Текст книги "Юго-запад"

Автор книги: Анатолий Кузьмичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

– Нам везет, товарищ гвардии полковник, – сказал он с невеселой усмешкой, садясь к столу и снимая ушанку. – Другие, видно, в Берлин войдут, а мы все тут отбиваться будем. – Он повернулся к сопевшему возле печурки связному: – Чай есть, Еремеев?

– Есть, товарищ гвардии капитан!

– Налей-ка нам погреться.

Все четверо, Дружинин, Бельский, Краснов и Лазарев, выпили по кружке кипятку с сахаром. На столе рыжим огнем светилась лампа из стреляной гильзы, и каждый раз, когда наверху ухало, пламя лампы вздрагивало и металось, словно вот-вот собиралось погаснуть.

Переглянувшись с Красновым, начальник политотдела повернулся к Бельскому:

– О сыне есть какие-нибудь новости?

Тот нахмурился:

– Никаких, товарищ гвардии полковник.

– Куда писали?

– Легче ответить, куда я не писал,

– И что?

– Ответ один: эвакуирован из Ленинграда с детским садом. И концы в воду.

– Разыщем! – уверенно сказал Дружинин. – Я завтра сделаю официальный запрос.

Бельский кивнул:

– Спасибо.

– Обязательно разыщем! – повторил начальник политотдела. – Ну... а жена?

– Насчет жены все подтвердилось. Умерла за неделю до прорыва блокады.

Командир батальона отодвинул пустую кружку, достал сигарету, прикурил от лампы.

– Посмотрим, как наши устроились? – предложил Краснов.

– Надо посмотреть. – Бельский поднялся. – Разрешите, товарищ гвардии полковник?

– А меня с собой возьмете? – не вставая, спросил начальник политотдела.

– Я не рекомендовал бы... Но если вы настаиваете..,

– Пошли, пошли!

Снаружи, теперь уже очень близко, опять грохнуло. Телефонист, сидевший на соломе около печурки, вздрогнул и стал торопливо прозванивать линию:

– «Изумруд»! «Изумруд»! Я – «Венера». Проверка. Есть! Нам спать не положено.., «Книга»! «Книга», я – «Венера»...

Дружинин надел папаху и первым вышел из блиндажа. Было уже начало второго, и огонь с обеих сторон, как всегда бывало в такое время, немного поутих. Далеко впереди, в стороне Абы, занимая почти полнеба, по-прежнему алело огромное зарево.

До переднего края первого эшелона (там стояла стрелковая дивизия) было не меньше трех километров, и поэтому сейчас даже в первой линии траншей на участке батальона оставались только дежурные пулеметные расчеты, наблюдатель да кое-кто из офицеров. Снаряды здесь рвались сравнительно редко, реже, чем в Шаркерестуре, но слева, где параллельно перекрытой батальоном дороге Секешфехервар – Цеце тянулся к Дунаю канал Шарвиз, гремело тяжело и почти беспрерывно.

Бельский и Краснов остались довольны инженерной подготовкой батальонного участка. Здесь все создавалось обдуманно и заблаговременно и так, чтобы можно было выстоять даже при самом сильном ударе «тигров».

– Оборона, капитан, что надо! – проговорил тяжело дышавший позади Бельского Дружинин. – В основном. Пожалуй, только у Махоркина кое-где окопчики мелковаты.

– Я прикажу углубить.

– Обязательно. И насчет правого фланга.., не пустовато там?

– Там запасные позиции батареи ПТО, – пояснил Краснов. – Будем маневрировать.

– Тогда порядок!

Они подошли к тому месту, где линия траншей пересекала шоссе. Асфальт был здесь не тронут: по этому узкому проезду, к переднему краю и обратно каждую ночь, а иногда и Днем проходили машины.

На обочине дороги, свесив в траншею ноги и покуривая в кулак, сидели два солдата. У одного из них под шапкой была перевязана голова, у другого повязка белела под рукавом шинели, распоротым по шву. Они разговаривали с Авдошиным, взвод которого как раз стоял в этом месте.

Доложив, как положено, что люди отдыхают, Авдошин кивнул на раненых солдат, пояснил:

– Оттуда ребята идут, товарищ гвардии полковник. Из Абы. В санчасть. Перекурить остановились. Рассказывают, достается там нашим. Как шестого с утра начал, так все время и прет. Сегодня уже восьмое началось, так что, считайте, уже двое суток.

