Текст книги "Юго-запад"

Автор книги: Анатолий Кузьмичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Однако третьего января Бальк отодвинул срок своего вступления в Будапешт на неделю. Вильденбрух поверил и этому. Но сегодня уже девятое января, уже два часа пополудни, а с внешним миром никакой связи. Вот уже третьи сутки, уже третьи сутки не слышно на западе шума боя!

Наверху, на юго-восточных, восточных и северо-восточных окраинах Пешта советские войска занимали по сотне кварталов в день. Сегодня они взяли танкостроительный завод «Гофхер Шранц» – вместе с танками, которые находились там на ремонте. Сегодня же в их руках оказались и нефтеперегонный завод, и городской район Пештсентэржебет, и, что ужаснее всего, главный ипподром, бывший очень удобной по обстановке посадочной площадкой для транспортных самолетов.

В городе голод, бандитизм, мародерство. Среди солдат – тысячи недовольных, готовых при первом удобном случае поднять руки. Правда, есть приказ расстреливать на месте каждого, кто выражает сомнение в скором прорыве кольца извне и распространяет панические слухи. Но не будешь же расстреливать солдат сотнями, когда дороги единицы!..

Венгерское правительство, удравшее в Шопрон, даже не отвечает на радиограммы. Генерал Хинди послал им какой-то ультиматум. Но ведь это смешно! Если ничего не может сделать целая армия, 6-я армия Балька с ее танковыми и пехотными дивизиями, то что сделает этот бывший майоришка Салаши? За неделю 6-я армия продвинулась очень мало, взятие Эстергома – ее единственный успех. Но от Эстергома до Будапешта около сорока километров, и этот путь проходит не через открытое поле, а через позиции русских войск!..

Вечером Вильденбрух вызвал к себе Ульриха фон Дамерау, показал рукой на кресло перед столом, устало сказал:

– Пишите. Я продиктую радиограмму командующему армией.

Адъютант сел, достал из нагрудного кармана мундира ручку.

– Пишите,– повторил Вильденбрух. – В течение трех суток вас не слышу. В отчаянии, так как все время нахожусь под угрозой смерти...

Дамерау поднял голову. Словно не заметив этого его движения, Вильденбрух продолжал:

– Делаем все, чтобы поддерживать связь. Положение отчаянное. В Офен Штолили Пешт русские заняли новые районы. Рейхнлац, на котором приземлялись самолеты со снабжением, занят. Венгерское командование направило Салаши ультиматум о том, что не позднее сегодняшнего дня нужно что-либо предпринять, так как больше держаться невозможно... Необходимо кардинальное решение...

Ночь прошла в ожидании. Радиостанции были все время включены на прием. Но Бальк и заменивший Фриснера новый командующий группой армий «Юг» генерал от инфантерии Велер, казалось, забыли о Будапеште и о тех ста восьмидесяти тысячах своих офицеров и солдат, которые все еще надеялись на спасение, заросшие, голодные, оборванные, остервенело огрызались на каждый удар советских войск. Огрызались, но отходили, отходили и отходили к дунайским мостам, к центру Пешта, прятались в лабиринтах городских подземелий, не в состоянии устоять против давившей на них силы.

Утром, когда Пфеффер-Вильденбрух стоял в своем каменном кабинете перед планом Будапешта, рывком отворив тяжелую, обитую железом дверь, вошел фон Дамерау,

– Радиограмма от генерала Балька.

Вильденбрух сдержал себя, чтобы не выказать перед адъютантом ни волнения, ни радости, ни тревоги. Лицо генерала, когда он взял поданный ему небольшой плотный листок бумаги, было бесстрастно-спокойным.

Бальк сообщал, что согласно новому оперативному плану части 4-го танкового корпуса СС под командованием генерала войск СС Гилле нанесут удар на новом направлении – между Секешфехерваром и Замолью и должны соединиться с войсками Пфеффер-Вильденбруха к исходу дня тринадцатого января...

Мехбригада полковника Мазникова вместо с другими частями корпуса получила приказ занять оборону севернее Секешфехервара, на участке господский двор Дьюла – высота 214 – Замоль. Позиции стоявших здесь советских войск с утра одиннадцатого января атаковали три танковые дивизии и кавалерийская бригада противника.

