Текст книги "Юго-запад"

Автор книги: Анатолий Кузьмичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

Но решение было принято, и в первые дни марта 6-я танковая армия СС скрытно выдвигалась на исходные позиции между озерами Балатон и Веленце, готовясь нанести удар на участке шириной в каких-нибудь двадцать – двадцать пять километров. Южнее Балатона ждали сигнала дивизии 2-й немецкой танковой армии, а ее командующий генерал Де Ангелис согласовывал последние детали операции с командующим группы армий «Юг» генералом Велером. Северный берег Дравы, от Барча до Осиека и дальше на юго-восток, обороняли на правом фланге части 1-й Болгарской армии и на левом – 3-й Народно-освободительной армии Югославии. Против них, уже имея приказ наступать через Драву вдоль Дуная на север, развернула свои дивизии группа генерала Вейхса из немецкой армейской группы «Е».

Тучи надвигались сразу с трех сторон.

Советские войска, освободившие Будапешт, уходили к переднему краю. По грязным, в лужах, дорогам на северо-запад, на запад и главным образом па юго-запад тянулись колонны автомашин, танков, бронетранспортеров. Тягачи, надрываясь, волокли крупнокалиберные артиллерийские орудия и тяжелые минометы. Шлепая по воде стоптанными сапогами и подоткнув полы мокрых шинелей, весело шла по обочинам шоссе и проселков неунывающая царица полей – пехота. В городе оставались только подразделения, приданные военной комендатуре, перебравшиеся на правый берег Дуная тылы, и, конечно же, инженерные и саперные части. Днем и ночью здание за зданием, квартал за кварталом обшаривали минеры венгерскую столицу, делая теперь то, что не всегда удавалось сделать сразу после боя под огнем уползавшего в центр будапештского «котла» противника. Пожилые и молодые, но одинаково степенные и серьезные, приученные к этому своей нелегкой профессией, они снимали мины-сюрпризы в жилых домах и общественных зданиях, разминировали заводы металлургического комбината в Чепеле, машиностроительный и вагоностроительный – в Пеште, вокзалы и железнодорожные парки, тайники Цитадели и бывшего королевского дворца в Буде, сооружения речного порта, туннели и станции старейшего в Европе метрополитена, правительственные здания на набережных Дуная. Изредка то в одном, то в другом месте тяжко ухало. Это подрывники взрывали мины, извлечь и обезвредить которые было невозможно. Саперные батальоны наводили временные мосты через Дунай, армейские дорожники ремонтировали проезжую часть главных магистралей в обеих половинах города.

Столица Венгрии, сразу оказавшаяся теперь в глубоком тылу, начинала мирную жизнь. Восстанавливались промышленные предприятия, расширялась торговля – и частная и государственная, развернулся призыв в новую венгерскую армию.

На товарных станциях Пешта уже несколько дней подряд разгружались эшелоны с продовольствием и медикаментами, прибывшие из Советского Союза.

Будапешт оживал и обновлялся, как больной после изнурительной долгой лихорадки. Оборванные старики, подростки, солидные мужчины в черных котелках и драповых пальто расчищали улицы от снега, от обломков машин и зданий, растаскивали остатки завалов и баррикад. На советских военных грузовиках и на трофейных машинах ехали в сторону Чепеля рабочие. Возле наскоро открытых продовольственных ларьков, отворачиваясь от холодного ветра, шевелились длинные усталые очереди, а крикливые мальчишки продавали на перекрестках «Сабадшаг» [13]13
  «Сабадшаг» («Свобода») – демократическая ежедневная газета, начавшая выходить в Пеште 19 января 1945 г., на другой день после его освобождения от гитлеровцев.


[Закрыть]и другие газеты – небольшие желто-серые листки, печатавшиеся в спешно восстановленных типографиях Пешта...

В ночь на второе марта танковый полк Рудакова, стоявший в северо-западной части Буды, на улице, носившей оригинальное название – Бутон, должен был сняться и пойти в новый район дислокации. После обеда Виктор Мазников попросил Снегиря остаться за него на часок:

– Мне нужно съездить в одно место.

