Текст книги "Диктатор"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 47 страниц)

Глава вторая

После ареста Ларисы Тимофей Евлампиевич забрал внучку к себе в Старую Рузу, там же проводил свои отпуска и Андрей. Иногда дедушка с Женей наведывались в Москву, и тогда девочка попадала под покровительство Берты Борисовны, которая полюбила ее, как свою родную дочь. По молчаливому уговору никто не открывал тайны о Ларисе, и потому Женя жила и росла с убеждением, что мама ее уехала в длительную командировку за границу и что она не сможет вернуться домой, пока не справится со всеми своими делами. К приезду дочери Андрей сочинял коротенькие письма, якобы присланные мамой; это было схоже с сочинением сказок, но, как и всякий ребенок, Женя пока еще верила в эти сказки и даже гордилась своей мамой, которая, как внушил ей отец, выполняет важное задание правительства.

На новую квартиру Андрей так и не переехал. После того как забрали Ларису, у него отпало всякое желание менять привычный образ жизни, ему казалось, что с переездом оборвется всякая связь с ней. Здесь же, в старой, пусть тесной комнате, он как бы продолжал жить со своей Ларисой, мысленно ее представляя себе и мысленно же беседуя с ней. И потому Андрей даже обрадовался, когда Мехлис предложил ему сдать ордер; мотивируя это тем, что теперь, когда у него сложилась новая жизненная ситуация, расширение жилплощади было ему уже «не положено». В беседах с ним Мехлис не затрагивал вопроса об аресте жены, будто ее и не существовало вовсе и будто то, что произошло,– явление совершенно обыденное, естественное и вполне укладывается в обычный, нормальный порядок вещей. Сослуживцы стали в обращении с Андреем более сдержанными, от них веяло холодком, и они старались не переступать той черты, за которой кончались дела служебные и начинались дела личные.

Андрей в одночасье потерял друзей. Исключение составляли лишь Миша Кольцов и Саша Фадеев, но Кольцов вскоре улетел в Испанию, а Фадеев был чертовски занят в Союзе писателей, маялся со своим «Последним из удэге» да к тому же женился на молодой драматической актрисе Ангелине Степановой, и ему стало не до встреч с друзьями.

Однажды Андрею пришлось поехать в Переделкино на дачу к Фадееву, чтобы заказать ему для «Правды» статью. Он без труда разыскал его дом, вокруг которого не оказалось никакого забора, долго звал хозяина, не решаясь взойти на крыльцо, но никто не отозвался.

– Вы Фадеева? – не скрывая любопытства, спросил его пожилой невысокий человек, проходивший, прихрамывая, мимо с суковатой палкой в руке. И, услышав утвердительный ответ, сказал: – Он может быть только в трех местах: или в Москве, или у забегаловки, вы обратили внимание на этакую голубую скворечню возле моста? Или, скорее всего, на пруду, здесь недалече, он же большой любитель порыбачить.

Андрей поблагодарил, тут же отправился на пруд и вскоре увидел, что по тропинке навстречу ему идет Фадеев – высокий, худой, длинношеий, в одних трусах, а на плече, как у заправского рыболова, покачивается в такт его пружинистым шагам длинное удилище. Еще издали заметив Андрея, он приветливо взмахнул рукой: было видно, что он рад его неожиданному появлению.

– Вот уж не думал, не гадал, что такой гость нагрянет! – воскликнул он, стиснув ладонь Андрея крепким рукопожатием.– Вот только жареных карасей не будет: не клюют, черти! Карась – он такой: или клюет, как зверь, или вовсе не желает на сковородку. Ну, не беда, я тебя индейкой попотчую. Тут мне один старый друг-дальневосточник целого индюка припер. Впрочем, у индюка есть один очень существенный недостаток. Знаешь, чем плох индюк?

– Даже не представляю себе,– не расположенный к шуткам, проронил Андрей. Он уж забыл, что такое улыбка, хмара не сходила с его постоянно озабоченного лица.

– Я тебя на этот счет просвещу. Птица эта плоха тем, что слишком велика для одного едока и слишком мала для двух. А нас как раз двое!

И, не ожидая реакции Андрея, первым залился тонким фальцетом, испугав пробирающуюся между кустов кошку.

