Текст книги "Только одна пуля"
Автор книги: Анатолий Злобин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
35
– Ни малейших признаков органической жизни, Сергей, советую вернуться обратно на базу.
– Зато какая устойчивая линия берега и океана, отложения весьма спокойны. Гармоничная планета. Видишь, начинаются скалы, давай посмотрим там.
– Бесполезное занятие искать тут жизнь, уверяю тебя.
– Не торопись, Дан, мой прибор фиксирует инородное тело, возможно, жизнь скрывается здесь под покровом материи.
– Что это за жизнь, если она должна скрываться, так не бывает.
– Идем на снижение, Дан. Прибор указывает на скалы. Сходим с орбиты. Следи за высотой, Дан.
– Садимся хорошо. Даю приземление: четыре, три, два, один, ноль! Можно выходить без скафандров. Прекрасная планета, стерильный кислород. Просто удивительно, что тут нет ничего живого.
– А это что? Ты видишь?
– Гм. Странный предмет явно искусственного происхождения. Что-то знакомое, но я даже не знаю, как это называется. Сейчас я обследую. Сергей, включи интерфикатор. Металл, вернее сплав, вышедший из употребления много веков назад. Как он здесь очутился?
– Прилетел, как и мы, Дан. Только летел гораздо дольше.
– Итак, я записываю…
– Ага, теперь ты уже мой сторонник.
– Ничего подобного, по-прежнему продолжаю утверждать: жизни здесь нет. Итак, записываю: продолговатый цилиндр серого цвета с закруглением на конце, вес девять граммов, калибр восемь миллиметров. На закругленной поверхности бурые пятна, напоминающие сгустившуюся кровь.
– В таком случае все ясно. Ты понял, Дан?
– Ясно одно: предмет искусственного происхождения. И он прилетел из космоса. Дай мне герметическую колбу, мы не должны нарушать его стерильности. Через два часа будет сеанс материальной связи, отправим находку на анализ.
– Интереснейшая находка. Ради ее одной стоило лететь в этот рейс. На самой дальней орбите встретить погибшего земляка.
– Не понимаю тебя.
– Ты еще не догадался, что лежит у тебя в колбе? Это же пуля, Дан. И на ней кровь твоего собрата. Кто знает, может, это и есть черная визендорфская пуля, тогда это будет находка века.
– Не спеши с преждевременными выводами. Сначала пошлем на анализ, и нам ответят. Если пуля действительно летела через космос, то генетическая стерильность клеток не нарушилась. А может, это совсем не то, что ты думаешь. Космос велик и обилен.
– Уверяю тебя, что это черная визендорфская пуля. И у меня есть тому доказательство.
– Хотел бы я знать – какое?
– Посмотри на эту прекрасную, благодатную планету, Дан, и подумай еще раз: почему же все-таки она лишена жизни?..
36
– Извещение о его гибели шло семнадцать дней, в такой дали от дома он погиб, – продолжала Маргарита Александровна, похоже, она не слышала восклицания Сухарева, а может, его и не было, так как оно прозвучало мысленно. Зато сам Сухарев слушал Маргариту Александровну, прильнув к ее словам.
– Трагический удар обрушился на эту семью, – заключила Маргарита Александровна. – Одна я осталась от всех Коркиных, да и то под чужой фамилией.
– Лето – ее последнее слово, – молвил Сухарев, уловив в рассказе горестную точку. – Вам не удалось расшифровать?
– Я не искала смысла, – отозвалась она.
Он с жаром перебил:
– Вы же сами сказали: главное слово стоит в конце. Когда Володя родился?
– Неужели? Постойте, постойте, пятого июля! Он родился летом, ее первенец. И этим словом она… Как же я не могла сопоставить? У меня всегда так, я занята своим горем. Не перебивайте, – она подняла руку, предостерегая его от лишних слов, – я знаю лучше. Это второй мой грех, я мало к ней ходила, а ведь она совсем одна… То, что я просидела у ее смертного изголовья, ничего не значит, это было нужно мне самой. А после похорон выяснилось, что она завещала мне свою сберкнижку, там было четыреста рублей. Я долго не решалась трогать эти деньги, потом накупила книг. Но вы совсем не пьете, не едите… Как я испугалась, когда вы вошли.