Ночью батальон Талащенко сдал сбой участок и погрузился на машины. Колонна вытянулась головой на юг. Подняв воротники полушубков, молча сидели в кузовах грузовиков дремлющие солдаты. В центре и на северной окраине Бичке рвались мины. С передовой доносились редкие выстрелы, клокотанье пулеметов. Озаряя желтым заревом ночное небо, как вчера, как и все эти ночи подряд, одна за другой над развороченными черными снегами взлетали осветительные ракеты.

– Двигай, Федько! – хмуро сказал Талащенко, садясь в свой потрепанный «виллис».

«Здесь, кажется, немцы выдохлись. А там? Видно, опять попадем в самое пекло»,

– Т-так,– пробормотал Авдошин, задрав голову.– Рама появилась. Значит, опять полезут.– Он свернул папироску, протянул кисет Махоркину, который снаряжал запасную обойму для своего ТТ.– Закуривайте, товарищ гвардии лейтенант.

Командир взвода сунул пистолет в кобуру.

– Давай потянем, пока тихо.

Из тылов батальона ударили вдруг орудия, и над траншеей, пролетая в сторону противника, прошелестел первый снаряд.

Махоркин, с ярким авдошинским кисетом в руке, наклонил голову, прислушался. Лицо лейтенанта стало серьезным, и это совсем не шло к его полыхающим от мороза щекам и быстрым мальчишеским глазам с длинными темными ресницами.

Снаряды переброшенных на этот участок артиллерийских дивизионов рвались в стороне двух проселков, подходивших к шоссе Секешфехервар – Замоль, и где-то за горизонтом, скорее всего в местах предполагаемых огневых позиций вражеской артиллерии.

Противник ответил почти сразу. Разрывы тяжко сотрясали землю, опять перед брустверами и между ходами сообщения с лязгом заухали мины.

Пригнувшись, Махоркин достал из кармана полушубка свисток. Над окопами взвода пронеслась пронзительная длинная трель. Это был сигнал: «Внимание! По местам!»

Сгорбившись под тяжестью деревянных ящиков с противотанковыми гранатами, в траншее появились Бухалов, Гелашвили и еще двое солдат. Последним, тоже с ящиком, шел старшина Добродеев.

Гелашвили бережно опустил ящик на землю, повернулся к командиру взвода, доложил:

– Приказание выполнено, товарищ гвардии лейтенант! Доставили. И вот еще товарищ гвардии старшина помог.

– А она ка-ак ахнет! – хохотнул вдруг Бухалов.– Потом опять ка-ак ахнет!..

– Кто? – спросил Авдошин.

– Да мина ж, товарищ гвардии сержант! Совсем р-рядом. Перед г-глазами. Я думал, конец света...

В воздухе, прямо над головой, зазвенел тонкий нарастающий свист. Бухалов охнул и с разинутым ртом плашмя шлепнулся на дно траншеи. Остальные присели.

Резкий короткий взрыв был гулок и оглушителен, как близкий удар грома. Зажужжали осколки. Вдоль траншеи метнулась упругая, плотная волна воздуха. В ушах заныло от тупо давящей боли. Край траншеи обвалился, и над тем местом, где только что разорвалась мина, медленно поднимаясь, таяло серое облако дыма.

Отряхиваясь, как-то виновато улыбнулся Добродеев, Махоркин осматривался по сторонам. Отар Гелашвили, стоя на коленях, тряс за плечо Бухалова.

– Подъем! Кончай ночевать! Э, дорогой, подъем!..

–А?! – осоловелыми глазами посмотрел на него Бухалов.– Мимо, да? – Он сел, ощупал себя, потрогал зачем-то свои уши, глуповато ухмыльнулся.– Ох, черт! Чего это он ко мне привязался?

– Надо было покороче родиться,– сказал Авдошин.– А то вон какой вытянулся! Фриц тебя сразу засек. Думал, что генерал.

Бухалов обиделся:

– Вытянулся! Генерал! Тут пока генералом станешь, сорок раз накроешься...

– Тихо! – оборвал его Махоркин.

Сквозь грохот разрывов из-за бруствера донесся тяжелый, густой гул моторов. На левом фланге кто-то пронзительно закричал:

– Танки!

– Танки с фронта! – повторило несколько голосов в разных местах траншеи.

Детское выражение разом исчезло с лица командира взвода. Его синие глаза потемнели, и в них вспыхнули властные огоньки, Покрытые пушком щеки медленно заливала бледность.

