Текст книги "Юго-запад"

Автор книги: Анатолий Кузьмичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

На улице, но соседству со зданием, где размещалась рота, изредка рвались мины, а когда открывалась дверь, со стороны Восточного и Южного вокзалов было хорошо слышно автоматно-пулеметную стрельбу.

«... Так что моя послевоенная житуха, комбриг, видна теперь как на ладошке, – писал Казачков дальше. – Буду в артели инвалидов дамские туфельки тачать... Смеюсь. Это на всякий случай, мирная жизнь наладится, тогда и побачим, что делать. Ну, а в твоих делах, надеюсь, полный ажур? Приветствуй от моего имени дорогую Ниночку. Привет Снегирьку, Свиридову твоему («Свиридову! » – с горечью повторил Мазников) и всем нашим гренадерам... – Казачков перечислял с десяток фамилий. – А тех, кто полег в бою, помяни добрым словом и пропусти в память о них чарочку при удобном случае. Черкни, как житье-бытье. Пробуду я в госпитале еще, видно, месяца два, а может, и больше. Будь здоров, не чихай и не кашляй! Твой Костя».

На ступеньках каменной лестницы послышались шаги.

– Кажется, первая?

Виктор обернулся, даже в полутьме узнал командира полка, одернул комбинезон, кинулся навстречу Рудакову и в трех шагах от него замер по стойке «смирно»:

– Товарищ гвардии полковник! Первая танковая рота согласно приказу отдыхает. Охранение выставлено. Никаких происшествий не случилось. Командир роты гвардии капитан Мазников.

Рудаков протянул ему руку:

– Здравствуйте! – Потом прошел на середину комнаты. – Здравствуйте, товарищи!..

Танкисты нестройно поздоровались в ответ.

– Устроились вы, по-моему, неплохо, даже жаль тревожить. Но отдых – отдыхом, а дело – делом. – Командир полка обернулся к Мазникову: – План Вены, конечно, есть?

– Есть, товарищ гвардии полковник.

– Клади на стол. Надо с вами кое-что уточнить.

Виктор расстелил на столе большой план Вены, разгладил

его руками, пододвинул поближе лампу.

– Задача – брать Арсенал, – сказал Рудаков. – Но надо уточнить маршрут выдвижения. Мы стоим здесь, – командир полка ткнул огрызком карандаша в один из ближних к центру кварталов Фаворитенштрассе. – По прямой до Арсенала пустяк. Но почти все эти улицы просматриваются из Пратера и с казарм Альберта. Выдвигаться на исходные будете в обход, чтобы зайти в Швейцергартен с севера. Там немедленно свяжетесь с командиром первого мотострелкового батальона гвардии майором Талащенко. Он будет на своем КП, вот здесь, к пяти тридцати. Во время атаки рекомендую... да нет, не рекомендую, а приказываю: от пехоты не отрываться и вперед не выскакивать. У немцев тут сильные противотанковые средства. Артиллеристы постараются их подавить, но все-таки имейте это в виду. За полчаса до выхода доложите мне готовность. Все ясно?

– Все, товарищ гвардии полковник! – сказал Виктор.

– Ну а сейчас ужинайте и до трех тридцати спать!

В пять утра, еще было темно, батальон Талащенко начал поротно выдвигаться на исходные позиции к Арсеналу.

Над южной частью Вены стелился желтый свет ракет. Роты старались идти молча и быстро, прижимаясь к теневой стороне улиц. По Виднер-Гюртель, которую до сих пор обстреливал противник, обошли широкую привокзальную площадь с вывернутыми из земли, криво торчащими вверх трамвайными рельсами, броском по отделениям вырвались на Ландштрассе. Слева остались аккуратно подстриженные деревья Бельведера. Швейцергартен темным и таинственным, как ночное кладбище, массивом лежал теперь с правой стороны за рваной решеткой ограды.

Костлявые ветки деревьев, кое-где уже с мелкими, только распустившимися листочками, изредка похрустывали над головами солдат, закрывая черно-розовое с желтыми отсветами небо. Ближе к Арсеналу, вдоль железнодорожной ветки, проходящей через Швейцегартен и соединяющей Восточный вокзал с Северным в Пратере, рвались мины, и иногда там же, за стволами деревьев и темными округлыми валами стриженого кустарника, были видны стремительные, полого изгибающиеся трассы пулеметных очередей. От них исходило розовое пульсирующее сияние.

