Текст книги "Юго-запад"

Автор книги: Анатолий Кузьмичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

«Неужели отрежут? Ведь обе ноги! Обе! Одна – черт с ней, согласен. Но две?! Кому я тогда буду нужен?!.»

Казачков стал хмурым и неразговорчивым, и если в палату просто так или по делу заходила Никитина, отворачивался к стене. О ребятах из «девятки» он не знал ничего. Воюют. Контратакуют, иногда отходят, вот и все, что удавалось ему понять из нервных рассказов поступавших в медсанбат раненых. И лишь когда он услышал, что с передовой привезли обгоревшего Гоциридзе, он понял, как тяжело было все эти дни его товарищам.

Вместе с веселостью у Казачкова пропал аппетит. Когда Аллочка, иногда приносившая в палату завтрак, обед или ужин, возвращалась за посудой и видела, что он почти ничего не съел, ему было трудно выдерживать ее жалостливый, туманно-скорбный взгляд.

– Ну чего ты так смотришь? – пытаясь улыбнуться, спрашивал Казачков.

Аллочка присаживалась на край его койки, курносенькая и неизменно краснощекая, только со следами усталости в потускневших глазах.

– Поели бы, товарищ старший лейтенант,,, Ведь так и не поправитесь.

– А-а! – он опускал веки или, не мигая, смотрел в потолок.– Все равно без ног останусь.

...В этот день Казачков проснулся рано, только еще начинало светать. За окном палаты, наполовину заколоченном фанерой, серело снежное небо, и было слышно, как в стекла, словно сухой песок, бьется гонимая ветром крупка. Сосед Казачкова, высокий смуглый солдат с черными усами, к чему-то прислушивался. А около двери, бледный, но спокойный, стоял командир медсанбата Стрижанский.

– Товарищи,– тихо сказал он,– положение на нашем участке осложнилось. В двух километрах отсюда немецкие танки с десантом автоматчиков. Мы начали эвакуацию тяжелораненых... Но машин у нас мало. Половину пришлось выделить для подвоза боеприпасов. И я прошу, я не могу приказывать, я прошу тех из вас, кто может держать оружие...

– Где получать? – поднялся солдат с черными усами.

– Не торопитесь, Гелашвили,– взглянул на него командир медсанбата,– я все объясню. Итак, прошу: кто может держать оружие, тот должен прикрыть эвакуацию своих товарищей. Все свободные от погрузки врачи уже заняли оборону. Нам помогают полевой хлебозавод, клуб, почта, редакция – весь второй эшелон штаба. Оружие и гранаты...

– Товарищ гвардии подполковник! – крикнул Казачков.– Прикажите отнести меня... туда, в оборону! Пулемет дайте!

– У вас ранены обе ноги.

– Тем лучше! Страшно станет, убежать не смогу!

Стрижанский грустно улыбнулся.

– Ух ты! – качнул головой Гелашвили, топтавшийся на месте от нетерпения.– Как хорошо сказал, товарищ старший лейтенант! Очень хорошо сказал!

– Оружие и гранаты,– закончил командир медсанбата,– получать внизу, у помпохоза и старшины.

Первым выскочил из палаты Гелашвили, за ним еще несколько человек.

– Товарищ подполковник! – опять крикнул Казачков, видя, что Стрижанский уходит.– Прошу вас... Пулемет!

– Мы вас вывезем, Казачков,– обернулся у двери Стрижанский.

– А Гоциридзе?

– Полковника Гоциридзе мы уже эвакуировали.

По коридору бегали люди, внизу, под окнами, гудели машины, хлопали дверцы кабин. Но все это, постепенно нарастая, перекрывал тяжёлый, беспрерывный гул орудийной стрельбы, в котором уже отчетливо слышались близкие разрывы. Потом снаряды стали рваться ближе, донеслись автоматные и пулемётные очереди.

Закусив губу, Казачков ухватился обеими руками за спинку кровати, подтянулся повыше, чтобы сесть и глядеть в окно. И в тот же миг его оглушил внезапный, громыхнувший где-то вверху, над самой головой, удар. Что-то заскрежетало, зазвенели и посыпались на пол стекла. Закрыв глаза и весь сжавшись, он почувствовал, как в палату хлынула волна морозного воздуха. Запахло кирпичной пылью, гарью и снегом. На улице кто-то кричал, зашумела и, отчаянно сигналя, ушла машина.