– Вот и мой дворец,– махнул он удилищем в сторону двухэтажной дачи.– Не люблю я его,– вдруг с откровенной грустью вымолвил он. Андрей испуганно взглянул на Фадеева: неужто именно этот человек только что смеялся заливистым веселым смехом счастливого озорного мальчишки? – Понимаешь, не могу жить в этом доме. Мне он не то что неприятен, а даже, если честно признаться, просто противен.

Андрей счел неудобным расспрашивать, в чем причина такого отношения к своему жилищу.

– Я ведь, в сущности, на минутку…– начал было он, но Фадеев решительно прервал его:

– Отставить! Сегодня ты мой гость. Не выпущу, пока мы не примем хотя бы по единой. А какой индюк на закуску! Мне его в духовке запекли. Так что и не пытайся смыться.

Андрей не стал сопротивляться. Хотелось отвлечься от горестных дум, забыться хотя бы на короткое время.

Они вошли в дом, устроились на большой светлой террасе в удобных плетеных креслах. Фадеев надел спортивные брюки, голубую майку, быстро разделал на куски индюка, помыл помидоры, огурцы и укроп.

– Выпьем за здоровье тех, кого нет сейчас с нами, но кто обязательно вернется,– предложил Фадеев.

Уже после первой рюмки он разговорился, как человек, который долго жил в одиночестве и наконец обрел себе желанного собеседника.

– Дом этот по многим причинам не люблю,– задумчиво и виновато сказал Фадеев.– Во-первых, за то, что он не мой, сам понимаешь, казенный. А до меня здесь жил хороший писатель – Зазубрин. Слыхал про такого? В позапрошлом году арестовали. Придрались – в Гражданскую войну служил у колчаковцев. Но его же силком мобилизовали. А при первой возможности сам перешел к красным. Сибиряк, Горький его в Москву перетащил. «Два мира» его читал? Нет? Очень советую – это о колчаковщине, очень нестандартно…

Он помолчал, выпил еще рюмку.

– И вот его из этого дома, можно сказать, выволокли – и к стенке, а я здесь обитаю. Чудится мне, по ночам он приходит, голос его слышу… Могу я в таком доме жить, скажи, Андрюша, могу?

– Я ведь тоже живу в квартире, где мне невмоготу, а уйти из нее не могу. Видишь, тут уже совсем другое…– подавленно произнес Андрей, пытаясь унять нервную дрожь.

– Знаю, Андрюша. И очень тебя понимаю, очень. Но как тут помочь? Мне проще: уйду отсюда к чертовой матери, и все. А тебе-то как? К Берия идти не могу, хоть он и хочет показать, что намерен исправить перегибы Ежова. У меня с ним отношения как у кошки с собакой. И знаешь почему? Как-то вызвал меня Сталин и говорит: «Поезжайте в Грузию, на съезд писателей, изложите лично для меня свои впечатления. Немного, странички на полторы». Ну, поехали мы с Петром Павленко. Приезжаем в Тифлис, приходим на площадь, а там красуется бюст Берия. Входит Берия в зал заседаний съезда – все вскакивают с мест, устраивают овацию. Ни дать ни взять – вождь! А скорее – удельный князек. Мы и написали Сталину, что такое почитание секретаря ЦК Грузии противоречит традициям большевистской партии. А через месяц Сталин вызвал Берия в Москву и назначил заместителем Ежова. И сейчас он, как ты знаешь, нарком. Павленко от этой новости с испугу едва не помер: «Саша, мы пропали». А я расхохотался: «Бог не выдаст…» – а вторую половину поговорки я Петьке сказать не осмелился. И вот недавно мне кинорежиссер Чиаурели рассказал, что у Сталина, оказывается, была беседа с Берия по этому поводу. Говорили они на грузинском, Чиаурели как раз у Сталина был. Сталин спрашивает Берия: «Что-то ты, Лаврентий, говорят, культ себе организовал, статуи воздвигаешь, овациями наслаждаешься?» Берия едва в штаны не наложил: «Откуда такая клевета, кто меня хочет утопить?» Сталин ему и скажи: «Да вот слухами земля полнится. Среди писателей такие разговоры идут». Ну как ты думаешь, смекнул Берия после этого, какая сорока на хвосте из Тифлиса эти вести принесла? Еще как смекнул! И стал меня до небес перед Сталиным превозносить: и писатель-де Фадеев великий, и человек прекраснейший. Сталин слушал его, слушал да и дал ему наше письмо прочитать. Вот и подумай, могу я к Берия с какими-то просьбами обращаться?