– А немцам от наших не достается? – резко спросил начальник политотдела.

– Это, конечно, факт! – Солдат с перевязанной головой ткнул окурок в снег. – Тоже, конечно, достается! Да ведь у него, у гада, «тигры». Сотни. Нынче вот на наш батальон пять раз паразит кидался, почти сорок танков было....

– Какая дивизия?

– Тридцать шестая гвардейская.

– Ну, значит, устояли! Устояли?

– Устояли, само собой. А комбат-то погиб. Замполит ранен, в живот, долго, видать, не протянет. Взводный наш тоже ранен. Остался, правда, не ушел. На убитых только во взводе в нашем на двух руках пальцев не хватит... У меня у самого башка гудёт, черт ее знает! Пройду сто метров и набок кувыркаюсь. Видать, от контузии. Спасибо вот, друг взялся до своей санроты довести, от нашей-то ничего не осталось, даже сестер всех поубивало... Молоденькие были.

Солдат, у которого была перевязана рука, зло спросил:

– И якого вин дьявола усе тут лезе и лезе? Наши вже до самого Берлину пидошли, а вин тут лезе и лезе, гад!..

– Германию с юга прикрывает, – пояснил Дружинин. – Думает нас за Дунай выкинуть, Будапешт обратно взять и до румынской нефти добраться.

– Чем он об этом думает! – солдат с перевязанной головой дернул плечом, поправляя за спиной автомат. – Учим его, учим, а ума у него так и не прибавилось. Все одно теперь не спасется. А сколько людей тут наших полегло!

– Та ще скильки полягає, – добавил его попутчик.

– Тыщи полягають, само собой.

– Но на каждую нашу тыщу, – сказал Дружинин, – мы должны положить три фашистских. Это тоже само собой.

Тяжело урча, по шоссе прошла в тыл крытая машина. Солдат, раненый в руку, хотел было вскочить, остановить ее, но сразу раздумал:

– Хай еде! Санчасть тут вже близенько, в этом... как его, чертяку! – в Шар-ке-ре-стуре... Нам поясняли. – Он положил левую, здоровую руку на плечо товарища. – Ну шо? Пийшлы? Идти зможешь?

– Пошли!..

Они поблагодарили Авдошина за махорку, пожелали всем «счастливенько оставаться» и заковыляли по самой бровке шоссе.

– Ну, мне тоже пора. – Дружинин протянул руку Бельскому. – Всех благ, капитан! Тебе и твоим ребятам. Доложу командиру корпуса, что вы тут готовы стоять до последнего. Заранее спасибо вам всем!

Ужин Никандров сумел привезти только в третьем часу ночи. Заждавшиеся его роты поели быстро и весело.

– Ну так, – сказал Авдошин, доставая из кармана полушубка трофейные сигареты. – Порубали? Порубали! Теперь, пока тихо, надо за дело браться. Приказ комбата слышали, насчет того, чтоб окопчики углубить? Слышали. Прошу приступать к работе. Проверять буду лично! Ли-чно! А главную проверочку фриц устроит.

Солдаты разошлись по своим окопам. Авдошин снял с пояса малую саперную лопатку, позвал Варфоломеева:

– Давай начнем, голубок.

Сопя и поминутно вытирая пот, они углубили свой окоп, осторожно выбрасывая землю за бруствер. Под ногами на дне окопа чавкало, ноги промокли. Авдошин плюнул со злости, опять полез в карман за сигаретами и тут увидел Бухалова. Тот продефилировал по траншее походкой праздного гуляки,

– Э! Гвардия! – окликнул его помкомвзвода,

– Я, товарищ гвардии сержант!

– Ты чего это разгуливаешь, как фон-барон?

– Но спится. Нервы прогулкой успокаиваю. Моцион по-научному.

– Чего?

– Моцион. Прогулка, значит.

– Прогулка? А свой окопчик дооборудовал?

– У меня лопатки нету.

– А куда ж ты ее дел?

– Улетела, товарищ гвардии сержант. Немец ка-ак из шестиствольного д-дал, и фьют-ть! – лопатку поминай как звали!

– Врешь! Небось сам выбросил.

– Зачем же, товарищ гвардии сержант, добро бросать? Военное имущество и это... шанцевый инструмент. Я порядок знаю.