– К бою!..

На роту Бельского противник бросил девять танков с десантом автоматчиков. Их поддерживала пехота. В воздухе снова засвистели крыльями «мессера». Один «тигр» был уже подбит артиллеристами. Накренившись, он остановился, но продолжал стрелять. Сидевшие на его брони автоматчики скатились в снег и, укрываясь за другими танками, пошли вперед по отлогому, заснеженному скату высоты.

От нервного напряжения Авдошина затрясло, как в приступе малярии. Он оглянулся на Добродеева, который вытаскивал из ящика противотанковые гранаты. «Ну что, старшина, дело-то хреновое?»

Длинная пулеметная очередь стриганула по самому гребешку бруствера. Вспыхнули фонтанчики снежной пыли, в окоп посыпалась земля. Вторая очередь пришлась значительно выше. Злые, светящиеся красным шмели пуль глухо шикнули над головой помкомвзвода.

Приложившись к автомату, Авдошин выглянул за бруствер, и у него захолонуло сердце: по склону, упрямо перебирая поблескивающими гусеницами, ползли три немецких танка. Очерченный белым крест и опознавательный знак были ясно видны на башне одного из них, того, что развернул свое орудие влево. За танками, стреляя перед собой из автоматов, карабкалась вверх пехота. И «тигры» и пехотинцы казались неуязвимыми. Как призраки, проходили они через дымы минных разрывов, в переплетении пулеметных трасс, и эта их кажущаяся неуязвимость была страшнее их самих.

Помкомвзвода дал несколько очередей по автоматчикам. По ним же стреляли справа и слева. Кто-то из соседей уже швырнул противотанковую гранату. Упав на снег, она покатилась вниз и взорвалась около машины, шедшей в центре. К небу взметнулся серый столб земли. Несколько немцев свалились замертво, но «тигр», продолжая стрелять из пулеметов, прошел сквозь дым и, качнувшись, миновал минную воронку.

Авдошин стиснул рукоятку противотанковой гранаты, прижался к стене окопа слева от Добродеева, стрелявшего и стрелявшего из автомата, и стал ждать.

Танк шел под небольшим углом. В рыхлом снегу почти не было видно его гусениц. Тяжелая листовая броня прикрывала медленно вращающиеся катки.

Рядом с бруствером, ослепив помкомвзвода оранжево-голубым пламенем, грохнул снаряд. Авдошина отшвырнуло в окоп, тяжело ударило о земляную стену. В глазах потемнело, заложило уши, внутри словно что-то оборвалось.

Когда он очухался, «тигр» был уже метрах в пятнадцати слева. Медленно перебирая одной гусеницей, он деловито утюжил чей-то окоп.

«Бухалова накрыл! Леньку Бухалова!..»

Неожиданно кто-то высокий, в одной гимнастерке, с шинелью в руках вскочил на броню танка. Авдошин узнал Отара Гелашвили. «Что он делает!»

Не обращая внимания на стрельбу, Гелашвили аккуратно прикрыл шинелью лобовую часть башни и, спрыгнув вниз, скатился в полузаваленный землей окоп.

«Смотровые приборы закрыл... Ослепил...»

«Тигр» вздрогнул, дернулся вперед, разворачивая башню то в одну, то в другую сторону, сполз с окопа. И тотчас же в окопе поднялся Бухалов. Без каски, грязный, обсыпанный землей и снегом. По его щеке текла кровь, маскхалат был разодран. Что-то остервенело прокричав, он широко замахнулся, швырнул противотанковую гранату и сразу упал сам. Граната ударилась в железную решетку жалюзи над мотором в кормовой части «тигра», подпрыгнула и взорвалась.

В окопе снова поднялся Бухалов и одну за другой швырнул две гранаты под низко сидящее днище машины...

Встали в рост и снова пошли прямо на роту залегшие было от пулеметного огня немецкие автоматчики. Редкими цепями они облепили весь скат высоты, стягиваясь к ее продолговатому, развороченному снарядами гребню.

Помкомвзвода прижался щекой к холодному прикладу автомата и дал длинную очередь. Рядом размеренно и спокойно бил по немцам Добродеев. Но они ползли и ползли, вставали, падали, бежали вверх, перепрыгивая через убитых, и казалось, что цепям атакующих не будет конца.