«Понятно, в медсанбат», – решил командир взвода и уже хотел было сказать по этому поводу что-нибудь такое, «соответствующее», по, посмотрев Виктору в лицо, хмурое, совсем не располагавшее к шуткам, подчеркнуто серьезно ответил:

– Ясно, товарищ гвардии капитан! Можете не беспокоиться, все будет в порядке!

Стоял сырой, по-весеннему оттепельный день. С утра над городом колыхался белый густой туман. Ближе к полудню стало нехотя проясняться. Туман словно растворился в низком, тяжко давящем на землю небе, несколько раз там, наверху, блеснул даже желтый неяркий свет солнца. Но погода не разгулялась. Опять, как вчера и позавчера, как неделю назад, как почти всю эту нелегкую военную зиму, вперемешку с дождем косо полетели вниз тяжелые, липкие хлопья снега. В воздухе зарябило, и северный ветер, без устали гнавший и гнавший серые снежные тучи, глухо загудел вдоль улиц, в безмолвных каменных скелетах разрушенных зданий, выл и посвистывал в дырявых крышах.

Виктор поехал па мотоцикле, взятом у командира роты технического обеспечения. Пока выбрался на набережную, долго кружил по узким и кривым улочкам Старой Буды. Неподалеку от Политехникума, возле моста Франца-Иосифа, опять пришлось свернуть в сторону, на бывшую улицу Миклоша Хорти. Маленькая чернявая регулировщица, стоявшая на перекрестке, подняла над головой красный флажок, а желтым указала дорогу вправо от набережной.

– Но мне нужно к Политехникуму, – сказал Виктор, притормаживая.

– Придется в объезд, товарищ капитан, У моста проезд закрыт. Саперы работают.

К Политехникуму Виктор выехал с юга. Впереди, за мятущейся снежной рябью, возвышаясь над городом, смутно виднелась горбатая вершина горы Геллерт, а справа, с набережной, открылась величественная и печальная панорама Дуная: свинцово-серая неподвижная вода, тускло отражающая здания на той стороне, в Пеште, и в ней – безжизненные, оледеневшие фермы взорванных немцами мостов.

Около небольшого скверика перед разбитым двухэтажным особняком Виктор остановился, слез с седла и, не обращая внимания на редких прохожих, медленно подошел к холмику внутри сквера. Над этим холмиком поблескивала пятиконечная звезда, а на черном железном прямоугольнике под ней было написано: «Гвардии полковник Мазников И. Т. Погиб в бою за освобождение Будапешта 7. 11. 45».

На могилу, как белые цветы, падали крупные лохматые снежинки.

«Прощай, отец! Может быть, мы были иногда суровы друг к другу. Я, наверно, больше, чем ты. Такое уж сейчас время. Прощай! Я не знаю, увижу ли я когда-нибудь еще твою могилу. Я не знаю, что меня ждет завтра, через месяц. Для тебя война кончилась, для меня она еще идет. Но уж если придется, я умру так же честно, по-солдатски, как умер ты! И никто никогда и ни в чем не упрекнет ни тебя, ни меня... »

Ночью рота Виктора Мазникова, громыхая по выщербленному асфальту набережной, прошла мимо этого тихого, присыпанного снежком скверика к будайскому пригороду Будафок. Будапешт остался позади. Дорога, забитая войсками и техникой, тянулась вдоль Дуная, через Эрд – Адонь – Дунапентеле в небольшой, похожий на деревню, городок с трудным названием Херцегфальва. Там по приказу командующего фронтом сосредоточивались части гурьяновского механизированного корпуса.

2

Генерал Гурьянов ничем не выразил своего отношения к приказу развернуть части корпуса на второй полосе обороны армии, ближе к ее правому флангу. Приказ этот был получен вечером третьего марта, а уже на рассвете следующего дня командир корпуса вместе с начальником штаба, начальником политотдела, командирами и начальниками штабов бригад и полков выехал на предварительную рекогносцировку местности.

