Текст книги "Диктатор"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 47 страниц)

– Все будет зависеть от моего мужа,– растерянно сказала Лариса,– Вдруг ему придется дежурить в редакции.

– Эти мелочи я улажу,– пообещал Тухачевский,– Но неужели вам не хочется вспомнить нашу молодость в окружении боевых друзей?

– Если честно, то очень хочется,– призналась Лариса, вопрошающе глядя на Андрея.

Тот молчал. И чтобы не дать ему возможности отклонить приглашение после того, как она окончит разговор с Тухачевским, Лариса, слегка отстранив трубку, громко спросила:

– Андрюша, нас приглашают на Новый год. Ты согласен?

– Честно говоря, Новый год – домашний праздник. Я предполагал снова встретить его в Старой Рузе, у отца.

– Так нас приглашают на старый Новый год,– пояснила Лариса.– И разве можно отказать Михаилу Николаевичу. Он так любезен…

Андрей понял, что отступать некуда

– Хорошо,– без особого энтузиазма сказал он,-уж коль тебе так хочется…

– Военный совет решил: мы с благодарностью принимаем ваше приглашение,– весело сказала Лариса в трубку.– Куда прикажете приехать, товарищ командарм?

– Я пришлю за вами машину. Ваш адрес я знаю. А мы живем на Берсеневской набережной. Будьте готовы к восемнадцати ноль-ноль. А сейчас, прошу прощения, меня вызывает нарком, я вынужден закончить разговор, хотя хотел бы говорить с вами бесконечно долго. И не могу не признаться, что, пока я не увижу вас, каждый день мне будет казаться каторгой. Да встречи!

Лариса отошла от телефона и уселась Андрею на колени.

– Дурачок, ты все еще ревнуешь меня к этому красавчику,– игриво сказала она и принялась страстно целовать его, как это бывает после долгой разлуки.– Разве ты уже позабыл мои слова?

– Какие слова? – встрепенулся Андрей.

– Помнишь, я тебе говорила, что я не предательница?

– Еще бы не помнить,– как-то неуверенно произнес он,– Но женщины – такой ветреный народ. «Сердце красавицы склонно к измене»,– напел он.

– А мужчины лучше? «Менял я женщин, как перчатки»?

– Сдаюсь, сдаюсь, убедила,– улыбнулся Андрей.

Между тем на душе у него было неспокойно. Не только потому, что он таки ревновал свою Ларису к Тухачевскому, но и потому, что от дружеских контактов с командармом его предостерегал Мехлис. Кроме того, Андрей был наслышан о том, что Сталин не благоволит к Тухачевскому, держит его на расстоянии и не дает ему выйти на первые роли в армии. И как все это аукнется на нем, Андрее? Ведь этот новогодний визит не останется незамеченным, как, видимо, и только что прозвучавший телефонный звонок.

Лариса понимающе посмотрела на него.

– Андрюшенька, у тебя вид великомученика. Тебя же повезут не на казнь, а на веселый праздник. Так хочется развлечься, подурачиться, почувствовать себя девчонкой! У нас же так мало радостей в жизни. И ради Бога, не бойся, Тухачевский – восходящая звезда.

– Трагедия всех восходящих звезд в том, что они имеют несчастье сгорать,– философски заметил Андрей, однако не стал посвящать ее в то, что ему было известно о взаимоотношениях Сталина и Тухачевского. Кроме того, он больше всего боялся, что Лариса снова обвинит его в трусости и малодушии.– Если тебе будет весело, значит, будет весело и мне! – отвлекаясь от мрачных предчувствий, сказал он.

И все же в его бодром голосе Лариса уловила едва приметную наигранность.

«Что же это за жизнь? – подумала она с грустью.– Приглашает сам замнаркома обороны, а мы боимся так, будто нас приглашает адмирал Колчак или барон Врангель. В этой жизни нет такой минуты, которая вмещала бы в себе одну только чистую радость, в нее обязательно вторгается горечь, тревога или самая настоящая беда. Нам не дают дышать полной грудью, и прежде чем сделать шаг, мы в страхе оглядываемся и мучительно думаем: а как он, этот шаг, будет оценен, будет ли он признан величайшей преданностью или непростительной изменой? Все мы – канатоходцы. Одно неверное движение – и мы летим в пропасть…»

В Старую Рузу им ехать не пришлось: на Новый год к ним явился Тимофей Евлампиевич.