Обходя пологую высотку далеко в стороне противника, перед батальоном появилась новая группа вражеских танков.

– Андрюша! Видишь? – крикнул помкомвзвода Добродееву.

– Вижу, Ваня!.. Четырнадцать... Королевские, гады!

«Тигры» шли спокойно, уверенные в своей неуязвимости.

Заволакивая их дымом, на поле взметнулось несколько разрывов. За бруствером послышались нестройные гортанные выкрики, россыпь автоматных очередей. К окопам в полный рост бежали эсэсовцы. Они были уже метрах в пятидесяти, когда с левого фланга батальона по их разрозненным цепям кинжальным огнем ударили станковые пулеметы.

«А справа?»

Справа к стыку двух батальонов ползли теперь только девять «королевских тигров». Остальные развернулись влево. Им навстречу со стороны Замоли, взметая белые тучи пыли и часто стреляя с коротких остановок, выходили по снежной целине «тридцатьчетверки» и самоходные орудия «САУ-100».

Авдошин снова дал очередь. Стреляя, он видел только четко очерченный овал намушника и черный столбик мушки, дрожащей между плечиками прорези. Он ловил на этот столбик расплывчатые шатающиеся фигуры бегущих к окопам немцев и не снимал пальца со спускового крючка. Каска его сбилась на затылок, вспотевшие волосы темными клочьями прилипли ко лбу, по скуле от легкой царапины (задел комок мерзлой земли) текла кровь.

– Нич-чего, гвардия! Нич-чего! Наша все равно возьмет! Натрынкались же, гады! Такой дух, аж закусить хочется! Погодите, мат-ть вашу.., Сейчас потрезвеете! Сейчас!...

9

Опасаясь, что противник может прорваться и смять пехоту, командир бригады приказал полковнику Гоциридзе атаковать танковую группу немцев во фланг всеми наличными силами полка.

Через три минуты рота Мазникова, в составе которой из-за недостатка машин была теперь и новенькая, совсем не потрепанная «тридцатьчетверка» Казачкова, покинула опушку небольшой реденькой рощицы на юго-западной окраине Замоли.

Первым немцев заметил Снегирь.

– «Орел»! «Орел»!—услышал Виктор в наушниках его торопливый, прерывающийся голос.– Вижу противника. Ориентир – четыре, левее – пятьдесят!..

Шестидесятивосьмитонные громадины «королевских тигров» с длинными стволами орудий медленно двигались в редких клочьях слоистого сизого дыма перпендикулярно боевому курсу роты. Виктор приказал увеличить скорость и, подходя к противнику как можно ближе, бить бронебойными по ходовой части.

– Овчаров! Андрюша! – раздался в наушниках озорной, веселый голос Казачкова.– Не спеши, уступи мне первого...

Овчаров угрюмо ответил:

– Бери.

Неожиданный удар с фланга в открытый борт обескуражил противника. «Тигры» не успели развернуть орудий, как второй снаряд Казачкова разворотил левую гусеницу головной машины. В центре группы задымил и закружился на месте еще один «тигр».

– Молодец, Костя! – крикнул Мазников.

– Горжусь вашей высокой оценкой, товарищ комбриг! – немедленно отозвался Казачков.

Оправившись от первого натиска, танки противника разделились на две группы. Первая рванулась к окопам мотострелковых батальонов, вторая, угрожающе разворачивая тяжелые орудийные башни, пошла навстречу роте Мазникова.

И все-таки противник не выдержал. Быстрые поворотливые «тридцатьчетверки», легко маневрируя среди неуклюжих «королевских тигров», поддерживая друг друга огнем, атаковали дружно, и три из пяти немецких танков, еще не потерявшие способности двигаться, стали отходить, выбрасывая дымовые шашки.

– Преследовать! – приказал Мазников и, переключившись на внутреннее переговорное устройство, приказал Свиридову чуть сбросить газ. Надо было немножко отстать, чтобы видеть весь боевой порядок роты.

Отсутствие «шестерки» – машины Казачкова – Виктор обнаружил не сразу и не сразу в это поверил.

– «Шестая»! «Шестая»! – подключился он к рации.– Тебя не вижу! Костя, отвечай! Не вижу тебя!..