Три машины – гурьяновский бронетранспортер и два крытых «студебеккера», в которых охали офицеры, остановились в придорожной посадке неподалеку от господского двора Фельше-Ханош. Мокрый ветер качал голые черные деревья, трепал полы шинелей, косой мелкий дождь бил прямо в лица. Поеживаясь, офицеры вышли из машины и вслед за упрямо шагавшим Гурьяновым пошли влево от дороги, через узкоколейку к небольшой продолговатой высотке. Сапоги вязли в земле, и полковник Дружинин, тяжело дыша, шел последним за бодро и легко шагавшим Кравчуком, от которого, как всегда, чуть попахивало одеколоном.

На НП уже были начальник разведки Богданов и два офицера из оперативного отдела – подполковник и майор. Гурьянов терпеливо выслушал доклад Богданова, предложил всем достать карты и, не торопясь, спустился по траншее в окоп к стереотрубе.

Унылые, с редкими безлесыми выпуклостями холмиков тянулись перед ним в стеклах прибора поля. На северо-западе, в стороне переднего края прорисовывались на горизонте сквозь туман окраины города Шарашд. На юго-западе, будущем левом фланге обороны первого эшелона корпуса, были хорошо видны железнодорожная станция и господский двор Сильфа. За ними тускло поблескивало какое-то болотце, а чуть правее и дальше, за железной дорогой и шоссе, ясно просматривались города-соседи Шаркерестур и Аба. Кое-где небольшими группами работали солдаты. Рыли в мокрой вязкой земле траншеи. Но их было очень мало, этих солдат, и генералу стало как-то не по себе: ничто так не угнетало и не расстраивало его на фронте, как пустая, без войск, земля...

Говорил он отрывисто, коротко и непривычно сухо:

– Главное внимание – на инженерную подготовку обороны. Зарываться в землю. Всем! Пехоте, артиллеристам, танкистам! Полагаю, нам будет туго. Против нас стоит целая танковая армия. Таковы данные разведки. На наступление в ближайшие дни не рассчитывайте. Пока – жесткая оборона. Прошу запомнить одно весьма существенное обстоятельство – крупных резервов у меня нет. Управляйтесь собственными силами и средствами. Маневрируйте огнем, гусеницами, колесами, но рубежи держать! Приказ получите сегодня.

По заранее разработанным вместе с Заславским наметкам он указал каждой части и приданным средствам ориентировочные участки обороны, снова обратил внимание на инженерную подготовку позиций и закончил рекогносцировку неожиданно и быстро.

По дороге обратно в штаб он почти все время молчал. Молчали Дружинин и Заславский, ехавшие вместе с ним в бронетранспортере. Навстречу часто попадались грузовики с пехотой, танки, тягачи с орудиями, даже кавалеристы. По-прежнему нудный, как осенью, сеял с насупленного серого неба дождь, и мокрое шоссе блестело перед генеральской машиной серой графитовой лентой, извивающейся среди непросохших луж.

Вокруг было очень тихо – до тяжкой давящей боли в сердце. Как перед шквальной грозой, когда тучи уже обложили все небо и вот-вот полыхнет в их клубящейся глуби огненный зигзаг молнии...

В небольшом дворе переминались с ноги на ногу построенные в две шеренги солдаты нового пополнения. Движением руки остановив Махоркина, шагнувшего было навстречу с рапортом, Бельский дал «вольно» и кивнул:

– Продолжайте! – Потом спросил: – Как люди? Воевали?

– Почти все, товарищ гвардии капитан! – ответил Махоркин, – А в наступлении проверим. Сейчас вот взвод сержанта Авдошина комплектуем.

Бельский не удивился слову «наступление», Он сам был уверен, что теперь, после изматывающей обороны западнее Будапешта и уличных боев в городе, уделом гурьяновского механизированного корпуса, предназначенного наступать, и будет именно наступление.

Ротный писарь, сидевший с раскрытой папкой на железном ящике со своим «хозяйством», вскочил, быстро сбегал в дом, принес для командира батальона табуретку. Бельский сел и, взглянув на Махоркина, повторил:

– Продолжайте.

Угрюмым могучим басом отвечал на все вопросы командира роты высокий пермяк Варфоломеев, но в каждом его слове слышался скрытый юмор. Слово за словом, коротко и ясно рубил воронежец Горбачев. С сильным акцентом говорил бывший текстильщик из Ленинакана Вартан Вартанян... И вдруг писарь вызвал:

– Ласточкин!

