Текст книги "Только одна пуля"
Автор книги: Анатолий Злобин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
27
Кто узнает обо мне, что меня не стало? А узнают, будет радость: ведь не чаяли найти. Я меж двух огней: жажду скрыться, сгинуть, раствориться, а мне не дают. Глаза и уши рейха рыскают, не давая мне пропасть. Теперь вот в протокол угодил, каждое слово за семью замками – и повелено высшим повелителем: хранить то слово вечно. Отныне я обречен на бессмертие.
Но это будет хранилищем лжи, ибо все записанное там будет ложь. Правды вы от меня не дождетесь, герр следователь. Вы сами не по той дорожке пошли. Гад фашистский, ты сам придумал ту правду, которая устраивала тебя больше других.
А я тебя за ручку не поведу.
28
Л и с т д е л а д в а д ц а т ь п я т ы й
С л е д о в а т е л ь. Имя, фамилия?
О б в и н я е м ы й. Поль Дешан.
С л е д о в а т е л ь. Я твое подлинное имя спрашиваю.
О б в и н я е м ы й. Поль Дешан, нет у меня другого имени.
С л е д о в а т е л ь. Где родился?
О б в и н я е м ы й. Намюр, Бельгия, рю Магнолиа, 15.
С л е д о в а т е л ь. Что-то я плохо слышу. Повтори, пожалуйста, какой дом?
О б в и н я е м ы й. Магнолиа, 15.
С л е д о в а т е л ь. Бедняга, мне тебя жаль. Оказывается, ты родился в доме, где никогда не жили твои родители.
О б в и н я е м ы й (не для протокола). Успели проверить или это провокация? (Вслух.) А все-таки я родился там. Мой отец не был владельцем этого дома, он арендовал его. Могу доказать это на месте.
С л е д о в а т е л ь. Отныне твое место здесь, камера номер пятнадцать. Почему же ты не предлагаешь мне поиграть в города?
О б в и н я е м ы й. Нет, герр следователь, в города я с вами играть не буду. Может быть, для вас это игра, а для меня, увы, не игра, для меня это жизнь.
С л е д о в а т е л ь. Да ты лирик, как я погляжу. Где сак и бутылка? Отвечай. Быстро.
О б в и н я е м ы й. Не знаю, о чем вы говорите. У меня не было ни того, ни другого. (Не для протокола.) Так вот кто мой доброхотный летописец! Приветливый, наблюдательный, а главное, объективный. С таким летописцем как-то увереннее чувствуешь себя на белом свете. (Вслух.) У меня сака не было…
С л е д о в а т е л ь. Сейчас проверим. Введите Франсуа Лепре, владельца бара «Аполлон». Вы знаете этого человека, мсье Лепре?
С в и д е т е л ь Л е п р е. Первый раз вижу.
С л е д о в а т е л ь. А ты?
О б в и н я е м ы й. Никогда не видел.
С л е д о в а т е л ь. Где сак, который он у вас оставил?
Ф р а н с у а. Он у меня ничего не оставлял.
С л е д о в а т е л ь. А это что?
Ф р а н с у а. Это мой сак, он у меня давно.
С л е д о в а т е л ь. Сак куплен в тот же день, 10 сентября, это установлено. И в нем была бутылка оранжада – где она?
Ф р а н с у а. Никакой бутылки в саке не было, я бы знал об этом. Вы что-то путаете.
С л е д о в а т е л ь. Посиди подумай. Уведите его. А ты, быстроногий олень, еще не вспомнил? Зачем ты пошел в «Энфант терибль»?
О б в и н я е м ы й. Тереза там меня ждала, крошка Тереза.
С л е д о в а т е л ь. Введите свидетельницу. Ты его знаешь?
Т е р е з а. Да, господин следователь. Это мой хороший приятель. Он очень добрый, помог достать мне чулки на распродаже. Я могу носить ему передачи, господин следователь?
С л е д о в а т е л ь. А тебе кто их носить будет? Проваливай отсюда, крошка, пока я не передумал. Ну? Будем по-прежнему играть в молчанку?
О б в и н я е м ы й. Я слушаю, герр следователь. Я рад помочь следствию, но не знаю как.
С л е д о в а т е л ь. Для начала самый простой вопрос, Поль, в какой валюте ты гонорар получал? доллары? фунты? кроны? песеты?