Но в наушниках лишь тревожно потрескивала тишина. Потом все-таки, словно откуда-то издалека, донесся пронзительный и чистый голос радиста из экипажа Казачкова:

– «Орел»! «Орел»! Я—«Шестая»... Перебита гусеница. Сменим звено, догоним... Догоним!..

Осколки никого не задели. Снаряд упал с противоположной стороны танка, метрах в двадцати от машины.

Казачков поднял голову:

– Дурак, залетел! Давайте, гренадеры, поторапливаться!

Второй снаряд разорвался уже не справа от танка, а слева. Казачкову это не понравилось. Было слишком похоже на пристрелочную вилку.

Третий немецкий снаряд шлепнулся перед самым танком, когда Казачков, его механик-водитель и заряжающий уже закрепляли последний болт на отремонтированной гусенице. Пламя разрыва плеснуло в глаза, и стена упругого воздуха сшибла с ног всех троих.

Очнувшись, Казачков увидел над собой бурое, медленно тающее облако. Левую ногу жгло. Рядом неподвижно, маленький, как ребенок, съежившись в комок, лежал заряжающий. Прислонившись спиной к каткам, судорожно поводил окровавленным плечом механик-водитель. Потом Казачков заметил радиста. Лежа на боку, в двух шагах от командира танка, он торопливо выбрасывал из своей полевой сумки на снег какие-то тетради, полотенце, красную мыльницу, книжку.

«Зачем он это делает?» вяло подумал Казачков, не сразу догадавшись, что радист ищет перевязочный пакет.

– Вася, друг! – с трудом приподнялся на локте Казачков.– Дымовую шашку... Скорей! И Мазникову передай... Вот черт! – Он снова упал, натужно вытянулся, дернул неожиданно отяжелевшей головой и, увидев под собой почерневший, окровавленный снег, потерял сознание.

Случилось все очень просто. Неподалеку ахнула немецкая мина, помкомвзвода швырнуло вдоль траншеи, шлепнуло об стенку – да так, что посыпалась земля. Авдошин крякнул, хотел в сердцах матюгнуться и не смог: все вокруг как-то сразу стихло и потемнело.

Привела его в себя острая боль в левой руке. Рукав шинели между локтем и кистью разорвало осколком, клочья гимнастерки и нательной рубахи были залиты кровью. Незнакомый лейтенант с узенькими погонами медика разрезал рукав ножом, а толстая девица в чине старшины (лейтенант называл ее «товарищ Славинская») быстро и ловко перевязала руку.

Авдошин понял, что он в санчасти.

«Вот это номер! Если в медсанбат отправят, тогда прощай, батальон! А мне такая штука не подходит!»

Совсем недалеко, за гребнем овражка, били пулеметы и потрескивали автоматные очереди. Авдошин с тоской поглядел в ту сторону, прислушался и решил: пока не поздно, надо удирать. «Вечером же партсобрание намечается! Замполит объявил. Если, конечно, фрицы не помешают. Специально пришел во взвод, предупредил, чтоб я был готов».

Помкомвзвода кое-как свернул самокрутку, прикурил, затянулся несколько раз, глубоко и жадно, и поднялся с соломенной подстилки.

– Спасибочко, сестрица, за вашу заботу и внимание! – как можно мягче улыбнулся он Славинской.– Мне уже пора.

Та даже порозовела от изумления,

– То есть как это пора?!

– Домой, сестрица, домой! В роту!

– А кто это вам разрешит?!

–А какое тут разрешение надо? Дело добровольное. Так что – до свиданьичка!

Козырнув оторопевшей Славинской, Авдошин круто повернулся и пошел вдоль оврага.

– Вы почему здесь? – спросил, увидев его, Махоркин,– Вас отпустили?

Авдошин встретился с его синими ясными глазами, понял, что соврать не может, и опустил голову.

– Сам я, товарищ гвардии лейтенант, себя отпустил. Что мне там, в санчасти, делать-то? Помру я в этих медсанбатах с тоски!..

– Идите обратно! – сухо сказал командир взвода. – Думаете, что без вас мы тут все пропадем?

– Не пропадете, товарищ гвардии лейтенант, это я знаю, – голос Авдошина звучал угрюмо и глухо. – Только никуда я из нашей роты не пойду!

– Вылечат вам руку – и вернетесь.

– Она и здесь вылечится, товарищ гвардии лейтенант! Ерунда же, левая! На мне как на собаке!..