– Если Магомет не идет к горе, гора сама идет к Магомету! – бодро возвестил он еще в коридоре, чем сразу же очаровал Берту Борисовну,– И что за оседлая пошла молодежь? В ваши годы я был подобен метеору! Мне этот маленький шарик, который нарекли Землей, был чрезвычайно тесен!

– Так у нас таки с вами родственные натуры! – восхищенно оценила тираду Тимофея Евлампиевича Берта Борисовна. Она выглядела превосходно, была в нарядном платье, словно собиралась немедля отправиться на бал.– В молодости я тоже не могла ни одной минутки усидеть на месте! Но то, что вы примчались сюда из своего захолустья, делает вам честь, а наш праздник еще более прекрасным. Надеюсь, вы заглянете ко мне, я припасла чудесное шампанское!

– А мы встретим Новый год вместе! – объявил Тимофей Евлампиевич.– Я привез куропаток, мы их зажарим в духовке. А какие соленые рыжики будут на столе! Вы узнаете, что это такое, мое захолустье!

Вечером Тимофей Евлампиевич, узнав, что Андрей и Лариса приглашены к Тухачевскому, горячо одобрил их решение.

– Разумеется, в этом посещении таится и опасность,– сказал он и пристально посмотрел на Андрея.– Сталин никогда не простит Тухачевскому старой обиды. Это же Тухачевский тогда, в двадцатом, обвинил Сталина, что тот не выполнил директивы Ленина и не поспешил на помощь армиям Тухачевского, когда они подступили уже к самой Варшаве.

– Но ведь именно Сталин переместил Тухачевского с округа на замнаркома,– возразил Андрей, стремясь, чтобы отец подтвердил это и хотя бы немного развеял его страхи.– О какой же мстительности ты ведешь речь? Хотел бы я, чтобы мне вот так же жестоко мстили!

Тимофей Евлампиевич посмотрел на Андрея как на наивного мальчишку.

– Оказывается, ты совсем не знаешь Сталина,– сказал он.– Подняв человека на вершину горы, он любит смотреть, когда тот срывается с нее и летит вниз, чтобы уже никогда не подняться. Но вы можете смело идти к командарму,– тут же добавил он.– Если что, я за вас вступлюсь. Как-никак, а я у вождя в фаворе.

– Тоже мне, фаворит,– усмехнулся Андрей.– Убежден, что он о тебе и вовсе позабыл.

– Теперь я уж окончательно убедился, что ты не знаешь своего вождя. Пора тебе понять, что Сталин ничего не забывает. И коль он меня до сих пор не запрятал за решетку, стало быть, я ему еще понадоблюсь.

…В шесть часов вечера тринадцатого января раздался звонок от Тухачевского. Его адъютант сказал, что ровно в восемнадцать тридцать машина замнаркома будет ждать их у подъезда дома в Лялином переулке. На всякий случай он поинтересовался номером квартиры.

Тимофей Евлампиевич, гостивший у сына, проводил Андрея и Ларису к машине. Вместе с ними увязалась и Берта Борисовна. Она восторженно смотрела на большой черный лимузин.

– Берта Борисовна, марка этой машины – «плимут»,– лишь слегка утоляя ее любопытство, пояснил Тимофей Евлампиевич.– Прекрасная машина, уверяю вас, это получше, чем, скажем, «бьюик» или «паккард». Впрочем, думаю, что она переплюнет и «линкольна». Перечисленные мною марки автомобилей вы можете частенько встретить на Садовом кольце, но что касается «плимута»…– И Тимофей Евлампиевич загадочно устремил глаза ввысь, чем еще больше заинтриговал Берту Борисовну, обожавшую всевозможные таинства и сенсации.

– И все же самое главное не в том, какая марка машины предпочтительнее, тем более что в этом я ничегошеньки не смыслю,– откликнулась она, преодолев свою завороженную оцепенелость,– а в том, куда сейчас умчит этих слишком уж шустрых ребятишек этот ваш хваленый «плимут».