Второй снаряд попал в крышу здания и, наискось пробив потолок и стену, разорвался в коридоре. Над койкой Казачкова повисли потолочные балки. В палате заклубился черный сладковатый дым.

«Ну, еще один – и крышка тебе, дорогой Костенька! Только б поскорей и сразу!.. Поскорей и сразу! Э-э, нет! Нет, так по пойдет!..»

Взвыв от боли в распухших, туго перебинтованных ногах, Казачков перевернулся на бок, потом лег на живот и стал осторожно сползать с кровати головой вперед, опираясь на руки. Он закричал, когда с края койки сорвалась и ударилась о выщербленный паркет левая нога. В глазах потемнело. Но он сумел перебороть себя и начал потихоньку подтягивать к краю кровати правую ногу.

Врываясь в разбитое окно, морозный ветер кружил по комнате, полной дыма, крупные серые хлопья снега. На чердаке что-то горело, снаружи рвались снаряды, и теперь Казачков мог уже точно сказать, что бьют «тигры».

– Костя! Костя!

В палату влетела Аллочка. В расстегнутой шинели, без ушанки. Её пушистые рыженькие волосы были растрепаны, лицо испачкано пылью и копотью, губы нервно дрожали: Кости, миленький!.. Скорей, Костя!

– Лапочка -эскулапочка!..

Не слушая, что он говорит, Аллочка подхватила его под мышки, поволокла по полу. Ноги резанула невыносимая боль, и Казачков не сдержался, застонал.

– Ну, потерпи, миленький, потерпи... Скоро... Сейчас... Вынесу я тебя! – задыхаясь, прошептала она над самым его ухом.– Господи! Хоть бы кто-нибудь... Хоть бы кто-нибудь!..

В коридоре, густо дымя, горела стена. От боли и дыма Казачков на минуту потерял сознание и очнулся уже на краю лестницы. Где-то совсем близко длинными очередями бил станковый пулемет. Потом ударила пушка «тигра».

– Костя! – Аллочка беспомощно оглянулась.– Костя, я тебя под коленки возьму... А ты руками... По ступенькам-то, руками... Чтоб больно не было. Понимаешь?

Он понял ее, выгнул спину, уперся обеими ладонями в ступеньку. Обхватив его ноги выше колен, Аллочка сделала шаг вниз. Он переставил руки на следующую ступеньку..« Так они спустились на первый этаж, к выходу, и когда здесь, на свету, Аллочка взглянула в лицо Казачкова, оно было белым-белым, а из прокушенной нижней губы сочилась на подбородок кровь.

Один из пробегавших мимо санитаров помог ей оттащить Казачкова от горящего здания под деревья, в неглубокий окоп, в котором обычно стояли медсанбатовские машины.

– Посиди тут... Тут тихо, холодно только.– Аллочка сбросила с себя обгоревшую шинельку и укрыла ею плечи Казачкова, на котором были только белье и синий байковый халат.– А себе я сейчас что-нибудь достану.– Она присела около него, погладила по голове.– Найду какую-нибудь шинельку. Или полушубок...

– Аллочка! – прошептал Казачков, ловя ее руку. – Век не забуду! Какая ты...

Сразу как-то сникнув, Аллочка не выдернула руки и, казалось, даже не пошевелилась.

– Полюбила ведь я тебя, глупая!.. На горе на свое!..

Казачкову стало жарко. Он рванулся к ней, сжал ладонями ее голову и, ничего не видя, кроме ее грустных синих глаз, стал смотреть ей в лицо, кругленькое, курносое, все в саже и бурой пыли, с тоненькими светлыми дорожками на щеках, по которым одна за другой быстро-быстро катились слезы.

– Пусти, Костя...

– Дай я поцелую тебя... Лапочка!

– Эскулапочка! – улыбнулась Аллочка и, прижавшись на миг губами к пересохшим горячим губам Казачкова, вскочила.

– Куда ты? – крикнул он ей вдогонку.

– Никулин там, лейтенант... Я сейчас... Он легонький.

Казачков закрыл глаза и, дрожа всем телом, привалился к земляной стене окопа. «Ушла... Зачем? Там же все горит...»

