Текст книги "Только одна пуля"
Автор книги: Анатолий Злобин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)
И потому от чая пугливо отказался, до того ли было в его смятенности. Маргарита Александровна ответила укором:
– Все равно я вас так не пущу. Вы мне еще ничего не сказали. Расскажите хоть наугад – как он теперь выглядит? Я не видела его уже пять месяцев, с самого Сандомира. А нагнала его еще за Днепром…
Да, крепко у них завязано, ни о чем этом Сухарев не знал. Он попал в дивизию из госпиталя полгода назад, срок вполне достаточный на войне, чтобы обрести фронтовую дружбу и довериться ей. Что знал он о фронтовом друге? Свой парень: с ним и за «языком» ходить, и выпить, и сплясать – что может быть выше такой окопной дружбы! Но теперь он слушал рассказ о другом Коркине и никак не мог соотнести его с тем, которого знал, потому что два этих образа никак не соприкасались в знакомый ему по окопной жизни. Впрочем, сейчас это уже не имело значения, пуля на всем поставила точку.
Он подавленно промолчал, явственно увидев старшего лейтенанта Коркина, распластанного на грязной шинели, ах, черт возьми, не ко времени его приложило…
– Отчего же вы молчите? – тут же встревожилась она, и эта перемена мгновенно отразилась на ее лице. – Похудел, верно, он так писал. Когда вы виделись в последний раз?
– Это было на окраине Визендорфа, никчемная такая деревушка… – он обрадовался подсказке и произнес заготовленную в поезде фразу. – Мы ее все-таки взяли к утру. Кругом все горело, мосты они взорвали… А после майор Петров вызвал меня и говорит: поезжай за машинкой, наградные не на чем заполнять…
Ее лицо покрылось пятнами:
– А Володя? Как же Володя? Отчего он даже записочки не написал?
– Он раньше меня из блиндажа выскочил, майор приказал. А фрицевские пулеметы били из сараев. Знаете, такие каменные сараи из валунов, их и прямой наводкой не прошибешь. И фрицы в этих сараях с крупнокалиберными сидели. Наши залегли, пулеметы бьют… А полковник кроет по телефону… – Он тарабанил все смелее, радуясь тому, что замысленные фразы вдруг всплыли в памяти и пошли легко и естественно и что этот переход к правде сам собой совершился.
От этого облегчения он потерял бдительность и не видел, как переменилась Маргарита Александровна, тотчас понявшая, что скрывается за бесхитростным содержанием этого рассказа.
– Бьют пулеметы?.. Его ранило? – выкрикнула она, удерживая руками живот. – Скажите мне скорей, что его ранило. Вот отчего уже три дня нет письма. Скажите же, что его ранило, но он жив, – требовала она, напряженно глядя в его глаза. – Лишь бы не опасно… – И тут же пошла на уступку: – Лишь бы живой, пусть даже без ног, без рук, лишь бы не смерть.
Вот как она его любила, Сухарева даже ознобом прошибло от такой любви.
– О письмах вы зря беспокоитесь, Маргарита Александровна, – тупо продолжал он, сбившись с обдуманных фраз. – У нас раз было, почту знаете как шарахнуло…
– Так, значит, его не ранило? – вскрикнула Маргарита Александровна, приподнимаясь вперед животом и прикрывая глаза рукой словно бы от яркого света. – Так вот вы с чем ко мне приехали?
– Успокойтесь, Маргарита Александровна, – как заведенный твердил Сухарев, окончательно сбившись. – Ничего не случилось, честно говорю, честное офицерское, я же ничего такого еще не сказал, все в порядке будет, это пройдет. – И правды не сказал, но и от лжи не отрекся. «Так будет по-умному», – успел подумать он и увидел, как она качнулась. – Зачем вы прежде времени, Маргарита Александровна? Это пройдет, – повторил он упрямо, радуясь найденной формуле. – Да если вы желаете, я…
– Что такое вы говорите? – почти беззвучно сказала она, опустив руки, и в глазах ее впервые явилась отчужденность. – Как вы можете так говорить? – она еще смотрела на него, пытаясь обрести спасенье, но его внезапно заупрямившееся лицо, равно как и последние слова, сказали ей все.