Фадеев снова выпил и, как тогда, в Доме печати, перестал закусывать.

– Да я ведь ни о чем и не прошу,– обреченно сказал Андрей.– Я к тебе совсем по другому поводу. Статья нам твоя нужна. А что касается моих дел… Не помню, говорил я тебе или нет, отец мой у самого Сталина был. Спасибо и за то, что велел Ежову не применять высшей меры к Ларисе. Но слыхал я, что Берия уже немало людей из лагерей и тюрем освободил. Наверное, все же исправляет ошибки Ежова…

– Он исправляет…– хмыкнул Фадеев.

– А что с Мишей Кольцовым? – неожиданно спросил Андрей.

Фадеев посмотрел на него странным, отсутствующим взглядом:

– Ничего хорошего с ним не может быть. Помнишь, он вернулся из Испании?

– Еще бы,– подхватил Андрей.– Но то было время, когда у меня отняли Ларису…

– Сталин встретил его так, как встречает отец любимого сына. Мне об этом рассказывал его брат, Борис Ефимов. Вождь при встрече даже поклонился Кольцову. И спросил: «Вас теперь, видимо, следует величать по-испански? Теперь вы, наверное, Мигуэль?» – «Мигель»,– ответил Миша. «Спасибо вам, дон Мигель, за интересный и поучительный рассказ». А надо заметить, Мишка битых три часа рассказывал ему и членам Политбюро о боях в Испании, ты же знаешь, рассказчик он мировой! К тому же выложил им всю правду, а не ту, что ты в своей газете об Испании печатаешь. И что республиканцы на грани поражения, и какая драчка между ними идет, и что наши истребители ни к черту не годятся, немецкие асы их совсем заклевали. Ну и так далее.

– Ну и что потом?

– А что потом? Сказал ему Иосиф Виссарионович «адью», а когда Мишка уже открыл дверь, чтобы уйти, подбросил ему весьма странный, даже загадочный вопросик: «У вас есть револьвер, товарищ Кольцов?» Ну, Мишка и подтвердил, что есть. «Вы же не намерены, товарищ Кольцов, застрелиться?» Как тебе такие шуточки? «Что вы, товарищ Сталин,– это ему Мишка в ответ,– жизнь у нас в стране такая, что дух захватывает, разве можно стреляться!» – «Молодец,– похвалил Сталин.– Истинный дон Мигель! Истинный рыцарь!» Представляешь, каково было состояние Мишки? Тут впору иди и стреляйся.

– Даже не верится,– растерянно произнес Андрей.

– Я же тебе не анекдоты рассказываю,– рассердился Фадеев.– Тогда вместе со Сталиным на этой беседе был и Ежов. Но арестовали Мишу уже при Берия. Хотя Ворошилов заверял Мишу, что Сталин его очень любит и ценит.

– В свое время Миша в честь Ворошилова такой прекрасный гимн сочинил! – вспомнил Андрей.– Мы его у себя печатали. Читал?

– Не довелось. Бывают дни, когда меня от газет тошнит.

– Он писал, что Ворошилов – пролетарий до мозга костей.

– «Мозг костей»! – Фадеева передернуло.– Терпеть не могу таких идиотских сравнений! При чем здесь мозг костей?

– А еще, что он большевик в каждом своем движении…

– Час от часу не легче! – снова перебил его Фадеев,– Ну Мишка, ну фантаст! Он что, не знает, ведь у человека бывают всякие движения, в том числе и непристойные.

– Это ты его спроси, когда он из тюрьмы выйдет. Наверное, он был искренне влюблен в Ворошилова. Писал, что тот и теоретик и практик военного дела, и один из лучших ораторов партии. И что благодаря Ворошилову создана наша оборонная промышленность. И что он автор ярких и сильных приказов, властный и доступный, грозный и веселый, любимец народа, стариков и детей. А главное – защитник страны.

