Текст книги "Юго-запад"

Автор книги: Анатолий Кузьмичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

Тяжко встряхнув землю, где-то очень близко разорвался снаряд. Нырнувшего в траншею Бельского упругой волной воздуха отшвырнуло назад. За поворотом кто-то, вскрикнув, грузно упал в воду. На мгновение командир роты увидел в дыму Краснова. Низко пригибаясь, тот бежал по ходу сообщения к окопам петеэровцев.

– Гранаты к бою! – крикнул Бельский.

– Гранаты к бою! – повторило несколько голосов.

Нефедов стоял неподалеку от ячейки командира роты, в обвалившемся окопе, и, не мигая, глядел на шедшие по грязному снегу танки. «Вот теперь,– сказал он самому себе.– Обязательно теперь! Только бы удалось!» Он сейчас очень хотел, чтобы именно на него, прямо на него пошел хотя бы один немецкий танк.

Позавчера на рассвете, когда взвод хоронил своего командира гвардии лейтенанта Волобуева, Приходько все-таки не сдержался, кивнув в сторону Нефедова, громко и зло проговорил:

– Надо ж было этой детине кувырнуться в воду! Може б, все тихо обошлось...

Все эти двое суток Нефедов жил одной мыслью: искупить свою вину. Ему казалось, что пока он не сделает этого, быть ему в роте чужим человеком.

И вот этот час наступил: прямо на окоп, подминая гусеницами грязный снег, медленно шел «тигр». Глядя на него, Нефедов удивлялся своему спокойствию. Он не чувствовал страха, ему казалось, что в окопе стоит не он, Нефедов, а кто-то другой. Стало очень легко, наверно, потому, что принятое решение отрезало путь к отступлению и об отступлении уже не надо было думать.

«Ну, Петя, пошел!..»

Он уперся ногами в стенки окопа и, вывалившись наружу, упал в жесткий, ноздреватый снег. У самой головы, жутко сверкнув красным, свистнуло несколько пуль – экипаж танка бил трассирующими из пулемета. Нефедов пересилил секундное желание сползти обратно в окоп и, отрешившись от всего, бросился вперед, слыша, как колотится под полушубком сердце. Ветер хлестнул ему в глаза жгучей колючей пылью.

Он бежал, видя перед собой только загородившую все небо грязно-серую грохочущую махину танка с длинным стволом пушки. Метрах в тридцати от машины он снова упал в снег. «Не убило, жив!.. Не убило, жив!..» Но когда захотел подняться, почувствовал: непослушной и тяжелой стала левая нога. Стиснув зубы, Нефедов приподнялся на локте, вырвал из рукоятки противотанковой гранаты холщовый флажок предохранителя. «Все равно подорву!..»

Он встал на колени и, широко замахнувшись, швырнул гранату под левую гусеницу «тигра». Потом, уже лежа пластом на снегу, услышал мощный, оглушивший его взрыв и телом почувствовал гулкое содрогание земли.

Танк остановился, его повело влево. Почти не глядя, Нефедов бросил вторую гранату и ползком повернул обратно. Опять затрещали немецкие автоматы. Теперь у самого колена обожгло правую ногу. В сапоге намокло и потеплело. Нефедов лег на бок, натужно вытянул раненую ногу и вдруг почувствовал, что снег под ним куда-то проваливается, а кругом сразу стало тихо и темно.

Очнулся он от громкого «ура!», раздавшегося справа и слева от него. Было очень холодно. Снег показался ему красно-розовым, а небо черным и низким-низким.

– Ур-ра! – опять послышалось неподалеку.

Совсем близко забился в длинной яростной очереди пулемет. Потом в той стороне, где были немцы, начали часто рваться снаряды и мины. «Гвардии майор огонь вызвал... С того берега...»

Кто-то, тяжело топая по снегу, пробежал в нескольких шагах. Нефедов хотел закричать, по не смог. И вдруг его голову приподняли теплые жесткие руки. Кажется, Приходько. Точно.

– Жив? – спросил командир отделения.– Жив ты? Петро!

– Н-ноги...

– Брось ты про ноги! Голова цела, значит, порядок!..

Нефедову стало очень хорошо от этих грубоватых слов.

– Я за гвардии лейтенанта... И вообще, чтоб не думали...

Только теперь понял Приходько, в чем дело. Голос его дрогнул.