– Думаю, что они проведут праздник не хуже, чем мы, разве что на их столе не окажется соленых рыжиков,– загадочно сказал Тимофей Евлампиевич, не уточняя адреса, по которому направлялись Андрей и Лариса.

– Надеюсь, и мы тряхнем стариной! – оптимистично заявила Берта Борисовна.– Но что касается этих молодых людей, то бьюсь об заклад, они далеко пойдут! В их годы меня не возили на таких таратайках!

Шофер «плимута», одетый в кожаную куртку, всю дорогу молчал и ни разу не взглянул на своих пассажиров. Свет фар лимузина длинными щупальцами хлестал по нависшей над городом тьме. Лишь на Тверской тускло светились фонари, бросая косые пляшущие лучи на подъезды домов и вывески магазинов. Прохожих было мало. Редкие «эмки» шарахались от правительственного «плимута».

Когда машина въехала на Большой Каменный мост, Андрей сразу же догадался, что они едут к Дому правительства.

И впрямь, машина проехала под арку и на минуту остановилась у полосатой будки, примостившейся возле ворот. Из будки вышел огромного роста охранник в таком же огромном тулупе и, проверив у шофера пропуск, махнул варежкой, разрешая проехать. «Плимут» медленно обогнул тыльную часть дома и остановился возле дальнего углового подъезда.

– Подождите минутку,– сказал шофер и скрылся за тяжелой дверью.

Вскоре он вышел из подъезда вместе с другим человеком, тоже в кожаной куртке, видимо охранником, который открыл дверцу машины. Увидев Ларису и Андрея, сидевших на заднем сиденье, он вежливо поздоровался с ними.

– Пожалуйста, ваши документы,– так же вежливо попросил он.

Затем он снова ушел, вероятно чтобы проверить документы при свете, и вскоре вернулся.

– Я вас провожу,– сказал он еще любезнее.– Товарищ командарм ждет.

Андрей и Лариса вышли из машины и направились вслед за охранником. У дверей, к которым он их подвел, Лариса обратила внимание на номер квартиры: двести девятнадцать. Номер сразу же запомнился ей, будто бы это имело для нее какое-то особое значение.

Охранник нажал кнопку звонка и тут же исчез.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Тухачевский. Глаза командарма празднично сияли, и Ларисе показалось, что он был таким же молодым, как и тогда, на фронте. Только прибавил в весе, раздался в плечах да, кажется, слегка отрастил животик. Был он одет в ладно сидящий на нем штатский костюм, в котором он выглядел не таким молодцеватым, как в военной форме. «Военная форма ему больше идет,– мелькнуло в голове Ларисы.– Вот уж прирожденный вояка». Миндалевидные глаза его горели все тем же юношеским отчаянным пламенем, одаряя всех, на кого он смотрел, светлым добром.

– Ага, попались! – с искренней радостью воскликнул Тухачевский, распахнув руки и готовясь обнять их.– Думали, что не разыщу? Да я всю планету обшарил бы, а разыскал! – хвастливо добавил он. Чувствовалось, что он был уже слегка навеселе.– Нинон! – позвал он.– Иди сюда поскорее! Пришли наши желанные гости!

Он пропустил гостей в большой холл, и тут же из дверей гостиной вышла худенькая черноволосая, очень миловидная женщина, прямо-таки аристократка с портретов прошлого века.

– Знакомьтесь,– сказал Тухачевский.– Это моя жена Нина Евгеньевна. А это, Ниночка, та самая геройская пара, о которой я тебе так много рассказывал. Представь себе, Лариса Степановна, можно сказать, воскресла из небытия. Мы все считали ее погибшей.

– Какое счастье, что вы приняли наше приглашение,– с теплотой, с какой обычно обращаются к хорошо знакомым и желанным людям, сказала Нина Евгеньевна.– Миша столько о вас рассказывал, что мне кажется, я вас давно знаю.

Тухачевский помог Ларисе снять шубку и, когда она в своем нарядном платье, розовощекая с мороза, предстала перед ним, не мог скрыть своего восхищенного взгляда.

Нина Евгеньевна перехватила этот взгляд, но ничем не выдала волнения, которое обычно испытывают женщины, когда в их душе зарождается даже малейший проблеск ревности. И Лариса подумала, что Тухачевский очень любит свою жену и это дает Нине Евгеньевне уверенность в нем.