О б в и н я е м ы й (не для протокола). Четыре двери – четыре дорожки. По какой ни пойдешь, все кривые. Так что выбор у меня порядочный. (Вслух.) Кроме франков, ничего, клянусь вам, герр следователь.
С л е д о в а т е л ь. А фунты ты не хочешь получить? За каждое слово буду платить тебе по шиллингу. Ты у меня заговоришь, быстроногий олень, я тебе одну бумажку покажу, я из тебя заветное слово выманю.
Л и с т д е л а т р и д ц а т ь п е р в ы й
Начальник полиции безопасности и СД
В. № IV-226/42
Берлин, 12 июня 1942 г.
110 экземпляров
Секретный документ государственной важности
Всем командующим полицией безопасности и СД,
всему руководящему составу групп IVA, IVB, IVC, IVD, IVE РСХА, всем начальникам отделов (отделений) государственной полиции для сведения, инспекторам полиции безопасности и СД
Об усиленном допросе
П р и л о ж е н и е: 1 бланк расписки в получении.
В целях упрощения расследования приказ начальника полиции безопасности и СД от 1.7. 1937 дополняется следующими новыми положениями, вступающими в силу немедленно:
1. Усиленный допрос может применяться лишь в том случае, если на основе данных предварительного расследования установлено, что арестованный может сообщить важные сведения об обстоятельствах дела, имеющих отношение к связям или планам врагов государства или империи, однако не хочет давать показания и их нельзя получить от него в ходе обычного расследования.
2. При этом условии усиленный допрос может применяться только в отношении коммунистов, марксистов, членов секты «Исследователи Библии», саботажников, террористов, участников движения Сопротивления, агентов-парашютистов, асоциальных элементов, польских или советских рабочих, которые отказываются работать или прогуливают…
3. Усиленный допрос не может применяться для того, чтобы добиться от арестованного признания в совершении преступления.
Исключения из этих правил могут делаться лишь с моего предварительного разрешения…
По уполномочиюМиллер
С л е д о в а т е л ь. Ну что? Начнем сначала? Имя, фамилия?
О б в и н я е м ы й. Мое подлинное имя Поль Дешан.
29
Пересек внутренний дворик. Ему нравилось здесь бывать. Дворик был как аквариум, полный движения жизни. Глаз легко проникал сквозь стеклянные стены здания, и там, внутри, проглядывали живые разрезы читальных залов, четкий рисунок лестничных маршей, похожих на знак абзаца – вступление к красной строке, а ряды стеллажей виделись отсюда строками страницы, от которой невозможно оторваться.
«На той лестнице ждет меня моя судьба», – с беспечной удалью подумал он и тут же забыл.
И в коллекторе повезло: на выдаче сидела Анна Петровна, седая благообразная дама, которую вся историческая Москва называла «книжным академиком» за то, что она знала о книгах и их изданиях больше, чем все профессора, вместе взятые. Они поздоровались как добрые знакомые. Анна Петровна спросила Сухарева, из каких он теперь краев. Иван Данилович не без удовольствия сообщил про края.
Состоялся быстрый разговор, понятный только им двоим. «Что будете брать?» – «Документы к германской внешней…» – «Какая серия?» – «Д. Том одиннадцатый, полутом второй». – «Хорошо, я позвоню в фонд, по-моему, это на месте». – «Еще, пожалуйста, Макса фон Бадена, только прошу, если можно, Штутгарт – шестьдесят восемь». – «Его высочество принц на руках, я закажу вам гамбургское, более свежее». – «Прекрасно, может, он еще что-либо вспомнил». – «Вполне компетентный автор».
В ожидании заказа Сухарев поднялся на третий этаж, набрал периодики. Идти в профессорский зал ему не захотелось, он расположился в холле по соседству с суровым чугунным Данте, отлитым в рост. Внизу пошумливала улица, и этот звуковой фон все время подбадривал его, пока он листал последние журналы.
Прошло, как говорится, довольно времени. Ему захотелось курить. Он поднял голову и посмотрел на Данте, потом так же машинально оглянулся на выдачу.
Там стояла высокая женщина с длинными волосами, прижимая к груди книги. Сухарев продолжал следить за ней – еще безотчетно.