Опять очень близко громыхнул снаряд. В том место стены, где было окно палаты, заволакивая черную, жутко зияющую дыру, клубился дым, подсвеченный изнутри красным.

Казачков заметался по окопу, застонал, попробовал ползти, кричал, загребая руками смешанный с землей снег, сумел доползти к самому краю и тут потерял сознание.

Он очнулся, когда его укладывали на носилки два пожилых солдата. Кругом было тихо. Здание медсанбата догорало.

Отвернувшись, чтобы не видеть огня и дыма, и уже ни на что не надеясь, Казачков чужим, равнодушным голосом спросил:

– Аллочка... где?

– Какая такая Аллочка? Решетова, что ль?

– Не знаю... Фамилии я не знаю. Маленькая такая, рыженькая.

– Ну да, Решетова, – сказал солдат, шедший позади. – Нету ее больше, браток. Четверых вынесла, за пятым пошла, а тут снаряд... Ничего не нашли.

15

Атаки противника продолжались весь день, и наиболее тяжело опять было мех бригаде гвардии полковника Мазникова, оборонявшей Каполнаш-Ниек – ключ к магистральному шоссе от озера Веленце на Будапешт. Гурьянов перебросил сюда весь свой противотанковый резерв, получил поддержку полка штурмовой авиации и, чтобы как-то отвлечь противника, даже бросил в контратаку на левом фланге полк самоходчиков.

Часа в три дня, когда генерал вместе с командиром бригады стоял на его наблюдательном пункте, создалось впечатление, что противник выдохся. Его танки и пехота оттянулись на исходные рубежи, но артиллерийский и минометный обстрел переднего края усилился. По всему Каполнаш-Каполнаш-Ниекзатянутому дымом пожаров, бушевал огонь. Снаряды рвались на ведущих в тыл дорогах, стали нащупывать расположение батарей, долетали сюда, в район наблюдательного пункта.

– Вы были в батальонах, Иван Трофимыч? – медленно поворачивая стереотрубу, спросил командир корпуса.

– На рассвете прошел всю оборону, товарищ генерал.

– Она интересует меня в инженерном отношении. Такой огонь...

– Ночью батальоны окапывались. Потери могут быть только от прямых попаданий...

«Еще семь, восемь, наконец, десять часов, не больше. Но им нужно продержаться. Обязательно продержаться! »

Из соседнего излома траншеи, где стояла радиостанция и телефоны, слышались монотонные голоса связистов, и генерал, вновь наклонившийся к стереотрубе, не заметил, как появился в окопе Кравчук. В упор глядя на командира бригады, начальник штаба негромко сказал:

– На участке Талащенко появились танки.

– Где танки? – обернулся Гурьянов,

– На участке первого батальона, товарищ генерал. Юго-западная окраина Каполнаш-Ниека...

– И сколько?

– Командир батальона докладывает – четырнадцать!

– А пехота?

– На бронетранспортерах.

– Направление движения?

– Со стороны Киш-Веленце.

– Артдивизиону поставить НЗО [7]7
  Неподвижный заградительный огонь.


[Закрыть]!—быстро сказал Мазников.

Гурьянов выпрямился:

– Немедленно свяжите меня со штакором. Вызывайте представителя ВВС.

– Есть! Прошу, товарищ генерал! – Кравчук чуть посторонился перед узким выходом в траншею.– Рация рядом.

Грохот, доносившийся с переднего края, стал реже. Пулеметы били только на левом фланге. А еще левее, где между полотном железной дороги, ответвлявшейся к господскому двору Гроф, и проселком стояли в посадке последние машины девятого танкового полка, было совсем тихо.

Пройдя к стереотрубе, командир бригады развернул ее влево, пытаясь отыскать то место, где находилась сейчас «тридцатьчетверка» его сына. Но разглядеть ему так ничего и не удалось. Над полем, над еле заметной темной полосочкой придорожной посадки дрожал серебристо-серый морозный туман...

В семнадцать часов тридцать минут майор Талащенко доложил по радио, что па участке его батальона противник атаку прекратил. Некоторое время спустя об этом же доложили и командиры других мотострелковых батальонов, хотя исход боя был уже ясен и без того. На переднем крае как-то сразу и внезапно все стихло. Лишь изредка у самой земли рассекала медленно синеющие сумерки розовая трасса запоздалой пулеметной очереди да справа продолжали бить по отходящим немцам «катюши».

