Текст книги "Диктатор"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 47 страниц)

– Да ты, Максимыч, решил нас окончательно доконать! – веселым смешком взвился Бухарин,– Когда же прикажешь исполнять дела государевы?

– Что Горький! – в тон ему ответил Алексей Максимович,– Вот один китаец в девятом веке до Рождества Христова написал книжечку, поднять которую могли лишь четверо людей, обладающих недюжинной силой.

– А что нам ждать от нашего рабоче-крестьянского графа? – спросил Сталин, когда уже пошли тосты за членов Политбюро и писателей.

– Петрушу своего добиваю, Иосиф Виссарионович, никак не добью.– Живописные гримасы дородного лица Толстого хорошо дополняли его рассказ.– Крепкий орешек, не садится на перо без стопки, хоть убей! Вот Лефорт – каким ему другом был! А на пиру примерно таком же, как нам сегодня мой тезка закатил, Петр его так саданул, что тот слег и вскорости Богу душу отдал.

– С точки зрения исторической правды,– сказал Сталин,– было бы правильнее, чтобы наши романисты не столько смаковали интимные шашни наших царей и цариц, а достойно показывали их общественную роль, их государственные деяния. Особенно если это касается личности такого великого преобразователя, как Петр, поднявший Россию на дыбы. Он за волосы вытащил ее из болота, в котором она слишком долго пребывала, уже смирившись со своей незавидной участью.

Толстой внимательно и преданно прислушивался к тому, что говорил Сталин.

– Приму во внимание, Иосиф Виссарионович,– заверил он.– Ваши установки имеют ценность исключительную.

– Не стоит слишком переоценивать мои установки, тем более что это не директивы, а просто советы. Я же не литератор, я политик.

– У меня Петр – прежде всего царь-преобразователь,– в унисон Сталину продолжал Толстой.– Это первый наш диктатор, употребивший свою безграничную власть на пользу России. Ну а бытовщинка, она тоже присутствует, но не выпирает. Вот вам любопытнейший факт. Храбрейший самодержец, а смерть как боялся… кого бы вы думаете? Тараканов! Обыкновенных тараканов! И ежели куда ехал, то посылал гонцов впереди себя осмотреть избы, где можно остановиться на ночлег, чтобы не было тараканов. Ну а ежели таковые не находились – для государя спешно строили новую избу. Каково?

– В наше время Петра обвинили бы в использовании служебного положения в личных целях,– так и не сумев выдавить улыбку на серьезном мертвенно-бледном лице, включился в беседу Молотов.

Горький снова поднялся из-за стола. К нему подкатился Крючков, горячо зашептал в ухо:

– Алексей Максимович, вам больше нельзя, умоляю…

– Отвяжись, Петр,– буркнул Горький.

Удивительно, но Сталин услышал слова Крючкова.

– А кто тут секретарь? – нарочито грозно спросил Сталин, с наслаждением посасывая трубку.– Горький или Крючков? Есть порядок в этом доме?

– Есть порядок, Иосиф Виссарионович,– снова закашлялся Горький.– И сейчас я предлагаю тост за победу генеральной линии нашей партии, в том числе и на литературном фронте. Как мы и решили на нашем писательском съезде.

– Золотые слов,– одобрил Сталин,– За это выпить не грех.

– А ближайшие мои планы, товарищ Сталин,– снова заговорил Толстой, близко наклонившись к вождю,– пьеса о блистательной победе над интервенцией четырнадцати держав под вашим, товарищ Сталин, мудрым руководством. И название уже есть: «Путь к победе».

– «Путь к победе»? – повторил Сталин.– Весьма точное название.

– Недавно по дурости своей рассказал об этом своем замысле в одной почтенной аудитории. И что вы думаете – театры уже прямо-таки охотятся за этой пьесой. Но она же еще в чернильнице!

– Вот и выпьем за то, чтобы она побыстрее выбралась из этой волшебной чернильницы! – вставил реплику весь расплывшийся в улыбке Ворошилов.– Да про оборону Царицына не забудьте, историческая была оборона! И если бы не товарищ Сталин…

– Помолчи, Клим,– остановил его Сталин,– Больно ты разговорчивый стал, прямо как Клим Самгин. Ты уж лучше побереги свои силенки – придет час, споешь нам или спляшешь.