– Представляю, как товарищ Сталин читал это вслух товарищу Ворошилову, представляю…– рассмеялся Фадеев.

– Но он же и о Сталине писал очень восторженно,– Андрей вспомнил, как Кольцов говорил о Сталине в Доме печати, когда он привел туда Ларису, и сердце его горестно сжалось.

– Сталин ни в грош не ставит такие восторги,– серьезно сказал Фадеев.– Тут я его уже давно раскусил. Чем больше его кто-то хвалит, тем больше это вызывает у него подозрений: наверное, враг, но с помощью лести хочет замаскироваться, выдать себя за друга.

– Не может быть! – воскликнул Андрей: такого рода предположения просто не укладывались в его голове.– Просто не верится!

Фадеев резко отбросил ладонью прядь уже местами побелевших волос:

– Бог с тобой, живи со своими иллюзиями… В тебе, Андрюха, скажу я прямо, все еще сидит раб, понимаешь, раб… Ты всего боишься. Скоро ты будешь бояться самого себя…

Его слова оскорбили Андрея не столько своим смыслом, сколько тем, что он удивительно точно попал в цель и обнажил самое уязвимое место его души, тайну, которую Андрей скрывал даже от самого себя.

– Зачем же ты так? – обиженно спросил Андрей.– А еще друг…

Фадеев ничего не ответил. Он сцепил губы и прикрыл воспаленные глаза набрякшими веками: он выговорился и, казалось, потерял интерес к Андрею. Тот понял, что ему пора уходить.

– Так все же я буду ждать статью,– напомнил он.– Не подведи со сроками. А то меня Мехлис живьем слопает. Главное – партийность литературы. Лейтмотив ленинский: «Долой литераторов беспартийных!»

Фадеев вскинулся с места и истерически выкрикнул:

– Не будет никакой статьи! К черту! Лейтмотив,– передразнил он Андрея, заметно кривляясь.– Лейт-мотив! Надоело! Все надоело, все!

– Извини,– сказал Андрей,– я не настаиваю. И постараюсь больше не приставать.

Фадеев, ожидавший, что Андрей будет «давить» на него, услышав эту фразу, как-то сник, перестал петушиться, лицо его приняло жалобный и виноватый вид.

– Андрюша, милый,– необычайно ласково произнес он,– что мне делать? Понимаешь, не пишется мой проклятый «Последний из удэге», ну не пишется, и все тут! До статей ли мне сейчас?

– Напишется,– попытался успокоить его Андрей.– Ты еще не один роман напишешь. Пройдет черная полоса.

– Нет, не напишется,– скорбно возразил Фадеев.– Такого, как «Разгром», уже не напишу…

Андрей взял его под локоть и по крутой деревянной лестнице повел наверх, в спальню. Там помог ему раздеться, уложил на кровать. Сейчас Фадеев стал похож на беспомощного ребенка.

– А Сталин… знаешь, что он сказал… тогда, помнишь, когда мы были у Горького? – уже не очень связно забормотал он.– Вождь сказал… Представляешь… Он сказал: «Почему… это… вы скрывали от меня Фадеева?» Как ты думаешь… Только как на духу: это добрый или худой знак?

– Конечно, добрый! – поспешил заверить его Андрей.– Сталин умеет ценить таланты.

Фадеев ничего не ответил: он повернулся на бок и вмиг «отрубился».

…Эта встреча с Фадеевым часто припоминалась Андрею. Припомнилась она ему и в тот памятный день, когда он был у отца в Старой Рузе.

Тимофей Евлампиевич еще накануне уговорил его сходить на зорьке порыбачить. Андрей с радостью согласился: он охотно схватывался за все, что могло отвлечь его от одиночества и мрачных дум.

Спать улеглись пораньше, но за окнами все еще было светло, солнце, казалось, не хотело расставаться со всем, что сияло сейчас на земле в его уже угасавших лучах. Они боялись пропустить утреннюю зорьку и было притихли, улегшись на кроватях, стоявших по соседству, сделали даже вид, что засыпают, но сон их не брал. Стоило Андрею закрыть глаза, как перед ним, точно живая, горячо дыша ему прямо в лицо, возникала Лариса. Он чувствовал прикосновение ее влажных губ, она смотрела на него с немым укором, будто спрашивая, почему он до сих пор не предпринял ничего решительного для того, чтобы вызволить ее из неволи.