– А я подумал, вы броня…
– Что вы, я скорлупа, и та искрошенная жизнью. Но что же я все о себе? Дела давно минувших дней. Давайте к вам перейдем?
– Представить личный листок по учету кадров? – Сухарев натянуто улыбнулся, делая вид, будто лезет в карман пиджака.
– О да, и еще автобиографию в трех экземплярах. Просто побеседуем, и все само раскроется непроизвольно. Если бы вы не пришли ко мне и я встретила вас на улице, то приняла бы вас за дипломата. Однако не думаю, что вы дипломат.
– Отчего же, – обидчиво возразил Иван Данилович, – жизнь научила быть дипломатом.
– Вы в гостях и, пожалуйста, не перебивайте, я сама должна определить ваш профиль. И анфас.
– Прикажете повернуться?
– Так я и думала: вы слишком прямолинейны. Шагаете к цели, не считаясь с затратами.
– Увольте. Если вы не запишете в мой актив расчетливость, портрет получится смазанным.
– Любите наговаривать на себя? Так и запишем…
Сухарев любовался игрой ее ожившего лица, чувствуя необузданную волну, подкатывающуюся к горлу. Уж не влюбляется ли он в нее сызнова с прежней мгновенностью? Почему бы и нет, беспечально отмахнулся он, продолжая любоваться. Вместе с ее лицом ожило все в комнате. Подоспевшее солнце боковым светом пробилось сквозь окно и заиграло на стене. Легко ему сделалось, давно он не испытывал подобной легкости. Надо беречь ее, подумал он, она столько пережила.
– Все же мне не обойтись без анкетных возгласов, – продолжала она. – У вас двое: мальчик и девочка?
– Одна. И даже не девочка, а уже невеста. Кончает десятый класс. Маринка. Мы с ней дружно живем…
– Марина Ивановна, это прекрасно. Но живете не в Москве? Отчего же?
– Обстоятельства так сложились, осел в Академгородке, теперь уже грех сниматься. Обо мне мы еще успеем, – он явно не договаривал что-то, и Маргарита Александровна тотчас почувствовала это. – У вас не сохранился тот альбом? – спросил он с нетерпением.
Маргарита Александровна задумчиво сдавила палец губами, пробежала взглядом по комнате:
– Сейчас соображу. Где бы могло быть?.. Верно, в тех ящиках…
Подумала еще и принялась копаться в тумбочке под книжными полками, пошарила там руками, не нашла, недоуменно переместилась, выдернула ящики письменного стола, откинула крышку секретера, снова стала на колени, распахнув настежь дверцы и обнажая перед Сухаревым затаенные подробности своей жизни: коробки с лекарствами, катушками, пуговицами, пуки с начатым вязаньем, мешочки с лоскутами, старые выкройки, связки писем и прочие отходы нашего бытия.
Лицо ее запечалилось, она старалась не смотреть на Сухарева и бормотала с нарочитой бодростью:
– Ума не приложу, я же видела это на прошлой неделе, никак руки не дойдут до генеральной уборки, тут же половину надо выбрасывать, заросла барахлом… Ага, вот они! – и облегченно вытащила из дальнего угла поблекший голубой альбом и широкую резную шкатулку. Захлопнула дверцы, подала альбом Сухареву, а шкатулку прижала к груди. Подбородок ее вздрогнул. – Боже мой, – прошептала она, и в глазах ее родился страх. – Я все забыла! Это ужасно, забыла так, словно этого и не было никогда. Это же я себя забыла, свою боль, подумать только, искала и все напрягалась вспомнить, с какой фотографии начинается альбом, так и не вспомнила, верите? Боже, если ты есть, казни меня, четвертуй… – негаданная слеза скатилась по ее щеке, она поставила шкатулку на стол, смахнула слезинку и улыбнулась. – Видите, как меня прошибло от собственной недостойности.
– Я понимаю вас, – сказал Сухарев, подходя к ней. – Мы остались живы, нам надо каждодневно жить, и оттого мы плохо помним их, разве что по торжественно-принудительным датам.