Сталин вдруг многозначительно посмотрел на Фадеева, лицо которого от выпитого коньяка стало уже пунцовым.

– Что-то товарищ Фадеев скрывает от нас свои планы,– хитровато прищурился Сталин.– Не похоже на автора знаменитого «Разгрома». Вы что ж, разгромили отряд Левинсона, а кто будет продолжать борьбу?

Фадеев, польщенный словами Сталина, встал, прямой, собранный, едва ли не величественный. Сталин, не скрывая, любовался им – молодым, мужественным, сильным.

– В давние-давние времена,– начал Фадеев, и чувствовалось, что ему не удается побороть волнения,– люди спросили одного мудреца, что нужно для благополучия государства. Мудрец подумал и сказал: «Во-первых, пища, во-вторых, войско, а в-третьих, верность».– «А если сократить?» – спросили его. Мудрец снова подумал и сказал: «Можно сократить войско».– «А если еще сократить?» Мудрец снова подумал: «Можно сократить войско, можно сократить пищу, а государство останется. Но вот если сократить верность, то государство погибнет». И потому выпьем, товарищи, за верность. Но не абстрактную, не символическую. За верность коммунизму, за партию, которая нас ведет на штурм его сияющих вершин, за великого рулевого коммунизма – товарища Сталина!

Андрей, пока Фадеев произносил этот тост, не спускал глаз со Сталина и явственно видел, что слова Фадеева пришлись ему по душе, хотя он, дослушав тост до конца, с удивлением развел руками:

– Ну что поделаешь с этими писателями! Можно подумать, что не только тосты, но и все книги, которые они сочиняют, будут прославлять товарища Сталина. Что касается верности, то вы, товарищ Фадеев, хорошо сказали, очень хорошо. Именно в верности партии, а не какой-то отдельной личности…– Он вдруг оборвал эту мысль и перешел на другое: – Мне нравится «Разгром» товарища Фадеева. Правда, не могу обойтись без того, чтобы не высказать одно критическое замечание. Чем объяснить, товарищ Фадеев, что в ваших произведениях слишком длинные фразы? Народ может вас не понять. Вам надо учиться писать, как мы пишем указы. Мы десять раз думаем над тем, как составить короткую фразу. А у вас по десяти придаточных предложений в одной фразе, голову сломаешь.

– Чехов называл вводные предложения «соседними барышнями»,– наставительно вставил Горький.

– Вот видите, и Чехов со мной заодно,– прибавил Сталин.

– Товарищ Сталин, мой кумир – Лев Толстой. У Толстого тоже фразы со множеством придаточных предложений, но от этого он не перестает быть гением.

Андрей увидел, как резко помрачнело до этого благодушное лицо Сталина.

– Мы еще для вас, товарищ Фадеев, пантеон не построили, подождите, пока народ отстроит вам пантеон, тогда и собирайте в нем все свои придаточные предложения.

Все снова весело захохотали, и громче всех – Алексей Толстой.

– Боюсь, и пантеон не вместит все это богатство,– съязвил он, видимо, в угоду Сталину.

Фадеев растерянно молчал, продолжая стоять с невыпитой рюмкой в руке. Он не мог скрыть того, что глубоко обижен.

– Да вы не обращайте внимания на наше ворчанье,– уже мягко успокоил его Сталин,– Это мое мнение как рядового читателя. Стиль – дело сугубо личное, главное – идея, а идеи у вас верные, они, по-моему, вполне совпадают с компасом марксизма-ленинизма,– Он задумался,– Мне как-то говорили, что вы вступили в партию, когда вам было всего шестнадцать лет?

– Совершенно точно, товарищ Сталин. Еще на Дальнем Востоке.

– Это похвально. Прекрасно, когда человек делает свой выбор еще в юности. Вот мы и выпьем за вас, товарищ Фадеев, чтобы вы всю свою жизнь прошли под знаменем своей большевистской юности!

– Благодарю за добрые слова, товарищ Сталин! – растроганно воскликнул Фадеев.