И тогда она качнулась во второй раз, припав к дивану, и завыла. Он что-то бормотал, пытаясь повернуть вспять, но она уже не слышала, да разве повернешь обратно пулю? Сухарев выбегал зачем-то на кухню, пытался прорваться к соседям, он плохо помнил, что было, пока не прибежала Нина. Маргариту Александровну унесли на носилках. Он вытащил из полевой сумки пачку ее писем к Коркину, добавил к ним похоронку. Подумал, достал из мешка банку свиной тушенки и придавил ею письма.
– Консервы лучше в больницу, – деловито заметила Нина.
– У меня еще есть, – механически ответил он. – Я продаттестат не использовал.
Нина заперла дверь ключом. Они спустились вниз. Санитарная машина как раз готовилась отъехать. Сухарев заглянул в оконце и успел увидеть лицо Маргариты Александровны, искаженное и униженное страданием, но столь же прекрасное даже и в таком искажении.
Он долго смотрел вслед, пока машина не затерялась на перекрестке. День клонился к вечеру. Трамвай катился к мосту, который горбом проступал в конце улицы. Отказавшись от приглашения и осознав вздох Нины, Сухарев заторопился.
– Как к ней пройти? – продолжал он. – Ново-Басманная улица, дом номер десять.
– Это недалеко. Перед мостом налево. Надо войти во двор. Но как вы туда пойдете? – Нина снова тайно глянула на него и сказала: – Хотите, я с вами пойду?
– Ничего не поделаешь, одному придется, – отрезал Сухарев. – Служба у нас такая. На войне похлеще бывало. – Он усмехнулся и переменил тему: – Черт возьми, первый раз в Москве, и на тебе, такая неприятность.
6
Ему долго не открывали. Он повторно пять раз нажал выщербленную податливую кнопку, но даже звонка не слышалось за тяжелой дверью. Сухарев снова сверился по широкому листу картона, прибитому к двери, и обнаружил то, чего не заметил сначала: не Коркина там была указана, а «Коркин – 5 зв.». Он звонил к тому, кто уже не мог отозваться.
Замок негромко щелкнул. В дверной щели Сухарев увидел сначала черное пространство коридора и уж затем разглядел стриженую голову, поднятую на него. Он потрепал мальчишку по щеке:
– Коркина Вера Федоровна дома, не скажешь?
– Налево по коридору, – ответил мальчик, глядя на него снизу любопытствующими глазами.
– Как тебя величают?
– Вова.
– Вперед в разведку, рядовой Владимир! – скомандовал Сухарев.
Коридор был черен и бесконечен, казалось, он достигал самого края жизни, и Сухарев, следуя за лазутчиком, то и дело натыкался на эту черноту: углы кованых сундуков с висячими замками от соседей, переборки лестниц, висевших на стенах, валики заброшенных диванов, рамы, лишенные картин. Один раз мимоходом мелькнул просвет, судя по запаху ведущий на кухню, и снова они пробирались на край жизни.
– Тут, – сказал Вова, останавливаясь перед широкой дверью.
Сухарев постучал, дверь не отозвалась.
– Она дома, – продолжал Вова. – Я видел, как она пришла с работы. А вы с какого фронта? В каких родах войск?
– Тс-с! Военная тайна. – Сухарев толкнул дверь и очутился в просторной комнате, освещенной настольной лампой под зеленым колпаком. Высокая прямая женщина стояла в чулках на стуле, поправляя бумажную штору у окна. Заслышав шаги, она неторопливо оглянулась и кивнула ему как знакомому.
– Здравия желаю, мамаша, – доложился он, прищелкнул каблуками. – Капитан Сухарев с Первого Украинского фронта.
Вера Федоровна спокойно улыбнулась ему со стула, будто давно поджидала Сухарева и знала, что он придет к ней.
– Вы Володин друг? – спросила она почти утвердительно.
– Так точно, мамаша, прибыл от вашего Володи с попутной командировкой. – Теперь он ученый и знает, как обходиться в таких ситуациях.
Она еще раз проверила взглядом и рукой светомаскировку, спустилась на пол, сунула ноги в затоптанные туфли и лишь тогда двинулась на Сухарева, не сводя с него пристального немигающего взгляда.
– Его убили, я знаю, – произнесла она тихо и отступчиво.