Дым и туман заволокли горизонт. В центре Каполнаш-Ниека что-то горело, и даже отсюда были хорошо видны багрово-черные колыхающиеся космы огня.

Гурьянов долго смотрел вперед, туда, где еще совсем недавно шел бой, потом обернулся к Мазникову и негромко, как-то странно звучащим голосом, торжественным и, казалось, сдавленным, сказал:

– Когда нас отведут я прикажут вам гвардии полковник, построить вашу бригаду и поклонюсь ей в ноги...

Минут через десять он уехал. Пока его бронетранспортер по развороченному глубокому снегу пробирался к шоссе, совсем стемнело. Навстречу машине косо летел редкий снежок, по полю гулял ветер, и генерал, подняв воротник бекеши, никак не мог согреться.

Дорога на Мартон-Вашар круто поднималась в гору. На подъем бронетранспортер пошел медленней, и Гурьянов, равнодушно глядевший перед собой, вдруг далеко впереди, на гребне высотки, через которую переваливало шоссе, увидел темный силуэт танка.

За первой машиной появилась вторая, потом третья, четвертая... Бронетранспортер, пропуская встречные «тридцатьчетверки», прижался к правой бровке шоссе и сбавил скорость. Теперь можно было хорошо разглядеть номера на башнях танков. Эти номера Гурьянову были не знакомы.

Танки шли навстречу до самого Мартон-Вашара. Новенькие, в белой маскировочной окраске. В ушах у Гурьянова все время стоял железный лязг их гусениц и рев моторов. Но сейчас это не раздражало, а, наоборот, радовало его.

Двадцать девятого января, трое суток спустя, в «Известиях Будапештского котла» появились весьма примечательные строки:

«Зачастую распространяемые вражескими агентами или радиостанциями на первый взгляд благоприятные, но все же неверные сообщения вызвали чрезмерно оптимистическую оценку положения.

Естественно, что, когда через некоторое время узнаешь истинное положение вещей, настроение впадает в противоположную крайность. Именно на этом и спекулирует враг. В нынешних обстоятельствах каждый должен удовлетворяться пока тем, что крупные силы, которые должны нас освободить, ведут ожесточенные бои как между озером Веленце и Будапештом, так и между Эстергомом и Будапештом. Прорыв этих сил извне задержан по тактическим соображениям...»

16

За маленьким столиком в тесной комнатке штаба батальона кое-как устроились полковник Дружинин, Талащенко и капитан Краснов. Замполит, прищурив глаза, весело поглядывал на вызванных в штаб солдат, сержантов и офицеров. Молчаливые и торжественные, аккуратно побритые, при всех орденах и медалях, они приходили сюда, как приходят на праздник, и теперь почтительно ждали его начала.

Наконец Дружинин медленно поднялся, обвел всех усталым спокойным взглядом.

– Дорогие мои друзья,– негромко начал он.– Я приехал к вам в батальон, чтобы вручить партийные документы вновь принятым в члены и кандидаты партии. Хорошее боевое пополнение получает сегодня наша партия, и мы, старые коммунисты, которым выпала честь вступить в ее ряды еще при жизни Владимира Ильича Ленина, рады такому пополнению, гордимся теми, кто становится сегодня с нами в один строй, на правый фланг великого советского народа, в авангард нашей армии.– Начальник политотдела неторопливо надел очки, взглянул на лежавший перед ним список.– Я должен был вручить партийные документы четырнадцати товарищам из вашего батальона. Но вручать приходится только шести. Остальные товарищи – пять человек пали в боях за Родину, трое выбыли в госпиталь. Но об этих людях, о ваших боевых друзьях, и я и вы со мной вместе можем твердо и уверенно сказать, что они делом, каждым своим поступком, пролитой кровью и отданными Родине жизнями заслужили гордое право называть себя коммунистами!..

Авдошин слушал и чувствовал, как глухо и часто бьется у него сердце. Все было сейчас как-то необъяснимо торжественно, полно величия и простоты.