– Больше всего не люблю, когда меня благодарят,– охладил его Сталин,– Благодарить надо за дела, а не за слова. И я думаю, всем нам надо благодарить Алексея Максимовича за то, что он создает атмосферу, в которой расцветают таланты.

Горький, услышав это, смахнул ладонью слезу со щеки.

– Человеков, кои не способны приумножать талантов, Евангелие от Матфея грозит ввергнуть во тьму, где «будет плач и скрежет зубов»,– тут же произнес Горький, чтобы сгладить впечатление от сталинской похвалы.– Таланты, увы, изготовить невозможно, их рождает сама жизнь. А эта самая жизнь есть не что иное, как художественное творчество. И если сегодня некто лапти плетет, так спустя некое время кто-то неизбежно воспоет оные лапти прелестными и веселыми словами.– И он, разогнав морщины на дряблых щеках дьявольски-молодецкой улыбкой, хрипловато пропел:

 
Эх, лапти мои, лапоточки мои!
 

– Вот это уже веселее,– одобрил Толстой, которому надоели скучные речи.

Однако Алексей Максимович снова впал в минорное настроение:

– Смотришь на внуков – и печаль терзает душу: они растут, а ты катишься к финишу. Возраст у меня, к сожалению, уже «гробовой», как у тебя в «Соти» мудро сказано,– обернулся он к молчаливому Леонову.– Вот все твердят: живой классик. Какая ересь! Я – старик, простуженный, страдающий ревматизмом в правом плече и к тому же одержимый писательским зудом.

– Мы вам не позволим болеть,– властно произнес Сталин,– Вы нужны Стране Советов.

– Если бы диктатура пролетариата обладала способностью давать людям здоровье! – с сожалением сказал Горький.– Завидую тем, кто не испытывал на себе бунт птички, которое именуется сердцем. Шестьдесят с лишним лет вела себя примерно – и вдруг обнаружила желание вылететь куда-то к черту на кулички. Правда, сейчас задыхаюсь умеренно. А работать хочется – как младенцу материнского молока.

– Вот и творите! Работа и вылечит вас,– убежденно сказал Сталин.

– Так-то оно так,– отозвался Горький.– Только мне частенько припоминается некий Бугров, удельный князь нижегородский, обладатель громаднейшего капитала. Он мне еще в девятьсот третьем говорил: «Зря по земле бегаем, Алексей Максимович, милый, оттого и бегаем, что стоять крепко не на чем».

– Вашего Бугрова мы можем смело опровергнуть! – подал голос дотоле молчавший Каганович, с холодным видом и заметным напряжением наблюдавший за всеми, кто говорил,– Теперь нам есть на чем стоять! На прочной, как гранит, сталинской платформе.

– Разделяю вашу вполне жизнеутверждающую мысль,– сказал в ответ Горький,– И литература наша призвана помогать стоять на ногах крепко. Однако одной крепости в ногах маловато. Знавал я знаменитого на Волге судостроителя Журавлева, так он одарил меня такой вот мыслишкой. Всю жизнь, говорил он, я суда строил, а вот пустыря в своей душе так и не смог застроить. И понятно сие, так как русский «пустырь» – штука куда более страшная и нелепая, чем о том нам сообщил Федор Достоевский.

– Вот этот «пустырь» и призваны застроить наши инженеры человеческих душ,– сказал Сталин, загораясь вдохновением.– Тем более что великие идеи социализма – достойный материал для такой застройки.

– И это можно сделать только с великой верой в человека,– как бы продолжил его мысль Горький.– Вера в человека – это моя религия, весьма мучительная, но и радостная. Потому и верю в расцвет нашей литературы. Появятся у нас еще Вальтеры Скотты из Калуги, и Чеховы из Конотопа, и Лермонтовы из Торжка,– между тем увлеченно говорил Горький.

Вдруг он сильно закашлялся, схватился рукой за грудь и быстро ушел из столовой, однако вскоре вернулся.

– А за пределами сего обиталища такой ветруган разбушевался,– сообщил он.– Дует как в степи. А ведь весь день стояла адская тишина. Теперь понятно, почему кашель. От гнусного поведения природы у меня в душе сгущается мрак и я чувствую себя всесторонне обманутым.

Дотоле молчавший Федин попытался повернуть беседу в другое русло.