– А каска где?

– Каску потерял. Я вам докладывал.

– Ладно. – Авдошин присмотрелся к Бухалову. – Варфоломеев! Дай-ка ему лопатку.

Бухалов безропотно взял лопатку и ждал, что будет дальше.

– А теперь пошли. К тебе в гости.

Они миновали две стрелковые ячейки, в которых, еле видимые во тьме, ковырялись Быков и Отар Гелашвили. Следующая ячейка была бухаловской. Бухалов вошел в нее первый, и на фоне мутного, в заревах, неба стал отчетливо виден силуэт его головы и плеч.

– Мелковата для тебя ячеечка-то. Давай подкапывай.

Бухалов пожал плечами, присел и молча, с остервенением

стал копать.

– Слушай, Бухалов, – настороженно сказал вдруг Авдошин. – Ты ничего не чуешь?

– Нет. А что такое, товарищ гвардии сержант? – Бухалов перестал копать и принюхался. – Нет, ничего не чую.

– Вроде чесноком пахнет...

– Чесноком? Откуда? Кухня давно уехала.

– Вот и я думаю, откуда? – подтвердил Авдошин, расковыривая в руках зубок чеснока, выпрошенный им у Карпенко для заправки борща еще неделю назад.

– Действительно, пахнет, – сказал Бухалов, нюхая вокруг себя воздух, – Непонятно...

– Погоди! Ты химподготовку-то проходил?

– Проходил.

– Вроде какой-то газ чесноком воняет.

– В-верно, – голос Бухалова дрогнул. – Н-нам объясняли. Только не помню я...

– Все ясно. Ветерок в нашу сторону дует, и немцы газы пустили. Так у них ничего не выходит, решили нас газами потравить, паррразиты! – безжалостно сказал Авдошин. – Надевай противогаз! Быстро! – он перекинул с бока на живот свою сумку с противогазом и отстегнул клапан.

– Н-нету, – пролепетал Бухалов. – Н-нету противогаза-то у меня... Ах ты господи!

– Выбросил?

В машине оставил. Т-три с половиной г-года таскал. Н-надоело, не п-понадобился н-ни разу... Ох, черт! – Бухалов заметался по узкому колодцу окопа. – Может, у кого лишний есть, товарищ гвардии сержант? Я сбегаю, спрошу, а?

Авдошин усмехнулся:

– Это тебе наука!

– Да разве ж угадаешь! Разрешите сбегать, спросить?

– Отставить!

– А как же? – простонал Бухалов. – Газ ведь пустили...

– Вот тебе весь газ! – Авдошин ткнул ему в нос чесноком. – Нюхай и на ус мотай!

– Ф-фу! Ну и нашарахали ж вы меня!

– Науку преподал, а не шарахал! И с окопом такое же может получиться. Торчишь из него, как жердь. Дурная пуля чиркнет, и капут.

– Окопчик я сейчас доделаю. Я мигом!..

– Дошло, значит?

Бухалов гоготнул:

– Дошло! Век не забуду! Аж сердце остановилось...

– Плохой ты все-таки солдат, Леонид Васильевич! Всю войну воюешь, а себя беречь так и не научился. И смотри у меня, чтоб к утру был полный порядок: и лопатка, и каска, и противогаз! Хоть из-под земли доставай! Сам проверю!

– Достану, товарищ гвардии сержант! – Бухалов опять гоготнул. – Ловко вы меня!

– И меня, голубок, так учили. Я только, как в газетах пишут, боевой опыт передал.

Всю ночь рота Махоркина освещала свой передний край ракетами. Они взлетали справа, слева, в центре ее позиции, голубовато-желтые и яркие, зависали в густом мутном небе и, рассыпаясь, озаряя все вокруг неровным, колеблющимся сиянием, медленно падали вниз. Перед окопами по недавно выпавшему сырому снегу метались косые тени от кольев проволочного заграждения.

Артиллерийский огонь, внезапно обрушенный противником на батальон, удивил и озадачил командира роты. Он попытался представить себе, что произошло. Сразу же подумалось самое страшное: оборона, ее первая полоса, там, впереди, прорвана, вернее, там не осталось больше ее защитников, и противник уже нащупал вторую полосу, нащупал и теперь хочет прорвать её с ходу.