Женщина положила книги на стойку, приподняла руку и задумчиво перебирала пряди золотистых волос за виском, как бы наматывая их на полусогнутый указательный палец. У Сухарева защемило в груди, ибо он в тот же миг узнал и вспомнил этот жест: неужто она? Значит, не случайно он вспоминал сегодня о Володе. Но неужто она?
Женщина стояла вполоборота к нему, за колонной, к тому же лицо ее плохо разглядывалось за стеклом дверей, но жест-то, это же ее жест, только ею созданный и только для нее предназначенный. Это же она, Маргарита Коркина, его мгновенная и безответная любовь.
Он поднялся из-за стола, не решаясь, однако, ринуться навстречу судьбе, и непослушными пальцами перебирал журналы. И робостно ему сделалось, вот уж не ожидал, будто мальчишка какой.
Женщина переложила книги и посмотрела сквозь двери – она ли? Все всколыхнулось в нем при виде этого лица, не лицо даже, а лишь овал его, смазанный стеклянной перегородкой, но остальное дополнилось памятью: ее голос, и озарение ее, и ослепленность его – все всплыло!
У него отяжелели ладони.
Пока Иван Данилович пребывал в туманной нерешительности, женщина взяла талон, пошла к выходу. Сухарев никогда не видел ее походки, столь легкой и вожделенной, но теперь он не сомневался. Отбросил журналы, устремился вослед.
А женщина уже миновала дальние двери. Он прибавил шагу, не решаясь позвать ее голосом. Навстречу прошли три негра, они на миг заслонили Риту – если это она? Она! она!
Она свернула к лестнице, и Сухарев снова потерял ее на повороте за фикусами и азалиями, стоявшими в громоздких ящиках. Но вот и он уже у лестницы, теперь их разделяет один этаж.
Иван Данилович трудно раскачивался, но, раскачавшись, в дальнейшем действовал бескомпромиссно, во всяком случае, к первому этажу он уже подлетал стрелой, уверенно, зная, что успеет: там у конторки надо отметиться и сдать талон.
Еще с лестницы он обнаружил, что просчитался. Перед конторкой стояли три девушки – три Маргариты? А где одна-единственная? Ее не было среди них. Значит, она свернула и задержалась на втором этаже, в каталожных залах. Сухарев поспешил наверх.
Ах, отчего он не окликнул? Испугался ее ответно-удивленного взгляда? неузнанности? Оробел от внезапности всколыхнувшейся памяти? Коря себя, Иван Данилович сновал по залам среди шкафов, полок, обшаривал глазами закоулки, непрошено заглядывал в чужие лица, теперь все женщины оказывались похожими на нее, но не были ею.
Маргариты и след простыл. Сухарев перебежал на третий этаж, спустился к первому, взлетел на четвертый. Он носился по строчкам в поисках единственного слова – увы! Головная боль, затихшая было за чтением, вернулась снова, но он не желал сдаваться.
За то и был вознагражден насмешливой судьбой. Из бокового зала, не помню уж с какого этажа, сквозь двойную стеклянную стену он увидал ее, шагающую по внутреннему дворику и поправляющую на ходу голубую спортивную шапочку, – она! она! Иван Данилович пытался делать знаки, царапал стекло. Она не заметила и, пройдя под портиком, смешалась с уличной толпой. Снова он потерял ее, едва найдя. Осознав эту мысль, Сухарев решительно двинулся к дверям.
30
Он поспешно шагал вниз по Ново-Басманной, словно боялся опоздать, все-таки он вернулся сюда. И незачем было прикрываться вдовой. Не вдова ему сейчас нужна, о которой он два часа назад и знать не знал, а нужна ему сейчас, сегодня, всегда, нужна Маргарита Александровна Коркина, впрочем, тоже ведь вдова, но какая молодая и прекрасная, он был свидетелем ее молодого вдовства и там, на далеком поле, когда хоронил Володьку, и здесь, на этой незнакомой улице, куда он вломился, в этом, кажется, доме… В этом ли? Нет, тот был выше и на той стороне. Найдет ли он свое прошлое?
Самосвал выехал из двора, перекрыв дорогу, перебив его мысли. Ба, да тут новая башня с лоджиями выросла, рядом поднимается вторая. Сухарев заволновался, оглядывая забор: а вдруг эти башни на месте того дома? Нет, тот был старый, большой, такие не сносят. Старые дома верно хранят свои страсти. Что в этой башне? У нее нет прошлого, только надежды.