– Товарищ Сталин,– попросил он,– я работаю сейчас над образом Ленина и был бы вам весьма благодарен, если бы вы поделились своими воспоминаниями о Владимире Ильиче.

Сталин не успел раскрыть рта, как, перемежая свои слова веселым смехом, прокричал Бухарин:

– Он вспомнит! Он вам расскажет! – По всему было видно, что его занесло.– Он поделится! Ха-ха-ха! Ну, Коба, сбреши им что-нибудь про Ленина!

Хотя все гости уже были изрядно навеселе, они смущенно притихли, ожидая, что сейчас разразится гроза. Один Сталин оставался невозмутим, он, что называется, и бровью не повел, лишь снисходительно улыбнулся, обводя всех взглядом, как бы говорившим: «Ну что взять с такого непутевого?» Горький растерянно переводил светившиеся страхом глаза со Сталина на Бухарина, не зная, что предпринять, дабы не возник скандал. Но Сталин медленно и преувеличенно спокойно, будто речь шла о сущих пустяках, сказал Бухарину:

– Ты, Николай, лучше расскажи, как ты на меня наговорил, будто я хотел отравить Ленина.

Бухарин, не ожидавший этих слов, даже слегка протрезвел.

– Коба, но ты же сам рассказывал, что Ленин просил у тебя яд, когда ему стало совсем плохо. Он считал, что бесцельно существование, при котором он точно заключен в склеротическую камеру для смертников – ни говорить, ни писать, ни действовать не может. Что тебе тогда сказал Ленин, повтори то, что ты говорил на заседании Политбюро!

Сталин посмотрел на Бухарина почти дружелюбно и сочувственно, хотя в душе его возгоралось затаенное чувство мести.

– Ильич понимал, что он умирает.– Сталин почему-то расстегнул воротник своего френча.– И он действительно сказал мне,– я не знаю, в шутку или серьезно,– чтобы я принес ему яд, потому что с этой просьбой он не может обратиться ни к Наде, ни к Маняше. Ленин при этом сказал мне: «Вы самый твердый, стальной член партии».– Эти слова Сталин произнес с заметной гордостью.

– Помянем Ильича,– тихо и с надрывной грустью предложил Горький, надеясь отвлечь Сталина и Бухарина от словесной перепалки.– Каюсь, попортил я ему в свое время нервы, и не единожды. Не уберегли мы его…

Выпили молча.

Всю оставшуюся часть вечера Горький, как гостеприимный хозяин, старался создать веселую атмосферу за столом: вспоминал смешные истории, случавшиеся с ним во время заграничных поездок, рассказывал о своих внучках-проказницах. Сталин подтрунивал над «перебравшим» Бухариным, поддерживал шутки хозяина.

Наконец он поднялся из-за стола:

– Ну что ж, пора выпить на посошок и отправляться по домам.

Все тоже встали.

– Вот злые языки утверждают, что литераторы всегда были непомерно самолюбивы, завистливы и мало заботились о том, чтобы стать несколько грамотнее. Что ответить этим злопыхателям? Советский писатель не такой, это писатель нового типа. Советский писатель – борец за социализм. Наша эпоха – это эпоха великих свершений. Покажите во всем ее величии и красоте! Эпоха требует: будьте деятельны!

– И – будут! – словно сердясь на кого-то, кто, возможно, не согласен с этими словами Сталина, завершил почти угрожающе Горький,– Уж вы не сомневайтесь, Иосиф Виссарионович,– будут! Не отвертятся! Никак не отвертятся!

– Я тут, можно сказать под занавес, хотел напомнить ваши слова, Алексей Максимович,– глядя на Горького испытующим, немигающим взглядом, сказал Сталин,– Вы говорили: «Если враг не сдается, его уничтожают». Метко сказано! Уничтожают! В том числе и писательским словом. Пожелаю вам успехов, друзья, в борьбе с врагами социализма.

Гости оглушительно зааплодировали.

Направляясь к машине в кромешной темноте под буйными порывами ветра, Андрей вдруг ощутил, как кто-то крепко ухватил его под локоть. Это был Фадеев. Ветер превратил его плащ в летящий парус.