Скользя сапогами по мокрому глинистому дну траншеи, он кинулся к ближашим ячейкам наблюдателей и станковых пулеметчиков. В черных лужах, отражавших кровавые вспышки разрывов, на дне хода сообщения лежали убитые, кто-то что-то кричал, кто-то куда-то бежал. Навстречу попались солдаты, тащившие ящики с гранатами. Какой-то раненый, лицо его трудно было разглядеть, лежал на дне траншеи и стонал. Сержант, в ватнике, без шапки, перевязывал ему ногу выше колена. Слышались злые, отрывистые команды.

В дежурном пулеметном расчете все были убиты. Наводчика заменил наблюдатель, сержант из второго взвода.

– Танки! – крикнул он, увидев Махоркина. – Справа танки!

Командир роты приподнялся над краем окопа. Справа ничего не было. Серое от снега, озаряемое светом редких ракет, перед окопом лежало только голое поле.

– Где танки? – заорал Махоркин в самое ухо сержанта. – Паникуешь? Где твои танки?

– Обходят. Справа.

Командир роты снова высунулся из окопа. И только теперь, когда на самом фланге взлетели сразу две осветительные ракеты, он увидел медленно движущиеся, стреляющие с коротких остановок немецкие танки, а за ними – растянувшиеся по фронту цепи пехоты. Вспыхнули и прошили ночную тьму ровные строчки трассирующих пулемётных очередей. Из тылов по немцам ударили тяжелые орудия. Зататакали противотанковые пушки.

Согнувшись, спотыкаясь обо что-то, хватаясь руками за липкие, скользкие стены траншеи, Махоркин побежал к себе в ячейку управления. Оттуда была хорошо видна вся рота, имелась прямая связь со всеми взводами и с командным пунктом батальона. Влетев в окоп, он вырвал у телефониста трубку, крутанул рукоятку телефона.

Бельский, которому он доложил обстановку, приказал уточнить количество немецких танков и направление их движения.

– Давай быстро! Поставим НЗО...

– Есть!

Махоркин швырнул трубку, юркнул в траншею и через два шага остановился, словно остолбенев. Прямо у него из-под ног взметнулся вверх фонтан алого пламени, увесисто хряснуло, рвануло воздух, и небо обвалилось, упало на землю. «А как же?.. Ведь прорвутся... » Больше он не успел ни о чем подумать – взрывная волна швырнула его вдоль траншеи, ударила о стену. Не открывая глаз и ничего не чувствуя, ой сполз вниз и боком упал в холодную, густую жижу...

4

В санчасть стали поступать первые раненые. Все шло как обычно, как в любом бою. Но одна особенность все-таки удивила Сухова: почти не было раненых, которые приходили бы в санчасть сами. Солдат и офицеров, окровавленных, с неумело и спешно наложенными повязками, мечущихся в горячке, скрипящих от боли зубами, привозили в кузовах попутных грузовиков, на бронетранспортерах с изуродованными пулеметами, двоих привезли даже на приземистом танковом тягаче. Но таких, которые приходили бы б санчасть сами, не было. Значит, если они могли еще ходить, они оставались на передовой, воспользовавшись лишь первой помощью ротного санинструктора или соседа по траншее.

Часов в шесть помпохоз первого батальона Рябов привез в санчасть молоденького лейтенанта в заляпанном грязью ватнике и с перевязанной левой рукой. Лицо раненого, заросшее рыжеватой щетиной, было худым и бледным, синие глаза смотрели на Сухова зло и выжидающе.

– Приказано доставить к вам, товарищ капитан, – пояснил Рябов. – Фактически в принудительном порядке. Еду в тылы и вот захватил. Сильная контузия, рука ранена. И хромает он что-то. Командир нашей первой роты лейтенант Махоркин, Герой Советского Союза...

– П-при чем т-тут г-герой?! – вспыхнув, обернулся к нему Махоркин. – К-контузия! Р-рука р-ранена! Н-нога! Чепуха все! Ц-ца... Ц-царапина!

– Снимите повязку! – приказал Сухов Кате, когда помпохоз ушел. – Я сейчас освобожусь. – Он склонился над огромным телом старшины-артиллериста, до сих пор не пришедшего в себя: у него было семь осколочных ранений.

Катя помогла Махоркину снять ватник и гимнастерку. Потом усадила на раскладной брезентовый табурет поближе к свету и стала осторожными привычными движениями разматывать на руке грязный, весь в кровавых подтеках бинт.