– Вас шесть человек,– продолжал Дружинин.– Это не очень много. Формально не очень много. Но фактически, фактически вы, друзья мои, большая сила, вы – крепкая опора своих командиров и высокий пример для солдат. Вы – передовые воины, и любой ваш шаг должен быть образцом для всех.– Мгновение помолчав, начальник политотдела взял со стола маленькую красную книжечку и, раскрыв ее, прочитал фамилию.– Файзуллаев.

Лейтенант, сидевший впереди Авдошина, вскочил и щелкнул каблуками.

– Я гвардии лейтенант Файзуллаев!..

– Прошу, товарищ гвардии лейтенант.– Дружинин протянул ему книжечку.– Вот ваш партийный билет. Поздравляю вас!

– Спасибо, товарищ гвардии полковник! Доверие оправдаю!

– Вы командир огневого взвода?

– Командир первого огневого взвода истребительное-противотанковой артиллерийской батареи!

– И сколько на вашем личном счету вражеских танков?

– С шестого января батарея подбила семь танков, две самоходки и два бронетранспортера, товарищ гвардии полковник!

– Спасибо, лейтенант! Поздравляю вас с вступлением в партию! – повторил Дружинин.– И если в будущих боях ваш огневой взвод будет воевать так же, как в прошедших, значит, мы в вас не ошиблись. Счастья вам и боевых успехов!

Он крепко пожал руку покрасневшему от смущения и гордости лейтенанту и взял со стола другую красную книжечку...

Наконец очередь дошла до Авдошина, который изнывал от волнения и нетерпения.

– Авдошин, Иван Ермолаевич...

Помкомвзвода поднялся.

– Я гвардии сержант Авдошин!

– Вручаю вам кандидатскую карточку,– сказал начальник политотдела и улыбнулся.– Ну, вас-то я хорошо знаю, Вы наш ветеран! Разведчик! Человек отважный и опытный. Партия смело оказывает вам свое доверие, Иван Ермолаевич! И я надеюсь, что вы оправдаете его. Точно?

– Точно, товарищ гвардии полковник!

– Отлично! – продолжал Дружинин.– И я думаю, что пройдет срок, и вы заслужите право называться членом партии. Тогда я с радостью вручу вам партийный билет.

Чувствуя на лбу капли пота и почему-то виновато улыбаясь, Авдошин взял у начальника политотдела тоненькую книжечку кандидатской карточки, почтительно пожал его крепкую теплую руку и пошел на место.

Вручив последнюю кандидатскую карточку старшине минометной роты Шерстюку, полковник, взглянув на Талащенко и Краснова, сказал:

– Мы тут посоветовались с вашим командованием и приняли одно решение, против которого, я думаю, молодые коммунисты возражать не будут. Мы решили от имени командования написать письма вашим родителям, женам, детям, рассказать о ваших боевых делах, поздравить ваших родных и близких с большим, я сказал бы – с великим событием в вашей фронтовой жизни, со вступлением в партию. Не возражаете?

– Спасибо, товарищ гвардии полковник!

– Значит, решено. А теперь, товарищи, обедать. Говорят, у вас в батальоне повар первоклассный и даже орденом за свою работу награжден. Проверим его поварской талант?

– Проверим!

В роту Авдошин возвращался вместе с Добродеевым. Старшина, мурлыча что-то под нос, весело посматривал по сторонам, деловито отвечал па приветствия встречных солдат. А Авдошин молчал и все старался разобраться в томивших его чувствах. Изменилось ли что-нибудь в нем теперь? Кажется, нет. Единственное, что он осознавал ясно и определенно, – это желание все, что ни прикажут, делать так, чтобы никто – ни начальник политотдела, ни лейтенант Махоркин, ни старшина, шагавший сейчас рядом с ним, чтобы никто и никогда не сказал: «Авдошин-то, а! Подвел! Оскандалился! А мы ему доверяли, в партию приняли!.. »

День был солнечный и теплый. С крыш капало. Накатанный машинами снег на дороге посередине улицы потемнел. Возле длинного сарая, где стояли обозные лошади какой-то части, порхали и дрались воробьи...

– Весна, Ванюша, – сказал вдруг Добродеев. – Только февраль начался, а весной уже здорово пахнет!

– Точно! – согласился помкомвзвода. – Весна!

«Дома», во взводе, Авдошин тщательно вымыл руки, достал из вещмешка лист тетрадочной бумаги, припасенной для писем, и, прикусив нижнюю губу, аккуратненько обвернул свою кандидатскую карточку. Потом положил ее в левый нагрудный карман гимнастерки, вместе с красноармейской книжкой, и для верности под пуговкой заколол карман булавкой.