– Отец,– не выдержал тягостного молчания Андрей.– Я не могу жить без нее. Что мне делать, отец?

Тимофей Евлампиевич, недвижно лежавший на спине, повернулся к нему.

– И я думаю о том же, сын,– сказал он.– От нее так и нет писем?

– Нет,– ответил Андрей глухо.– Представляешь, сколько лет прошло, а она молчит. Может, ее уже и нет в живых?

– Если бы так, тебе бы объявили. Что тебе сказали в приемной на Кузнецком в последний раз?

– Я был у них две недели назад,– ответил сын.– То же самое. Стандартные фразы: на поселении в Юрге.

– Значит, жива. Когда расстреливают, они отвечают, что человек сидит без права переписки.

– Но почему она молчит? Ведь ссыльным разрешают писать письма.

– Я и сам теряюсь в догадках. Ты не говорил с Мехлисом?

– Говорил. Ответил, что это дело компетентных органов и он якобы не имеет права вмешиваться. И еще издевательски добавил, что, видимо, ваша жена потеряла к вам интерес. Ну хорошо, предположим, она потеряла интерес ко мне. Но к Женечке?

– Женечка… Я представляю, как она страдает без нее!

– Надо что-то делать… Что-то придумать… Что-то предпринять…– Андрей говорил, задыхаясь, будто в настежь распахнутое окно не поступал воздух.– Надо попытаться еще раз пробиться к Сталину. Не зверь же он, в самом деле…

– Это вряд ли поможет. Сталин служит не людям, а идее. Разве ты не знаешь, что он не щадит даже своих родственников, даже своих детей?

– Тогда вот что,– Андрею вдруг пришла в голову сумасшедшая мысль.– Я поеду в Юргу, я найду ее…

– Прекрасный замысел,– сказал отец,– но отдает авантюрой. Как ты ее разыщешь? И кто разрешит тебе встретиться с ней?

– Я все равно разыщу, я прорвусь к ней,– возбужденно и упрямо сказал Андрей.

– Впрочем, бывают и чудеса, Андрюша. Иной раз только авантюрный ход и оказывается единственно верным и даже спасительным.– Отец протянул руку к тумбочке за папиросами.– Что-то мне захотелось закурить. Может, и ты? У меня «Казбек».

Они закурили. Тонкие струйки дыма потянулись к окну. Там, за окном, уже смеркалось.

– Вот, кажется, и идет к завершению наш с тобой давний спор о диктатуре и диктаторах,– спокойно заговорил Тимофей Евлампиевич.– Человек очень странно устроен. Беда, обрушивающаяся на все человечество, его, конечно, трогает и волнует, но не настолько, чтобы он взвыл от отчаяния. А вот когда она приходит к нему в дом – взвоет, да еще как!

Андрей молчал, будто пропустил эти слова мимо ушей.

– А знаешь, Андрюша, я любого человека выверяю по одному, может быть, странному признаку.

– По какому же? – насторожился Андрей.

– Любит он Достоевского или нет. Это – мой оселок. Нет, это вовсе не значит, что каждый обязан любить или восхвалять его романы. Я имею в виду оселок нравственный. Помнишь его слова о слезинке ребенка?

– Да, да,– взволнованно отозвался Андрей.– Это Иван Карамазов говорил в том смысле, что люди не должны страдать, чтобы этими страданиями купить себе вечную гармонию.

– Вот-вот, и что эта вечная гармония не стоит даже слезинки хотя бы одного замученного ребенка. И он говорил еще, что эти слезинки искупить невозможно ничем, даже отмщением. Зачем мне их отмщение, спрашивал он, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены? – Тимофей Евлампиевич вопрошающе уставился на Андрея.– Скажи, чем, ну чем можно искупить слезинки нашей Женечки, чем?

– Да, да,– горестно отозвался Андрей,– страдание ничем не искупить. Потрясающую мысль высказал Достоевский.