Она благодарно глянула на него, не ответив. Они сели на диван, бережно перелистывали покоробленные страницы (Вера Федоровна ненароком облила кипятком, пояснила Маргарита Александровна), но что могли рассказать старые фотографии, захватанные пальцами, отошедшие в вечность; лыжная прогулка, школьный двор, дома за шахматами, солнце на турнике, просто лицо с виноватой застенчивой улыбкой, сидя за письменным столом, чешет затылок, и подпись: запорол! – но все безвозвратно, все пробито пулей.
На одном из листов он увидел засохшие ромашки:
– Откуда это, интересно? – спросил он.
Маргарита Александровна ответила безучастно:
– Из Визендорфа.
Сухарев вскинул брови:
– Откуда, вы сказали? Вы там были? Неужто?
Она покачала головой:
– Вы же видите, какая я. Я так и не выбралась, заботы, суета… А Вера Федоровна взяла да поехала, хотя уже совсем слабо видела тогда. Но, верно, оттого и спешила. Эта деревушка теперь в Польше, называется по-иному, но она бесстрашно пустилась одна, все нашла и выведала. Только с той поры ее слепота стала прогрессировать. Так у меня появились цветочки, из Володи выросли. Смотрите, какая я богатая наследница.
И раскрыла шкатулку. Сухарев внутренне ахнул: цейсовский бинокль, финский нож с наборной рукоятью, старый портсигар, узелок с орденами, серая тетрадь со стихами и формулами – невозможно было поверить в то, что эти вещи, им же наугад выхваченные из пробитого пулей фронтового мешка, могли когда-либо вернуться к нему снова, теперь их было в пору называть наглядными экспонатами памяти.
– Вот и все наследство, – она снова улыбнулась виноватой улыбкой.
– Сержант Зазноба ручку нарезал, – с усилием выдавил из себя Сухарев, отводя глаза от этой улыбки. – Они в одной могиле…
– Если хотите, возьмите нож себе. И портсигар. Мне они без надобности. А бинокль иногда на стадион беру, – она засмеялась. – Поклонников разглядываю. Вот и вы будете щеголять портсигаром.
– Это же позор, Маргарита Александровна! – с воскресшим жаром начал Сухарев. – Неужели мы с вами вдвоем да не сумеем собраться? Сколько раз я проезжал через те места и ни разу не удосужился выбрать хотя бы день для Визендорфа. Но вдвоем-то мы осилим эту неразрешимую проблему. По рукам?
Она поднесла ромашки к лицу, протяжно впитывая их угасший запах:
– Я не верю, что это возможно. Что это даст ему? Живые радуются, что погибли не они. Умирают всегда другие…
Сухарев перебил убежденно:
– Это нужно нам самим.
Маргарита Александровна задумалась, продолжая таить лицо в ромашках:
– Нужно ли? Иногда я предаюсь безудержным размышлениям о том, что в моей жизни так и не состоялось главной премьеры, оттого мне все кажется, будто я все еще девочка с голубыми бантиками. А ведь нерастраченность чувств может обернуться душевной скудостью – и сама того не заметишь… Лишь он один понимал все, что было и есть во мне. Он хотел сына… А теперь я часто думаю: сыну исполнилось бы сейчас двадцать пять лет, я потом сосчитала, он должен был как раз родиться на день победы или рядом с этим днем. И вот он уже двадцатипятилетний, такой же высоченный и уже старше отца. А сам Володя? Он увлекался физикой, вы хотя бы по этой тетрадке знаете. Его уже тогда отмечали на городских олимпиадах, он даже опубликовал одну работу и мечтал открыть закон. Словом, выбор был сделан. И даже составлена программа – на весь век. В каждом человеке заключена своя тайна, которую он должен раскрыть для людей. А он унес свою тайну в могилу, она уже навсегда осталась неразгаданной, об этом зябко думать. Как-то я показала эту серую тетрадку знакомому физику, мужу приятельницы. Тот заинтересовался, очень сложно, говорит. Но оказалось, что это не по его специальности. А больше никак не соберусь показать, мне почему-то мешают эти интимные стихи… В сущности, я лишилась двух неразгаданных тайн и оттого сама перестала быть тайной. Ведь могла бы быть теперь бабушкой, доброй и мудрой, со своими сказками и чудесами. А вместо того заделалась старой клячей, ворчливой, заезженной, малокоммуникабельной, как и подобает старой кляче, влачащейся в хомуте суровой действительности. Иной раз утром продираешь глаза и доказываешь себе: надо встать, надо встать, надо, надо… – она начала говорить раздумчиво и печально, а кончила спокойно и даже с улыбкой, без внутреннего озлобления, даже без намека на него.