– П-перевяжите м-меня, и я уйду, а? – вдруг сказал Махоркин. – В-ведь эт-то же ч-чепуха, правда?

– Нет, не чепуха. Вам, наверно, придется побыть несколько дней в медсанбате.

– В ме-медсанбате? И д-долго?

– Не знаю. Там скажут.

Сухов очень внимательно осмотрел и обработал раненую руку Махоркина, обнаружил легкую поверхностную рану на правой ноге и в конце концов, во избежание осложнений, решил отправить командира роты в медсанбат. Его беспокоили возможные, но еще не проявившие себя последствия полученной Махоркиным контузии.

Тот поначалу пробовал было спорить: к чему там всякие медсанбаты, он отлежится донок здесь, в своей санчасти. Но Сухов холодно и внушительно напомнил ему, что он находится сейчас в полной его медицинской власти.

– Ясно, – с угрюмым смешком сказал Махоркин. – Приказ есть приказ. Знаем. Пользуйтесь.

Положив туго перебинтованную руку на живот и глядя перед собой в брезентовый потолок палатки, Махоркин как-то сразу и неожиданно успокоился.

– А я даже рад, что попал к вам, – сказал он Кате, которая рядом у столика набирала что-то из ампулы в шприц.

– Не стоит радоваться.

Глаза Махоркина болезненно блестели, и щеки, такие белые и худые еще недавно, когда его привезли, сейчас горели огнем. «Подскочила температура». Катя положила свою сухую прохладную руку ему на лоб. Лоб был горячий и слегка влажный.

– Я дам вам сейчас таблетку. Жаропонижающее...

Махоркин прикрыл ладонью своей правой, здоровой руки ее маленькую, все еще лежавшую на лбу руку и улыбнулся:

– 3-зачем? Н-не надо. – Он помолчал, не отрывая взгляда от ее лица, потом спросил: – С-серьезно, в ме-медсанбат?

– Да.

Осторожно убрав руку, Катя отошла и уже у ящика с медикаментами, разыскивая аспирин, оглянулась. Махоркин опять глядел на нее не мигая.

– А здесь н-никак нельзя остаться?

– Нет. Мы всех эвакуируем.

– Ж-жаль... Оч-чень ж-жаль!

За Никитиной прислал главный хирург медсанбата Саркисов. Не поспав и трех часов, Ниночка чувствовала себя совершенно разбитой, кое-как умылась, взглянула в маленькое, книжечкой, карманное зеркальце и нисколько не удивилась своему измученному виду. Никогда еще медсанбат не был так перегружен, и никогда еще врачам и медицинским сестрам не приходилось так много и тяжело работать.

Открыв дверь в сортировочную, она зажмурилась от яркого электрического света. В лицо ударил густой застоявшийся воздух, пахнущий лекарствами.

– Привезли танкистов, – сказал Саркисов. – Извините, что поднял вас, но...

– Какие еще извинения? Надо так надо.

Раненых танкистов было одиннадцать, но только двое или трое из них не вызывали сомнения в том, что их удастся подправить и вернуть в строй. На остальных было страшно смотреть. Обгоревшие, кое-как перевязанные бинтами и какими-то тряпками, некоторые без шлемов, в одних гимнастерках, они неподвижно лежали на полу сортировочной, стонали, бредили, ругались.

Виктора Мазникова среди них не было, и у Ниночки сразу отлегло от сердца. Спросив у Саркисова, что надо делать, она взялась за работу, которая уже давно не была для нее новой.

Лишь часа через полтора дошла очередь до танкистов, которые были ранены легче своих товарищей. Один из них, низкорослый, плотный, с лицом, сплошь усеянным крупными коричневыми веснушками, был ранен осколками в бедро левой ноги, а левую руку его, чуть выше локтя, зацепила пуля крупнокалиберного пулемета. Но когда танкиста положили на стол, он улыбался и даже пробовал шутить.

– Попов? – не поднимая головы, спросила медсестра, оформлявшая документы.

– Точно так, – отозвался раненый. – Попов Василий, гвардии старшина, механик-водитель...

– Ясно, ясно.

– Вы не спутайте, тут до меня тоже Попов Василий был. Тот башнер. Нас в «девятке» двое Поповых-то...