Из строя вышел пламенно-рыжий, весь в крапинках золотых веснушек солдат с озорными кошачьими глазами.

– Это ты... Ласточкин? – изумился Авдошин.

– Я, товарищ гвардии сержант, Ласточкин, – солдат опустил глаза и закончил несколько смущенно: – Ласточкин, Рафаэль Спиридонович...

Авдошин кашлянул:

– Гм... Рафаэль? Ну пусть будет Рафаэль!

Бельский заглянул в документы солдата. 1926 года рождения, туляк, образование среднее, призван прошлой осенью, четыре месяца служил в запасном полку, прибыл с маршевой ротой. Специальность – автоматчик и телефонист,

– А кто ж это тебя так окрестил? – весело, чтобы не очень смущать солдата, спросил командир батальона.

Ласточкин, уже взявший себя в руки, ответил очень деликатно:

– Насколько я понимаю, товарищ гвардии капитан, свое имя я получил от родителей. И вот теперь вынужден расплачиваться за их любовь к искусству. Мой папа – художник, то есть до армии был художник, В клубе оружейного завода... Сейчас на фронте, полевая почта...

Видно, этот Ласточкин был парень разговорчивый, и Бельский решил, что его лучше остановить вовремя.

– Ясно, ясно... Авдошин! – повернулся он к командиру взвода. – Расскажите как-нибудь товарищу... Рафаэлю про нашего Ласточкина.

– Есть, товарищ гвардии капитан!

Среди других из нового пополнения Бельского заинтересовали еще трое: младший сержант Быков, у которого к вещевому мешку был привязан футляр со скрипкой, да земляки-однофамильцы из-под Иркутска – Кочуевы. Кочуев-большой, застенчивый и смирный детина почти двухметрового роста, все время держался рядом с Кочуевым-маленьким, вертлявым быстроглазым солдатом, на вид уже пожилым, лет за сорок. Большой был вызван первым и, отвечая на немудреные вопросы командира роты, поминутно искоса поглядывал на Кочуева-маленького, словно ища у него поддержки и одобрения,

– Вы что, родственники, что ль? – спросил Махоркин.

– Никак нет! – выйдя из строя, отчеканил Кочуев-маленький. – Из одной деревни мы, значит. У нас, товарищ.... виноват, товарищ гвардии лейтенант, вся деревня одни Кочуевы. Видать, кочевали когда-то, вот и произошли... На правой слободе, значит, маленькие, низенькие, зато бойкие вроде меня, а по левой, это, значит, вот, как этот... как Серега, значит. То есть Кочуев-второй.

– Почему «второй»?

– По справедливости, товарищ гвардии лейтенант! По алфавиту, значит. Я-то Афанасий Кочуев, на «А», а Серега – на «С». И в госпитале так было, и в запасном..,

«Ну, брат, это не взвод, а театр художественной самодеятельности! – ухмылялся про себя Авдошин. – Со скуки не помрешь! » Он был доволен. Он не любил серых, унылых людей. С ними было скучно жить и скучно воевать. А тут – полный комплект: трепач, но добрый товарищ и хороший вояка Ленька Бухалов, природный комик Варфоломеев (Авдошин почувствовал это сразу), занятная личность Рафаэль, пара Кочуевых, Быков со своей скрипкой, никогда не унывающий, веселый Отар Гелашвили...

К обеду взвод был полностью укомплектован. Старички и новички успели за котелками перезнакомиться и, пообедав, вдоволь наугощаться махоркой. Авдошин дал взводу полную свободу, а сам пошел поболтать со Степой Никандровым.

В расположение роты он вернулся, когда уже стемнело. Его взвод, в котором и после пополнения фактически не было и трех полных отделений, занимал половину хилого, с маленькими окошками домика, закопченного, полного мышей и тараканов. Споткнувшись обо что-то в непроглядной тьме заваленного всяким хламом коридорчика, Авдошин распахнул дверь, и в нос ему шибануло крепким духом махорки, запахом шинельного сукна, портянок и сырых, еле тлеющих дров. Почти половина взвода вповалку лежала на полу, храпя, вздыхая, густо дымя самокрутками. Горбачев и Ленька Бухалов топили печурку. Посередине комнаты, у стола, брился опасной бритвой Варфоломеев. Оранжевые блики света от лампы-гильзы скользили по его жидко намыленному лицу. Рядом примостился Рафаэль. Шевеля губами и часто поглядывая в потолок, он что-то писал огрызком карандаша в толстой потрепанной тетради.