Сухарев слушал ее с волнением, думая о том, что он не обладает такой вот житейской, если хотите, мудростью, ибо ему было жутко слушать ее. Нет, она необыкновенная женщина, утвердился он снова, он не ошибся в своем выборе двадцать пять лет назад. Эта мысль помогла Ивану Даниловичу пересилить себя, он улыбнулся ответно на ее последние слова и заключил пылко:
– Как вам не стыдно? Вы клевещете на себя, Маргарита Александровна, вы же еще дай боже, как говорится. У вас поклонников целый вагон, я уверен.
– И маленькая тележка, – живо откликнулась она. – Поклонники есть, но где мужчины? Где, я вас спрашиваю?
Он отозвался в тон:
– Я тут!
– Про вас-то теперь я еще не могу ничего вывести, – разудало отвечала она. – Но современные мужчины поизносились, это точно, поверьте, я знаю предмет. Они научились целоваться друг с другом, отпускают длинные волосы и ставят главной жизненной целью захватить власть над женщиной – есть ли что-нибудь более немужское?
Иван Данилович мимолетно обиделся за сильную половину:
– Какая самоуверенность!
Маргарита Александровна вскочила с дивана и прокрутилась перед ним, вскидывая руки:
– Да оттого, что я вас не боюсь! – И притопнула золотой тапочкой. – Не боюсь вашего брата! Я ведь теперь безжениховая невеста, какова? После тридцати это стало особенно удобно, – и снова прокрутилась, смеясь на ходу и как бы в открытую соблазняя его, а ему все жутче делалось от ее слов.
Продолжая резвиться, она схватила альбом и шкатулку, сдвигая их в дальний угол дивана. Альбом встал было торчком, из-под обложки выпал старый солдатский треугольник, тупой конец которого указывал теперь на Ивана Даниловича.
– От Володи? – спросил Сухарев, не догадываясь, что вопрос может стать роковым.
– Его последняя весточка, – тревожно отвечала Маргарита Александровна, принимая письмо в руки, но не раскрывая его. – Оно пришло уже после вас и еще несколько месяцев валялось под дверью в ожидании меня. В сущности, оно опоздало с первой же минуты, ибо шло оттуда, откуда не приходит писем. Но ведь дошло же! – она с удивлением глянула на Сухарева. – Вот и теперь вынырнуло, не пожелав прятаться под корешком забвения. Я долго не решалась прочесть его, прочла много после. И в этом письме, как раз в ту ночь… он писал о самом важном, желая предупредить меня, разгадать тайну… Но зачем это я? Кому нужна теперь эта наскальная живопись воспоминаний? Что вы пригорюнились, друг мой? Я вас заговорила. А каждое слово требует своей капли. Мы живы и вправе продегустировать каждую секунду нашей жизни, – растревоженности ее снова как не бывало, она вообще умела удивительно быстро, почти мгновенно перемениваться, и Сухарев никаким способом не мог уследить за поворотами и перескоками ее настроения, чтобы утвердиться в их истинной причине и сущности. Она вообще проглядывалась вперед всего на мгновенье.
И снова они сидят за столом, но он уже не разделяет их. Но ведь и стол сделался иным: равнодушная хрустальная ладья уплыла в далекую неведомую гавань, не смея присутствовать при хлебосольном пиршестве памяти.
– За что же? – сказала Маргарита Александровна поднимая свою долю.
– За нашего Володю, – ответил он. – Еще раз и сначала.