«В «девятке», – Никитина, снимавшая ему повязку, прислушалась. Этот старшина служил с Виктором в одном полку.

– Ну как, доктор? – скосив на Саркисова глаза, с невеселой усмешкой спросил Попов. – Накрылась моя ножка? Или еще потопает?

– Определенно, старшина, потопает!

– Психология?

Саркисов не понял:

– Какая психология?

– Внушаете мне бодрость и уверенность? На нервную систему воздействуете? Или честно?

– Гм... – улыбнулся хирург, – А вы, однако..,

– Мы народ прямой.

– Честно: потопает.

– Ну спасибочки.

Никитина отошла к другому раненому, по слушала теперь только то, что говорил Попов.

– Где это вас? – помолчав, спросил у него Саркисов.

– Под Генрихом. Машину подбило, мы с радистом-пулемётчиком через десантный люк выскочили, думали, гусеница... Ну, его сразу, а я вот в вашем хозяйстве теперь. Видно, отвоевался.

Почему же?

– Ясней ясного. Война быстрей кончится, чем я поправлюсь. До Берлина-то пустяки осталось.

– Радоваться надо, доживете до победы.

– Счастливые, конечно, люди будут, которые доживут, – вздохнул старшина. – А у пас сегодня в роте человек пятнадцать свой боевой путь закончили. Слышал я, будто даже командир роты со своим экипажем сгорел. Наверно, точно так и вышло, не вернулась его «тридцатьчетверка»... Не повезло капитану. В Будапеште отца потерял, был у нас командиром бригады. Мазников, гвардии полковник, слышали, наверно?

– Да, да, слышал, – кивнул Саркисов,

– Это неправда, старшина! – Ниночка круто обернулась и, держа перед собой испачканные кровью руки, подошла к столу, за которым работал Саркисов. – Это неправда! – повторила она. – Зачем вы повторяете нелепые слухи? Вы сами видели?

Попов удивленно повернулся к ней.

– Конечно, точно не скажу, – виновато пробормотал он. – Я от ребят слышал. Я уже в санчасти был, машину сюда, к вам, ожидал... Эх, сестрица! Вы думаете, мне самому такое легко говорить? Только ведь вот что я мыслю, какой интерес ребятам трепаться-то?..

– Все равно неправда!

Ниночка с трудом закончила обработку своего раненого, вышла в длинный пустой коридор. Уставшая и внезапно совершенно обессилевшая, она прислонилась к стене, затылком чувствуя прохладу масляной краски, и, кусая губы, глотая подступившие слезы, стала яростно колотить кулаками по стене:

– Неправда! Неправда! Неправда!

5

По всему фронту между озерами Балатон и Веленце горели «тигры», «пантеры» и «фердинанды». Тяжко дышала черная, в пятнах снега земля, озаренная маслянистым, коптящим пламенем немецких танков и самоходок..,

Дитрих был в недоумении. Разумеется, он не рассчитывал на то, что русские сами уйдут со своих позиций, панически откатятся за Дунай и поставленная фюрером задача будет таким образом идеально решена. И все-таки он не ожидал того, что увидел теперь. Двое суток беспрерывных боев, одновременные атаки сотен танков, удар семи двинутых вперед дивизий не дали ожидаемого результата. Лишь в направлении на Шегерельеш и вдоль канала Шарвиз удалось довольно серьезно потеснить русские части. Вернее, не потеснить, а подавить и уничтожить бронированной силой танков и огнем трех с лишним тысяч орудий, которые расчищали дорогу его армии.

И вот сейчас, чтобы сохранить темп и интенсивность атак, приходится раньше времени вводить в бой первые резервы – 2-ю танковую дивизию СС «Райх».

К четырем часам утра ее танки вышли на исходные рубежи, а в пять часов пятнадцать минут получили приказ атаковать на участке между Шегерельешем и Шаркерестуром.

Полтора суток спустя, в середине дня девятого марта, когда в районе населенного пункта Детриц, на плохо обеспеченном стыке двух советских соединений удалось прорваться на юг большой группе танков, Дитрих немедленно ввел в бой еще одну резервную дивизию – 9-ю танковую СС «Гогеншауфен». Свыше пятнадцати тысяч ее солдат и офицеров и около ста пятидесяти танков и штурмовых орудий должны были новым ударом расширить эту узкую брешь, двинуться прямо к Дунаю и захватить переправы в Дунапентеле.