– Вы получили письмо? – с облегчением удивился Сухарев.
Вера Федоровна покачала головой:
– Письма долго идут. А сердце матери знает все. Сегодня седьмой день, как его убило, послезавтра девятины придут. Это было после обеда, я только со смены вернулась. Пуля попала в сердце, – она дотронулась рукой до груди.
– Никак нет, прямо в шею… – возразил Сухарев, радуясь тому, что на этот раз все обошлось по-тихому, без всяких там слез и воев, и напрасно он дрейфил.
– Это хорошее место, – ответила Вера Федоровна, продолжая смотреть на него тем же немигающим взглядом. – Значит, это мне в сердце ударило, а ему в шею. И умер сразу? – спросила она с надеждой.
– Ни одной секунды, мамаша. Даже раны вроде не было, белый такой лежал, – звонко отвечал Сухарев, он уже однажды пережил эту смерть, а переживать вторичной печалью еще не научился.
– Где это было? – она глядела на него проницательно, однако же без осуждения. – Садитесь и расскажите мне все подробности, ведь затем и приехали.
Сухарев присел, поджав ноги, и глянул на сапоги: не наследил ли?
– Пятьсот метров восточнее Визендорфа, – начал он.
Вера Федоровна слушала, не перебивая, не отводя взгляда и лишь изредка кивая головой в знак того, что хорошо запомнила.
– Как его хоронили? – спросила она, уловив заминку в рассказе. – Обмывали или нет?
Сухарев знал: не обмывали. До утра, пока брали Визендорф, Коркин лежал в стрелковой ячейке, потом его перенесли в каменный сарай, он лежал там рядом с разбитым немецким пулеметом, и гильзы были рассыпаны вокруг, а похороны проходили на другое утро, так что тут не до обмывания. Но сказать об этом духу не хватало.
– Точно не скажу, мамаша, – ответил он. – Этим делом трофейная команда занимается, я не в курсе. Раз поле боя за нами осталось, они обязаны всех собрать и похоронить, ведь пехота-то вперед валит. Однако тут мы попридержались и сами его хоронили. Он чистый лежал, это я лично видел. Сильно его в полку любили…
– А гробик был какой?
Тут уж он не мог соврать:
– С этим делом у нас сложнее, все-таки отстают тыловые крысы. Так что в плащ-палатку завернули. Их ведь восемь было.
– В чем же он лежал-то? – допытывалась Вера Федоровна, все ей необходимо было сейчас, коль пришел живой человек оттуда.
Об этом тоже мог бы рассказать капитан Сухарев, о сапогах хотя бы. Хорошие были у Володи сапоги, только что пошил их из трофейного хрома, на свиной подошве, тоже трофейной. Они и сейчас были на нем, на Иване Сухареве, эти сапоги, жали первые дни, а теперь разносились, сапожки что надо… Однако вряд ли стоило матери об этом рассказывать, оттого он и поджал ноги, чтобы спрятаться от ее ясновидящих глаз.
– Китель на нем был, подворотничок свежий, фуражка на груди. И салют дали, все как полагается при геройской смерти, – вот как он ответил.
– И надпись на могилке стоит? – переспросила она.
– А как же? Обелиск. Из жести, правда, но это, так сказать, времянка, по первому случаю. Потом его заменят на постоянный, на этот счет особый приказ есть. Могилка-то братская, в ней восемь человек, которые все под Визендорфом полегли. Но Коркин первый стоит, верхней строкой, как старший по званию.
– Это хорошо, – снова согласилась Вера Федоровна и скупо улыбнулась, потом провела рукой по глазам, словно сгоняя паутинку, но глаза все время оставались сухими, это Сухарев усек. – У Петра-то даже могилки нет, – продолжала она. – Прислали, пропал без вести, и все. Но теперь-то я и адрес знаю, может, самой доведется на могилке побывать.
Сухарев с готовностью отозвался:
– Я вам планчик набросаю. – Хотелось ему тут услужить, раз его так по-доброму встретили.
Она опять качнула головой:
– Спасибо, в планах-то я не очень разбираюсь. Словами найду.