– Он всегда будет нашим, правда? – доверчиво сказала она и пригубила самую малость, а после хватила до дна.
– Отныне тем более, – провозгласил Сухарев, утверждаясь в силе мужского авторитета. – Нам не придется делить его, у каждого из нас он свой. Вот вы про последнее письмо… Может, это то самое, которое он через меня отправлял?
– Как я виновата перед ним! – воскликнула Маргарита Александровна, пропуская его слова. – И сколь благодарна вам за то, что вы воскресили во мне это чувство вины!
– Могу ответить вам только тем же…
Они винились друг перед другом, и обоим было приятно чувствовать, как они становятся от этого чище и великодушнее.
– Я знаю, вы мой единомышленник, – продолжала Маргарита Александровна. – Дайте я порадуюсь хоть вашей радостью. У вас интересная работа? Вы приехали теперь из Мюнхена? Что вы там делали?
– Сидел в архиве. Разыскивал материалы по предвоенным и военным годам. Попутно нашел одного хорошего человека, которому грозило забвение. – Иван Данилович хотел было рассказать о Поле Дешане, но вовремя спохватился: что ей Дешан? Он и сам забудет о нем назавтра, едва передав копии протоколов по назначению.
Маргарита Александровна все же зацепилась за его последние слова.
– Вот оно что! – сказала она. – Этим вы и занимаетесь? Добиваете недобитых?
Сухарев отвечал обстоятельно:
– Специализируюсь на новейшей истории. Сначала занимался военными преступниками и их зверствами, потом решил посмотреть: а что там, на обратной стороне медали? И увлекся немецким Сопротивлением внутри самой Германии, тема оказалась почти неисследованной. Так что военных преступников я, можно сказать, разыскиваю в свободное от основной работы время, делаю экспертизы, даю заключения… Это еще с Шумахера началось.
– Кто такой Шумахер, с чем его кушают? – беспечно вопрошала она, кладя на язык кусок осетрины.
Он на минуту собрался с мыслями – и решился:
– Рядовой триста пятнадцатого немецкого пехотного полка Отто Шумахер из фольксштурма, который сидел в каменном сарае за пулеметом и убил Володю. Установлено почти документально.
В ее расширившихся глазах возник страх:
– Как? Вы видели его в лицо? Что же вы сделали с ним?
– Что можно сделать с солдатом? Нет, я не видел его, потом и искать перестал. Ни минуты не сомневаюсь: если бы победил фашизм, то не стало бы пощады ни одному русскому стрелку или пулеметчику. Но мы не могли пойти таким путем, даже победив. Уничтожать уничтожателей? Начинать новое тотальное побоище? Подобная цепная реакция может закончиться лишь тогда, когда на земле останется последний – и единственный – уничтожатель, которого уже некому будет уничтожать. Году в сорок восьмом я встретил в Тюрингии немецкого пастора. Тот говорил прихожанам: нам нужна не месть, но покаяние. И Отто Шумахер был приговорен мною к покаянию, разыгрывал я такие сценки под общим названием «Визендорфский процесс»…
– Значит, и вам Визендорф запал в память? – задумчиво перебила она. – Шестеренки наших воспоминаний начинают сцепляться…
– У каждого солдата своя незабываемая низина и высота, – отвечал Иван Данилович с некоторой уклончивостью. – Меня Визендорф интересовал в более общем плане: кто должен ответить за смерть человека на войне? Отто Шумахер не виноват, так кто же? Я вам потом могу почитать из этого процесса…
– Пожалуй, вы правы, – задумчиво сказала она. – Я тоже не смогла бы видеть этого Отто: мое любопытство слишком щепетильно для этого. Сейчас я хотела с вашей помощью…
Маргарита Александровна с готовностью распахивала закованные двери своего прошлого, предлагая войти туда чужеземцу, чтобы щедро одарить его болью и радостью, хранящимися за теми дверьми.