В центре сада, на круглой площадке, от которой в три стороны – на Ландштрассе, к Восточному вокзалу и к Арсеналу расходились широкие, обсаженные старыми деревьями аллеи, роты встречал Лазарев, в распахнутом ватнике, в сбившейся на затылок каске. Он указал первой ее место, поболтал немного с Махоркиным и пошел к командиру батальона. Его наблюдательный пункт находился на втором этаже маленького здания железнодорожной станции, почти в самом восточном углу Швейцергартена.

Стало светать. Зарева над городом побледнели, осветительных ракет было меньше, на юго-востоке, загораживая собой первую, сине-серую полосу рассвета, начал смутно вырисовываться за деревьями угрюмый, чем-то напоминающий средневековые рыцарские замки главный вход Арсенала.

– Добре, – кивнул командир батальона Лазареву. – Отдыхай пока.

 Он взял бинокль и прилег к пролому в стене около окна, чтобы получше разглядеть ворота Арсенала. Вечером на рекогносцировке из-за обстрела и немецкой контратаки ему почти ничего не удалось увидеть.

Очертания высоких арсенальных стен и пятиэтажной башни над воротами стали ясней и четче. В бинокль можно было хорошо разглядеть колонны и портики боковых, с зубчатыми верхами, башенок, украшенных на последнем, четвертом этаже скульптурами средневековых воинов. В середине между боковыми башнями, тоже на уровне четвертого этажа, в. глубокой полукруглой нише величественно безмолвствовала белая фигура женщины в тунике, по-видимому, какой-то древнегерманской богини. Верхнюю часть центральной башни венчала легкая колоннада, словно перенесенная сюда из палаццо венецианских дожей. Она опиралась на мощный крепкой кладки постамент с узкими и высокими, обложенными белым кирпичом щелями бойниц. К широким воротам с полукруглой аркой, над которой на длинном белом прямоугольнике чернела огромными буквами надпись «ARSENAL», вела прямая, выложенная брусчаткой дорога.

Но очарование старинной каменной красоты мгновенно исчезло, когда с правой башни через невидимую амбразуру, глухо стрекоча, потекла вдруг розовая трассирующая пулеметная очередь. Она скрестилась с другой очередью. Теперь стреляли уже с левой угловой башни, вдоль улицы, почти параллельно стене. На эту очередь ответили станковые пулеметы батальона. Внутри Арсенала начали рваться тяжелые снаряды гаубичного полка. Сине-золотой прохладный свет утренних сумерек всколыхнулся багровыми всплесками разрывов...

Талащенко вернул Лазареву бинокль, взглянул на часы, Минуту назад началась артиллерийская подготовка.

– Этот Арсенал, товарищ гвардии младший лейтенант, видать, почище будапештского Геллерта будет, – пробормотал Бухалов, высовываясь из неглубокого одиночного окопчика, который он вырыл для себя под буро-зеленым, округло подстриженным кустиком.

– Точно! Попотеть придется.

– А кому, может, и не придется. Мы ж перед ним как голенькие! Полбатальона, гад, на камнях тут положит. Во-он с той стены, Пулеметы у него там.

– Артиллеристы раздолбают. И танки должны подойти.

– Это конечно! А главные шишки все равно царице полей. – Бухалов зло усмехнулся. – На бога войны, как говорится, надейся, но и сама, матушка-пехтура, не плошай... Мина!

Вверху засвистело, и метрах в тридцати от них, ударившись о густые, тесно переплетенные ветки дерева, не долетев до земли, разорвалась мина.

Авдошин, уткнувшийся при разрыве головой в песок дорожки, приподнялся и огляделся. От ворот Арсенала и опять с левой угловой башни ударили пулеметы. Чаще стали разрывы мин. В тылу батальона заговорила артиллерия. Внутри Арсенала, сгоняемые ветром в сторону Дуная, медленно поднимались густые черно-рыжие клубы дыма.

Подполз Рафаэль. Каска у него съехала набок, лицо было красное и потное, как после бани. Он юркнул под кустик неподалеку от командира взвода и, повернувшись на бок, стал ощупывать висевшие на ремне светло-зеленые цилиндрики ручных гранат.