– Петро, друг... Прости ж ты меня, гада... за те слова. А? Брякнул я сдуру, не подумал... Прости.

8

Подпрыгивая на пружинистом сиденье рядом с шофером, старшина Никандров никак не мог разобрать, что сейчас в стороне от дороги, по которой с ухаба на ухаб, от воронки к воронке, скрипя и дребезжа, шла его видавшая виды полуторка. Шофер, плюнув на все предосторожности, включил фары, и в их тощем свете блестела перед радиатором жидкая маслянистая грязь проселка.

– Эх, и развезло! – покачал головой старшина.

Все ориентиры, примеченные днем, поглотила окружавшая машину темень. Остались только мокрый ветер, беспощадная тряска, залитые водой воронки, поминутно преграждавшие путь, и за спиной, в кузове,—отчаянная ругань Карпенко.

Все это кончилось очень неожиданно. Впереди, в полосе желтого света, появилась вдруг сказочная фигура в плащ-палатке и, подняв руку, заорала:

– Стой! Сто-ой!

Шофер надавил педаль и рванул на себя рукоятку ручного тормоза. Задрожав, полуторка остановилась.

Снаружи по-осеннему тоскливо шумел ветер. Теперь, когда мотор работал на малых оборотах, было слышно, как густая водяная пыль шуршит по капоту, рассыпается по брезентовой обшивке кузова, по крыше кабины.

– Свет! Свет! – опять заорала фигура в плащ-палатке.

Фары погасли, и все стало невидимым. Старшина выжидательно прислушивался к тяжелому шлепанью ног по грязи. Человек шел прямо к кабине.

– Чья машина?

– Третьего Украинского фронта! – высунувшись в окошко, огрызнулся старшина.

– Сам знаю, что Третьего!

– А чего спрашиваешь?

– Да это ж Никандров! – воскликнули вдруг в темноте.– Товарищ гвардии лейтенант, это ж Никандров!

– Погоди,– пробормотал старшина.– Горбунов?

– Точно! – весело ответил солдат в плащ-палатке.

– Ну, значит, приехали!..

– Факт, приехали!..

Никандров неохотно вылез из кабины под дождь и сразу на полсапога увяз в хлюпком месиве. В лицо ему ударил водяными брызгами ветер. Пройдя вдоль кузова, старшина постучал кулаком в мокрый холодный борт:

– Приехали!

– Чую! – отозвался Карпенко.

Незаметным привычным движением старшина расправил свои обвисшие усы и, как слепой, глядя прямо перед собой, спросил у темноты:

– Горбунов! Переправа готова?

Еще рано, товарищ гвардии старшина! К четырем ноль-ноль приказано.

– А как же... Мне-то как?

– На шлюпочках придется.

– Да у меня ж тонны полторы!

– Переправим!

Кто-то невидимый по грязи и лужам шел к машине.

– Никандров?

– Я!

– На шлюпках будешь переправляться?

Старшина узнал по голосу командира саперного взвода лейтенанта Бахарева.

– Придется.

– А может, малость подождешь?

– Какую малость?

– Часиков пять-шесть. Первым пропустим.

– Не могу, товарищ гвардии лейтенант! Мои ж там голодные и холодные сидят.

– Тогда пошли. Пару шлюпок я тебе дам. А машину пусть гонят к берегу, —сказал Бахарев. —Дорогу Горбунов покажет. Горбунов!

– Я! – откликнулся солдат в плащ-палатке.

– Покажи, как проехать.

– Есть!

Горбунов вскочил на подножку полуторки, просунул голову в кабину:

– Давай сразу налево.

Уже привыкшими к темноте глазами Никандров различал теперь впереди широкую спину Бахарева, который шел не спеша, по уверенно. На той стороне Дуная далекое размытое сияние осветительных ракет изредка озаряло низкие, неподвижно нависшие над землей тучи.

Поджидая старшину, Бахарев остановился:

– Осторожней – воронка... Все тут, паразит, разворотил!

– А вы работаете? – спросил Никандров, прислушиваясь к гулу голосов и глухим ударам, доносившимся с реки.

– Работаем! Тут и корпусные и армейские саперы. Мадьяры местные тоже помогают... Достается нашему брату! Только по ночам и передышка. Днем бомбит, обстреливает...

А приказ – к четырем ноль ноль сдать. Даже водолазов прислали. Сам Гурьянов приезжал часа два назад.