Внимание – здесь? Второй подъезд, всего десять ступенек, все верно, квартира номер два.
В дверях стояла пожилая, раздавшаяся в бедрах женщина с мокрыми оголенными руками.
«Неужто она? – с испугом подумал Сухарев. – И уже с утра за стиркой? Что я ей скажу?» Женщина подняла руку, откидывая прядь мокрых волос, и Сухарев облегченно вздохнул: жест не тот. И глаза, разве мог он забыть сияющий свет ее глаз?..
– Да проходите же, дует, – сказала женщина, отступая от двери. – Вам кого?
Он сделал два шага, посмотрел налево в простенок, где была дверь, из которой он выскочил как оглашенный, и вздох невольного испуга, какого он сам не ждал, вышел из его груди: дверь была перечеркнута крест-накрест двумя мощными железными полосами. Вот и все, вход в память замурован, на прошлом поставлен железный крест, и нечего в нем барахтаться.
– Маргарита Александровна Пашкова, вернее, Коркина… Разве не здесь? – растерянно говорил он. – Возможно, я ошибся…
– Какая Коркина? – благожелательно удивилась женщина.
– Маргарита Александровна, – продолжал он, смелея. – Может, у нее фамилия переменилась, я не уверен… В этой вот комнате, во время войны…
– Так она же Вольская. Эка хватились. Три года, как от нас съехала.
Сухарев обреченно спросил про адрес. Вот отчего он так радостно струсил при виде замурованной двери: неискупима его вина, коль он и сегодня не смеет даже пытаться загладить ее. Но почему не смеет? Ведь он тут, перед дверью, и теперь его не остановишь.
Женщина указала мокрой рукой на телефон и скрылась в ванной, оставив дверь приоткрытой.
Телефон висел на том же месте за косяком, однако стены были закрашены свежей краской, запах которой чувствовался по всему коридору. Под провод, тянущийся от аппарата, была подсунута бумажка, даже не бумажка, а плотный квадратик ватмана, и адрес выведен четкими округлыми буквами. Кого она ждала? Ведь не для московских знакомых оставляла этот плотный квадратик надежды с длинным и сложным адресом: от метро «Новослободская» автобус 194 на Коровино, остановка «Поликлиника», Ангарская улица, дом, корпус, квартира, этаж, кстати заметить, двенадцатый. Знаки, весь день с утра особые знаки…
Женщина перестала греметь корытом в ванной, вышла в коридор, обтирая руки о передник.
– Большое спасибо за адрес, – обратился к ней Иван Данилович. – Мне очень важно, надо выяснить обстоятельства… Вы не скажете, жив ли сын Маргариты Александровны?
«А вдруг?» – подумал он.
– Муж у нее, говорят, был, а про сына не знаю. Мыто уже после нее въехали. Получила новую квартиру, просила адрес не снимать, что ж, пускай висит, а больше ничего… Поздно спохватились; если с войны, то у него самого дети есть, – с насмешкой сказала женщина, глядя в ванную, где все это время не прекращалось течение воды.
Сухарев покраснел от незаслуженной обидности намека, торопливо попрощался с женщиной и вышел. Зачем он задавал свои безответные вопросы? Был муж. Значит, сына нет. И Володи нет. Пуля продолжает смертный полет, распалась связь, два звена вырваны из цепи, а им хоть бы хны. Почему они так равнодушны: ведь жили под одной крышей, с досадой думал он о соседях, самовлюбленно забывая о том, что еще вчера и сам не затруднял себя такими мыслями и рассуждал о чем угодно, кроме этого.
Но теперь он был слишком захвачен новой идеей, чтобы рассуждать терпимо по отношению к другим, ведь и себе он не искал снисхождения. Машинально посмотрел на часы, перекинув в руке «дипломат», – без четверти два, лучше пройтись, если ехать, то после обеда, чтобы застать наверняка, ведь это далеко.
Снова прошел мимо башни с лоджиями, торжествуя над тем, что она не отняла у него старый адрес. Конечно, он солгал себе, утверждая, будто никогда не думал о Маргарите. Еще как думал, домогался письмами, а потом оскорбленно забыл, пытался забыть и не мог и упоенно думал в своем озлоблении: ах, ты не захотела? Побрезговала серым провинциалом, но подожди, я еще приду, и тогда ты пожалеешь, что отвергла, долгие годы ее лицо стояло в его воспоминаниях и не меркло, он все-таки оказался выше низких побуждений, и чем дальше, тем строже судил себя. Из-за этого он даже о Володе думал хуже, чем нужно было.