17

Гоциридзе выжил.

Главный хирург медсанбата Саркисов, Стрижанский да и все, кто видел полковника, когда его привезли с передовой, очень мало надеялись на это. Но теперь они убедились, сколько силы и воли к жизни было в этом невысоком, худощавом, тщедушном на вид человеке. Перевязки он переносил покорно и молча, только иногда бледнел и закрывал глаза; с аппетитом ел, а на седьмые сутки попросил, чтобы ему почитали газету.

Третьего февраля Стрижанский объявил бывшему командиру «девятки», что его решено эвакуировать в тыловой госпиталь, на стационарное лечение.

– Значит, в тираж? – грустно улыбнулся Гоциридзе.

Он лежал на койке неподвижно, весь перебинтованный.

Свободной от тугих белых повязок оставалась только его голова с короткими обгоревшими седыми волосами.

– Зачем же так категорично, Шалва Михайлович!

– Не надо меня успокаивать, дорогой доктор, Я не юноша, мне не двадцать лет, и я ко всему приготовился... Скажите честно: меня еще поставят на ноги?

– Но, к сожалению, не для армии, – честно ответил Стрижанский.

– Плохо. Она без меня обойдется. Но как же я? – словно боясь, что не сдержится и заплачет, Гоциридзе с болью закрыл глаза.– А как же я без нее? Ведь пятнадцать лет!.. Когда отправляете?

– Завтра. Самолетом. Придет санитарный самолет.

Гурьянов появился в медсанбате вместе с Дружининым

часа через полтора, когда уже совсем стемнело. Их встретил Стрижанский, по-уставному доложил.

– Проводите в палату,– сухо сказал генерал, снимая папаху и нетерпеливо оглядываясь.

– Прошу раздеться и надеть халаты. Нина Сергеевна! Два свежих халата!..

Открыв дверь в палату, Гурьянов, начальник политотдела и Стрижанский увидели, что у койки Гоциридзе, спиной к двери, сидит какой-то человек в синем медсанбатовском халате.

Гоциридзе открыл глаза и, заметив генерала, сделал движение, которое было похоже на попытку подняться. Встал и обернулся к вошедшим человек в синем халате. Он вытянул руки по швам и, казалось, совершенно растерялся.

– Здравствуйте, Шалва Михайлович,– глуховато сказал Гурьянов, подходя к койке.

– Здравствуйте, товарищ генерал! – Гоциридзе благодарно улыбнулся и, уловив во взгляде командира корпуса вопрос, пояснил: – Земляка вот встретил, товарищ генерал. Поговорили...

– Гвардии красноармеец Гелашвили! – доложил человек в синем халате.

Бывший командир «девятки» продолжал:

– Он завтра возвращается в часть, а меня... Вы знаете?

– Да.

Гурьянов сел на стул, с которого минуту назад поднялся Гелашвили, пощупал зачем-то одеяло, осмотрелся. Гоциридзе незаметно кивнул своему земляку, словно говоря: «Иди, дорогой, мы еще увидимся. Мне нужно поговорить». Тот мгновенно понял его и снова вытянулся.

– Разрешите быть свободным, товарищ генерал?

– Да, да, отдыхайте.

Проводив его взглядом до двери, Гурьянов повернулся к бывшему командиру «девятки»:

– Плохо получилось, Шалва.

– Плохо, Иван Никитич,—согласился Гоциридзе.—Совсем плохо.

Дружинин пододвинул свою табуретку ближе к койке:

– Вы оба сгущаете краски. Сейчас наша медицина на высоте. Заклеют тебя, Шалва Михайлович, заштопают так, что от новенького не отличишь.

Гоциридзе невесело усмехнулся, прикрыл глаза:

– У нас в Грузии есть пословица: если посуда треснула, ее лучше разбить и выбросить. Все равно сама разобьется, да еще в самый неподходящий момент. Что теперь из меня? Мандарины и лимоны разводить? Только на это и гожусь.

– И то дело, – подхватил Дружинин. – А мы с Иваном Никитичем войну закончим, сдадим корпус тем, кто помоложе и покрепче и курортничать к тебе приедем. Цинандали пить.