– Могила как раз против школы, или что там у них было, – старался Сухарев и все ноги поджимал. – Двухэтажное такое здание, оно сразу выделяется, отчетливый ориентир… Я вам, мамаша, вещи его привез, – ухватился за мешок и начал тащить из него с пояснениями: – Вот портсигар плексигласовый, папиросы выдали, не успел докурить. Вот сберегательная книжка, как вы есть теперь законная наследница, у него тут четыре тысячи с лишком. А это бумажник. Тетрадь серая, тут сплошь формулы и стихи. Верно, ученым стать хотел или поэтом. Еще бинокль трофейный, цейсовский, восьмикратный, классная вещь. Если вам за ненадобностью, хорошие деньги можно взять. А вот узелок с орденами и медалями. Представили на третий орден, посмертно, – Сухарев полагал, что Коркин погиб обыкновенной смертью и вовсе не героически, как о том сообщается в похоронке, но теперь он с опытом, если надо, так распишет. – А это письма, ваши и его боевых и школьных друзей, вот финский нож ручной работы сержанта Зазнобы, его тоже хлопнуло чуть погодя, – он вытаскивал предметы и раскладывал их аккуратной горкой на столе, облегчая мешок и душу свою и продолжая радоваться, что у него так складно получается в этом доме.
Вера Федоровна смотрела безмолвно, как он исполняет свое дело. Потом рука ее заскользила по портсигару, тряско оглаживая его матовую поверхность. Отложила портсигар, тетрадь, взяла бинокль, провела по нему пальцами и тут же отодвинула, подняла нож, держа его на руке, пальцы ее двигались по предметам и не могли остановиться, словно она старалась запомнить их на ощупь. Сухарев заметил, как померкли ее глаза, но не придал значения. Он раскрыл было бумажник, лежавший на столе, но Вера Федоровна остановила его движением руки:
– Это я после посмотрю, когда срок наступит. А вы возьмите там, с этажерки, альбомчик голубой. У меня что-то ноги нынче устали.
Сухарев присел на корточки, противно скрипнув сапогами, вот проклятые…
Альбом лежал поверх книжек. Это были учебники за десятый класс, корешки покрылись пылью, альбом же чист и свеж. Он положил альбом на колени.
– Подвиньте сюда, – сказала Вера Федоровна, не меняя положения тела.
Дверь резко распахнулась. В комнату почти вбежал коренастый парень в замасленной телогрейке. Молча подскочил к буфету, запустив руку, вытащил кусок хлеба, погрузился в него зубами, выбирая мякоть. Скользнул взглядом по Сухареву и тут же уставился в хлеб.
– Руки хоть вымой, – безропотно сказала Вера Федоровна и на той же ноте кончила: – Володи нашего не стало. Вот товарищ оттуда пришел… и вещички тебе в наследство…
Парень слушал, не выпуская хлеба. Закопченные, цвета хлеба, руки мелко задрожали. Скулы двигались автоматически, дожевывая корку. Он снова посмотрел на Сухарева, повернулся и выбежал из комнаты, так хлопнув дверью, что лампа на столе закачалась.
– Дима, младший мой, еще семнадцати нет, – слышал Сухарев спокойный, обескровленный голос. – Все в армию просился, не взяли, так он на заводе…
– Куда это он? – спросил Сухарев, имевший слабое понятие о тыловой жизни.
– В магазин, должно, карточки выкупать. А вас-то как величают?
– Иваном.
– А батюшку?
– Данилом.
– Вот и я говорю, Иван Данилович, род людской свирепеет. Вы посмотрите альбомчик-то.
Сухарев послушно переложил альбом на стол. Вера Федоровна осторожно перекидывала толстые картонные подложки, оглаживая фотографии пальцами. «Что она их гладит?» – насторожился, и ему не по себе стало от этого оглаживанья.
– Смотрите, здесь он в школу пошел, я тогда штанишки ему отпускала, новых не было. А это в пионерском лагере в Бронницах, на линейке, ему там нравилось. Видите, какой красивый, безвредный для всего живого. А теперь его прямо в шею. Зачем это? Ой, – сказала она, не повышая голоса, – свет потух. Последнюю неделю что-то часто стало портиться. То потухнет, то опять зажжется…
Лампа под зеленым абажуром продолжала гореть не мигая. Сухарев посмотрел на Веру Федоровну и поразился бесцветности ее глаз.
