг эту провокацию.

Сталин раскурил трубку, долго еще вглядывался в фотографию сына, а вместо Якова на снимке будто из дымки возникало лицо его первой жены, Екатерины Сванидзе. Необыкновенно красивая, черноволосая и черноглазая. Всего три года прожил он с ней, а как надеялся не расставаться с Катей до конца своей жизни! Оставила ему, тогда совсем еще молодому, шестимесячного Яшу, а сама ушла в мир иной, вызвав в его душе немой вопрос: «Отчего Бог забирает лучших?» Захваченный вихрем революционной борьбы, Сталин совсем не знал и не ведал, как растет сын, как складывается его судьба. Он его почти не видел и вот сейчас, думая о нем, представлял себе не Якова, а самого себя в свои детские годы. Вспомнилось, как в зимний студеный день бежал он первый раз в школу в синем пальто, сапогах и войлочной шляпе. Шея обмотана широким и ярким красным шарфом. Вспомнилось, как трепетно любила его мать, Кеке…

Воспоминания детства вмиг исчезли. За что наказывает ею судьба? За что наказывает его Всевышний? Покончила с собой жена, Надежда, попал в плен старший сын, куролесит и преподносит одни неприятности младший, что-то неладное творится со Светланой, в стан врагов перебежали и многие родственники…

– Ты не думаешь, Лаврентий, что наш разговор на эту тему слишком затянулся? – сердито спросил Сталин: он с чувством удовлетворения ощутил, что сострадание и жалость, вызванные рассказом Берия о сыне, постепенно истекают из его души, уступая место твердости и жестокости.– Советские люди не должны сдаваться в плен! Последний патрон – для себя! Подготовь проект директивы, рассмотрим на заседании Государственного Комитета Обороны. Надо обязать каждого военнослужащего, независимо от его служебного положения, уничтожать сдающихся в плен всеми средствами, а семьи сдающихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи.

– Прекрасное требование, готовый пункт для директивы! – восторженно отозвался Берия.– Только такими мерами мы и наведем порядок и дисциплину. Зная о столь тяжком наказании, они предпочтут смерть позорному плену.

«Какой изощренный ум! – тут же отметил про себя Берия.– Не забывает вождь думать о собственной репутации! Вот как надо уметь отводить вину от себя. Знает, что народ ропщет: били в литавры, а теперь хоть похоронный марш заказывай. Кто виноват, что армия отступает? А виноваты, оказывается, те, кто сдается в плен, вместо того, чтобы стоять насмерть».

– Надо продолжить работу по реабилитации талантливых военачальников и конструкторов,– сказал Сталин.– Пример Рокоссовского, который умело руководит войсками, подтверждает правильность и необходимость таких мер. А ведь там, в твоих «пенатах», могли сгноить такого полководца.

– Мы ведем эту работу неустанно,– заверил Берия, воспринимая эти слова Сталина как похвалу в свой адрес.

– Надо вести ее еще энергичнее,– продолжал Сталин.– Надо дать возможность талантливым авиаконструкторам, таким как Туполев, или специалистам в области ракетостроения, таким как Королев, плодотворно работать для нужд фронта.

– Многие из них уже плодотворно работают, я принял все необходимые меры…

– Плодотворно работать за решеткой не могут даже гении,– прервал его Сталин.– И если ты не можешь выпустить их на волю, сделай так, чтобы они и за решеткой ощущали себя совершенно свободными.

– Им некогда смотреть на решетки, Иосиф Виссарионович! – радостно заверил Берия.– Они так увлечены своими идеями! К тому же кормим хорошо, разрешили переписку, думаем разрешить свидания с родственниками. Так что ваши мудрые предначертания мы уже реализуем!

– И кто придумал это дурацкое слово – «предначертания»? – как бы размышляя с самим собой, беззлобно сказал Сталин.– А Королев за какие грехи у тебя сидит?

– Его еще подонок Ежов посадил,– радуясь возможности лишний раз лягнуть своего предшественника, поспешно ответил Берия.– Он даже списки на расстрел подписывал, подлец, в пьяном виде. Точнее, будучи вдрызг пьяный! А судил Королева Ульрих. Формулировка: за участие в антисоветской террористической и диверсионно-вредительской троцкистской организации. Вот фантасты! Какая может быть террористическая организация в институте Наркомата оборонной промышленности?