Ничего не скажешь, нашел на него нынче стих, кроет себя, терминов не жалеет. С такими мыслями о хозяйке негоже заявляться с визитом. Теперь им поздно выяснять отношения. Он написал письмо, второе – и все закончилось бесповоротно, хотя ничего не начиналось. Он женился на Виктории, однокурснице, родилась Маринка, неплохо жили, пока не случилась та нелепая катастрофа и они остались с Маринкой одни, дочери было тогда десять лет, и она росла у бабушки, пока он мотался по загранкам, нарочно отпросился на три года, потому что и в том и в другом случае все кончилось бесповоротно, по крайней мере, так он думал. Но оказалось, ничто не может кончиться настолько бесповоротно, чтобы человек мог быть уверенным, что это уже никогда не вернется к нему. И вот сегодня оно вернулось. Вернулся ее беспомощный жест, вернулись озаренные глаза и тот зашедшийся крик с судорогой на губах.
И Володя Коркин вместе с тем как бы заново возвращался к нему. Верно: он был фронтовым другом, пожалуй наиболее близким из тех, кто погиб около него. Так уж случилось, мотался по госпиталям, попадал в новые части, ни с кем не успевал сойтись до новой пули. А с Коркиным они склеились сразу и, как оказалось, до последнего предела. Допустим, их пути-дороги после войны могли и разойтись, как случилось с другими однополчанами; первые годы еще переписывались, наведывались в гости, а там завязались новые связи, пошла своя жизнь. Но мертвые друзья не разлучаются с нами, они навсегда останутся при нас, ибо нет повода для размолвки. Так что Коркина у него никто не отнимет. До пятой, кажется, даты он каждогодно поминал его, потом тоже, хоть и с перебоями. Смерть окрасила эту короткую стремительную жизнь неувядаемым своим отблеском. Род прекратился, некому будет вспомнить юного деда и прадеда, на друзей легла эта ноша. И Маргарита осталась при нем, хотя он всячески таил это от себя. Но вспоминала ли она? Нет, не его, солдафона в хромовых сапогах, а того, другого, единственного и жданного, – не о себе он нынче думает…
Вот мы и добрались до красивых (и, заметим, желанных) выводов, теперь можно со спокойной совестью предстать перед Маргаритой Александровной Вольской, чтобы точно и навсегда узнать все то, что было, и то, что еще будет.
31
Так отчего в таком случае замер он с волнением перед ее дверью? Нажал назначенную кнопку, веселые колокольчики вызвонили нечто мелодичное, уведомляя о явлении пришельца из прошлого.
Шагов он не услышал, дверь бесшумно раскрылась. Сухарев смотрел на нее и не узнавал сквозь время: былой и сегодняшний образ не совпадали (и не могли совпасть); все же это была она, срочно реставрируемая его памятью. Взойдя на встречные орбиты, два образа пришли в движение и начали сближаться на космических скоростях, пока не слились в один, – это снова была она, но уже каким-то чудесным свойством памяти приближенная к прошлому и, если вам угодно, не менее красивая (с поправкой на возраст, само собой). Но куда девался тот задушевный свет, озарявший когда-то это лицо, – он погас, и, похоже, безвозвратно. Не стало лишь малого – озарения глаз, и все лицо сделалось другим, целенаправленным и контрастным, с умело зализанными пудрой складками и подведенными синью глазами взамен былой озаренности. Неуловимым образом переменились и губы, из размягченных они сделались резкими, их доверчивость стала решительностью, отчего все ее открытое прежде для людей лицо как бы замкнулось в своих пределах.
Сухарев стоял перед дверью, как на перекрестке времен, и ему еще предстояло избрать точку отсчета: либо взгляд бесстрастного исследователя, либо взгляд негасимой памяти. И что же? Он еще сомневался?
– Здравствуйте, Маргарита Александровна, – сказал он голосом памяти, кашлянув от волнения. – Иван Данилович Сухарев, узнаете?