За спиной Авдошина тяжко и отрывисто ахнуло, над головой упруго, с шелестом прошла волна горячего воздуха. Он оглянулся. Под деревьями, сойдя с аллеи, стояла «тридцатьчетверка». Ствол ее орудия угрожающе поднимался, нацеливаясь на главные ворота Арсенала. И вдруг ствол замер. Авдошин зажмурился. Опять ахнуло, и опять качнула воздух упругая горячая невидимая волна.

Танк лязгнул гусеницами, подмял под себя ограду и, покачнувшись, стал наискось подниматься на отлогую насыпь железнодорожного полотна.

– Ракета! – крикнул Рафаэль, показывая глазами направо.

Оставляя чуть заметный дымный след, красный шарик ракеты взвился над гущей деревьев, на какое-то мгновение недвижно завис в воздухе и начал медленно падать вниз.

Авдошин поднялся и, не оглянувшись, встал ли взвод, побежал по широкому рубчатому следу «тридцатьчетверки» к железной дороге. Справа и слева от него, встряхиваясь, вскидывая автоматы, перепрыгивая через воронки, напролом продираясь сквозь кустики, бежали солдаты его взвода. Некоторые в одних гимнастерках и пилотках, некоторые в ватниках, некоторые – в шинелях и в касках. Редкой, разрозненной цепью, падая и поднимаясь, они продвигались к железнодорожному полотну, стараясь как можно быстрее пересечь и его, и тянувшуюся параллельно ему неширокую, вымощенную булыжником улицу, пока немцы не опомнились и не открыли огонь. Под стенами Арсенала было сейчас безопасней.

Артиллерия, поддерживавшая атаку двух батальонов бригады, перенесла огонь в глубину немецких укреплений. Только противотанковые орудия продолжали звонко и отрывисто бить по огневым точкам противника.

Авдошин оглянулся. Взвод подтягивался. Кое-кто уже перебрался на противоположную сторону улицы. Солдаты стреляли по воротам, по окнам массивных арсенальных зданий и наружных пристроек.

Немцы отвечали беспрерывным пулеметным огнем. Трассы метались по железнодорожному полотну, искрились, дробя округлый шлифованный булыжник мостовой. Несколько солдат из взвода остались неподвижно лежать на камнях, не успев добежать до тротуара. Слева, на фланге батальона, слышались разрывы мин.

Шедшая впереди «тридцатьчетверка» дышала жаром, запахом отработанного горючего и разогретой стали. На ее броне, постреливая перед собой, лежали два автоматчика. Справа от Авдошина, стараясь быть ближе к танку, вскидывал свои длинные ноги Бухалов. Он, как рыба, разевал рот и все время что-то кричал. Потом Авдошин на мгновение увидел длинного, часто-часто перебирающего ногами Кочуев-большого и рядом с ним Кочуева-маленького. Большой вдруг остановился, перебросил автомат из правой руки в левую и, широко замахнувшись, швырнул куда-то перед собой гранату.

«Тридцатьчетверка» прибавила газу. Из ее выхлопных труб выстрельнул синий, удушливо-теплый дымок. Под сталью гусениц сверкнули на булыжнике мостовой искры. В воротах Арсенала (до них было на глаз чуть больше сотни метров) появилась немецкая противотанковая пушка и суетящийся около нее расчет.

Пушка тявкнула звонко и озлобленно. Перед танком с треском полыхнуло пламя. Отброшенный толчком воздуха, Авдошин упал и откатился в сторону. В ушах невыносимо заломило. Глухо звякнула обо что-то каска. Но, еще падая, он услышал грохот очень близкого орудийного выстрела, мгновенный стон снаряда и гром разрыва. Стреляла «тридцатьчетверка».

Авдошин вскочил. Танк, за которым он бежал, был уже около ворот, окруженный группой пехотинцев. Человек пятнадцать торопливой рысцой трусили за ним следом. В прямоугольной, со сводчатым верхом дыре ворот было темно, и тем ярче сверкал пронизанный солнцем воздух у противоположного выхода, похожего на выход из тоннеля. Немецкое противотанковое орудие было раздавлено, и когда Авдошин подбежал ближе, он увидел около него двух убитых немцев, Оскаленных, желтых, с грязными слипшимися волосами...

Противотанковое орудие и мечущиеся около него вражеские солдаты качались с одного края прицела на другой, сверху вниз. Наконец Петрухин угрюмо сказал «дорожка». Качать стало меньше, и, выждав момент, когда механик выключил сцепление, Виктор выстрелил.