Авдошин сиял шинель и ушанку, бросил их па пустую, видимо оставленную для него кровать, присел к столу:

– Письмишко кропаешь?

Веснушчатые щеки Рафаэля порозовели.

– Да вот, товарищ гвардии сержант, так себе...

– Сие есть тайна великая и страшная! – сказал вдруг Варфоломеев, воздев руку с бритвой.

Бухалов хохотнул:

– Стишочки, как я понимаю, пописывает, талант-самородок!

– А чего ты ржешь? – оглянулся Авдошин. – Пусть пишет. Ты вот, может, и рад бы написать, да котелок не соответствует. – Он похлопал Рафаэля по плечу. – Трудись, трудись, гвардия! И Бухалова обязательно опиши, какой он трепло.,.

Нежные и грустные звуки скрипки раздались вдруг в темном, самом дальнем от двери углу. «Быков», – догадался Авдошин.

– Настраиваешь? – спросил кто-то.

– Надо после марша, – ответил Быков,

– Ты сыграл бы чего-нибудь.

– Минуточку!..

Опять, сначала басовито, потом печально-певуче запела струна.

– Давай, Юрочка, сыграй, – разглядывая в осколок зеркала порезанную скулу, сказал Варфоломеев. – А то я сейчас вместо скрипки завою. Ф-фу!.. Ну и бритва у тебя, Бухалов! Пока побреешься, кровью изойдешь!

– Уметь надо! – огрызнулся тот. – Нечего на бритву кивать, если руки кривые. Бритва высший класс, экстра! Еще мой дед в первую мировую войну брился...

Быков начал играть неожиданно и так, словно играл для себя, только для себя. Никому не знакомая мелодия была торжественной и грустной. Неторопливо лилась она из-под смычка, и ею, казалось, был напоен весь воздух избы – тяжелый, прокуренный едкой махрой. Голоса притихли. Положив руки на раскрытую тетрадку, молча и мечтательно глядел на огонь лампы своими желтыми кошачьими глазами Рафаэль. Варфоломеев перестал бриться. Смолк что-то бурчавший себе под нос Бухалов. Гуще и синей стали слоистые, неподвижно застывшие под темным потолком клочья махорочного дыма.

– Н-да! – восхищенно сказал Авдошин, когда Быков перестал играть. – Ну, гвардия, молодец! Честно! Ты самоучка или как?

– Со второго курса консерватории.

– Значит, у Чайковского учился?

– Да. В Московской, имени Чайковского.

– И чего ж, в военкомате тебе не могли бронь дать?

– Я сам в армию ушел. – Быков бережно положил скрипку в футляр. – Сначала в ополчение. В сорок первом. А потом – как все.

– И, значит, каждый день тренируешься.

– Если есть возможность. Для рук необходимо.

– Так, так. – Авдошин достал свой кисет. – Тебе бы, гвардия, в корпусной клуб – там оркестр у них.

– Не от меня зависит. Сам проситься не буду.

– Ладно. Я с полковником Дружининым при случае поговорю, – с небрежной солидностью сказал Авдошин, прикуривая от лампы. – Он мужик правильный! Попрошу, чтоб тебя послушал.

– А это кто такой?

– Начальник политотдела корпуса. Ты ж для ихнего оркестра целый клад. —Авдошин взглянул на часы. —Ого! Отбой, гвардия. Всем спать! Завтра нашему взводу в наряд.

... Никто, кроме часовых и патрулей, не видел, как именно в это время со стороны штаба бригады в штаб батальона на полном газу пролетел без света дежурный мотоциклист с пустой коляской. А через пять минут он проехал обратно, уже с пассажиром. В коляске, сонный, срочно поднятый с постели, покачивался командир первого мотострелкового батальона гвардии капитан Бельский.