– Постойте, постойте… – она пытливо вглядывалась в него, извиняющаяся улыбка пробежала по лицу, нечто далекое, полузабытое прорвалось было из прошлого, засветившись в глазах, и сразу угасло, будто его и не было. – Ведь это было давно? – полуспросила она и посмотрела в сторону комнаты, дверь которой была слегка приоткрыта.
– Очень давно, – с облегченной взволнованностью ответил Сухарев, благодаря судьбу хотя бы за то, что его не гонят прочь и дают постоять на пороге молодости. – Так давно, что самому не верится. Двадцать пять лет и три недели, если не ошибаюсь.
– Да, да, – протянула она, проводя рукой у глаз, и снова в них засветился дальний огонек, проблескивающий из прошлого и раздуваемый неверным ветерком памяти. – И еще три недели, вы правы. – И второй раз посмотрела в комнату.
Он проследил за ее взглядом. Сквозь дверь виднелась полоска стола с раскрытыми школьными тетрадями, девочка в бантах сидела там на стуле, обреченно водя рукой по бумаге. Из глубины комнаты показалась тучная женщина с приготовленной улыбкой.
– Так мы пойдем, Маргарита Александровна, – сказала женщина, раскрывая дверь, и торопливость ее слов и улыбки показалась Сухареву нарочито бесстыдной. – Люся, ты слышишь?
– Я, кажется, не вовремя, – отозвался Сухарев и сконфуженно осекся: словно можно заявиться вовремя двадцать пять лет спустя.
В тесной прихожей мимолетно возникла смущенная толкотня, сопровождаемая переглядами: не беспокойтесь, пожалуйста, мы уже заканчивали, извините, ради бога, прошу вас, право, ни к чему, Люся, а почему арифметика осталась, вечно ты забываешь, в самом деле, что вы, это вы нас извините, разрешите, спасибо.
Наконец они остались вдвоем. Маргарита Александровна смотрела на него изучающе, хотя в ее взгляде можно было заметить и смущение, словно он застал ее за предосудительным занятием.
– Что же вы стоите? – с вызовом сказала она.
– Так мне бы обтереться, наслежу, – ответил он в тон, чтобы сразу дать ей знать, с чем явился.
Но Маргарита Александровна поняла его слишком буквально.
– Третий год живем, и все в грязи, – поспешно согласилась она. – А вы влезайте сразу в тапочки, вот эти, безразмерные. – И пояснила для непосвященных: – Специально для гостей держу.
Тапочки были разношены, с затоптанными задниками, придавленные чужими пятками, и Сухарев невольно подумал о том, что немало, видно, безразмерных ног в них перебывало; эта мысль уязвила его, но он тотчас пресек ее, гася в себе злопыхательство, ревность и прочие пороки, столь неуместные в этом священном доме. Как можно уязвляться тем, что чьи-то ноги побывали до тебя там, куда ты вовсе не собирался? Но видимо, мужское самолюбие, чужое и свое, столь крепко пропитало безразмерные тапочки, что пятки пощекотывало.
И вот они сидят за столом друг против друга. На столе уже не школьные тетради, а малые скатерки в цветную клетку и хрустальная ладья с сигаретами. Минутная говорливость, возникшая было по поводу тапочек и грязных ботинок, сменилась затянувшимся недоумением. Иван Данилович по старой, укоренившейся привычке все ноги поджимал.
– Вы были сегодня в Иностранке? – с ожиданием спросил он.
Маргарита Александровна непонятливо пожала плечами: нет, она не была там нынче, давно уж не была. Иван Данилович конфузливо поперхнулся: он-то и фразы сочинил по дороге сюда, чтобы вместе им повеселиться над его рассказом: от Данте до наших дней, с этажа на этаж, и след простыл, словно в сказке. За кем же он там гнался? Чей призрак искал? Нелепо вопрошать об этом. И теперь он не знал, каким образом подступиться к тому, зачем пришел сюда; более того, вроде бы вовсе утратилась нить, его приведшая.
В самом деле – зачем он сюда пришел? Ему на вернисаж пора. Или сам решил тут выставляться?