– А вредительство? – насторожился Сталин.

– Вредительство, конечно, возможно повсюду,– подтвердил Берия.– Ему и вменили: срыв отработки и сдачи на вооружение Красной Армии новых образцов вооружения. Это любому конструктору можно вменить, конструктор – это же не робот.

– Конструктор – тот же поэт,– задумчиво сказал Сталин.– Посетило вдохновение – готов «Медный всадник», не посетило – охотится на светских барышень. Впрочем, вменять – это у нас умеют. Вменять у нас мастера. Для этого ума не требуется. Считай, что направление работы с талантливыми учеными и конструкторами – главнейшее твое направление.

– Будет исполнено, товарищ Сталин! Королевым и Туполевым займусь в первую очередь. Кстати, наш знаменитый полководец Клим обозвал его работы по созданию ракет чушью и блажью. Сказал, что на лихом коне он скорее разобьет вражью силу и что на всякие хлопушки-погремушки не даст ни копейки.

– То, что наш Клим дурак, мы все тут знаем, главное, чтобы народ этого не знал. Что нового в Москве?

– Обстановка пока более или менее нормальная,– сказал Берия тем не менее не без озабоченности.– Но есть основания полагать, что по мере приближения немцев к столице активизируется подрывная деятельность шпионов, диверсантов, паникеров и распространителей вражеских слухов. Один любопытный факт. В Москву через Архангельск прибыл английский журналист Александр Верт, сорока лет. Из Лондона летел на гидросамолете «Каталина». Хорошо владеет русским языком. Перед отлетом его друзья выразили надежду, что он попадет в Москву раньше, чем в нее войдет Гитлер.

– Избавь меня от выслушивания всяческих дурацких баек,– раздраженно прервал его Сталин.– Говори по делу.

– Верт будет работать корреспондентом газеты «Санди таймс» и радиостанции Би-би-си.

– Какова идеологическая направленность?

– Его причисляют к прогрессивным публицистам. В узком кругу наших журналистов уже успел заметить, что ваш авторитет, товарищ Сталин, в особенности после вашего исторического выступления третьего июля, не подлежит никакому сомнению. Глаз у Верта, судя по первым данным, довольно-таки цепкий. Так, во время просмотра киножурнала «Новости дня» в кинотеатре «Колизей» он обратил внимание, что при вашем появлении на экране все зрители дружно аплодируют. Верт сказал, что, если бы у Сталина был бы не столь высокий авторитет, вряд ли люди стали бы аплодировать в темноте, если бы в действительности не испытывали бы к вам, Иосиф Виссарионович, таких возвышенных чувств.

– Это хорошо, что ты, Лаврентий, в курсе даже таких деталей. Но не забывай о главном. Немцы прут на Москву, и твои органы должны быть начеку по всей стране.

– Они начеку, товарищ Сталин! Порукой тому – ваше мудрое руководство!

– Ты знаешь, что товарищ Сталин не любит лести,– сухо заметил Сталин, вставая и протягивая руку Берия, чтобы попрощаться с ним.– Минутку,– неожиданно остановил он Берия, уже направившегося к двери.– Тут у меня одно письмо есть, возьми.– Он протянул Берия простенький конверт.– Прислала его гражданка Казинская-Грач. Она у тебя где-то в ссылке, ее еще Ежов туда законопатил. Просится на фронт.

– Этот Ежов мне уже по ночам снится,– сделал кислую мину Берия.– А если откровенно, товарищ Сталин, сейчас нам не до какой-то там Казинской-Грач. Мешаться только будет на фронте.– Берия сознательно проговорил все это, хотя и знал, что Сталин не любит даже намека на препирательство: ему важно было пронюхать, насколько серьезное значение придает Сталин этому письму и стоит ли столь же серьезно заниматься им.

– Не какой-то Казинской-Грач, товарищ Берия,– уже официально произнес Сталин,– а советской гражданки Казинской-Грач. Мы, большевики, обязаны думать о судьбе каждого советского человека, на то мы и большевики, ради этого мы совершали революцию. А помнишь, еще железный Феликс говорил: кто стал черствым, тот больше не годится для работы в ЧК.