Они вышли к воде, черной, устало набегавшей на прибрежный песок. Середина реки гудела. Кое-где на земле серели пятна подтаявшего снега. У берега покачивались две шлюпки, привязанные к кольям.

– Отсюда и отчалишь,– сказал Бахарев.– Пойду пришлю ребят. Грести помогут и шлюпки обратно пригонят.

– Я за один раз не обернусь.

– Два раза сгоняем! Великое дело! – усмехнулся командир саперного взвода.– Жди тут, я сейчас.

Он исчез, сразу растаяв в дождевой мути.

Всматриваясь в темноту, Никандров попытался разглядеть противоположный берег, где был сейчас его родной батальон, по видел только ночь и дождь, которые, казалось, объяли всю землю.

Бахарев вернулся минут через двадцать, приведя с собой трех солдат.

Вот тебе гребцы и грузчики. А это из санроты,– кивнул он на третьего солдата. Раненых сюда доставит.

Всех, кто погиб при отражении немецкой контратаки, похоронили перед вечером. Накрапывал дождь. В прибрежных лужах, отражая серое сумеречное небо, блестела вода. Маленький холмик в двадцати шагах от берега увенчала пятиконечная звезда, вырезанная Зелениным из консервной банки, да чья-то помятая каска. Рассыпчато прогремел залп прощального салюта, и люди, отдав последний долг павшим товарищам, пошли обратно в залитые водой окопы.

Краснов шел рядом с Талащенко. Лицо командира батальона осунулось, посерело, густая синева усталости легла вокруг потемневших глаз, усы обвисли.

В блиндажике КП тоже было сыро. Отчаянно дымила печка, которую дежурный связной набивал бурыми мокрыми стеблями кукурузы. В углу стонал накрытый двумя полушубками Никольский, легко раненный в ногу выше колена.

Талащенко устало сел на ящик из-под противотанковых гранат. Сунул руку в карман полушубка. Сигарет не было. Саша заметил этот его жест, участливо спросил:

– Товарищ гвардии майор, махорку покурите? Тут у меня есть про запас.

– Давай махорку.

Талащенко свернул толстую самокрутку, прикурил, затянулся.

– Может, чайку, товарищ гвардии майор, попьете? – посмотрел на него Зеленин.– Сейчас закипит.

– Наливай, Саша, наливай! – ответил за командира батальона Краснов. Он сидел, близко пододвинувшись к коптилке, и что-то записывал в свою толстую тетрадь.

Саша, обжигаясь, разлил в жестяные кружки кипяток, поставил на стол:

– А сахар кончился.

– И так сойдет. Погреемся – тоже хорошо.– Краснов закрыл тетрадь.– И сухарей нет?

– Сухари у меня всегда есть, товарищ гвардии капитан.

– Давай!

Криво сколоченная дверь блиндажика распахнулась, и, размахивая какой-то бумагой, вниз спустился начальник связи батальона лейтенант Фатуев.

– От самого Гурьянова!..

Командир батальона взял влажный листок, исписанный крупным почерком дежурного радиста.

«Благодарю за отличное выполнение боевого приказа,– радировал Гурьянов,– Награждаю орденами Отечественной войны первой степени капитана Трубачева, старшего лейтенанта Братюка, старшину Добродеева; второй степени – капитана Лясковского, рядового Нефедова; Красной Звезды – сержанта Авдошина, сержанта Приходько, рядового Ласточкина...» О! Тут целый список! – сказал Талащенко.– Т-так... «Представляю к званию Героя Советского Союза лейтенанта Волобуева, старшего лейтенанта Бельского; к ордену Красного Знамени...» гм... «майора Талащенко, капитана Краснова... Всему личному составу объявляю благодарность, желаю новых боевых успехов в деле окончательного разгрома немецко-фашистских захватчиков. Гурьянов».

Пока Талащенко читал, Краснов быстро записал на бумажке фамилии награжденных, спрятал свою тетрадь и листок в полевую сумку:

– Пойду обрадую народ.

– Плащ-палатку возьмите, товарищ гвардии капитан! – остановил его Зеленин.– Дождь на улице... А чай-то что ж? Так и не выпили?

– Успею, Саша. Потом.

Сначала Краснов пошел в роту Бельского. Дождь дробно стучал по мокрой плащ-палатке, тяжелые сапоги вязли в густой грязи, глаза еле различали в темноте поблескивающую на дне траншеи воду.