Она молчала оттого, что хоть намеком желала догадаться, с чем же он к ней заявился. Если за памятью – увольте, он будет копаться в ее воспоминаниях, самодовольно захватывая их жирными от любопытства пальцами. Впрочем, руки у него холеные, отметила она справедливости ради. Но все равно, копаться не дам: холеные-то руки еще жадней…
Он скованно полез за сигаретами холеной рукой. Маргарита Александровна ойкнула и кинулась на кухню за пепельницей. Она двигалась легко и свободно, он не думал, что она такая высокая, и фигура удивительно сохранилась, и вообще она вся прекрасно смотрится: голубая водолазка обтягивает длинное тело. Хрупкий корпус и небольшая головка соединены гибкой шеей, коричневые брюки из эластика подчеркивают выразительный излом бедер, короткой стрижки волосы, на ногах золотые тапочки с причудливым носком, а ведь она никого не ждала в этот ранний, еще не визитный час, для себя оделась; тапочки, тапочки, золотые тапочки, не дают ему покоя эти тапочки, золотые, разношенные, байковые, всеногие, шлепают по ванной, валяются под диваном, а он-то по этажам шлепал, как же он обмишурился, да еще в присутствии великого Данте, погнался за своим золотым руном, которого и в помине не было, зато нынешние волосы ухожены, стрижены под Гавроша, хоть и золотятся, да не навьешь на пальчик. А он погнался за колечком и получил чужие тапочки, поделом же ему, а ведь приперся, ослепший олух и влюбленный дурень. И снова мгновенно слепнуть ему при виде Маргариты Александровны можно, да только теперь он не такой простак, теперь его на мякине золотых тапочек не проведешь…
Маргарита Александровна вернулась, поставила на стол круглую серебряную пепельницу с восточным орнаментом по краям, обогнула стол и снова уселась напротив.
– Быстро нашли меня? – спросила она, перетягиваясь к нему над столом с сигаретой в зубах, чтобы прикурить от его зажигалки. Ее волосы коснулись его руки, он увидел ее глаза так близко, что мог бы заглянуть в самую их глубину, но глаза оставались по-прежнему настороженными и не раскрывались встречно, они были такими же большими, с тем же светло-голубым оттенком, даже больше стали, взгляд оторочен синей тушью, ведь нынче в моде большие глаза.
Прикурила, откинулась на стуле, пустила над столом косую белесую струйку.
– Верно, долго искали? – спросила снова.
Он хотел отчаянно ответить: двадцать пять лет, но вместо того пустился в транспортные бытовизмы: метро, автобус, как он следовал за всеми поворотами записки. Она не перебивала, лишь раз заметила, что в выходные с транспортом легче, а после опять замолчала. Вопросов у нее больше не было.
– А вы совсем не изменились, Маргарита Александровна, – молвил он, пытаясь наивно растопить ее по женской линии.
Она не клюнула, ибо давно перешагнула рубежи желанной мужской лести.
– Что вы? Заботы, заботы. Я ведь исконная москвичка, всегда жила в центре, а под старость эвон куда забралась. Иногда даже кажется, будто это другой город.
Разговор сам собой соскользнул на тему «далеко забралась». Но и эта многообещающая тема начала иссякать.
Он замолчал, продолжая исподтишка приглядываться к ней. Нет, что там ни говорите, а давнее страдание навсегда запеклось на ее лице, надрезав шрамом припухлую нижнюю губу. Впрочем, память есть самый искусный ретушер на свете; теперь, спустя десятилетия, это уже не портило лица, скорее наоборот, украшало его, придавая ему особое выражение, которое умеют примечать сорокасемилетние мужчины вроде нашего героя: про себя он называл такие рты страдательными. Теперь Сухарев мог бы разгадать и былую загадку ее лица, она состояла в легкой асимметричности щек, которая с годами усилилась, но в том ли дело? Научная эта разгадка ничего не объясняла. Вот они сидят и оба не решаются коснуться главного. Лучше бы она вскрикнула по-русски: вот не ждала… А он? Но ведь он первым пришел. Но он пришел не ради этой замкнутости, он за прошлым пришел, а прошлым тут и не пахло.
Его вела сюда ее былая озаренность, но свет обратился в холод, доверчивость в отчужденность. Их разделяет полированный стол с веселыми скатерками, но кажется, будто это глухая стена, или бездонная пропасть, или темный лес, не докричаться сквозь них до живого голоса.
Он попытался еще раз переменить тему:
– Вы, я смотрю, не изменили своей японистике? – и указал глазами на длинные акварельные какэмоно, повешенные над тахтой. – Похоже, это Утамаро?