– Как ты думаешь, почему он все это рассказал о Ленине? – вплотную прижавшись к уху Андрея и стремясь пересилить гул ветра, спросил он, шумно и возбужденно дыша.– Не догадываешься? А я думаю, что ему надо было разоблачить клевету Бухарина перед Горьким и перед всеми нами. И он проделал это блестяще! Бедный Бухарин!

– А почему это Ягода весь вечер просидел рядом с Бухариным? – поинтересовался Андрей.– Они что – друзья?

– Как кошка с собакой! – залился своим фальцетом Фадеев.

– И молчал, как сфинкс,– продолжал удивляться Андрей.

– Наивный ты, Андрей,– сказал, не скрывая насмешки, Фадеев.– И по всему видать, еще совсем не знаком с одним интереснейшим и загадочным зверем.

– С каким это?

– С НКВД! – опять залихватски рассмеялся Фадеев.

Глава девятая

Никогда еще Генрих Ягода не видел Сталина таким, каким видел его сейчас: вождь был схож с вулканом, из которого извергается огненная лава. Ягода, и без того являвший собой скорбный и жалкий вид тщедушного, плоского и сгорбленного человека, такого худого, о которых обычно говорят, что не в коня корм, и на котором даже чекистская форма – шикарная габардиновая гимнастерка, отлично сшитое галифе, широкий кожаный ремень с портупеей,– как правило придающая мужчинам особую привлекательность и броский шарм, сидела как на огородном пугале. Сейчас, когда Ягода стоял навытяжку перед Сталиным, у которого бешеным огнем горели глаза, он и вовсе съежился, превратившись в некое подобие человека. Его колотила нервная дрожь.

– Как был говенным фармацевтишкой, так и остался! – Сталин говорил, как обычно, негромко, но в его словах скопилось столько яда, что они становились убийственными, и Ягода даже подумал о том, что было бы лучше, если бы вождь кричал,– Правильно в народе говорят, что из хама не сделаешь пана! Тебе не чекистом быть, а псаломщиком. Думаешь, всю жизнь будешь держаться на плаву лишь потому, что женился на племяннице Свердлова? Не выйдет! Зарабатывай авторитет своим трудом. А в чем состоит твой труд? Тебе что поручила партия? Если мозги отшибло, то я напомню: партия поручила тебе беречь как зеницу ока ее руководящих деятелей. И как же ты, безмозглая тварь, бережешь наших руководящих деятелей? Сегодня враги убили товарища Кирова, а завтра, чем черт не шутит, они перестреляют всех членов Политбюро! Да еще и поднимут руку на товарища Сталина! – Уже само это предположение повергло Сталина едва ли не в состояние шока, он с трудом удерживал себя, чтобы не пнуть сапогом эту ненавистную ему обезьяну прямо в пах. В Ягоде его сейчас бесило все: и длинное бледное лицо со впалыми щеками, и тонкие, намертво стиснутые бескровные губы, над которыми прыгала в нервном тике полоска усов, и кривизна его тонких ног, на которых щегольские хромовые сапоги казались огромными, будто снятыми с другого человека.– Небось опять барахтался в постели со своей пассией, когда убийца целился в любимца партии? Запомни, подлец, не миновать тебе расстрела, если не найдешь тех, кто погубил нашего дорогого Мироныча!

Ягода воспользовался моментом, когда Сталин, утомившись от продолжительной тирады, склонил голову, чтобы набить трубку табаком, и, запинаясь на каждом слове, выпалил:

– Товарищ Сталин… Я предполагал… Я думал…

Он едва не сказал: «Я думал, что это совпадает с вашим замыслом», но вовремя запнулся. Он отчетливо вспомнил разговор, который произошел между Сталиным и Молотовым на даче вскоре после партийного съезда. Присутствовавший при этом Ягода изо всех сил делал вид, что его интересует шахматный этюд, опубликованный в журнале, и что он совершенно не намерен вникать в суть их разговора. На самом же деле он с поразительной жадностью, какая бывает присуща профессиональному сыщику, впитывал каждое слово. И Сталин вдруг сказал, что в руководящем ядре партии появились деятели, которые возомнили о себе невесть что и не только сами считают себя способными к лидерству, но и партийная масса под их гипнозом начинает постепенно привыкать к ним как к лидерам. А значит, таких самозванцев не мешало бы вовремя остановить, пока они не причинили партии непоправимого вреда. Сметливый Ягода с поразительным чутьем собаки-ищейки сразу же понял, о ком идет речь; не зря Сталин произнес такие слова, прекрасно сознавая, что главный чекист их расслышит. Ясное дело, речь шла прежде всего о Кирове, который на съезде получил значительно больше голосов «за», чем Сталин. Ягода, став невольным свидетелем секретного разговора, тут же про себя решил не ждать прямых указаний вождя, ибо они все равно не последуют. На следующий же день он вызвал из Ленинграда своего ставленника Запорожца – заместителя начальника областного НКВД. Он понимал, что непосредственного начальника Запорожца – Медведя тут же насторожит этот странный вызов, но решил ввиду особой срочности вопроса не придавать значения таким тонкостям.

– Он предполагал! – бешенство Сталина перехлестнуло через край.– Как ты смеешь что-то там предполагать, паршивый аптекарь! Если бы не товарищ Сталин, сидеть бы тебе в провинциальной захолустной аптеке до скончания века со своими склянками и пузырьками да спекулировать презервативами! Что ты там такое предположил? Что ты там мог думать? Да твое место в психушке! Захлопни свою мерзкую пасть, иначе мы тебя раздавим как слизняка!

– Простите, товарищ Сталин… Вы меня не так поняли… Я хотел сказать…

– Ты что, принимаешь товарища Сталина за идиота? Хватит трепаться! На твоем посту нужно действовать, и действовать так, словно ты лишился языка. Готовься к поездке в Ленинград, и если ты и там будешь заниматься пустой болтовней, а не нужным нам делом… Заруби себе на своем поганом носу: Мироныч был мой лучший друг, и не просто друг, а брат любимый!

Ягода слегка очнулся от оцепенения.

– Товарищ Сталин, клянусь, убийцы товарища Кирова будут разоблачены и не уйдут от заслуженной кары! – со всхлипом вытолкнул из онемевшей глотки Ягода.

– Я сыт по горло всякими заверениями и клятвами,– уже спокойно и как-то расслабленно процедил Сталин и резко махнул рукой, в которой дымилась трубка, как бы изгоняя Ягоду из своего кабинета, как изгоняют какой-нибудь надоедливый зловещий призрак.

«Как же так? Как же так? – Мозг Ягоды, покинувшего сталинскую дачу и мчавшегося в машине морозной ночью в Москву, на Лубянку, сверлила одна и та же навязчивая мысль.– Ведь тогда, в беседе с Молотовым, он же ясно дал понять! Куда уж яснее… Сам же небось до смерти рад, что избавился от самого опасного конкурента, так нет же, еще и ломает комедию! Да если бы не мои люди в счетной комиссии съезда, мы бы с твоим дорогим Миронычем, «братом любимым», устроили бы тебе веселую житуху, уж в этом можешь не сомневаться! Мы показали бы тебе «великого вождя всех времен и народов»! Ишь ты, «дорогой Мироныч»! – Ягода презрительно хмыкнул так громко, что шофер даже вздрогнул.– Подумаешь, Мироныч! Да таких Миронычей в России хоть пруд пруди! А из-за этого Мироныча, того и гляди, пулю в лоб схлопочешь…– Поток этих мыслей вдруг иссяк.– А может, он и в самом деле и не собирался убирать своего друга и ты его не так понял? Может, речь шла просто-напросто о том, чтобы вытолкнуть этого «любимца партии» из Политбюро? – Эта внезапная догадка обожгла Ягоду.– В таком случае тебе и вовсе несдобровать».