Бельский сидел в ротной ячейке управления, в окопе под перекрытием из жердей и соломы. На принесенных откуда-то камнях тлел робкий костерок, и командир роты, обросший и похудевший, нахохлившись, грел над огнем руки. Старшина Добродеев сидел, по-турецки поджав ноги, очень низко наклонившись к костру, и копался в объемистой полевой сумке.

– Опять, комиссар, не сидится? – весело спросил Бельский, увидев в отсветах костра Краснова, появившегося из хода сообщения.

– Поздравить тебя пришел.

Добродеев, заинтересовавшись, поднял голову.

– Получена радиограмма от Гурьянова,– сказал замполит,– Тебя и Волобуева представляют к Герою...

– Брось ты! – отмахнулся Бельский.– К Герою!..

– Серьезно, говорю! – Краснов вынул из полевой сумки листок.– Вот, специально записал.

Бельский как-то странно хмыкнул и часто заморгал, в упор глядя на замполита:

– Какое же это я геройство проявил?

– Начальству все видно, Боря.

– Волобуев – тот заслужил...

Краснов подсел поближе к огню:

– Да ты не один, не волнуйся... Нефедов твой «Отечественную войну» получил за подбитый танк...

– За сегодняшний?

Точно. Тут уж, честно сказать, я руку приложил. Передал по радио в политдонесении Дружинину, а там, видишь прямо в приказ.—Краснов протянул руку Добродееву: И тебя поздравляю, старшина! С орденом Отечественной войны первой степени.

Добродеев резко поднялся, чуть не пробив головой перекрытие над окопом:

– Спасибо, товарищ гвардии капитан. Служу Советскому Союзу!..

Вода стекала по стенам окопа, просачивалась сквозь солому над головой. От дождя некуда было скрыться. «Как же сейчас солдаты? – подумал Краснов.– Под открытым небом... В траншеях, в боевом охранении...»

– Надо было б народу сообщить, старшина,– сказал он.– Всему личному составу благодарность от командования корпуса.

– Это сейчас, товарищ гвардии капитан!

– Ты фамилии запиши.

Посвечивая себе фонариком, Добродеев переписал в блокнот фамилии награжденных солдат и сержантов роты и пошел по взводам. Когда он скрылся в глухой черноте хода сообщения, Бельский, молчаливо глядевший на огонь, поднял голову:

– Устал я. Спать хочется... Да мало ли чего хочется, когда сидишь вот тут, мокнешь и мерзнешь... Эх, скорей бы уж конец всей этой музыке! Надоело, честное слово!

– И мне надоело,– сказал Краснов.– Но теперь уже, по всему, недолго.– Он подбросил в костер обломок кукурузного стебля.– Ладно, отдыхай! Пойду в третью.

...На командный пункт батальона замполит вернулся часа через полтора. В блиндаже горела лампа из стреляной гильзы, было шумно, накурено, и Краснов не сразу понял, в чем дело. Только разглядев на столе консервные банки, окорок, буханку хлеба, фляжки, он догадался, что приехал с того берега Никандров.

Старшина сидел напротив Талащенко и улыбался в огненные усы, как улыбается отец, доставивший какую-нибудь радость своим детям. Заметив вошедшего Краснова, он степенно поднялся, отдал честь.

– Здравствуйте, Никандров,– сказал замполит.– А газеты и письма привезли?

– Товарищ гвардии капитан! – укоризненно посмотрел на него старшина.– Вы ж сначала покушайте! Почти ж двое суток вот так сидите!..

– А его хлебом не корми, только газеты дай,– беззлобно пошутил Талащенко.

Покачав головой, Никандров отошел в темноту к двери и, вернувшись, положил на стол влажный сверток, крест-накрест перехваченный разлохматившимся шпагатом. Краснов попросил у Саши нож, распаковал газеты. Потом кивнул на хлеб, консервы, колбасу.

– Как насчет этого в ротах?

– Старшины, товарищ гвардии капитан, уже получают. Карпенко на берегу выдаст,

Награждению Улыбочки орденом Красной Звезды Авдошин обрадовался больше, чем собственной награде. Он как-то сразу по-братски полюбил этого тихого исполнительного солдата, почти еще мальчика.

– Законно, законно, товарищ гвардии старшина! – сказал помкомвзвода Добродееву.– По заслугам! Наш Ваня Ласточкин – герой... Итог-то, выходит, какой? Звездочка плюс «Отвага»!