– Это его ученик – Утамаро работал больше в манере укиеэ. – Она с готовностью пустилась в объяснения. Поговорили о ее работе, она защитилась по лингвистике, изредка занимается переводами, хорошо, что на работу не надо каждый… Маргарита Александровна отвечала даже с бойкостью, но явно не желала возвращаться в прошлое, а иной связи не могло возникнуть между ними. Кто они друг другу? Только Володя Коркин и был их единственной связью, а его-то как раз и не было в этой комнате, сколько он ни приглядывался. Не было Володи – пуля просвистела и канула, не оставив следа. И лишь надламывалась нижняя губа чаще, чем следовало.
Сухарев решительно вдавил сигарету в пепельницу.
– Я хотел узнать… – он собирался сказать «извиниться», но в самый последний момент у него не получилось, и он закончил более сдержанно: – Я хотел спросить о его матери.
– О чьей матери? – она испуганно посмотрела на книжную полку, и он заметил там под бородатым Хемингуэем крошечную фотографию пожилой женщины. Маргарита Александровна быстро перебежала глазами на него, как бы пытаясь отстраниться от его назойливых вопросов. Отчего так невыносимо возвращаться к ушедшему? Продолжая смотреть на него, Маргарита Александровна зябко повела плечами. – Перестали топить, – молвила она, уходя от вопроса.
– Я спрашиваю вас о матери Володи Коркина, – повторил он тверже.
– Я не забыла его, – странно отвечала она, и Сухарев поразился внезапной пустоте ее голоса. – А Вера Федоровна умерла семь лет назад, она совсем ослепла под конец, я ее хоронила… – Маргарита Александровна, не глядя, вытянула платок из-за спины, закутала плечи и снова нервно поежилась.
– Я ведь был у нее…
– Да, она потом говорила мне, – ответила она с тем же испугом.
– Сразу после вас к ней и пошел, в тех же сапогах…
– Я знаю.
Черт возьми, ничем ее не прошибешь. Сухарев ощутил обжигающую волну. Неужели в тебе ничего не просыпается при этих воспоминаниях? Недаром сказано: прошлое неизменно и пусть остается таковым, ворошить его опасно, а в лирических вариантах и гибельно для былого чувства. Лучше бы он до вернисажа поехал к Харитонову, там непринужденно, там тепло, там радость общения. Огромная, в старинном особняке, квартира, в которой можно заблудиться, хлебосольный дом, самовар стоит на столе с десяти утра, вечно полно народу: модные поэты и хирурги-гинекологи, прославленные физики и непризнанные художники, барды с гитарами и бойкие, пробивающиеся в жизнь актрисульки, все сплошь мыслители и прогрессисты, одни приходят, другие исчезают, а хозяин сидит в кабинете, обложившись рукописями, в каждой комнате своя жизнь: магнитофон с Высоцким, преферанс, телек, последний номер «Шпигеля» и «Жур де Франс», полнотелая улыбчивая хозяйка поспевает всюду и развлечет любого, впрочем, там никому нет дела, чем ты занят, только в кабинет не врывайся, а потом тетя Шура начистит селедки, напечет картошки в мундире, извлечет из холодильника водку, хозяин, низкорослый, быстрый, язвительный, выйдет из кабинета, раздавая кивки и поцелуи, все оживятся, усядутся за гигантский круглый стол, тот стол не разделяет, черт возьми, и пойдет интеллигентный треп под селедочку: телепатия и ее будущее, современное положение интеллигенции, тибетская медицина, связь с внеземными цивилизациями, что делать с экономикой и русофилами, как вам понравилась последняя постановка Любимова, что сказал Михаил Григорьевич или Аркадий Максимович, и все, что душа пожелает, планетарный диалог, картошку в мундире там подают на саксонском фарфоре, а мебель? о, там уже отказались от современных гарнитуров, там последняя новость: русская старина, во всех комнатах сплошной Александр, Павел и даже чуть-чуть Елизаветы, я тоже хаживаю иногда в харитоновский дом, жаль, что еще не привелось встретиться там лично с Иваном Даниловичем, но надеюсь, надеюсь, куда же он теперь денется? вот он в этот момент как раз хочет туда навостриться от Маргариты Александровны, даже на часы тайно глянул: всего половина третьего, еще не вечер… Отчего мы закованы в немоту?