«Как они подходят друг другу! – с доброй завистью подумала Лариса.– Что-то общее есть в их ярко выраженном аристократизме, обаянии и умении располагать к себе».

Она бегло оглядела квартиру. Стены в холле были расписаны под шелк, на потолках – лепнина, изображавшая цветы и фрукты. Все, что было в холле: напольные вазы, диван, зеркала – все было расставлено со вкусом, две картины, кажется французских мастеров, висели на стенах.

Хозяева провели их в гостиную, где за большим круглым столом, празднично сверкавшим хрусталем и радовавшим глаз соблазнительными яствами, уже сидело несколько человек. Вглядевшись в них, Лариса ахнула:

– Да здесь же наш начдив! Товарищ Гай!

Она не успела сделать и шагу. Гай, как коршун, налетел на нее, схватил в охапку.

– Вот так встреча! Не верю! – гортанно вскричал Гай.– Михаил Николаевич всех обхитрил! Он скрыл от нас, что вы приглашены к нему!

– Новый год не может обойтись без сюрпризов! – довольный тем, что ему удалось достичь такого эффекта, воскликнул Тухачевский.– Считайте, что мы снова в салон-вагоне на станции Охотничья!

– Нет, я не смогу отмечать Новый год в окружении таких красавиц, как Нина Евгеньевна и Лариса Степановна! Отпустите меня немедленно, товарищ командарм! – бушевал Гай.– Они же способны свести с ума!

– Мужайтесь, Гая Дмитриевич,– рассмеялся Тухачевский.– Такой храбрец и вдруг испугался двух невооруженных дам.

– Женская красота страшнее танков и пулеметов,– не унимался Гай.– Лариса Степановна, вы – как птица Феникс, возникшая из пепла! Я все еще не верю, что это вы!

– «И, цепи сбросивши невольничьего страха, как Феникс молодой, воспрянет Греция из праха!»– неожиданно процитировал Рылеева невысокий щупловатый человек с окладистой темной бородой, сидевший в дальнем углу.

– Ян Борисович у нас большой мастер читать стихи,– сказал Тухачевский.– У него не мозг, а вместилище знаний. Но Лариса Степановна, позвольте вам заметить, ничуть не похожа на мистическую птицу. Та лишь раз в пятьсот лет доплетала из Аравии в Египет, а Лариса Степановна сумела прилететь к нам через пятнадцать лет. Но с одним я согласен: феникс – символ возрождения. И всегда эта птица возникала из пепла молодой и прекрасной.

Андрей внутренне ощетинился: похвалы, которые обрушивались на его Ларису со всех сторон, начинали зажигать в нем ревность. Лариса с тревогой посмотрела на него: как бы он не натворил здесь чего-нибудь несуразного, как тогда, в салон-вагоне командарма.

– И никакая я вам не Феникс! – задорно тряхнула головой Лариса.– Вот уж неисправимые фантазеры! Насколько я знаю, птицу эту изображали в виде орла, да еще с перьями огненного цвета. Ну неужто я похожа на этого хищника?

Все рассмеялись, и это успокоило Андрея.

– Кажется, у нас все в сборе,– заметила Нина Евгеньевна.– Ждали мы еще одного гостя, композитора Шостаковича. Но он позвонил из Ленинграда, обстоятельства не позволяют ему приехать. Очень извинялся. Так что, Миша, сегодня придется обойтись без споров о музыке.

– Очень, очень жаль,– с грустью сказал Тухачевский.– Он обещал исполнить нам свою новую вещь.

– Не будем томиться до полуночи,– предложила Нина Евгеньевна.– И может, хватит о красоте,– стараясь придать своим словам оттенок шутки, добавила она.– Разве вы забыли мудрые слова: чем больше человек отдается красоте, тем дальше отдаляется от добра?

– Как прекрасно, когда нами руководят мудрые женщины! – Казалось, Гай создан именно для того, чтобы льстить прекрасному полу.

– Не вздумайте только, Гай Дмитриевич, снова претендовать на роль тамады,– шутливо улыбнулся Тухачевский, изображая, однако, из себя грозного начальника.– Прославляя женщин, вы, как правило, забываете произнести в их честь достойный тост.