Минуту спустя танк был уже под сводами каменной арки. Даже сквозь плотно прижатые к ушам наушники ТПУ был слышен железный лязг гусениц по каменным плитам проезда. Противоположный выход, ведший внутрь Арсенала, был полон золотисто-синего утреннего света. Во дворе бегали, падали, снова поднимались люди с автоматами, и трудно было понять, где свои, где чужие.

Зеленая ракета, пролетевшая почти параллельно земле, шлепнулась возле длинного кирпичного строения, из окон которого били крупнокалиберные немецкие пулеметы. Виктор понял, что пехота указывает цель, и скомандовал Беленькому установки прицела. Потом позвал Снегиря. В наушниках затрещало, захлюпало, щелкнуло раз, другой...

– Я – «Четырнадцатая», – недовольным голосом сказал Снегирь. – Слушаю.

– Из ворот выходишь налево. Я – направо. Не отрывайся от пехоты.

Сильный удар по правому борту качнул ворвавшуюся во двор Арсенала «тридцатьчетверку» Мазникова. Петрухин круто выругался. Машину повело влево.

– Правая гусеница, – доложил механик. – Фаустник, паразит, угодил!..

– Будем натягивать! – сказал Мазников.

– Витя! – послышался в наушниках голос Снегиря. – Витя! У тебя правая гусеница разбита. Я прикрою, я прикрою!.. ,

– Знаю.

– Я прикрою! Ремонтируйся!

В окуляр перископа Виктор увидел его машину. Танк Снегиря обходил подбитую «тридцатьчетверку» Мазникова, стреляя из лобового пулемета по немецкой пехоте, а из пушки – по дальним каменным строениям, откуда неожиданно начали бить противотанковые орудия. Короткими перебежками, укрываясь за броней танка, за камнями, в сточных канавах, вдоль главной внутренней улицы Арсенала продвигались вперед автоматчики. Далеко на левом фланге, ворвавшись, по-видимому, в пролом степы, пехотинцы, рассредоточиваясь, облепили изнутри двора угловую башню, из которой сверху, не разбирая, куда и в кого, по всему внутреннему плацу красными дымящимися трассами хлестали вражеские пулеметы.

– Старостенко! Останешься, прикрывай! – сказал Мазников в шлемофон, – Беленький тоже! Огонь по противотанковым орудиям и по целям, которые укажет пехота. Пошли, Петрухин!

Задев головой за казенник орудия, он скользнул вниз, к десантному люку. Петрухин уже открыл тяжелую крышку, и внутрь танка, вытесняя запахи газойля, масла и сгоревшей взрывчатки, потекла прохладная апрельская свежесть.

Гусеница лопнула с правой стороны, обращенной к воротам Арсенала, к своим. Это было хорошо – безопасней работать. Виктор выполз из-под днища. Длинная, тускло поблескивающая на солнце гусеница соскочила с катков и вытянулась за машиной, словно уснувшая гигантская плоская змея.

Прижимая к животу два тяжелых запасных звена, появился Петрухин.

– Н-да, не натянем мы, товарищ гвардии капитан. Если б не сползла...

По «тридцатьчетверке» с противоположной стороны чиркнула пулеметная очередь. Мимо пробежало несколько пехотинцев. Один из них упал метрах в десяти от танка, потом поднялся, снова побежал вперед и снова упал. Теперь уже навсегда.

– Загораете? – крикнул вдруг кто-то позади Мазникова.

Виктор обернулся. На него темно-синими, отчаянными и веселыми глазами смотрел Махоркин,

 —Загораете? – повторил он.

– Загораем, как видишь.

– Ничего! – Махоркин присмотрелся к пробегавшим мимо солдатам. – Авдошин!

Младший лейтенант, в каске и в распахнутом ватнике, осмотрелся на бегу, словно удивляясь, кто это мог позвать его, увидел Махоркина и, сгорбившись, кинулся к танку.

– Надо помочь! – крикнул ему на ухо командир роты. – Давай одно отделение.

– Айн момент!

Авдошин исчез за кормовой частью танка.

– Спасибо, друг! – сказал Махоркину Виктор. – А вчера, понимаешь...

Махоркин отмахнулся:

– Чего теперь вспоминать!,

– Вывезли комбата?