Командующий Третьим Украинским фронтом остался очень недоволен своим докладом Верховному. «Черт дернул меня за язык! И в итоге вышло так, что я чуть ли не запаниковал. Получил хороший урок хладнокровия и точного понимания стратегической и политической ситуации! »

Внешне все было вроде бы нормально. Докладывая обстановку в районе озера Балатон, он попросил у Ставки разрешения использовать 9-ю гвардейскую армию генерала Глаголева (или хотя бы часть ее сил) для усиления войск фронта, обороняющихся на направлении главного удара противника.

– Об этом не может быть речи, – ответил Сталин. – Глаголеву найдется работа в недалеком будущем. Что вы хотите сказать еще?

– Войска фронта измотаны, товарищ Сталин, они дерутся до последнего патрона, но, не имея подкреплений...

– Договаривайте, товарищ Толбухин.

– Обстановка сейчас такова, что вполне вероятен прорыв противника к Дунаю. Может быть, есть смысл, чтобы сохранить живую силу, избежать расчленения фронта и крупных потерь в людях и технике, отвести часть войск за Дунай?

В трубке было тихо, и командующий сразу же пожалел о своих словах.

– Продолжайте, я слушаю, – от жесткого, суховатого голоса Верховного повеяло холодком.

– Я не настаиваю на этом, товарищ Сталин. Но штаб фронта может потерять управление войсками. Это чревато серьезными последствиями.

Верховный ответил не сразу:

– Товарищ Толбухин, я знаю, чем это чревато. Но если вы хотите затянуть войну еще на полгода, отводите свои войска за Дунай. Там будет потише. Однако я очень сомневаюсь, что вы хотите затянуть войну. Поэтому обороняться нужно на правом берегу, и вашему штабу нужно быть на правом берегу. Ставка уверена, что войска фронта с честью выполнят свои задачи, нужно только хорошо войсками руководить. В январе у вас было не легче, но тогда вы сами решили остаться на плацдарме. Главное сейчас – выбивать танки врага, нельзя давать ему закрепляться па достигнутых рубежах. И переходить в наступление следует немедленно, как только враг будет остановлен. Надо разгромить его. А без серьезных, боеспособных резервов, товарищ Толбухин, вы этого не сделаете. Вот тогда мы и разрешим вам использовать армию Глаголева... Недалеко от вас и Шестая гвардейская танковая армия Кравченко. Если потребуется, мы возьмем ее у Малиновского и передадим вам. Сделайте отсюда необходимые и правильные выводы. – Сталин помолчал. Было похоже, что он спросил что-то у тех, кто находился сейчас там, в его кремлевском кабинете. – Генштаб меня поддерживает. Вы все поняли, товарищ Толбухин?

– Я все понял, товарищ Сталин!

«Действительно, в январе было, пожалуй, хуже. Немцы рассекли войска фронта, прорвались к Дунаю... »

– Директиву получите. До свидания.

И, не дожидаясь ответа командующего фронтом, Верховный положил трубку.

Шифровка пришла в тот же день.

«Командующему войсками 3-го Украинского фронта в оборонительных боях измотать танковую группировку противника, наступающую из района Секешфехервара, после чего, не позже 15—16 марта с. г. правым крылом фронта перейти в наступление с целью разбить противника севернее озера Балатон и развивать удар в общем направлении на Папа, Шопрон. 9-ю гвардейскую армию в оборонительные бои не втягивать, а использовать ее для развития удара в окончательном разгроме противника».

6

Немецкие танки опять появились из-за высоты 128, 0 и медленно двинулись вперед по вязкой мокрой земле, покрытой кое-где грязно-серыми островками снега. Стоявший слева мотострелковый батальон освещал передовую и ничью землю ракетами. И па этот раз Виктору удалось сосчитать машины противника. Их было девятнадцать. За ними шли бронетранспортеры с пехотой.

«Девятнадцать... А у меня всего пять».

Сверкнув глазами, Арзуманян приложился к прицелу.

– Погоди! – хмуро остановил его Виктор. – Надо подпускать ближе.

Но кто-то из экипажей не выдержал. Справа от танка Мазникова звонко ахнуло, и секунду спустя на лобовой броне головного «тигра» голубыми термитными брызгами сверкнул подкалиберный снаряд.