– Это лучшее из всего, что он написал. Оселок, годный на все времена. Жаль, мысль эту затаскали, превратили в ходячую цитату, а между тем жестокость как правила бал, так и правит. И приняла еще более зловещие формы. Но я сейчас не об этом. Ты знаешь, как относится к Достоевскому Сталин? Нет? А мне как-то рассказывали. Было это у Горького, кто-то завел речь о Достоевском. Горький сказал, что Достоевский плох уже тем, что призывал русских мириться со страданиями, терпеть и уповать на Бога. А Леонид Леонов, ты же знаешь, в его книгах потрясающее влияние Достоевского, возьми да и выпали, что без Достоевского нет русской литературы. Сталин вскипел, он не ожидал такой смелости от незнакомого ему мальчишки. Что он хочет этим сказать? Почему утверждает такую ересь? Какие основания для столь зловредных измышлений? «Достоевский – мракобес от литературы,– безапелляционно сказал вождь.– Ему с нами не по пути». Хорошо, Горький заступился за бедолагу, а то бы ему несдобровать. Это я к тому, чтобы подтвердить свою мысль: кто отрицает нравственную позицию Достоевского – тот человек без сердца, тот считает, что ему все позволено, что не существует никаких духовных тормозов.

– Вот ты говоришь, отец, что Сталин служит не человеку, а идее. А ради кого он вытаскивает эту убогую, битую-перебитую Россию из непролазного болота? Россию били за дремучесть и отсталость. Он верно говорил: били монгольские ханы, били шведские феодалы, польско-литовские паны, англо-французские капиталисты, японские бароны… Да, он вытаскивает Россию ценой огромных жертв, но он же делает это не для себя. Сам он живет как аскет. Он же ведет людей в светлое будущее!

– Значит – даешь вечную гармонию и пусть они, замученные, плачут? Вечной гармонии не будет, это утопия. Будет более или менее равномерное распределение результатов труда, но за все это придется заплатить и свободой, и экономическим прогрессом. Вспомни город солнца Томмазо Кампанеллы. В нашем городе солнца мы разучимся работать, потому что все – и те, кто работает, и те, кто лежит на печи, будут получать гроши. Ну, это долгий разговор. Я возвращаюсь к тому, что проверил Сталина на своем безошибочном оселке. И, кажется, не ошибся: посмотри, сколько людей он уже отправил на плаху!

– Но ведь эти люди открыто признают, что они и в самом деле шпионы, убийцы, террористы, предатели…

– И ты веришь их признаниям?

– Вышинский говорит, что признание обвиняемого – это царица доказательств.

– Этот оборотень? Перебежчик от меньшевиков к большевикам? Те слова, которые он сказал в адрес Бухарина – «проклятая помесь лисицы и свиньи»,– да это же о нем самом! Он уже позабыл, как подписывал приказ разыскать, арестовать и предать суду немецкого шпиона Владимира Ильича Ленина? Я убежден, что все эти наговоры на самих себя у них вырывали отнюдь не джентльменскими методами. Мол, признайтесь, во всех смертных грехах – и заслужите прощение, да еще, наверное, ссылались на обещания самого Сталина. И ты знаешь, я не исключаю и самого невероятного: это своеобразная тактика подсудимых, мол, доведем свои показания до абсурда, кто в это поверит? Кто, например, поверит в то, что они хотели отдать империалистам и Дальний Восток, и Украину, и Кавказ? Каждый здравомыслящий скажет, что такое обвинение просто нелепо.

– Но это же замаскированный метод борьбы против партии! – возмущенно сказал Андрей.

– Возможно,– согласился Тимофей Евлампиевич,– но в любом случае нельзя же истреблять столько людей.

– А я думаю, что тридцать седьмой год был необходим. Мы одержали победу, но немало врагов затаилось, они спелись с фашистами. Сталин ликвидировал «пятую колонну», ему за это памятник ставить нужно.

– В памятниках вождю у нас недостатка нет. Но, по-твоему, Лариса – тоже из «пятой колонны»?

– Очень хочу думать, что нет. Но этот пакет… И этот Олег Фаворский… Может, она что-то скрывала от меня?

– И после этого ты хочешь убедить меня, что любишь Ларису?