Ягоду все еще трясло, голова гудела, словно ее измолотили чем-то тяжелым. Сейчас он горько раскаивался в том, что судьба занесла его в эти Богом проклятые «компетентные органы», сделав его новоявленным Малютой Скуратовым. Даже высокий пост, к которому он так жадно стремился, подкупая одних, умертвляя других, сейчас показался ему постылым и ненавистным. Уж лучше бы и впрямь сидел сейчас в какой-нибудь аптеке, отсчитывал пилюли и расфасовывал порошки. Ну и что из того, что спекулировал бы презервативами, как изволил выразиться гений человечества? И спекулировал бы, коль ты, рулевой социализма, воздвигаешь десятки заводов-гигантов, желая завалить страну металлом и станками, и не удосужился позаботиться о достаточном количестве противозачаточных средств для широких народных масс, которые производит единственное кустарное предприятие в подмосковной Баковке. Сейчас Ягода особенно явственно понял, что пост, который он занимает, неизбежно таит в себе потенциальную погибель: правитель, уничтожив своих противников руками таких исполнителей, как он, Ягода, непременно отправит их на тот свет вслед за жертвами. Какому диктатору нужны столь осведомленные работники, посвященные в тайное тайных? Такие свидетели крайне опасны.

С ужасом думая о неминуемой расплате, Ягода пытался найти выход, перебирая в уме множество вариантов спасения и тут же отвергая их, как совершенно несбыточные и нереальные. В самом деле, что бы он мог предпринять? Убежать за границу, воспользовавшись какой-нибудь поездкой? (Откуда ему было знать, что в тридцать восьмом, когда за ним придут с ордером на арест, по Москве пойдут слухи о том, что чекисты схватили его прямо на аэродроме с чемоданом золота в тот момент, когда он собирался улизнуть за рубеж?) Однако Ягода хорошо понимал, что за рубежом, разумеется, его никто не ждет, никому там он не нужен, более того, он сразу же попадет там в атмосферу всеобщего презрения, ибо в иностранной прессе его изображают не иначе как самого отъявленного палача и садиста. А главное – рука Сталина достанет его повсюду, где бы он ни попытался укрыться, как это уже не раз бывало с перебежчиками. Попроситься, пока не поздно, в отставку? Предположим, Сталин удовлетворит его просьбу, но все равно же в живых не оставит. Покончить с собой? Но добровольно он никогда не расстанется с жизнью, которую он так любит и которая дарит ему столько наслаждений.

Конечно же теперь, после того как ему намылил шею Сталин, жить ему остается недолго, особенно если он не найдет убийц Кирова, именно тех, кого сам вождь считает убийцами, или же поведет следствие не по тому пути, который выгоден Хозяину.

В эти минуты Ягода, конечно, не мог и мечтать о том, что не пройдет и года, как Сталин присвоит ему, «поганому фармацевтишке», звание генерального комиссара государственной безопасности, что приравнивалось к званию маршала. Именно его именем, именем Ягоды, будет названа высшая школа НКВД, трудовая коммуна в Болшеве и даже мост через реку Тунгуска! И все это в награду за то, что он расследовал обстоятельства убийства Кирова в точном соответствии с желаниями самого Сталина…

На Лубянке Ягода прошел к подъезду со стороны площади, через который имел право проходить только он, его заместители и наиболее приближенные к нему члены коллегии. Не взглянув на застывшего у лифта охранника, он поднялся на третий этаж, в свой служебный кабинет. Сонный дежурный помощник в приемной, увидев внезапно возникшего на пороге Ягоду, вскочил как ошпаренный. Ягода едва не оттолкнул его от себя властной рукой, не стал выслушивать рапорт.

Пройдя в кабинет, Ягода стремительно снял шинель и, усевшись за стол, переключил на себя все телефоны и тут же нажал на потайную кнопку. Не прошло и пяти минут, как дверь открылась, и в кабинет вплыла полногрудая дежурная буфетчица с подносом в вытянутых руках. Идя к столу, она намеренно дразняще покачивала мощными бедрами, от одного вида которых Ягода плотоядно облизнул сухие губы и напрочь забыл о разносе, который ему учинил Сталин.

– Здравствуйте, товарищ нарком,– ласкающим слух тоном пропела буфетчица.

– Здравствуй, Тимоша,– судорожно ответил Ягода.

– Ой, да я же не Тимоша…– зарделась буфетчица.

– А кто же ты?

– Я – Фрося.

– Вот и чудненько,– снова облизал губы Ягода, пристально наблюдая за тем, как плавно и упруго колыхались будто литые груди Фроси, когда она ставила на стол тарелочки с бутербродами и чашечки с источающим дивный аромат кофе.

– И это все? – изумленно спросил он.