– Однако вы очень злопамятны, товарищ командарм,– в тон ему сказал Гай – Один раз в жизни допустил ошибку, а вы до сих пор не забыли! Думаю, Ян Борисович возьмет меня под свою защиту!

– Как попадаете в переплет, так скорей зовете на помощь Политуправление.– Вид у Яна Борисовича Гамарника был мрачный, хотя глаза излучали тепло.– А одержав победу, тут же забываете о нем. Для вас Политуправление, видимо, то же самое, что броня для танка.

– Абсолютно верно! – согласился Гай.– Для этого мы и придумали политработников. Не зря у вас такой мрачноватый вид, Ян Борисович. Можно подумать, что вам не хочется, чтобы наступал Новый год.

– А он уже наступил,– не разогнав морщин на все таком же хмуром лице, покорно сказал Гамарник.– Только я не жду от него ничего хорошего.

– Не надо скверных пророчеств,– пожурил его Тухачевский.– А то мы испортим себе праздник.

– Да, не жду ничего хорошего,– упрямо повторил Гамарник,– Работать становится просто невмоготу.

– Это вам-то? – удивился Тухачевский.– Вы же на короткой ноге с Ворошиловым, он говорит, что без вас просто обойтись не может. Так что заступится за вас в случае чего.

Нина Евгеньевна с укором посмотрела на мужа, и тот осекся.

– А можно мне первой произнести тост? – Лариса решилась на этот смелый шаг, понимая, что может прослыть слишком уж беспардонной, зато исключит возможность вызвать в свой адрес новые комплименты, да еще в присутствии Нины Евгеньевны.

– Женщины – вне конкуренции,– широко улыбнулся Тухачевский, и мужчины поддержали его.

– Правда, в моем тосте не будет ничего нового и тем более сенсационного,– сказала Лариса, поднимая бокал с шампанским.– Товарищ командарм опрометчиво назвал меня как-то плохой предсказательницей. Так вот, в пику ему, я вновь объявляю, что не пройдет и двух лет, как он станет маршалом. Маршальский жезл для него уже готов, остается только вручить. Поднимем бокалы за то, чтобы это свершилось!

Тухачевский развел руками и даже покраснел.

– Нет слов, просто нет слов! – воскликнул он слегка растерянно.– Вы преследуете меня своими пророчествами, Лариса Степановна! Уж не цыганка ли вы?

– Цыганка! – со смехом подтвердила Лариса.– И, надеюсь, не забыли – казачка!

– Припоминаю! – обрадовался Гай.– По-моему, с Терека! «В глубокой теснине Дарьяла, где роется Терек во мгле…» Да вы не Лариса, а царица Тамара!

Второй тост был за хозяйку дома.

– Вот вы, Ян Борисович, сказали, что стало работать невмоготу. – Тухачевский неожиданно вернулся к мысли Гамарника.– То же самое могу сказать и о себе. И даже сожалею порой, что стал военным, а не скрипачом.

Лицо его, еще совсем недавно излучавшее бесшабашную веселость, стало задумчивым и серьезным, даже суровым. Нина Евгеньевна знала, что в такие минуты он погружается в воспоминания.

– Вот сейчас вы все скажете, что я фантазирую, а ведь мне горячо советовал не избирать военную стезю один великий мудрец. Даже не поверите кто.

– Мы сгораем от желания узнать, кто это,– поспешно сказала Лариса.

– Этот великий мудрец – Толстой! – сказал Тухачевский с гордостью.

– Неужто вы встречались с ним? – недоверчиво спросил Андрей.

– Да. В Ясной Поляне. В детстве мы приезжали туда с отцом.

– Миша, а ты расскажи,– мягко попросила Нина Евгеньевна.

– Хорошо,– сразу же согласился Тухачевский.– Только наберитесь терпения. Коротко об этом не расскажешь.

– Будем слушать с великим вниманием,– пообещал Гамарник.

Гай слегка приуныл: он знал, что рассказ будет слишком серьезным, а во время застолья он предпочитал веселые и даже скабрезные анекдоты.