Старшего лейтенанта, нового командира танкового взвода, звали Владимиром Ленским. «Не хватает еще Евгения Онегина! » – подумал Виктор, разглядывая его с ног до головы, чистенького и приглаженного. Поняв, что его сейчас оценивают по всем статьям, Ленский кротко улыбнулся и спросил:

– Ну и как, устраиваю?

– Поглядим. – Виктор вдруг вспомнил, как встретил его Гоциридзе, и в упор посмотрел на командира взвода. – Сколько машин угробил?

– Немецких?

– Своих.

– Одну. Американочку, «Шермана», «М-4 – А-2». Слышали о такой системе?

– Слыхал.

– Вспыхнула, как спичка. В январе под Эстергомом. Еле успел выскочить. Отделался легким испугом и месяцем армейского госпиталя. Из танкового резерва – к вам.

Многословие Ленского показалось Мазникову умышленно подчеркнутым и несколько издевательским. Но это, пожалуй, была естественная реакция на взятый им самим тон.

– Хорошо, – сухо сказал он. – Принимайте взвод. Немедленно! Сейчас людям дать отдых. В двадцать четыре ноль-ноль быть готовым к маршу. И по-дружески хочу вам сказать, у нас в полку любят веселых людей, но очень не любят... трепачей.

– Кого-кого? Повторите, пожалуйста.

– Трепачей.

– Благодарю. – Ленский чуть склонил голову и сразу же выпрямился. – Видно, и вежливость в вашем полку тоже считается недостатком?

Мазников неожиданно для себя засмеялся:

– Ладно, ладно! Один-ноль в вашу пользу.

Они вышли и свернули в голый, продутый ветрами реденький сад. Здесь стояли танки роты, и экипажи возились около машин. До обеда оставалось каких-нибудь полчаса, и люди больше болтали и покуривали, чем занимались делом. Виктор представил Ленскому старшину, который временно командовал бывшим овчаровским взводом, предложил им закончить все формальности побыстрей, потому что в восемнадцать ноль-ноль он должен был докладывать Рудакову о готовности роты к маршу. Пожелал обоим успеха и пошел к себе.

Ночью его рота, назначенная в головную походную заставу полка, тяжело прогрохотала по юго-западной окраине Херцегфальвы. Машины шли не включая света. Черное беззвездное небо висело низко над землей, иногда моросило. Луна уже пошла на убыль и сейчас на востоке, над самым горизонтом, багрово просвечивала сквозь разрывы в тучах.

Проехали господский двор Мария и дальше, километрах в трех от него, подчиняясь фонарику заранее выставленного «маяка», резко повернули на северо-запад, по обсаженной буками проселочной дороге, через железнодорожную станцию Сильфа и господский двор с таким же названием к выжидательному рубежу на северной окраине господского двора Генрих.

Всю ночь экипажи рыли окопы для танков, кирками и лопатами долбя вязкую, прихваченную морозцем землю. На рассвете Виктор скомандовал боевую готовность номер два, посадил к рации Каневского, вздремнувшего до этого часа полтора, дал ему свой бинокль, а Свиридову и Арзуманяну приказал спать, кто как сумеет устроиться. Сам решил обойти расположение роты. Около «тридцатьчетверки» Ленского с бортовым номером 219 остановился, спросил у торчавшего в люке башнера:

– Где старший лейтенант?

– Спит, товарищ гвардии капитан. Разбудить?

– Не надо.

Он прошел дальше.

У Снегиря, как и у Ленского, тоже был образцовый порядок. Сам командир взвода сидел вместе со своим экипажем с подветренной стороны машины. Все четверо весело и дружно работали ложками.

– Тихо что-то нынче, товарищ гвардии капитан, – сказал Снегирь. – Даже удивительно,

– Пока тихо, точно.

На востоке, низко у горизонта, над черной, с серыми пятнами последнего снега землей разливался холодный желтый рассвет. Кое-где курился туман. Ветер с Балатона порывами налетал на разбитые обгоревшие постройки господского двора, шумел в вершинах голых деревьев.