– Моя любовь – во мне, отец. И никто ее у меня не отнимет. Но то; что произошло с ней,– просто нелепейший случай. Ты разве не хочешь признать, что у нас есть враги, есть шпионы, есть вредители? Их что, Сталин должен был оставить на свободе, позволить им творить свои черные дела? Разве Сталин, убирая их с дороги, не заботится о благополучии России? А ты уверен, что демократия, которую ты так обожаешь, будет менее жестокой, чем деспотизм? Демократия – это же полная свобода всего и вся. Это приведет нас в царство разнузданности. Человек эгоистичен по своей природе. И суд его всегда эгоистичен, это такой суд, который нравственно удобен мне или тебе, иными словами, удобен данному человеку. Демократия приведет к междоусобицам, к драчке между нациями, к бесовской, бесконечной борьбе за власть, к новому дележу собственности. И настанет день, когда человеку страшно будет выйти на улицу. Сталин войдет в историю уже тем, что создал и укрепил великое государство. Без этого все рассыплется… Вспомни провидческие слова Карамзина, он говорил, что даже судьба русского языка зависит от судьбы государства.

– Но то, что создал Сталин,– это не просто государство, это тоталитарное государство,– возразил Тимофей Евлампиевич.– А значит, государство, которое не может считаться нормальным, то есть созданным во имя человека. В таком государстве человек все время будет жить с петлей на шее.

– А чем ты объяснишь, что этот самый человек с петлей на шее являет всему миру такую силу духа, так самоотверженно строит новую жизнь, так беззаветно верит в свои идеалы? Без государства нет и народа, нет и человека.

– Обществом движет страх.

– Неужели одним страхом можно заставить людей созидать? И разве этот невиданный энтузиазм народа – проявление страха? Не смеши меня, отец!

– Сын мой,– с печалью в голосе сказал Тимофей Евлампиевич,– энтузиазм – это следствие того, что народ поверил в миф, это же почти рядом с религией. Я сказал о петле на шее человека и не могу отказаться от своих слов. Государство контролирует не только мои поступки, но и мысли мои, и сознание мое. Государство разрабатывает идеологию и с помощью массированной пропаганды силой пытается впихнуть ее в мой мозг, заставляя бездумно отвергать все иные идеи, которые идут вразрез с государственной системой идей. Такому государству обязательно нужны враги – и внутренние и внешние. Только тогда оно может сплотить народ. Но нельзя же всю жизнь строить по законам военного времени и сидеть в осажденной крепости!

– По-твоему, все это внешние и внутренние враги – лишь досужая выдумка? А ты забыл, как Троцкий уже давным-давно восхищался Клемансо, который восхвалял пораженчество, когда немцы стояли в восьмидесяти километрах от Парижа? И говорил, что, когда немцы будут столь же близко от Москвы, он займет линию Клемансо, но, в отличие от этого французского лидера, не пощадит Сталина и ненавистный ему сталинский режим. Это разве пустая угроза? И Сталин, по-твоему, должен был умиляться Троцким и троцкистами, вместо того чтобы бросить их за решетку? А все эти Бухарины, Зиновьевы, Каменевы? Это же властолюбивые, мстительные людишки, возомнившие себя избранниками нации. Оставь их Сталин в живых – они же при удобном случае стерли бы его в порошок! Даже Фейхтвангер сказал, что раньше троцкисты были менее опасны, их можно было прощать, в худшем случае – ссылать. Теперь же, когда война на пороге, такое мягкосердечие непозволительно. Разразись война, эти «революционеры» всадят нам нож в спину. Никто не может быть опаснее офицера, у которого сорвали погоны.

Тимофей Евлампиевич вздохнул: ничто не могло сдвинуть сына с той позиции, на которой он стоял.

– Такая убежденность, Андрюша, заслуживает уважения. Такие взгляды, и это при том, что беда ворвалась и в твой, точнее, наш дом. Ну хорошо, ты ослеплен, ты на грани фанатизма. А что скажет твоя дочь, которую восхваляемое тобой государство и вождь, перед которым ты готов бить земные поклоны, лишили матери? И что для нее важнее: сила государства или мать, без которой она – сирота?

– Важно и то и другое, отец. Вот расчистим дорогу от всех врагов – и тогда и государство и мать сольются воедино.

– Но смотря кого причислять к врагам! Я не согласен с тобой, у меня другие идеи,– выходит, я враг? А не правильнее ли было бы просто разубедить меня? Или, поняв, что правота на моей стороне, принять мои доводы как разумные? Так мы перестреляем друг друга. Тем более что полного единомыслия, мне кажется, нет даже в раю. Да оно и не нужно.