– В моих краях, Николай Филиппович, не цинандали, – поднял веки Гоциридзе. – У нас вино давят из сорта «изабелла».

– Тоже не возражаем!

– Обязательно приезжайте! Я хорошо вас встречу. Как братьев.

– Спасибо!

В палате стало тихо. Каждый чувствовал, что говорит что-то не то, совсем не то, что нужно, чем переполнено сердце. За окном чуть слышно трещал в отдалении движок, и неяркая электрическая лампочка, висевшая под самым потолком, изредка мигала.

– Как наши? – спросил Гоциридзе. – Наступают?

– Там, где нас били, другие сейчас наступают. Как раз по том местам. А корпус уже перебрасывают в Будапешт, в Буду.

– «Девятку» тоже?

– Твой полк...

«Мой! » – с горечью подумал Гоциридзе.

– ... твой полк пока в резерве, Шалва Михайлович. Ждет людей и технику.

Гоциридзе снова опустил веки, вытянул вдоль тела обмотанные бинтами руки.

– Полковник устал, товарищ генерал, – склонился к Гурьянову Стрижанский.

Командир корпуса поднялся. Встал со своей табуретки и Дружинин. Услышав шорох и движение, Гоциридзе открыл глаза:

– Уходите?

– Пора, Шалва Михайлович. Тебе надо отдохнуть перед дорогой. Ну!.. – Гурьянов бережно взял его небольшую седую голову, с минуту смотрел в глаза, потом поцеловал.

Молча попрощался с Гоциридзе Дружинин.

– Поправляйся, это самое главное, – доставая из кармана платок, сказал наконец начальник политотдела. – И нас не забывай. Пиши.

– Не забуду, дорогие мои. Никогда не забуду. И вас, и все, что было. Никогда!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

В Будапеште продолжались уличные бои. Во второй половине января противник был согнан в правобережную часть города и к началу февраля подчиненные Пфеффер-Вильденбруху немецкие и венгерские части контролировали уже не более двух третей Буды, удерживая в своих руках лишь районы Розовой горы, Вермезе, Южного вокзала, королевского дворца, политехникума и развалин древней цитадели на горе Геллерт.

Советские войска сжимали кольцо с трех сторон. С четвертой, с востока, из-за Дуная, круглые сутки била по врагу артиллерия, стоявшая на улицах и в парках Пешта. Над холмами Буды, не рассеиваясь, висело черное густое облако дыма. Улицы были завалены обгоревшими машинами, сорванным с крыш железом, битым стеклом. Зимний ветер кружил по выщербленным мостовым клочья бумаг и какое-то тряпье, свистел в пустых дырах окоп, белесые космы поземки путались в обрывках проволочных заграждений.

Оборванный, голодный, озверевший враг уходил в бесконечные подземелья Буды, поднимался па верхние этажи и чердаки домов, огрызался из пулеметов и автоматов, отбивался гранатами, минами, фаустпатронами, оставлял в тылу советских частей снайперов-диверсантов и фанатиков из «Скрещенных стрел».

Пфеффер-Вильденбрух не видел ни пожаров в Буде, не слышал ни выстрелов, ни грохота орудий. Он по-прежнему укрывался в своей штаб-норе под тяжелой каменной громадой королевского дворца. Командиры частей наперебой докладывали ему о потерях, о дезертирстве, о нехватке боеприпасов. Танки и автомашины по существу уже нечем было заправлять. Транспортные самолеты больше не приземлялись, и многое из того, что они по ночам сбрасывали на парашютах – продовольствие, патроны, а один раз даже мешок с железными крестами, попадало в Дунай или в расположение советских войск.

С наступлением сумерек солдаты уходили с передовой, шарили по бункерам в поисках пищи. На окровавленном асфальте улиц возле разорванных снарядами лошадей эсэсовцы из-за куска конины убивали друг друга. Военный комендант Будапешта генерал Эрне Ченкеш отменил всякое снабжение населения продовольствием. Он же официальным рапортом доложил Вильденбруху, что в Буде по самым ориентировочным подсчетам скрывается семьдесят тысяч дезертиров. Семьдесят тысяч! Пять укомплектованных пехотных дивизий! Убитых перестали хоронить. Отмечены случаи заболевания тифом...