– Первое, что меня поразило в Ясной Поляне,– начал свой рассказ Тухачевский,– это радуга, представляете, ошеломляющая радуга над усадьбой Толстого! И знаете, я воспринял ее как предвестие чего-то необыкновенного. И так засмотрелся на нее, что не сразу заметил, как к нам мелкими шажками подошел Лев Николаевич в парусиновой блузе, подпоясанной тонким ремешком. Я его сразу признал по знаменитой бороде. Был я тогда еще подростком, одет в гимназическую форму, на голове форменная фуражка с кокардой, надетая этак с лихим форсом. И во все глаза смотрел на Толстого, как на живого Бога, только что спустившегося с небес. Не знаю, чем уж и объяснить, но Толстой, поздоровавшись с отцом, обратился сразу ко мне: «И как же вы, молодой человек, намерены жить?» Спросил как-то строго, даже немного сурово. Ну я и выпалил: «Буду полководцем!»

– И как же он воспринял столь самоуверенное заявление? – не без иронии тут же поинтересовался Гамарник.

– Он насупил лохматые брови, стал совсем похож на лешего, вцепился в меня своими колючими въедливыми глазами и сказал, что это скверно. И что нельзя желать быть тем, кто принужден вести людей на погибель и заставлять их губить других людей. Полководец, сказал он, живет только тогда, когда торжествует война. А если царит мир, он никому не нужен. И слава его производна от войны. А между тем война – это и беда, и величайшая глупость.

– Но вы могли бы ему возразить, что полководцы необходимы, чтобы вести массы на защиту своей родины! – горячо воскликнул Гай.

– Вы забываете, что я еще был слишком мал, чтобы спорить с такой знаменитостью,– улыбнулся Тухачевский.– Впрочем, я все же спросил его: «А как же защищаться, если на нас нападут враги?»

– И что же он ответил? – Андрей внутренне уже вступил в дискуссию с Толстым: он был явным противником его идеи о непротивлении злу насилием.– Конечно, что защищаться надо не злом, а добром?

– Примерно так он и ответил,– подтвердил Тухачевский.– И добавил, что глупо называть полководцев великими. На свете нет ничего великого, есть только правильное и неправильное, и только. Но самое удивительное не в этом. Когда он задал мне следующий вопрос, я со страхом понял, что он обладает способностью читать чужие мысли.

– Какой же это вопрос? – Лариса не могла сдержать любопытство.

– Он этак хитровато прищурился и говорит: «А ваш кумир, наверное, Бонапарт?» Я пролепетал, что да, Наполеон Бонапарт. Я и в самом деле в гимназии, а затем в Александровском военном училище был влюблен в Наполеона, хотел ему во всем подражать.

– Представляю себе, как он высмеял вас! – заранее предвкушая удовольствие, сказал Гамарник.

– Он и не высмеивал меня,– запальчиво возразил Тухачевский,– он развенчал Наполеона! В том смысле, что нельзя сотворить себе кумира из ничтожества, злодея и позера. «Один из поклонников Наполеона, вот таких, как вы,– заметил Толстой,– желая возвысить своего кумира, сказал, что, сотворив Бонапарта, Бог предался отдыху. Этим он хотел сказать, что сотворить великое можно только великим трудом. На что граф Нарбон ответил ему: «Господу Богу надо было предаться отдыху намного раньше». Вы знаете, каждое слово Толстого было для меня как удар клинком в самое сердце!

– Я думаю, раздевая Наполеона, он раздевал и вас,– язвительно прокомментировал Гамарник.– Тем более что вы и поныне не расстались со своим кумиром.

Тухачевский вспыхнул, но предпочел не разубеждать Гамарника.

– Я так был обижен за унижение Наполеона, что решился на дерзость,– продолжал Тухачевский.– И ляпнул, что, мол, ваш Андрей Болконский считал Наполеона военным гением! На что он резонно заметил, что, во-первых, он так считал только до Аустерлица, а во-вторых, Андрей Болконский – вовсе не Лев Толстой. И тут, видимо чтобы предотвратить мои новые мальчишеские выпады, вмешался мой отец и сказал, что он тоже решительно против того, чтобы его сын был военным. По лицу Толстого я понял, что он очень обрадовался этим словам, даже морщины у него на щеках разгладились, а лицо все порозовело. И заговорил о том, что он мечтает, чтобы во всеуслышание были названы те должности, которые исполнять человеку не должно, и что людей, занимающих такие должности, легион: монархи, министры, судьи, военные, священники…

– Как это правильно! – с чувством выпалила Лариса.