– «Отвагу»-то за что отхватил? – спросил кто-то.

– За склад,– обернулся на голос Улыбочка.– В отряде я был, в партизанском. Два года почти. Диверсионная группа...

– Ты гляди! А не скажешь!..

Добродеев поинтересовался:

– За какой склад?

– Бензиновый... Бочек сто у фрицев было. При аэродроме. Мы с Кузьмой Гаврилычем Бондаренко подпалили. За это и медаль выдали.

– Авдошин! – крикнули за поворотом траншеи: – Начальство к телефону требует.

Помкомвзвода вернулся очень быстро и сразу же вызвал Бухалова, Улыбочку и еще двух солдат:

– Вот что, гвардия,– срочное дело. Вытряхайте сидора – пойдете за продуктами.

Бухалов, давно прикончивший свой энзе, мгновенно оживился:

– Где получать?

– На берегу, в районе минометной. Старшина Никандров прибыл. Принесете сюда. Да смотрите, того... спецпаек не забудьте.

– Не беспокойтесь, товарищ гвардии сержант! Доставим!

К излому траншеи, в котором обосновался Авдошин, стали без приглашения стекаться солдаты, а когда вернулись Бухалов и его помощники, здесь толкался почти весь взвод, кроме тех, кто был в боевом охранении.

– Командиры отделений пусть останутся. И по одному человеку с ними,– скомандовал Авдошин.– Остальные – по местам. Все получите. А так – беспорядок!..

Солдаты, ходившие за продуктами, кряхтя, сняли со спин вещевые мешки, а Ласточкин достал еще откуда-то из-под полушубка связку писем, которые Никандров заранее рассортировал по взводам.

– Голиков! Ну-ка посвети малость.

Помкомвавода стал выдавать консервы, хлеб, махорку, колбасу и почти тотчас же в окопах началась веселая работа: заскрежетали по жести консервных банок ножи, загремели котелки и фляжки.

– Кто меняется: сто грамм на колбасу? Не глядя.

Авдошин узнал голос Улыбочки, спросил:

– Сто грамм отдаешь?

– Ага!

– Выпей сам, обогрейся!

– Да не люблю я!

– Ну, давай, раз так.

Помкомвзвода раздал продукты последнему отделению, обнаружил у себя остатки, нахмурился.

– И на убитых старшина выписал. Н-да... А им уже ничего не требуется. Эх, жизнь солдатская! Нынче здесь, завтра там.– Он помолчал минуту.– Ну что ж, помянем наших братьев-товарищей наркомовской стопочкой. Вечная им память!

9

Костя Казачков, исчезнувший куда-то сразу после обеда, появился в сарае, занятом ротой Мазникова, только часов в семь вечера.

– Пошли в медсанбат! – с порога начал он.– Кино будет.

– Тебе Гоциридзе даст медсанбат!

– Гоциридзе только что уехал.

– Далеко?

– В бригаду вызвали.

– Ну, хлопцы, мы, кажись, отзагорали,– сказал Снегирь.

Казачков подсел к столу, тронул Мазникова за плечо.

– Пошли, комбриг? – он уже успел разузнать, что Виктор – сын командира бригады, и теперь в шутку называл его «комбригом»,– Пошли! Какую девочку тебе покажу! – Казачков даже зажмурился от удовольствия.

– А какая картина, товарищ гвардии капитан? – спросили из угла.

– Картиночка по обстановке – «Фронтовые подруги».– Казачков опять тронул Виктора за плечо.—Ну, пошли?

Мазников тряхнул головой и, хлопнув ладонью по столу, встал.

– Э! Пошли! Переправимся – там по скоро посмотрим.

Медсанбат размещался на соседней улице в большом двухэтажном доме, принадлежавшем раньше, как объяснил товарищам знавший все Казачков, венгерскому помещику, сбежавшему при подходе советских войск. Наверху жили врачи, сестры и санитарки и были оборудованы палаты для «ходячих» раненых, внизу находились палаты для остальных, операционная, аптека. Здесь же, в большом зале со сверкающим паркетным полом была столовая, в которой иногда по вечерам раненым и работникам медсанбата показывали кино.