Начинался новый день – пятое марта тысяча девятьсот сорок пятого года,

3

Командующий 6-й немецкой танковой армией СС генерал-полковник войск СС Зепп Дитрих прибыл на свой командный пункт после полуночи. Он вернулся из штаба группы армий «Юг», откуда говорил по прямому проводу с Гитлером. Фюрер вновь назвал его «подлинно революционным генералом», намекнул на новые награды и генерал-фельдмаршальское звание в случае удачи предстоящей операции. Генерал Велер, командующий группой «Юг», тоже весьма торжественно напутствовал Дитриха, и тот после успехов своей армии в Арденнах, уверовавший в ее таранную бронированную мощь, был в прекраснейшем расположении духа.

Итак, все начнется шестого марта. Готовые к нанесению удара, па исходных позициях в узком дефиле между озерами Балатон и Веленце стоят четыре танковые дивизии, три пехотные и две кавалерийские. К вводу в прорыв для развития успеха предназначены находящиеся во втором эшелоне три танковые дивизии со всеми средствами усиления и поддержки. Это почти сорок пять танков и штурмовых орудий на километр фронта прорыва! А что здесь у русских? По самым последним, уточненным данным разведки – шесть стрелковых дивизий первого эшелона, четыре или пять – второго. Он сомнет их своими танками в первый же день, сравняет их позиции с землей!..

Дитрих приказал адъютанту разбудить его ровно в пять и к этому же времени приготовить прямую связь с Де Ангелисом и Вейхсом.

Несколько часов спустя, в середине ночи на шестое марта, три немецкие пехотные дивизии из группы Вейхса без артподготовки, без единого выстрела начали переправляться на северный берег Дравы в районе Доний-Михоляц. Удар был сильным и неожиданным. Части 1-й Болгарской армии стойко сопротивлялись натиску, контратаковали врага, но немцы, подбросив резервы, все-таки потеснили их и захватили предмостные укрепления.

Примерно в то же время командование немецкой армейской группы «Е» силами двух дивизий и приданных им частей усиления внезапно нанесло еще один удар, восточнее Доний-Михоляц, в районе Жидо – Нови-Бездан – Болман. Имея временное превосходство в силах, противник начал теснить на север стоявшие здесь части 3-й Народно-освободительной армии Югославии.

В шесть часов утра начала обстрел позиций советских войск немецкая артиллерия южнее озера Балатон, в районе небольшого венгерского городка Надьбайом. Ровно шестьдесят минут грохотала здесь канонада. Немецкие снаряды рвались между окопами и траншеями переднего края, на тыловых дорогах, в местах расположения штабов и вторых эшелонов. А когда грохот стих, в густой предрассветной мгле, на узком участке между южной окраиной Надьбайома и небольшой рощицей северо-восточнее деревни Куташ появились ударные отряды 2-й немецкой танковой армии. Самоходные штурмовые орудия, имевшие мощную поддержку полевой артиллерии, сосредоточившей до ста стволов на каждый километр прорыва, были встречены огнем советских противотанковых пушек и заметались вдоль переднего края, ища танкопроходимые места, чтобы прорваться на восток, к Капошвару и дальше к Дунаю. Советские стрелковые дивизии, оборонявшие этот участок, использовали все средства борьбы с танками противника и, казалось, уже остановили их первый натиск. Но после короткой и незначительной перегруппировки сил немецкие войска снова двинулись на восток.

Зепп Дитрих имел подробнейшую информацию о ходе дел не только в районе Надьбайома, но и далеко на юге, там, где болгарские и югославские войска пытались сдержать натиск немецких дивизий, сумевших переправиться через Драву. Но эта информация была совсем не такой, какую он хотел бы услышать. Никаких достоверных данных о том, что советское командование снимает свои части с линии обороны между озерами Балатон и Веленце и перебрасывает их в район начавшегося немецкого наступления, не поступало. А такая переброска бралась Дитрихом в расчет.

Менять что-либо было уже бессмысленно, и в шесть часов семнадцать минут по берлинскому времени Зепп Дитрих отдал приказ – атаковать!