– А я приказываю вам уйти в санчасть! – прикрикнул командир взвода. – И без документа об излечении я вас обратно не приму!

Помкомвзвода снова посмотрел в синие, похолодевшие глаза Махоркина и повторил:

– Никуда я из нашей роты не пойду!

Обиженный и разозленный, командир взвода куда-то ушел, а Авдошин вернулся к своему отделению. Но покоя для него уже не было. Начались, как потом говорил он сам, «терзания совести и души». Все можно было сделать проще, спокойней. Махоркин наверняка понял бы его. «И надо ж мне, дураку! Полез в бутылку! Объяснил бы по-человечески. А теперь вот, как по-научному говорится, конфликт. Очень гвардии лейтенант обиделся! »

В пустом орудийном окопе, где должно было состояться партсобрание, появились Краснов и старшина Добродеев. За ними, пригибаясь, шел Махоркин.

– Все? – спросил у Добродеева замполит.

– Все. Остальные больше никогда не придут, – хмуро ответил старшина.

Он расстегнул полевую сумку, достал из нее тетрадку, перелистал, потом вытащил еще какие-то бумаги.

– У нас на учете состояло семнадцать членов партии и два кандидата. На собрание пришли восемь человек. Командир роты гвардии старший лейтенант Бельский вызван в штаб батальона, шесть коммунистов погибли, четверо – ранены, сейчас в санчасти... Будем собрание открывать?

– Открывать!

Авдошин тайком взглянул на Махоркина, и желая и боясь встретиться с ним глазами. Тот сидел на земле, у стены окопа, обхватив колени руками и глядя прямо перед собой. Помкомвзвода вздохнул.

– На повестке дня,– сказал Добродеев,– один вопрос – прием в партию. У нас было подано пять заявлений. Три – принять в члены партии, два – в кандидаты. Разбирать будем только два. Сержант Ячменев, подавший заявление о приеме в партию, сегодня погиб в бою смертью героя. Кравченко и Максименя – ранены, находятся в санчасти. Будем разбирать Авдошина... гвардии сержанта Авдошина и красноармейца Садыкова. Товарища Авдошина рекомендуют в кандидаты партии гвардии лейтенант Волобуев, гвардии старшина Никандров и гвардии сержант Приходько... Товарищ Авдошин, расскажите свою биографию.

Настороженный официально-деловым тоном старшины, помкомвзвода встал, хотел даже снять ушанку.

– Можно сидеть, сержант,– сказал Краснов, прислушиваясь к возникшей на передовой перестрелке.– А то чем черт не шутит – начнет обстреливать...

Авдошин присел на корточки, рукой стряхнул со лба капли пота.

– Родился я, значит, в четырнадцатом году, отец был батрак, а мать ему помогала...

Махоркин улыбнулся.

– Всего нас было четыре брата и две сестры. Кончил в школе пять групп, потом коллективизация началась, в колхоз пошел, работал с отцом и с братьями. Поначалу коней пас, потом меня в кузню взяли. Действительную службу отслужил, женился, значит... Ну, а потом война. По мобилизации воюю. Призван двадцать пятого июня. Все время в этой части. Под Ельней сюда прибыл. Сперва, до ранения, в разведроте был, ну а теперь – сами знаете. Вот и все.

– Вопросы будут? – оглядел сидящих в окопе Добродеев.

– Какие, старшина, вопросы! Знаем как облупленного!

– Кто хочет выступить?

Поднялся Приходько, сказал, что знает Авдошина почти два года, воюет этот человек отважно, привел много «языков», он, Приходько, смело дал ему рекомендацию и сейчас предлагает принять.

Взял слово командир взвода.

– Знаю я товарища Авдошина еще мало, двух недель нет. Мне лично он по душе и как солдат, и как человек. Только вот насчет дисциплинки должен построже с себя требовать. А в партию Авдошина, по-моему, принять можно. Он достоин. А если какие ошибочки будут, поможем и потребуем.

– Поступило предложение принять,– заключил Добродеев.– Кто – за? Единогласно...

После обеда, вдоволь накурившись у себя в окопе, Авдошин пошел искать Махоркина.

На передовой стояла тишина. Были предвечерние синие сумерки. Начинало морозить. Кое-где изредка постреливали, в тылу батальона глухо рокотали танковые моторы. Над головой, невидимые, прошли на Будапешт немецкие транспортные самолеты.