Танкисты пришли минут за пятнадцать до начала. Электрический свет от движка, трещавшего во дворе, казался необычно ярким и непривычным. По залу, заставленному стульями, уже прохаживались свободные от дежурства врачи. Сестры и санитарки стайками толклись возле занавешенных одеялами окон. Рассаживались раненые, в синих, коричневых, черных халатах и в стоптанных тапочках. Пришли и принарядившиеся по случаю кино мадьярки из прислуги сбежавшего помещика. Они подружились с русскими санитарками и медсестрами, помогали им стирать белье, работать на кухне, мыть полы.

Казачков был в медсанбате своим человеком. Со многими он здоровался за руку, галантно отвешивал направо и налево поклоны, медсестер и молоденьких женщин-врачей называл только по имени.

– Аллочка! Лапочка! А где наша Ниночка? – спросил он у проходившей мимо маленькой краснощекой сестры с круглыми веселыми глазами.

– Ваша – не знаю, а наша – скоро придет,– улыбнулась, обходя его, Аллочка.

Проводив ее взглядом, Казачков вдруг встрепенулся, шепнул Виктору на ухо:

– Начальство! Не теряйся,

В зал вошли пожилой майор и женщина-врач в таком же звании. Позади них шел седоусый подполковник медицинской службы с чисто выбритым профессорским лицом – командир медсанбата Стрижанский.

– Сейчас может быть неприятный разговор, – предупредил Казачков.

Стрижанский остановился у двери и осмотрелся. Покачав головой, двинулся дальше, но, дойдя до танкистов, придержал шаг и с усмешкой спросил у Казачкова:

– Что у вас, молодой человек? Опять зубы болят? Или, может быть, глаз засорили?

– Нет, ничего такого, товарищ подполковник, – чуть смутившись, ответил тот. – Кино.

– Люблю честность! – Стрижанский обернулся к Виктору. – А у вас?

– Тоже кино, товарищ подполковник.

Ну, спасибо! А то уж я хотел доложить полковнику Гоциридзе, что его часть, небоеспособна ввиду некоего массового заболевания. Стрижанский прошёл дальше, и собравшиеся начали рассаживаться. Казачков незаметно толкнул Мазникова локтем.Смотри. Она. Ниночка Никитина.

Между стульев пробиралась к подругам девушка в погонах старшего лейтенанта медицинской службы. Толстая золотистая коса обвивала ее небольшую, гордо и независимо поднятую голову. Никитина прошла вперед, села на свободный стул, оглянулась. Казачков поймал ее взгляд и сделал неопределенное движение, похожее на поклон. Никитина ответила едва заметным кивком и больше уже не обращала на него внимания. Но Мазникова она заметила, наверное, потому, что видела его впервые. Широко раскрыв свои большие глаза, затененные густыми ресницами, она несколько мгновений смотрела на него, потом наклонилась к соседке и что-то сказала. Та повернулась, тоже посмотрела в его сторону – и обе они засмеялись.

Виктору это не понравилось.

– Пойдем сядем где-нибудь, – сказал он Казачкову.

В одном из последних рядов они нашли свободные стулья, и когда мягко застрекотала кинопередвижка, Виктор так, чтобы не заметил Казачков, посмотрел в сторону Никитиной. На фоне светлого экрана он отчетливо видел силуэт ее головы, увенчанной тяжелым венком косы. Никитина то склонялась ксоседке, то неподвижно смотрела вперед..,

– Ну, как Ниночка? – спросил Казачков, когда они возвращались обратно.

– Ничего особенного.

Казачков, никак не ожидавший такого ответа, даже остановился:

– Ничего особенного? Врешь ты, комбриг! Не верю!

– Дело хозяйское.

– Убей меня, не верю!

Смелый в густой снежной мгле, па повороте улицы вспыхнул вдруг свет автомобильных фар. В голубых лучах засверкали, закружились хлопья сырого снега.

– Хлопцы! – встрепенулся Снегирь.– Полковник!..

Все прижались к забору. Машина прошла мимо и остановилась у штаба, тотчас выключив фары.

«Дома» почти все спали. Только Овчаров лежал па полу с открытыми глазами, глядя перед собой в потолок. Он даже не посмотрел на вошедших. Снегирь сбросил шинель и, помешав в печурке, поставил на нее котелок с водой.

– Чайку захотелось? – раздеваясь, спросил Казачков.

– Побриться надо. Похоже, что завтра двинемся.

– Откуда такие данные?

– Сердцем чую,– усмехнулся Снегирь.