– Оставим бесплодные споры,– утомленно сказал Андрей.

– Ты прав. Иначе проспим зорьку.

…С рыбалки они возвращались около полудня. Едва они вышли из рощицы и приблизились к дому, как услыхали громкий, не то радостный, не то испуганный голосок Жени:

– Папочка! Дедуля! А у нас – война!

Тимофей Евлампиевич рассмеялся:

– Война? Опять вы играете в войну? Лучше бы в куклы доиграли.

Запыхавшаяся Женя подбежала к ним. В больших серых глазах ее металась тревога.

– Мы не играем! – воскликнула она, удивляясь тому, что взрослые не могут понять истинного значения ее слов.– Настоящая война!

У калитки их ждала соседка Наташа. Она пыталась скрыть растерянность и волнение, но это у нее не получалось.

– Тимофей Евлампиевич,– слова застревали у нее в горле,– это правда – война. Немцы на нас напали. Сейчас только Молотов выступал.

Тимофей Евлампиевич многозначительно переглянулся с Андреем.

– Этого и следовало ожидать,– сказал он.– Гроза давно надвигалась, вот и надвинулась.

– Папа! Папочка! А как же теперь мамочка? Она же не сможет вернуться!

– Вернется,– дрогнувшим голосом успокоил ее Андрей.– Мы их быстро разобьем, этих фашистов. Вот она и вернется.

– Наташенька,– попросил Тимофей Евлампиевич.– Поможешь нам ушицу соорудить? Попируем сегодня на славу, пока война до нас не дошла.

– Я мигом! – обрадовалась Наташа, всегда любившая выполнять просьбы Тимофея Евлампиевича.– Давайте рыбку.

Она схватила плетенку и скорым легким шагом пошла в дом.

– Что это у тебя, отец, такой мрачный прогноз? – не выдержал Андрей, когда они остались одни.– Неужели и впрямь думаешь, что немцы до Старой Рузы дойдут? Бред какой-то!

– Может, и бред,– уклончиво ответил отец.– Только попомни мои слова: война будет не простой. Силища у немца огромная, на него вся Европа работает.

– Ничего, справимся! – убежденно сказал Андрей.– На его силищу у нас своя силища найдется. У нас тоже танки и самолеты есть. А если их еще и помножить на силу нашего духа, на наш патриотизм! Вот увидишь, мы их еще на границе приструним!

– Сдается мне, что ты не в «Правде», а в «Пионерской правде» работаешь,– усмехнулся Тимофей Евлампиевич.– И болеешь опасной болезнью, именуемой шапкозакидательством. Уверен, что сам Сталин не думает так, как думаешь ты, иначе бы он ни за что пакт с Гитлером не заключил. Уж очень старался он оттянуть эту страшную войну. Но – просчитался. Бесполезно было заключать пакт с самим дьяволом. Выходит, и диктаторы ошибаются.

– Глянь лучше расписание автобусов,– попросил Андрей, не желая продолжать спор.– Мне надо мчаться в редакцию.

– Автобус через два часа. Успеешь ушицы отведать. Да и за победу надо тост произнести. Итак,– он взглянул на календарь,-сегодня – двадцать второе июня. Так и пометим: началась война. А вот конец ее уже придется в другом календаре помечать: этого не хватит.

– Патентованный пессимист! – фыркнул Андрей.– «Мы врага встречаем просто: били, бьем и будем бить!» Знаешь эту песню?

– Эта песня неисправимых хвастунов,– серьезно, не принимая бодрого настроения сына, сказал Тимофей Евлампиевич. И вдруг его осенило: – Андрюшенька! А ведь, кажется, забрезжила она, родимая!

– Кто – она?

– Она самая. Надежда. Надежда выбраться нашей Ларочке из ссылки. Неужто не догадается попроситься на фронт?

– На фронт? – поразился Андрей.– Да она не успеет и письма написать, как и фронта никакого не будет.

– Андрюша, очнись. Войны, да еще такие, быстро не кончаются. Это будет битва титанов, битва двух миров, тут не может быть ничьей, тут будет только один победитель.