– Виноват, товарищ Сталин, я немедленно дам ход этому письму.

– Вот и хорошо, Лаврентий, это по-большевистски,– одобрил Сталин.– Отнесись к ее просьбе со всем вниманием. Сейчас на фронте каждый новый боец представляет собой громадную ценность. А не то придется тебе, Лаврентий, задрав штаны, бежать куда-нибудь аж за Урал.

«И тебе тоже,– мгновенно мысленно отреагировал Берия.– Вместе бежать будет куда как веселее!»

– Что же касается твоего предложения, Лаврентий, обменять Якова на немецкого фельдмаршала, то его еще надо поймать. Впрочем, если ты его и поймаешь, запомни раз и навсегда: товарищ Сталин солдат на фельдмаршалов не меняет. Обмен должен быть равноценный, ну хотя бы товарища Берия обменять на господина Гиммлера. Ты же знаешь, что ты у нас – советский Гиммлер?

– Честно говоря, не хотел бы быть им,– потупился Берия, не понимая, как это в такое суровое время, когда враг рвется к Москве, вождь может тешить себя такими шуточками. То обласкает, то ушат ледяной воды на голову выплеснет…

– Зря обижаешься, Лаврентий,– усмехнулся Сталин.– Гиммлер вовсе не дурак. Гиммлер – мастер своего дела. Гитлер на такие посты абы кого не поставит.

– В таком случае воспринимаю ваше сравнение как высокую оценку моей скромной персоны, Иосиф Виссарионович,– просиял Берия, и пенсне его, в противовес настроению своего владельца, недоверчиво и зловеще сверкнуло.

– Жукова ко мне,– распорядился между тем Сталин, дождавшись, когда Берия выйдет за дверь, и позвав Поскребышева.

– Он как раз и просит принять его для срочного доклада,– сказал помощник.

– Пусть немного подождет, сейчас подойдут Маленков и Мехлис.

«Не хочет говорить один на один, хочет со свидетелями,– подумал Берия, краем уха услышавший слова Сталина.– И зачем ему такие свидетели, они же ни черта не смыслят в военном деле. Чтобы сидели и поддакивали?»

Маленков и Мехлис вошли в кабинет Сталина с настороженным и озабоченным видом, демонстрируя вождю, что они на посту и самоотверженно отдают себя делу отпора врага. Сталин бегло взглянул на рыхлое бабье лицо Маленкова, на сухое, аскетичное лицо Мехлиса, выражавшее непреклонность и решительность, готовность действовать, едва он услышит предначертания вождя. За ними четким военным шагом вошел, как всегда бодрый и подтянутый, Жуков.

– Садитесь. Товарищ Жуков доложит нам обстановку на фронтах,– сказал Сталин, и Жуков стремительно и аккуратно расстелил на столе большую крупномасштабную карту.

– На Московском стратегическом направлении,– четко, время от времени склоняясь крупной головой к карте и поводя массивным подбородком, не давая волю эмоциям, а скорее подчеркнуто сухо начал свой доклад Жуков,– немцы в ближайшие дни, видимо, не смогут провести крупную наступательную операцию, так как они понесли слишком большие потери.

– Товарищ Жуков у нас прямо-таки ясновидец,– проронил Мехлис, и при этом лицо его приняло язвительное выражение.– Откуда вам известны замыслы и планы немцев?

– Немцы будут действовать именно так, как я сказал,– сурово и непримиримо отрезал Жуков, и слова его прозвучали нарочито грубо и даже вызывающе.– Для того чтобы это понять, не обязательно быть ясновидцем, но обязательно надо быть военным специалистом,– ни разу не взглянув на Мехлиса, произнес Жуков, особо выделив слова «военным специалистом», зная, что этим выражением он особенно больно ужалит Мехлиса, прямо намекнув ему на его военную беспомощность.

Мехлис было снова открыл рот, но, увидев повелительный жест Сталина, замер.

– Продолжайте докладывать, товарищ Жуков,– сказал Сталин.