– Двинемся так двинемся. Нам не привыкать. Поедем Будапешт брать – подумаешь, великое дело! – Казачков похлопал Виктора по плечу.– Эх, комбриг! Равнодушный ты человек! Или – себе на уме. Такая девочка, а ты – ничего особенного!

– Я тут, товарищ гвардии капитан, сегодня днем одного старика видел,– сказал лежавший рядом с Овчаровым Свиридов.– По-русски малость понимает. Говорит, когда немцы отступали, почти весь народ в Будапешт угнали, на окопы...

Снегирь мотнул головой:

– Значит, воевать за него собираются. От дурни! Загубят же город!..

– Нет, они его тебе на тарелочке преподнесут! – угрюмо откликнулся Овчаров: – «Извольте, уважаемый господин Снегирь».

Он встал, вразвалку подошел к печке, присел на корточки и, открыв дверцу, стал прикуривать. Отсветы пламени озарили его грубоватое, скуластое лицо, заиграли на двух орденах Отечественной войны.

– Хорошо попросим,– преподнесут,– сказал Казачков.– А попросить мы сумеем.

***

Катя заканчивала письмо домой, матери. Столик шатался, и неровное зубчатое пламя в фонаре вздрагивало, взметаясь тусклыми коптящими языками.

– Катерина Васильевна, отдохните,– мягко сказал Сухов.– Вы же сутки на ногах.

– Ничего, Сергей Сергеич, не беспокойтесь. – Катя обернулась к нему, откинула назад свои густые волосы. – Мне всего полстранички... Как раз Галечка встанет, а я лягу.

Она снова склонилась над столом. Неяркий оранжевый свет «летучей мыши» освещал ее бледное усталое лицо. Волосы свисли, почти касаясь бумаги, отливая медью, и Сухов, лежавший на койке в противоположном углу палатки, не видел ничего, кроме этого сосредоточенного, побледневшего лица, словн0 ореолом окруженного сиянием фонаря.

Катя писала, прикусив нижнюю губу, иногда улыбаясь написанному, и её улыбка глухой болью отзывалась в сердце Сухова. Он еще никогда не чувствовал такого жгучего одиночества. Может быть, ночь, дождь, чужая земля и чужой промозглый ветер внесли это смятение в его душу?.. Прикрыв глаза, он сквозь ресницы смотрел на сидевшую за столом Катю.

Она по-домашнему зябко кутала плечи платком, кусая кончик карандаша, перечитывала то, что написала, задумчиво, чуть прищуренными глазами глядела куда-то в даль, сквозь полутьму палатки, сквозь тяжёлый, мокрый от дождя и снега брезент...

Сухов прислушался к тишине снаружи: ему показалось, что кто-то негромко разговаривая, подходит к палатке. Неподалеку зашумела машина. Командир роты по хрипучему гудку узнал свою «санитарку».

– Кажется, Кулешов вернулся...

В палаткy вошли. Катя почувствовала это по волне холодного сырого воздуха, хлынувшего в откинутую брезентовую дверь.

– Прибыли, товарищ гвардии капитан. Куда раненых?

Отряхиваясь и потаптывая ногами, Кулешов остановился у самого входа.

– Давайте прямо сюда. —Сухов встал, накинул на плечи шинель. – Много?

– Одиннадцать. Тяжелых только взял, товарищ гвардии капитан. Легкие не захотели, там остались.

– А как там мой земляк?

– А кто такой?

– Майор Талащенко.

– Комбат, что ль?

– Да.

– Комбат жив-здоров. Провожал нас.

– Ну, хорошо. Заносите.

Кати быстро собрала свои бумажки, разожгла примус, включила подвешенную над перевязочным столом автомобильную лампочку, разбудила Славинскую. Потом стала помогать Кулешову раздевать раненых. Двое лежали на носилках без сознания. Самый крайний от входа тяжело, с надрывом стонал. Другой бредил, ругаясь и зовя какую-то Марусю...

Наклонившись над одним из привезенных, Катя поразилась его взгляду: на нее не мигая смотрели горячие лихорадочные глаза.

– Я Никольский,– сказал раненый.– Капитан Никольский... Эх... Матвейчук убит, Волобуев убит... Солдаты – как мухи... Всех раздавит. Танками, танками... Правда, кое-кто еще живой... Мерзость!

«Еще живой,– повторила Катя, поежившись, Ей стало страшно.– Еще живой...»