– «Вот вы сказали – защищать,– снова накинулся на меня Лев Николаевич.– А что защищать? Этот дом сумасшедших, в котором мы принуждены жить?» – «Но это земля моих предков, моя родина!» Я возразил ему с такой горячностью, что отец дернул меня за руку. «Сперва надо переделать эту землю,– сказал Толстой.– Мы устроили себе жизнь, противную и нравственной и физической природе человека, живем, паразитируя на униженных и оскорбленных. Надо, чтобы было стыдно кормить собак молоком и белым хлебом, когда есть люди, у которых нет молока и хлеба».

Тухачевский помолчал, припоминая, о чем еще говорил с ними Толстой, и вдруг снова оживился:

– А еще он меня поразил тем, что сказал о Пушкине.

– Помню, помню, ты мне рассказывал, я тоже ужасно возмущалась,– вмешалась Нина Евгеньевна.– Что, мол, Пушкин написал много всяческого вздора и ему воздвигли статую и что стоит он теперь на площади, точно дворецкий с докладом, что кушать подано.

– Да еще добавил,– подхватил Тухачевский,– что, мол, подите разъясните мужику значение этой статуи и почему Пушкин ее заслужил.

– Но это же ниспровержение всех авторитетов и даже святынь, наших национальных святынь! – возмутился Андрей.

– Если он так сказал, то я тоже очень обижена за Пушкина,– поддержала его Лариса.– Честное слово, на вашем месте я бы ввязалась с Толстым в словесную дуэль, хоть он и великий мудрец!

– Напрасно горячитесь, Толстой признался, что любит Пушкина, но что даже Пушкин не может быть святыней. Он сказал, что культ личности пагубен так же, как пагубен культ зла и насилия. Он низводит остальных смертных до положения ничтожеств.

Лариса встретила эти слова с восторгом.

– Так это же он о нас, о нашем времени! – воскликнула она.– Да он как в воду смотрел!

– Мы присели под развесистым дубом, и тут Толстой долго говорил о том, как нужно жить. Что главное – это любить людей, не давать гордыне одолеть вас, избегать почестей. Это трудно, но как только вы поставите своей целью любовь к людям, вы откажетесь от почестей и славы и не станете нарушать благо других людей. Особенно мне запомнились его слова: «Если бы цель жизни состояла в служении людей друг другу, людям совсем не нужно было бы умирать». Отец стал благодарить его за столь высокую честь быть принятыми и за прекрасную беседу, но Толстой даже рассердился на него. Он встал, оперся на тяжелую трость и чуть ли не крикнул: «Только не берите в пример мою жизнь! Богатства, почестей, славы – всего этого у меня нет. От меня отвернулись самые близкие люди. Либералы и еретики считают меня сумасшедшим или слабоумным – вроде Гоголя. Революционеры и радикалы клеймят как мистика. Слуги царя узрели во мне зловредного революционера. Православные проклинают меня как дьявола. Мне мучительно тяжело. Не потому, что обидно, а потому, что нарушается главная цель и счастье моей жизни – общение с людьми. Когда всякий считает своим долгом нападать на меня со злобой и упреками…»

Тухачевский умолк, полагая, что все уже устали от его столь продолжительного рассказа, мало подходящего к праздничному застолью, и очень удивился, что внимание слушателей вовсе не ослабло, и порадовался их просветленным лицам.

– Но почему же в жизни все происходит совсем иначе? – с печалью в голосе спросила Лариса.– Все восхищаются мудростью Толстого, а поступают наоборот!

– Кто ответит на этот вопрос? – задумчиво откликнулась Нина Евгеньевна.– На простые вопросы нет простых ответов.

Андрей взглянул на Ларису и понял, что ее уже охватывает азарт спора и сейчас она непременно ввяжется в бурную полемику.

– Но почему же,– взволнованно и возбужденно заговорила она, как бы подтверждая предположение Андрея,– почему, если войны истребляют людей, то есть отнимают у человека право на жизнь, и если люди ненавидят войны, то чем же объяснить, что они же и славят полководцев, увенчивая их эпитетами, достойными самых гениальных представителей человечества?