Командир взвода сидел в окопчике, по-турецки поджав ноги, и ел гречневую кашу с тушенкой.

– Приятного аппетита, товарищ гвардии лейтенант! – сказал Авдошин.

– Спасибо. Вы обедали?

– Обедал, товарищ гвардии лейтенант.

Махоркин что-то промычал полным ртом и стал выскребать котелок.

– Товарищ гвардии лейтенант, разрешите сегодня ночью «языка» привести?

– Какого «языка»?

– Ну... немецкого.

– А-а! – Махоркин оставил пустой котелок и аккуратно вытер платком губы. – Понимаю. Но я никакого приказа на поиск не получал.

– Жалко! А то можно было бы «языка» доставить. У меня что-то, извините за выражение, руки чешутся.

– Да вы же ранены, Авдошин! О каком «языке» речь!

– Это – ранен? – помкомвзвода презрительно глянул на разрез в рукаве шинели, сквозь который белел туго намотанный бинт. – Чепуха, товарищ гвардии лейтенант! Детская царапина! Хоть бы рана как рана! А то так... Стыдно сказать. Только одни неприятности из-за нее. И с вами вот тоже... не поладили малость.

– Последний раз, конечно?

– Точно, товарищ гвардии лейтенант! Первый и последний! Уж вы поверьте моему слову.

– Ладно, поверю.

– Ну... Спасибочко вам!

Когда почти совсем стемнело, на переднем крае появились двое военных. Они вышли из бронетранспортера, остановившегося в лощинке на западной окраине Баклаша, и, спросив у одного из встреченных ими солдат, где штаб первого батальона, дальше пошли пешком.

Впереди шагал невысокий полный человек в бекеше и в папахе, чуть позади – подтянутый и стройный, пружинящим легким шагом шел второй в перехваченном ремнями полушубке.

У входа в землянку, прилепившуюся к длинному сгоревшему сараю, их остановил часовой:

– Стой! Кто идет?..

Оба остановились.

– Здесь Талащенко? – спросил перехваченный ремнями офицер.

В ответ на это часовой скомандовал «Кругом!» и щелкнул предохранителем автомата.

– Я Гурьянов,– сказал тот, что шел впереди.– А это мой адъютант старший лейтенант Ибрагимов.

– Никакой Гурьянов приказано не пускать. Ибрагимов тоже.

– Командира корпуса не пускать? – улыбнулся генерал.

– Кру-гом! Не разговаривай!

Генерал усмехнулся и пожал плечами. Ничего не поделаешь, часовой охранял свой пост. Но Ибрагимов уже закипал.

– Ну будет тебе!.. Ох, парень, влетит тебе! Где разводящий?

– Кругом, сказал!

Талащенко, проснувшийся от громких голосов у входа в землянку, спросонья не сообразил, что происходит. А когда до него дошло, просто ужаснулся. «Перестарался, Садыков! Перестарался, черт отчаянный!..»

– Кругом! Стрелять буду! – прикрикнул наверху Садыков.

Ему ответил окающий волжский говорок генерала:

– Понятно... Понятно...

Командир батальона бросился к двери.

– Отставить, Садыков! Пропустить!

– Есть пропускать, товарищ гвардии майор!

Гурьянов неторопливо прошел в землянку, сел на какой-то ящик возле стола с коптящей свечкой-плошкой, и его светлые глаза остановились на Талащенко.

– Хорошо, гвардии майор! Хвалю! И тебя хвалю, и твоего солдата... Ну-ка позови его!

Вызванный комбатом Садыков, сбежав по ступенькам, щелкнул каблуками, впился взглядом в генеральские погоны, тускло отсвечивающие большими звездами.

– Гвардии красноармеец С-садыков прибыл п-по вашему приказанию!

– Хорошо службу несешь, красноармеец Садыков.

– Служим Советскому Союзу!

– Ибрагимов! – повернулся генерал к своему адъютанту.– Благодарность в приказе и звание младшего сержанта. А ты, младший сержант, иди. Продолжай службу. До свиданья!

Козырнув, Садыков опять щелкнул каблуками, робко подержался за протянутую генералом руку и вылетел наружу.

– Ну, гвардии майор, еще сутки на своей двести четырнадцатой выдержишь? – суховато спросил командир корпуса.

– Выдержу, товарищ генерал.