Началась артиллерийская подготовка на главном участке наступления 6-й танковой армии СС. Почти тысяча орудий в течение получаса перепахивала оборонительные рубежи советских войск, их противотанковые заграждения и минные поля, тыловые позиции и коммуникации, пути подвоза и маневра, рокадные дороги. Потом внезапно все стихло. Густое бурое облако дыма стелилось над передним краем. Казалось, что здесь уже не осталось ничего живого. И тогда юго-западнее Шегерельеша, по обеим сторонам шоссе Секешфехервар – Шарбогард и на берегах канала Шарвиз появились тяжелые немецкие тапки и бронетранспортеры с пехотой. Их экипажи хорошо знали свою задачу: прорвать оборону советских частей и четырьмя острыми клиньями, рассекая войска 3-го Украинского фронта, двинуться на Эрчи, Дунапентеле, Дунафельдвар и Сексард...

К ночи опять пошел снег, и когда батальон Вельского, удачно проскочив через немецкий заградительный огонь по господскому двору Генрих, выгрузился из машин на северной окраине Шаркерестура, все вокруг: пустынные улицы, крыши домов, деревья – все было белым-бело. Небо на севере отсвечивало малиново-алым. По-видимому, горел подожженный немецкой артиллерией город Аба. А здесь, в Шаркерестуре, почти поминутно рвались снаряды. Все это напомнило Бельскому Бичке. И тот город был так же безлюден и страшен в своем безлюдье, и там разрыв за разрывом сотрясали жалкие деревянные строения и каменные дома, озаряя их багрово-рыжими вспышками, и туда, в Бичке, батальон прибыл такой же непогожей снежной ночью...

Выскочив из «виллиса», Бельский лицом к лицу столкнулся со своим новым начальником штаба старшим лейтенантом Лазаревым.

– Обстреливает, товарищ гвардии капитан. Все время бьет по тылам. Давайте сюда. – Лазарев потянул комбата под степу двухэтажного каменного дома, потом обернулся к шоферу: – Гони назад, здесь не укроешься.

«Виллис» круто развернулся и, сорвавшись с места, мгновенно исчез.

– Где роты? – спросил Бельский.

– Выдвигаются на станцию. Тут с полкилометра, не больше.

– Потери во время марша?

– Один «студебеккер». Только выехали из Генриха – прямое попадание. Четверо убито, семь ранено. – Лазарев помолчал. – Пойдем на КП?

Бельский кивнул, поправил пистолет и планшетку, и они пошли прямо на север, прижимаясь к стенам домов, пригнувшись, перебегая узкие улочки. Лазарев, легкий и очень подвижный для своей массивной фигуры, неслышно шагал впереди комбата, показывая дорогу,,

Обстрел Шаркерестура не прекращался. Это была уже не артподготовка, по огневые налеты, а изнуряющий методичный огонь, снаряд за снарядом, через равные промежутки времени, по одной и той же площади. На станции изредка мелькали в серой снежной мути фигурки солдат. «От взводов, – пояснил Лазарев. – Идут на пункт боепитания. Днем не пройдешь». Прямо перед зданием маленького вокзальчика косо стоял сошедший с рельсов старомодный пассажирский вагон с узкими окнами, между путями, оттененные свежевыпавшим снегом, зияли черные воронки, из земли торчали вывороченные шпалы, противовесы стрелок, изуродованные крестовины. Под ногами путались обрывки проводов, какие-то железные прутья и трубы.

Забежав в маленький блиндажик командного пункта, прилепившийся к железнодорожной насыпи при въезде на станцию с севера, Бельский увидел стоящего около столика рядом с Красновым высокого плотного полковника без папахи, с реденькими седоватыми волосами, расчесанными на пробор, и сразу узнал в нем Дружинина. Начальник политотдела говорил о чем-то с замполитом, но, услыхав, как хлопнула тяжелая дверь блиндажа, повернулся навстречу Бельскому.

Командир батальона замер у входа, козырнул:

– Товарищ гвардии полковник!..

– Отставить! – улыбнулся Дружинин. – Мне уже все доложено. – Он протянул руку Бельскому, потом Лазареву. – Здравствуйте. Тяжелый у вас участочек, капитан. Ничуть не лучше, чем под Замолью, на двести четырнадцатой...

Бельский и сам хорошо понимал это. Выдвинутый вперед и оседлавший сразу две дороги, железную и шоссейную, его батальон в случае прорыва немцев подвергнется страшному, уничтожающему удару.