Она смутилась, поймав себя на мысли, что выразила свое мнение слишком выспренно.

– Тоже очень простой вопрос,– кисловато усмехнулся Гамарник: он не очень симпатизировал женщинам, которые казались ему умнее мужчин.– Да вся история человечества – это история войн.

Но Лариса не намерена была так легко сдавать свои позиции:

– Но это же еще и история, скажем, земледелия. Но почему хлебопашец, без которого погибнет любой полководец, ни разу не удостаивался таких эпитетов, как «великий» или «гениальный»?

Гамарник помрачнел еще сильнее. Ему очень уж хотелось осадить эту не в меру прыткую и колючую красивую бабенку, но он сдержал себя.

– А ведь Лариса Степановна права. Разве мы когда-нибудь слышали такие словосочетания, как «великий кузнец», «гениальный плотник», «легендарный пахарь»? – Тухачевский горячо поддержал мысль Ларисы,– Как это нам, военным ни неприятно, надо честно признать, что результаты нашей деятельности суть разрушения, человеческие жертвы и страдания миллионов людей. Выходит, созидание немыслимо без разрушения? Разрушают дома, государства, человеческие судьбы, природные связи, чтобы созидать нечто новое. Но всегда ли вновь созидаемое лучше разрушенного?

– Вам лишь бы Ларису Степановну защитить,– проворчал Гамарник,– Но не станете же вы отрицать, что без великих полководцев, как и без великих армий, не может быть великих государств? И что полководцы как раз затем и нужны, чтобы отстоять и защитить то великое, что сотворено кузнецом, плотником, землепашцем?

– Мне не хочется обижать вашего друга,– задиристо сказал Тухачевский, перескакивая на другую тему, как это и происходит, когда участники застолья уже изрядно выпили,– но пока он руководит нашей армией, она не сможет называться великой. Неужели Сталин этого не понимает? Если на нас нападут, а нападут на нас обязательно, мы будем терпеть большие военные поражения.

– Красная Армия не знает, что такое поражение! – гортанно выкрикнул Гай.

– Это будет уже совсем другая война, дорогой мой Гая Дмитриевич,– веско сказал Тухачевский.– Совсем не такая, как Гражданская.– Он лукаво взглянул на Ларису.– Совсем не такая, как на станции Охотничья. Попомните мои слова. И побеждать в ней будут только полководцы новой формации. И совсем не такая армия, которую мы имеем сейчас, с ее допотопными винтовочками и дряхлыми пулеметиками, и которую Ворошилов расхваливает на все лады.

– А что ему остается делать? – усмехнулся Гамарник,– Надо же ему втирать очки Сталину.

– Вот именно,– подхватил Тухачевский,– Он и на танки полезет со своим любимым наганом.

– Самое интересное состоит в том, что сегодня именно полководцы будут у нас на вес золота,– без воодушевления заметил Гамарник.– Вы что, не слышите, как грохочут немецкие сапоги по булыжнику Европы?

– Да, нам не избежать войны,– согласился Тухачевский,– Нам осталось лет пять мирной жизни, может, чуть больше.

– Зачем же тогда рожать детей? – горестно возмутилась Лариса.– Зачем строить какие-то планы на будущее? Идти к светлым вершинам, наперед зная, что, не дойдя до них, низвергнемся в пропасть?

Тухачевский улыбнулся ей:

– И все-таки рожайте на здоровье! Как же можно жить на этом свете без детей?

– Чтобы их потом искалечила война? – поддержала Ларису Нина Евгеньевна.

– У нас будет ребенок.– Андрей заявил это с такой гордостью, будто Лариса уже родила ему сына или дочь.– А что касается войны, то товарищ Сталин своей мудрой политикой ее не допустит. Никакие Гитлеры его за нос не проведут!

– Золотые слова! – воскликнул очнувшийся от своих дум Гамарник. Андрей не уловил, сказал ли он это с насмешкой или же с одобрением.

– Вся беда в том,– сказал Тухачевский,– что мы очень медленно перевооружаемся и медленно перестраиваем армию. Прямо-таки черепашьими темпами. На учениях мы все еще лихо скачем на лошадках и рубим лозу на потеху европейцам.