– Честно? Или другое сказать боишься?

– Честно! Только прошу помочь артиллерией.

– Помогу. А теперь веди к своим, прямо на двести четырнадцатую. Кто у тебя там?

– Рота гвардии старшего лейтенанта Бельского.

– Знаю, знаю. Как раз видеть хотел.

Ибрагимов поднялся первым и широко распахнул дверь землянки. Из тьмы пахнуло морозным холодком. Где-то далеко встрепенулся и тотчас же смолк пулемет.

Солдаты на позиции спали где и как попало. На дне траншей, скрючившись в уголках стрелковых ячеек, на патронных ящиках. Кое-кто потягивал махорочные самокрутки. Не смыкали глаз только боевое охранение и дежурные наблюдатели во взводах.

Бельского нашли в ячейке управления. Талащенко предусмотрительно послал вперед Зеленина, и командир роты встретил генерала бодрым и четким докладом.

– Поздравляю, гвардии капитан, с высоким званием Героя Советского Союза! – протянул ему руку Гурьянов.– Сегодня Указ пришел.

– Спасибо, товарищ генерал! – растерянно, не по-устав-ному ответил Бельский.

– И тебе спасибо! Особо – за сегодняшний день.

– Служу Советскому Союзу!

– Ибрагимов! – позвал командир корпуса.– Вернемся, позвони Мазникову. Скажи, что я приказал представить старшего лейтенанта к очередному воинскому званию. А вы, гвардии майор,– повернулся он к Талащенко,– завтра же представляйте людей к наградам. И не скромничайте – они заслужили. Честно скажу, боялся я сегодня за вас, за эту двести четырнадцатую. Но завтра я буду спокоен...

Он пошел к брустверу, выглянул из окопа. Внизу, в пологой лощине между двумя высотами, до сих пор еще горели немецкие танки, и рыжие отблески огня трепетно метались по черному снегу.

– Как Соломатин? – негромко спросил Талащенко у появившегося в траншее Краснова.

– Умер. По дороге в санчасть.

– Жалко парня...

Гурьянов обернулся.

– Кто умер?

– Парторг третьей роты гвардии старшина Соломатин, товарищ генерал,– хмуро ответил замполит батальона.– Бросился с гранатами на «королевского тигра», подбил, но самого... из пулемета.

– У вас батальон героев, гвардии майор,– после минутного молчания сказал командир корпуса.—Благодарю вас всех!.,

– Радио от командующего обороной Будапешта.

Бальк недовольно обернулся на голос. У порога кабинета стоял майор с узла связи армии.

– Давайте.

На ходу раскрывая папку, майор подошел к столу, положил перед генералом бланк радиограммы.

Читать ее Бальку не хотелось. Он знал, что сообщает Пфеффер-Вильденбрух. Опять – скрытые упреки, жалобы, требования.

Сегодня – четырнадцатое января. А вчера, тринадцатого, Бальк обещал ему быть в Будапеште... И это обещание осталось пустым звуком. Казалось, было учтено все: и силы русских на плацдарме, и растянутость их тылов, ограниченную возможность маневра, и даже ледоход на Дунае, который должен был значительно затруднить подброску резервов, боеприпасов, продовольствия. Меняя направления ударов, танковыми клиньями врубаясь в позиции советских войск то у Эстергома, то у Бичке, то у Замоли и Секешфехервара, Бальк пытался измотать русских, расшатать их оборону. Но везде, грубо говоря, он получал в морду, и единственное, чего он достиг ценою сотен потерянных танков и тысяч убитых солдат за десять дней непрерывных боев – Эстергом...

– Вы свободны, майор.

Бальк взял листок радиограммы. Он все-таки должен был прочитать ее: через час очередной ежедневный доклад фюреру о положении дел в Венгрии.

Радиограмма Вильденбруха была длинной. Командующий обороной Будапешта сообщал, что русские овладели в Пеште казармами Пальфи и Андраши, машиностроительным заводом «Ганц Данубия», оружейным и нефтеочистительным заводами, полностью заняли на Дунае остров Чепель и ведут бои в самом центре Пешта. Все мосты через Дунай подготовлены к взрыву. Продовольственное положение войск и населения тяжелое. Каждый день дезертируют десятки немецких и сотни венгерских солдат. Силы окруженных истощаются. Нужны срочные и решительные меры.