– Нет. Умер. Бесполезно было. За ним командир бригады свой танк прислал. Но бесполезно.

Виктор промолчал. Он даже подумал было, что, может, и он отчасти виноват в смерти того майора, которого видел всего один раз, в Буде, и то ночью. Вернее, не видел, а слышал его, его спокойный, очень молодой голос.

– Ну, бывай, капитан! – Махоркин протянул ему руку. – Еще увидимся. А ребята сейчас придут, помогут.

6

Многое в ту ночь напоминало Авдошину ночь в Буде после того, как пали развалины старинной крепости на горе Геллерт. Темное безоблачное небо было полно звезд, и с трех сторон по горизонту, над Внутренним городом, над кварталами севернее Арсенала и на той стороне Дунайского канала, в Пратере, метались рыжеватые сполохи, отблески орудийных выстрелов. Кое-где за черными силуэтами зданий взлетали осветительные ракеты. Части, отдыхавшие днем и вышедшие теперь в первый эшелон, продолжали наступление через центр города к мостам на Дунайском канале, навстречу войскам, шедшим на юг и юго-восток со стороны северных венских предместий Нуссдорфа, Зиверинга и Дорнбаха.

Внутри Арсенала изредка рвались тяжелые немецкие мины. Иногда противник словно отдыхал, и тогда на пятнадцать– двадцать минут наступала тишина.

Авдошин и Рафаэль шли, прижимаясь к стене длинного, складского типа здания. Вынырнув из-за угла и круто развернувшись к выезду из Арсенала, мимо промчалась дребезжащая пустая полуторка, и при вспышке очередного разрыва Авдошин заметил, что у нее распахнута и болтается правая дверца кабины. Грохоча по камням, прошел и исчез в темноте медлительный и приземистый танковый тягач.

Миновав длинную, без единого окошка, глухую кирпичную стену, они свернули направо, зашли в широкую, развороченную снарядом дверь. Авдошин посветил фонариком. На куске фанеры, прибитом большим ржавым гвоздем к внутренней стене коридора, было выведено: «Х-во Авдошина».

– Прибыли благополучно!

Узкая крутая лестница вела в подвал, сквозь раскрытую дверь которого чуть заметно мерцал свет лампы из стреляной гильзы. Слышался гул голосов, и громче всех выделялся высокий звонкий тенорок Бухалова:

– Небось трофейничать пошел! У него небось полный сидор трофеев... Куркуль!

– Брось ты трепаться!

– А чего ж он свой мешок никогда со спины не снимает, а? Знаем мы таких типов! Наверно, где-нибудь клад золотой нашел и теперь от товарищей утаивает..,

Авдошин вошел первым, остановился у двери, никем не замеченный. Вокруг стола с лампой сидели солдаты его взвода, и над ними, жестикулируя при каждом слове, возвышался не перестававший болтать Бухалов. Несколько человек, накрывшись шинелями, спали на цементном полу. Из-под шинели торчали только кирзовые нечищенные сапоги, и невозможно было узнать, кто это спит. Помкомвзвода Быков сидел на полу, прислонившись спиной к стене, прикрыв глаза, и в разговор не вмешивался.

– Был у нас тут один трофейщик, – продолжал Бухалов. – Наседкин такой. Все часы золотые искал. На мину в Буде налетел – и в кусочки разорвало... А ведь предупреждали: немец всякие сюрпризы ставит!.. Наш Кочуй, факт, сейчас тоже промышляет.

– Ты уже высказался? – спросил от двери Авдошин. – Иль регламент еще остался?

Бухалов, не узнав, кто его спросил, быстро, не задумываясь, ответил:

– Высказался. Мозги народу малость прочистил. – Потом, увидев Авдошина, спохватился, подтянулся. – Виноват, товарищ гвардии младший лейтенант... Кочуев вот у нас куда-то пропал.

– Какой, большой или маленький?

– Большой. Маленький вон дрыхнет. Воронки кверху, и на все винты высвистывает.

– И как же он пропал? – Авдошин прошел к столу, па ходу снимая с плеча автомат. Взглянул на Быкова, который уже поднялся и тоже подошел к столу. – Так это... Слушаю.

– Был здесь, когда мы пришли, – сказал Быков. – А вот теперь уже около часа, как исчез.

В углу проговорили:

– Бухалов точно каже, Кочуй десь трохвеи шукає... Прийде. Не чувал с золотом, не сгине...