– У немцев нет сейчас крупных стратегических резервов,– еще более уверенно заговорил Жуков, зная, что теперь-то его уже не перебьют ни Мехлис, ни Маленков.– Поэтому они пока что не могут обеспечить правое и левое крыло группы армий «Центр». На Ленинградском направлении без дополнительных сил немцы не смогут начать операции по захвату Ленинграда и соединению с финнами.

Он немного передохнул и снова провел по карте массивной ладонью правой руки.

– На Украине главные сражения могут развернуться где-то в районе Днепропетровска и Кременчуга, куда вышла главная группировка бронетанковых войск противника группы армий «Юг».

Перед тем как продолжать, Жуков внимательно посмотрел на Сталина.

– Товарищ Сталин, наиболее слабым и опасным участком обороны является Центральный фронт. Армии этого фронта, прикрывающие направление на Унечу – Гомель, очень малочисленны и технически слабы. Немцы могут этим воспользоваться и ударить во фланг и тыл войскам Юго-Западного фронта, удерживающим район Киева.

– Что вы предлагаете? – в голосе Сталина прозвучала тревога.

– Прежде всего укрепить Центральный фронт, передав ему не менее трех армий, усиленных артиллерией. Одну армию получить за счет Западного направления, вторую – за счет Юго-Западного фронта, третью – из резерва Ставки. Командующим фронтом предлагаю назначить генерала Ватутина.

– Вы хорошо подумали, прежде чем докладывать нам эти предложения? – Слова Сталина тяжело падали в тишину кабинета,– И разве вам не понятно, что, осуществив ваши планы, мы ослабим направление на Москву?

– Я не считаю, что мы ослабим Московское направление,– возразил Жуков.– Пока что противник здесь не предпримет активных действий, а через две недели мы сможем перебросить с Дальнего Востока не менее восьми вполне боеспособных дивизий, в том числе одну танковую.

– А Дальний Восток отдадим на съедение японцам? – снова съязвил Мехлис.

Жуков не отреагировал на реплику Мехлиса и завершил свой доклад:

– Юго-Западный фронт уже сейчас необходимо целиком отвести за Днепр. За стыком Центрального и Юго-Западного фронтов сосредоточить резервы – не менее пяти укрепленных дивизий. Они будут нашим кулаком и действовать по обстановке.

– А как же Киев? – Сталин грозно уставился на Жукова.

Жуков ответил не сразу, хорошо понимая, что его ответ вызовет лишь одну реакцию Сталина: негодование. Но, понимая это, он прекрасно понимал и то, что в создавшейся критической обстановке иное решение может привести к катастрофе.

– Киев придется оставить.– Жуков произнес это твердо, будто вопрос уже был решен им самим, независимо от того, какова будет воля Сталина, и будто он вовсе не сожалел о возможной потере Киева.

Сталин откинулся на спинку стула и застыл, словно его хватил паралич.

– А в это время на Западном направлении нужно немедля организовать контрудары с целью ликвидации Ельнинского выступа фронта противника. Иначе этот плацдарм гитлеровцы могут позднее использовать для наступления на Москву.

Сталин медленно встал со своего места, отбросив в сторону стул.

– Какие там еще контрудары, что за чепуха?! – вспылил он, не желая больше слушать Жукова.– Что за бред вы несете! Как вы могли додуматься сдать врагу Киев?

Яркая краска мгновенно залила напряженное лицо Жукова, крутой лоб покрылся испариной.

– Если вы считаете, что я как начальник Генерального штаба способен только чепуху молоть, тогда мне здесь делать нечего,– глухо, но совершенно отчетливо, с достоинством сказал Жуков.– Я прошу освободить меня от обязанностей начальника Генерального штаба и послать на фронт. Там я, видимо, принесу больше пользы.

– Вы не горячитесь, товарищ Жуков.– Звук «у» в фамилии Жукова сейчас в произношении Сталина больше напоминал звук «ю».– Настоящие военачальники не должны поддаваться эмоциям. Незаменимых людей у нас нет и быть не может. Если вы так ставите вопрос, мы обойдемся и без вас.

Сталин говорил все это почти бесстрастно, не выдавая кипевшего в его душе недовольства слишком занесшимся в своей гордыне крепышом в форме генерала армии.