По нескольку раз в сутки командующий обороной Будапешта радировал в штаб армии и даже пытался связаться со ставкой. Но эфир отвечал холодным молчанием. Только дважды, четырнадцатого и двадцать третьего января, Гитлер в специальных радиограммах напомнил Вильденбруху, что он обязан «держаться до тех пор, пока не пробьет час освобождения».

Бледный и внешне спокойный, Вильденбрух читал эти радиограммы со злобной горечью в душе. «Вероятно, и я поступал бы точно так же. Ставка не хочет, чтобы я и мои солдаты достались русским в качество пленных. А чтобы пас переколотить, нужны силы и нужно время. Много сил и много времени. И, конечно, ставке выгодней, чтобы десятки советских дивизий были прикованы к Будапешту, а не наступали там, у Кенингсберга, у Бреслау, у Франкфурта-на-Одере... Нечеловеческая логика войны! »

Четвертого февраля, перед самым рассветом, когда Пфеффер-Вильденбрух наконец заснул, в дверь его подземного кабинета торопливо и громко постучали. Вильденбрух очнулся, прищурился от яркого света настольной лампы, повернул на стук голову:

– Да! Войдите!

Вошел Ульрих фон Дамерау.

– Ну что там такое? – недовольно зевнул Вильденбрух,

– Радиограмма из ставки.

– Что?

– Радио из ставки.

Отпустив адъютанта, Вильденбрух достал из сейфа свой личный шифр, с затаенной надеждой сел к столу: вдруг это санкция на капитуляцию? Он прочитал расшифрованную радиограмму дважды и только потом откинулся на спинку стула.

«Два года назад так же было с Паулюсом».

То, что сообщала ставка, несколько часов спустя опубликовали все берлинские утренние газеты. «В связи с успехами немецких войск под Будапештом» фюрер присвоил Пфеффер Вильденбруху звание генерал-полковника войск СС. Кроме того, он был награжден дубовой листвой к рыцарскому кресту. Такие же награды получили командир 8-й кавалерийской дивизии СС бригаденфюрер Румор и командир 22-й кавалерийской дивизии СС бригаденфюрер Цехентер.

2

Узенький переулок, наискось выходящий к улице, пустые дома, в окнах почти ни одного стекла, какие-то солдаты на двух «студебеккерах» с прицепленными гаубицами, черные голые деревья и грязный снег под ногами – это все, что увидел Саша, первым вывалившись из кузова машины. Командир взвода управления лейтенант Чибисов уже стоял около артиллеристов и о чем-то говорил с их командиром.

– Значит, этот домик свободен? – спросил Чибисов.

– Да мы его и не занимали, товарищ лейтенант, – ответил артиллерист. – Мы что? Одну ночку постояли, постреляли и теперь вот сматываемся.

Командир взвода управления повел своих солдат через сорванную с петель калитку в глубину пустынного небольшого садика. Здесь стоял уютный одноэтажный особнячок. Правда, во многих его окнах тоже не хватало стекол, но он был целее других домов.

В особняке было пусто и холодно. На кухне белела газовая плита, в ванной комнате все было в порядке, только треснуло зеркало над умывальником, в кабинете – маленькой комнатке с двумя окнами в сад, на письменном столе – телефон, рядом, на тумбочке, – большой радиоприемник, «телефункен».

Позади, у двери, послышался кашель. Саша и Чибисов обернулись. На пороге комнаты стоял высокий сухощавый старик, очень хорошо одетый, в пальто с бобровым воротником, в мягкой темной шляпе. Он снял шляпу, вежливо поклонился и, помогая себе руками, стал мучительно что-то вспоминать.

– Драсту-те! – наконец сказал он.

Чибисов понял, что это означает «здравствуйте», и весело ответил:

– Привет, папаша! В чем дело?

Мадьяр заговорил, с трудом вспоминая русские слова. Из них кое-как можно было понять только «хозяин», «дом», «магазин галантерея-парфюмерия», «наци», «салашиста» и «забрала».

– Sprechen Sie deutsch? – спросил вдруг старик, внимательно глядя на Чибисов а из-под лохматых бровей.

– Ja, ja, etwas, – ответил тот весьма спокойно, с независимым видом. Он действительно говорил немного по-немецки. Помнил то, что дала школа, и то, чему научился на фронте.