– Ладно, – сказал Авдошин, – подождем малость. – Он назначил людей в охранение, потом распорядился: – Всем спать! Подъем будет рано. Рафаэль!

– Я!

– Если Кочуев через час не вернется, разбудишь меня.

– Есть разбудить! Я как раз еще посижу часок. – Рафаэль сдвинул на край стола котелки и газеты, расчистил себе место. – Разрешите, товарищ гвардии младший лейтенант?

– Стишки писать будешь?

– Да не знаю, – смутился Рафаэль, ероша свои рыжие лохматые волосы. – Не знаю... Если получится.

– Ну, давай, давай! Потом почитаешь.

Авдошин лег на полу рядом с Быковым. Новый помкомвзвода лежал с открытыми глазами, будто прислушиваясь к глухому, рокочущему погромыхиванию снаружи.

– Чего не спишь? – покосившись на него, негромко спросил Авдошин.

– Так, не спится.

– Видно, скрипочку жалко?

– Жалко.

– Конечно, вещь дорогая. Я слыхал, скрипки очень драгоценные бывают.

Быков печально усмехнулся..

– Моя не очень дорогая. Не «Страдивариус», разумеется. И не «Амати», но хорошая. Штучный экземпляр. Кустарная. Всю войну с собой возил. А вот теперь пропала. И где! В Вене! В Вене! В музыкальной столице мира осколком разворотило.

Он стал искать по карманам сигареты, достал помятую пачку, протянул Авдошину, потом губами вытащил сигарету себе. Огонь зажигалки осветил его сосредоточенное, прикуривающее лицо: полуприкрытые глаза, вытянутые губы, впавшие, заросшие темным волосом щеки.

– Да не в моей скрипке дело, товарищ гвардии младший лейтенант, – заговорил Быков. – Если б они одну мою скрипку угробили и меня вместе с ней, черт с ними, человечество не пострадало б!.. Но они ж хотели... Всю землю! Ясную Поляну опоганили, памятники в Киеве, в Новгороде!.. Ленинград, Петродворец, Одесса, Севастополь!.. Теперь на тридцать лет работы хватит – вычищать за ними и все снова строить!

– Ну, мы им за это тоже дали! – сказал Авдошин. – За все дали!

– Правильно, дали! И еще дадим! А погибших-то не вернешь. Петродворец или Печерскую лавру восстановить можно... А мой профессор, гениальный был человек, погиб. В сорок первом, в ополчении... Кто его людям вернет?

Они замолчали. Быков потыкал сигаретой в каменный пол, погасил ее, отряхнул руки, закинул их за голову.

Авдошин, подумав, сказал:

– А вот выбросил ты свою скрипочку зря! Может, у нас в батальоне мастер какой нашелся, починил бы.

– Едва ли. Ее же всю разворотило. Вдребезги.

На лестнице, ведущей в подвал, послышался какой-то шум. Хриплый голос спросил:

– Кто идет?

Ему ответили:

– Свои идут, свои!

Рафаэль, сидевший за столом, поднял голову, прислушался.

– Кочуев! – сказал он, ухмыляясь. – С трофеями идет.

Авдошин сел, обхватив колени и не сводя глаз с двери.

Тяжело топая по ступенькам, вошел Кочуев, поставил что-то большое и темное в угол, отряхнулся.

– Ну как, гвардия, хорошие нынче трофеи? – деловито осведомился Авдошин.

Кочуев огляделся, увидел командира взвода, спокойно ответил:

– Хорошие, товарищ гвардии младший лейтенант! То, что надо! Сержант Быков уже спит?

– Нет, – сказал Быков, – Ты где был? За такое дело...

Кочуев вытянул руки по швам:

– Товарищ гвардии младший лейтенант, разрешите ответить гвардии сержанту?

– Ну, ну, отвечай, – сказал Авдошии, еле сдерживаясь, чтоб не рассмеяться. – Давай докладывай о своей трохвейпой экспедиции.

– Так вот, – Кочуев переступил с ноги на ногу. – Я вам, товарищ гвардии сержант, принес это... скрипочку, Ваша-то ведь, извините за выражение, накрылась...

– Скрипочку? – переспросил Быков, вставая. – Где ты взял?