– Видите, – оживилась Вера Федоровна, и глаза ее сделались обычными. – Я же говорила, вот и зажглось.
– Напряжение, верно, падает, – поспешно согласился Сухарев. – У вас внук будет. Только надо в часть написать, чтобы пенсию оформили. Я приеду – похлопочу.
– Зря вы к ней первой пошли, – осудила его Вера Федоровна, тут же простив. – Да уж теперь все равно, у меня бы еще хуже получилось, она бы сразу на лице прочла. Мы сначала хотели его Петром назвать, Риточка была согласна, а теперь я думаю – Володей.
– Это мысль, – Сухарев кивнул, подумал и слазил в мешок за тушенкой. – Я-то сам детдомовский, но семью тоже создать желаю, – вытащил банку, поставил на стол. – Это вам, мамаша. Трудновато, конечно, вам будет теперь без основного кормильца, но ничего, перебьемся. Мы вам завсегда всем полком поможем. И Маргарите Александровне так и передайте, сиротой не оставим, если желаете, я лично… – Сухарев начал запинаться и продолжал с усилием выискивать слова, каких и сам от себя не ждал. – Мы, конечно, понимаем… в такую минуту грешно… но если пожелаете, то и я вам за сына…
Она ничего не ответила, размышляя. Провела рукой перед глазами, словно отводя от себя пулю, летящую в бесконечность.
Дано ли ей остановиться?
Наконец Вера Федоровна прервала молчание:
– Там буфет стоит, видите? Откройте дверцу, только верхнюю. Бутылка там. Я ее для победы берегла, но теперь можно и не беречь. Нам с вами нынче не грех выпить. И колбаска там лежит нарезанная. А стопочки сбоку.
Сухарев исполнил, как было указано, сдвинул в сторону мешающие предметы. Стопок он выставил про запас и на выбор. Вера Федоровна подвинула к нему одночарочный стаканчик и себе такой же, чтобы быть вровень с партнером.
– Им тоже налейте по рюмочке, Петру и Вовочке, пусть пригубят. Вот так поставьте, между нами. Вовочка всегда здесь сидел.
Сухарев исполнил и это. Они согласно подняли стаканы.
– Чокаться не положено, – предупредила она. – А слово молвить можно.
– За нашу победу, мамаша, – с чувством ответил Сухарев. – Чтоб не последняя.
– Зачем мне теперь победа, если они за нее не выпьют? – безропотно сказала она, но чарку выпила с одного касания и живо потянулась к бутылке, чтобы налить снова. – Выпьем за всех убиенных и без вести пропавших. Видите, – продолжала она, не меняя интонации, – опять потухло.
Лампа на столе горела не ослабляясь.
7
Пуля летит, и стелется за нею черный след. Она давно летит и никогда не остановится.
Пуля проносится черным лучом и рождает черное солнце, там, где она пролетела, загораются черные звезды, сколько пуль просвистело, столько черных звезд зажглось.
Вот почему почернело небо.
Пуля вырвалась из смрадного ствола, чтобы произвести на свет небытие. Она вонзается в пуповину миров, и такая рождается там темнота, что слепнет все живое.
Ибо пуля летит из прошлого в будущее. А черный луч небытия не слабеет, энергия его не рассеивается во мраке согласно физическим законам, больше того, черный луч усиливается, мощнеет, и чем дальше от его начала, тем он слепее и безжалостнее.
Камень, дубина, копье, стрела, меч, пушечное ядро, пуля, мина, бомба, реактивный снаряд, атомная бомба, водородная бомба, ракета с кассетной боеголовкой – что дальше?
Ракеты замерли наизготове в черных шахтах – что дальше?
А черная пуля летит, летит, заметьте, она стоит лишь в середине смертного списка, однако она все летит. И тот камень продолжает полет из пращи, и то копье продолжает вонзаться, и та стрела продолжает свистеть.
А если взлетит ракета? Что тогда?
Как человечество мы еще не успели ощутить последствий от черной пули, ибо она чересчур молода для этого. Сегодня пуля бьет всего в третью шеренгу, если вести отсчет от второй мировой, хотя и этого более чем достаточно. Как человечество, мы ощущаем сегодня последствия дубины, копья, стрелы, но кто нам может рассказать, каковы они сегодня, за сотой шеренгой поколений, пронзенных черным лучом небытия? Кто сможет рассказать?..