10

Тишина мешала Талащенко уснуть. В маленьком блиндажике командного пункта было темно и холодно. Краснов ушел в роты, телефонист, не двигаясь, сидел в углу (казалось даже, что он спит), Саша Зеленин пристроился перед открытой печуркой. Бледно-оранжевые отсветы пламени прыгали по мокрым земляным стенам, по тяжелому, в два наката, бревенчатому потолку, дрожали на заросшем щетиной, осунувшемся лице ординарца.

Саша долго скручивал цигарку, не торопясь прикурил от уголька и вдруг будто самому себе сказал:

– А, видать, она девочка хорошая...

– Кто? – насмешливо спросил Талащенко.– Уже присмотрел какую-нибудь? Когда ж ты успел?

– А в санроте, помните? – Зеленин помешал в печурке мокрой суковатой палкой.– Присмотрел! – ухмыльнулся он, затягиваясь махорочным дымом.– Это не я присмотрел, а, по-моему, она, товарищ гвардии майор, вас присмотрела. Такими глазами тогда на вас глядела, что... что у меня аж мороз по спине...

– Выдумываешь ты, Зеленин! Давай-ка лучше спать, пока тихо.

Саша пожал плечами и промолчал. Потом швырнул окурок в печку, лег ка полу около телефониста и закрыл глаза.

К четырем утра понтонный мост был наведен. Полковник Мазников под обстрелом одним из первых проскочил на своей машине за Дунай.

На берегу «виллис» угодил в минную воронку, стал боком, пробуксовывая задними колесами. Командир бригады открыл дверцу, покряхтывая вылез в чавкнувшее под ногами, чуть припорошенное серым снежком месиво.

Тьма, ветер, косой холодный дождь со снегом... Присмотревшись, Мазников пошел напрямик – и шагов через десять дорогу ему загородил часовой:

– Стой! Кто идет?

– Свои.

– Пропуск?

Мазников назвал пропуск.

– Где командир батальона?

Прямо блиндажик. Метров двести, товарищ гвардии полковник.

Было трудно поверить, что здесь, в этой мокрой земле, казавшейся пустынной и необитаемой, закопался целый батальон. Над черной с белыми пятнами снега равниной, гладко стелившейся во все стороны, стояла странная для переднего края тишина, «На такой скатерти нелегко спрятать голову. Молодец, Талащенко! Молодец!»

В блиндажике, в углу около телефона, еле-еле коптила трофейная свечка– плошка. Увидев вошедшего полковника, дежурный телефонист от неожиданности, спрятал в рукав папиросу, хотел подняться.

– Сидите. И курите. Командир бригады осмотрелся.—

– Что , майор спит?

– Намаялся, товарищ гвардии полковник... Прикажете разбудить?

– Придётся.

Поднятый телефонистом Талащенко, еще не понимая, как следует, что произошло, сел, несколько секунд тупо смотрел перед собой и вдруг быстро встал:

– Извините, товарищ гвардии полковник... Решил отдохнуть

– Тебе положено,– сказал Мазников.

Застёгивая воротник гимнастерки, Талащенко судорожно зевнул:

– Переправа уже готова?

– Готова.

– Ну теперь живем! Наши переправляются?

– Скоро начнут. Через час тебя сменит Брагин со всеми средствами усиления. Потом подойдет третий батальон. Ты выходишь во второй эшелон. Отведешь своих на ту сторону приводиться в порядок, а сам денек-другой похозяйничаешь на переправе. Начальником.

– Ясно,– нахмурился Талащенко.

– Недоволен?

– Откровенно? Недоволен. Не люблю комендантской службы. Но – это приказ, товарищ гвардии полковник. А приказы надлежит выполнять.

Поздно вечером на Дунай приехал офицер связи и привез срочное и строгое предписание командира корпуса: в первую очередь переправлять на плацдарм танки и артиллерию. В двадцать два ноль-ноль или чуть раньше, сказал офицер связи, подойдет танковый полк Гоциридзе. Переправа к этому времени должна быть свободной.

Проинструктировав регулировщиков и часовых, командир батальона возвращался в построенный еще саперами блиндажик на берегу, когда его окликнули негромким простуженным голосом:

– Гвардии майор! Талащенко!

Он остановился. Хлопнула дверца кабины. Кто-то, покашливая, шел ему навстречу.

– Приветствую земляка!

– А-а! Сухов! Привет!

– Ждать долго придется?