– Да приметил тут днем один домишко. У немцев там вроде пивнушки или кафетерия какого, значит, учреждение было. С музыкой. А теперь вот, поутихло малость, я и пошел поискать. Темно там, чуть, извините, шею не свернул. И мины кладет. Но скрипочка мировая! Там их много было. Я самую лучшую выбрал.

– Ну-ка, ну-ка, показывай! – голос у Быкова дрогнул. – Давай сюда, к свету.

Кочуев сунулся в темный угол у входа и через минуту подошел к столу, неся обеими руками большой, длинный, обшарпанный со всех сторон футляр. Он был так доволен услугой, которую оказал своему командиру отделения и помощнику командира взвода гвардии сержанту Быкову, что совсем не заметил, какими печально смеющимися глазами тот на него смотрит.

– Пожалста! – выдохнул Кочуев, взваливая футляр на стол, прямо на тетрадь остолбеневшего, замигавшего рыжими ресницами Рафаэля. – Специально выбирал, какая побольше. И с подпоркой. А то ведь небось борода болит, все время бородой-то прижимать.

Быков даже не стал раскрывать футляра, только покачал головой. Зато Рафаэль взял за двоих. Он даже взвизгнул от восторга, захохотал и закружился по подвалу, выкрикивая:

– Скрипочка?!. Контрабас! Контрабас! Роман с контрабасом!

– Чего ржешь? – обиженно повернулся к нему Кочуев. – Контрабас! Молчал бы! Как будто разбираешься! А лучше б сам пошел да принес. Контрабас!

– Братцы! Помираю! – кружил около стола Рафаэль.

Глаза Кочуева налились слезами. И от обиды и от непонимания того, что происходит.

– Сереженька, – очень ласково сказал Быков. – Сереженька, дорогой, большое тебе спасибо! Я просто не знаю, как сказать. Только это не скрипка...

– Контрабас! – опять выкрикнул Рафаэль. – Роман с контрабасом!..

– Тихо! – обернулся к нему Авдошин. – Точка! Тихо!

Кочуев был ошеломлен.

– Не скрипка?.. А я нарочно выбирал, какая побольше, с подпоркой... Я ж в Сибири, в тайге жил, музыку-то только по радио... А струны у нее все целы.

– Это не скрипка, Сережа. Это виолончель. Рафаэль тоже ошибся. Это не контрабас, а виолончель.

– Жалко, – угрюмо опустил голову Кочуев. – А там другие есть... Я опять схожу, вы только скажите...

– Отсюда далеко?

– Да нет, близко... Вы сами хотите посмотреть?

– Если командир взвода разрешит.

– Час вам хватит? – спросил Авдошин.

– Хватит! – обрадованно прогудел Кочуев. – За глаза хватит!

– Дуйте! Одна нога здесь, другая – там! Только скрипку ищите, а не пустую пивную бочку.

– Если полная будет, захватите, – сказали из угла, – сейчас по паре кружечек тяпнуть – мировое дело!

Быков и Кочуев ушли. Рафаэль опять уткнулся носом в свою толстую тетрадку. Авдошин, у которого пропал сон, присел к противоположной стороне длинного стола, похожего на стол для чистки оружия, долго и молча наблюдал за своим ординарцем и порученцем. Рафаэль что-то писал в тетрадке, зачеркивал, писал снова. Густой махорочный дым клубился над его рыжей головой, то застывающей неподвижно, то мечущейся во все стороны.

– Что, гвардия, не получается? – сочувствующе спросил Авдошин.

– Получается, получается! – быстро ответил Рафаэль. – Еще чуть-чуть... Одна строчка, одна строчка... – Он вдруг вскинул голову и, что-то нашептывая полными красными губами, уставился остановившимся взглядом в потолок. – Отвага... Шагом...

Авдошин достал сигарету, помял ее, закурил. Рафаэль опять стал что-то быстро-быстро записывать в тетрадку.

– Готово! – весь красный от пота, облегченно сказал он. – Готово! Черновая редакция...

Авдошин усмехнулся:

– Тяжелая, я смотрю, у поэтов работенка!

– Камни ворочать легче, – согласился Рафаэль. – Честное слово! Иной раз все проклинаешь...

– Проклинаешь, а все-таки пишешь?

– Проклинаешь, а пишешь. Это вы, товарищ гвардии младший лейтенант, точно заметили. Мука одна! – Рафаэль поскреб карандашом вихрастый затылок и, поглядев исподлобья на командира взвода, смущенно спросил: – Прочитать разрешите?