– Я расскажу такое, о чем сама забыла. Однажды они пошли в разведку. Задача была: взять «языка», так как вскоре намечалось очередное смертоубийственное наступление. Разумеется, я ничего не знала. Просто Володя внезапно прибежал ко мне, когда я была на дежурстве, и объявил, что он на минуту, ибо его посылают в тыл. Я под тылом понимала одно: место, куда мы отправляли раненых. Мне и в голову явиться не могло, что он идет не в наш тыл. Все же я бдительно спросила, зачем его посылают? Он ответил смешно: за спичками. Пока я соображала, он рассмеялся и добавил: так у нас пехоту называют, еду за пополнением, послезавтра вернусь. И убежал. Я поверила, представляете – как мы жаждем верить в собственные мифы! Так бы и прожила безмятежно до их возвращения, но тут письмо. Пишет Володина соседка по квартире. Оказывается, Вера Федоровна поранила на заводе руку, так, ерунда, железка попала, но она на бюллетене и не может сама писать в течение двух недель, пока не заживет рука, а так все хорошо, отдыхаю, мол, дома, карточки отоварила и обо всем этом надо осторожно рассказать Володе, чтобы он не волновался, почему от матери писем нет. Я побежала в полк, хотя Володя запретил мне делать это. Словом, тут все и раскрылось. «Где он?» – спрашиваю с порога. Приятель-штабист отвечает: «На задании». – «Он же в тыл поехал?» Тот смеется: «Конечно, в тыл. Только в тот тыл не на чем ехать». Я была потрясена, так и бухнулась на лавку. «Он же сказал мне, что за спичками поехал». – «Совершенно верно, только не за нашими, а за немецкими. Хоть одну спичку, иначе кровь из носа. Пошло двенадцать человек, так что дотащат». – «Их же третий день нет. Он мне сказал, что послезавтра вернется». – «А вам все мужчины говорят правду? Учтите, Коркин вам почти не соврал, вполне порядочный кавалер». Я сама не своя: «Скажите, это опасно? Умоляю вас!» – «Пардон, товарищ сержант медицинской службы. Вы можете мне дать гарантию, что в наш блиндаж, где сидим мы с вами, через три секунды не прилетит снаряд? Разница лишь в том, что там, где они, падают наши снаряды». – «Что же мне делать?» – «Не горюй, красавица. Приходи завтра, они вернутся. А если что, на войне незаменимых нет». Что я пережила в оставшиеся полтора дня, того не передать словами. Вам это интересно, я вас не заговорила?
Внимание Сухарева нарастало по восходящей кривой. Сначала он машинально поигрывал зажигалкой, слушая как бы из вежливости повесть вполне дежурную, но вдруг увлекся этим незамысловатым повествованием, отложил зажигалку, но даже не заметил этого, подался вперед, выставив носок левой ноги, прикрытый безразмерной фланелью, постепенно уже привыкающей к непрошеной ноге. По лицу Ивана Даниловича начали пробегать сполохи той давней поры.
– Я вам не наскучила? – спросила она снова, чувствуя задумчивую сосредоточенность собеседника.
Сухарев облегченно засмеялся, скидывая оцепенение:
– Как можно, Маргарита Александровна? Мне даже почудилось: не обо мне ли вы рассказываете?
– Вы и были тем штабистом, с которым я столь глупо говорила? Нет! Тот был…
– Увы, не я… В этот раз почти наверняка. Зато догадываюсь, кого вы так лихо изобразили…
– Такой уж нынче день, скачем галопом по собственной памяти. Как вы думаете: у памяти могут быть перегрузки?
– Вряд ли. Память способна выдержать все, хотя о многом мы предпочитаем забыть.
Маргарита Александровна сделала вилкой решительный крест на скатерти.
– А может быть, как раз забвение и возникает от перегрузок памяти? – спросила она, обращаясь в пространство. – Так и я. Для меня воспоминания об этих днях одни из самых тягостных. Как я ждала, у меня руки тряслись, а ведь мне перевязки делать. Наконец, он явился, как всегда, неожиданно и в самую неподходящую минуту, я как раз делала перевязку тяжелораненому. Он показался в дверях палаты. Я цыкнула на него, и он исчез. У меня обмякли ноги и руки, бинт выпал из рук и размотался по полу – белая дорожка моей судьбы в пятнах крови.