– Одну секундочку! – плутовато улыбнулась Фрося, вынимая из кармана передника четвертинку коньяку.– В прошлый раз вы не принимали, вот я и подумала…

– И ошиблась! – возбужденно откликнулся Ягода, радуясь находчивости Фроси.– Вот только такого «мерзавчика» мне сегодня будет маловато.

– Так я мигом!

– Постой, не уходи,– мягко, но властно остановил уже было метнувшуюся к дверям Фросю. Ягода вспомнил, что могут позвонить от Сталина, и «перебирать» сейчас было опасно.– Ты мне заменишь любой самый крепкий напиток. И самый вкусный.

И Ягода одними глазами указал Фросе на диван, стоявший в комнате отдыха. Та вся расцвела, гордясь и радуясь такому приглашению, и, не заставив себя упрашивать, тут же сбросила передник, потом кофточку и юбку.

– Остановись, достаточно! – вскрикнул как ужаленный Ягода, едва не подавившись бутербродом с черной икрой: он не любил, когда женщины сами раздевались догола.

– Хорошо, хорошо, я знаю, как вы любите,– угодливо затараторила Фрося.

Ягода оттолкнул в сторону тарелку с бутербродами, поспешно допил оставшийся коньяк и рванулся к Фросе, которая уже возлежала на диване и призывно смотрела на своего повелителя. Ягода не стал раздеваться, даже не снял сапоги, а лишь спустил брюки и хищно, как в желанную добычу, вцепился в женщину. Наверное, ни один сексопатолог или физиолог не смог бы определить, почему именно после разноса, учиненного ему вождем, у Ягоды до невероятия усилилась половая потенция. Уже зная его прихоти, Фрося руками и ногами отбивалась от него, как от насильника, стараясь увернуться от жадных поцелуев, и это еще больше распаляло Ягоду. Он рванул с нее лифчик, изодрал в клочья шелковые трусики и, мертвой хваткой зажав Фросю, сбросил ее с дивана на пол, устланный мягким ворсистым ковром. Ему хотелось, чтобы Фрося не просто отбивалась от него, а пыталась вырваться, убежать; она во всем подыгрывала ему, а он по-звериному настигал ее и вновь опрокидывал. Так они долго барахтались на ковре, пока Фрося не взмолилась:

– Миленький мой, берите же меня, берите…– Она отчаянно застонала,– Моченьки моей уже нет…

Ягода только и ждал этого дикого, умоляющего стона. Он как тигр набросился на свою жертву, больно тиская ее за упругую неподатливую грудь, кусал ее тело, щипал за ягодицы, душил за горло, и все это Фрося, привыкшая к таким «нежностям», покорно переносила, заранее предвкушая, как будет обо всем этом рассказывать своей подружке, с гордостью демонстрируя ей свои многочисленные синяки и хвастаясь тем, что такой высокий начальник из всей обслуги предпочитает именно ее. Она прекрасно знала, в какой именно момент ей надлежит исторгнуть исступленный, торжествующий вопль, призванный подтверждать, какое величайшее наслаждение доставил ей ее любовник, и тем доставить ему ни с чем не сравнимую радость.

Все прошло по давно испытанному традиционному сценарию. Умаявшаяся, истерзанная Фрося отдыхала на диване, раскинув в стороны дебелые руки, положив длинные ноги на плечи Ягоде, и игриво сокрушалась:

– И как же я теперь своему муженьку покажусь? Да он за эти синяки прибьет меня до смерти!

– Не прибьет,– заверил ее Ягода,– Вот ему компенсация,– И он, поддерживая брюки, подошел к столу и вынул из ящика толстую пачку денег,– Кстати, здесь хватит и на лифчик и на трусики.

– Ой, спасибочки.– Огромные плутоватые глаза Фроси радостно сверкнули.– Да за такие деньги он сам меня к вам погонит!

– Вот и чудненько! – осклабился Ягода. Он был несказанно доволен, что хоть этой греховной связью отплатил своему Хозяину. «Небось думает, что Ягода повержен и страдает, а он, напротив, испытывает наслаждения, которые ему, «творцу социализма», и во сне не снились…» – И вот тебе еще.– Он достал из сейфа сафьяновую коробочку и протянул ей.