– Не возражаю. Я стишки люблю.

Вспотевший и нерешительный, Рафаэль полистал свою тетрадку, прикурил от лампы погасшую самокрутку, расчесал пятерней левой руки волосы.

– Значит, так... Только пока без названия. Значит, так...

Вперед, друзья, преград не зная!

Смешаем гадину с землей!

Вперед, друзья! Страна родная Нас посылает в этот бой.

Пускай солдатская отвага Нам открывает путь огнем.

Мы смело под гвардейским стягом По венским улицам идем!..

Он перевел дух и глубоко затянулся махорочным дымом.

– Все? – спросил Авдошин.

– Пока все.

С пола, где спали солдаты, послышался скрипучий, сонный голос Бухалова:

– Эх, хорошо, да мало!

– Это верно – маловато, – поддержал его Авдошин. – А так складно получилось. Может, кого из наших героев вставить? – взглянул он на Рафаэля. – Фамилии ты знаешь. Подумай.

– Есть подумать, товарищ гвардии младший лейтенант!

– Добре. Только завтра. Сейчас спать! – Авдошин встал, зябко потер над лампой руки. – Ну и взвод у меня! Скрипач, поэт, парикмахер, токаря, слесаря!.. Прямо консерватория! Гм... «Мы смело под гвардейским стягом по венским улицам идем». Ничего, правильно.

7

Дважды перечитав исписанную на машинке тонкую папиросную бумажку, Сухов вытер полотенцем руки, снял очки и, протирая их полой халата, обернулся к Кулешову:

– Филипп Матвеич, попросите, пожалуйста, Зорину. Она в сортировке.

Катя вошла, не понимая, зачем она так срочно понадобилась командиру санроты. Сухов сидел в дальнем углу, около столика, на котором стояли хромированные ящички с хирургическим инструментом. Над столом, перевязывая только что оперированного раненого, возилась Славинская.

– Слушаю вас, Сергей Сергеич.

Сухов обернулся, протянул ей бумажку:

– Вот... Ознакомьтесь, пожалуйста.

Подойдя ближе, Катя взяла у него бумажку, стала читать и сразу поняла, что хочет от нее командир роты. Начальник медсанслужбы бригады предлагал Сухову временно выделить фельдшера в первый мотострелковый батальон взамен выбывшего.

– Вы хотите послать меня? – тихо спросила Катя.

Сухов глядел на нее сквозь очки печальными близорукими глазами.

– Совсем наоборот. Я не хотел бы посылать вас туда, – он говорил тихо, чтоб не слышала Славинская. – Это для вас тяжело. И опасно.

– Это не имеет значения.

– Послушайте меня, – настойчиво и по-прежнему тихо продолжал командир санроты. – Вы меня никогда не убедите в том, что вам там будет легче. Но лучше, вероятно, будет. Иначе я просто не показал бы вам эту бумагу. Если же вы хотите знать мое мнение, то я советую вам остаться здесь. Войне скоро конец. А вы единственная дочь у матери.

– Спасибо за заботу, Сергей Сергеич. Когда надо ехать?

– Вы все-таки решили?

– Да, я решила.

– Жаль. Еще три дня назад там был фельдшер. Я его знал. Не очень далекий парень, немножко болтун... Но то, что положено, он делал неплохо. А седьмого или восьмого, точно не знаю, погиб.

– Не надо меня пугать, – обиженно сказала Катя. – Я не маленькая.

– Это, конечно, верно, вы не маленькая. Но еще и не очень большая. Что ж, поезжайте, если вы считаете, что там для вас будет лучше. Здесь где-то старшина из первого батальона, Никандров. Привозил раненых. Найдите его и поезжайте.

– Спасибо.

– Еще только одну минутку, – остановил ее Сухов. – Начсанбригу я доложу, выписку из приказа и аттестаты пришлем завтра. Но... может быть, вы все-таки подумаете?

– Я хотела сама попроситься у вас в батальон... В любой. И я... Уже не надо больше думать, все обдумано. Так будет лучше.

– Для кого?

– Для всех. И для вас. И для меня.

– И для него?

– Для кого – «для него»?

– Вы знаете, о ком я говорю. Он вернулся. Из госпиталя. Обратно на свое место. Я позавчера видел его... – Сухов встал. – Ну ладно, все! Идите, ищите старшину.