Открыл огонь бригадный артдив, стоявший на прямой наводке. Три «тигра» задымили в полукилометре от северной окраины Генриха. У четвертого была разбита ходовая часть, но он продолжал стрелять с места,

Немцы подбили 212-ю из взвода Снегиря. С разорванной гусеницей она стояла, приткнувшись к какому-то длинному каменному строению в центре Генриха.

– Хлопцы, прикройте, – просил по радио командир этой машины, —Хоть малость прикройте, может, гусеницу сможем натянуть.

– Давай работай, – уныло отозвался Ленский. – Я их сейчас буду наизнанку выворачивать.

– «Орел»! Я – «Искра»! Как слышите? – проговорил вдруг в наушниках Рудаков,

– Слышу хорошо.

– Давай «ветер»! Как понял?

– Понял! Выполняю.

План Рудакова, зашифрованный словом «ветер», состоял в следующем: командир полка ударом во фланг при поддержке артиллеристов контратаковал танковую группу противника. То же самое, но только в лоб, должна была сделать рота Мазникова. Ее контратака в данной обстановке абсолютно неожиданна для противника, и именно поэтому она обещала успех. Не менее половины немецких танков должны будут развернуться вправо, чтобы прикрыть фланг и встретить группу командира «девятки». Тогда на роту Мазникова останется «тигров» семь-восемь, а это было уже привычным счетом.

Виктор включился в сеть роты, спокойно заговорил в микрофон:

– Слушать всем! Приготовиться к выполнению сигнала «ветер». Ждать моей команды! Ориентиры указаны днем, Двести двенадцатая, как у вас?

– Догоним!

– Значит, «ветер»? – спросил по ТПУ Свиридов.

– «Ветер», старшина!

– Так-то оно веселей, товарищ гвардии капитан. В морду их надо бить!..

Впереди горел «тигр». Мазников хорошо видел его в приборы наблюдения. Отсветы дымного пламени метались по пятнистой, исполосованной гусеницами земле, в них мелькнули две или три человеческие фигуры («Экипаж! »), и вдруг внутри «тигра» взорвались снаряды. Далеко слева засверкали вспышки орудийных выстрелов. Несколько немецких машин, будто прислушиваясь, замерли в недоумении, потом больше половины из них, те, что шли на левом фланге, стали неуклюже разворачиваться на эти выстрелы, Виктор понял: там уже ударил своей группой Рудаков,

– Всем командирам взводов! «ветер»! – скомандовал.

Поддерживая и прикрывая друг друга огнем, «тридцатьчетверки» пошли навстречу танкам и пехоте противника. Зрительная связь между экипажами быстро нарушилась, и теперь среди танков, заполнивших ночную степь, отыскать машину товарища, помочь ей, прикрыть ее огнем, наконец, своей броней было почти невозможно.

Когда машина Мазникова, стреляя с коротких остановок, прошла под огнем километра три, в левый борт, в каток около самого места механика попал вражеский снаряд. Танк вздрогнул и остановился.

Виктор переключился на ТПУ:

– Что там, Свиридов?

– Похоже, левая гусеница лопнула, – послышался в наушниках бас «бога вождения», – Надо поглядеть. Разрешите?

– Давай.

Еще один снаряд разорвался рядом. Третий вскользь ударил по башне сбоку, рикошетом ушел в ночь. Наушники отозвались на этот удар пугающей пустотой.

Свиридов выбрался наружу через десантный люк в днище боевого отделения танка. В отверстие люка хлынул сырой холодный воздух.

– Дома небось двери закрывает, – пробурчал Каневский.

Виктор стал наводить орудие в заходящего с правого борта «тигра», но тот успел выстрелить раньше. Машину опять качнуло. Мазников поправил наводку и нажал педаль. Башня вздрогнула, лязгнул открытый Арзуманяном казенник орудия, тускло блеснула желтизной стреляная гильза.

– Товарищ капитан! – вдруг заорал по ТПУ вернувшийся в машину Свиридов. – Поправить можно. Только дайте минуту очухаться. Оглушил он меня, гад. Ухо ломит.

– Ты меня слышишь? – спросил Мазников.

– Одним ухом, – опять очень громко сказал Свиридов. – Командуйте.

Положение становилось незавидным. Машина не могла двигаться, рация не работала. А вокруг были немецкие танки. Что стало с ротой – узнать невозможно. Что со Снегирем? Что с Ленским?