Пуля ударила, совершилась убыль времени.
И каждое мгновенье в мире нажимается новый спусковой крючок, и пуля вырывается из смрадного ствола, чтобы устремиться к цели.
А если взлетит, взлетит ракета?
Пуля летит и бьет в пуповину.
8
– Товарищ капитан, прошу ко мне!
Сухарев подошел, осторожно поставил машинку на асфальт, поближе к собственной ноге.
– Почему не приветствуете старших по званию? – занудно начал цепляться жердястый майор, смотря на Сухарева светлыми выпуклыми глазами. Шинель на нем с иголочки, сам в перчатках, сапоги надраены до высшей тыловой зеркальности, а на плечах золотые погоны с малиновым кантом. – Или по строевой соскучился?
– Виноват, товарищ майор, не заметил, – с вызовом ответил Сухарев, а про себя подумал бесповоротно: «Я бы на передке с тобой встретился, тыловая крыса, золотопогонник несчастный».
Рядом с майором такой же надраенный франт чином поменьше, востроносый лейтенантик с пухлыми губами, на которых еще молоко не обсохло, видимо, для обсыхания губ его и оставили в патрулях.
А по обе стороны два солдата с автоматами поперек груди, первый и второй. Суровая армия.
– Ваши документы! – с нарастающей грозностью требовал пухлогубый.
– В комендатуру, что ли? – лениво спросил первый солдат, со значением поправляя автомат на груди и обращаясь к майору.
Жердястый требовательно протянул руку. Второй солдат тоже смотрел на Сухарева без малейшего намека на снисхождение. «В разведку не взял бы», – мгновенно разделался Сухарев и с рядовыми.
А вслух сказал, капитулируя перед грубой силой и в то же время пытаясь заигрывать с ней:
– Какой разговор, товарищ майор? Документы в порядочке, мы тоже дисциплину понимаем, особенно в нашем славном тылу. Только вы меня не задерживайте, поезд через три часа отходит. Мне войну кончать надо. Там я и строевой подзаймусь.
– Ишь ты, – усмехнулся майор, предчувствуя длительное развлечение с этим окопным простаком. – Ты каким же фронтом командуешь? Или от Ставки?
– С Первого Украинского, – ответил Сухарев невпопад, ибо в этот момент увидел левую руку майора, потемневшую и скрюченную в запястье. Майор пытался покалеченной рукой удержать командировочное предписание, а правой разворачивал его. Лейтенант поспешил на выручку. Первый солдат уже начинал лыбиться. Тут и Сухарев оценил значение своего полунескладного ответа, успев, однако же, досадливо подумать о майоре: «Неплохо пристроился, ему и рана на пользу…»
Но жердястый не умел читать чужих мыслей. Он оставил официальщину и подступил к Сухареву:
– С Первого Украинского? Вот это встреча! А какая дивизия?
– Сто …адцатая, товарищ майор, – молодцом доложил Сухарев, с облегчением признавая что судьба – индейка.
Этот ответ вызвал еще более обильный прилив восторга. Жердястый отмахнулся от предписания, а здоровой рукой что было силы припечатал сухаревское плечо.
– Вот так встреча на пустынном перекрестке! – повторил майор в радостном угаре. – Куда же вы теперь забрались?
– Плацдарм на Нейсе держим.
– Ишь ты – до Нейсе! – восхитился жердястый. – А меня как раз за Днепром поднакрыло черным крылом. Под Коростенем, в ноябре.
– Шагали не загорали, – подтвердил Сухарев, стараясь не гордиться.
– Что же мы стоим? – удивился майор на самого себя и тут же принял решение. – Значит, так, Пирогов, – объявил он лейтенанту. – Остаешься старшим. Продолжайте обход. Встретимся в девятнадцать ноль-ноль у кинотеатра «Аврора». А мы с земляком пройдемся. – Он оборотился к Сухареву: – Майор Дробышев. Кличут Василием. Как тебя?
Так началось это шапочное знакомство, готовое тут же перерасти в вечную дружбу. Патрульные козырнули и двинулись вдоль улицы, бдительно оглядываясь по ее сторонам. От бульвара полз трехтонный грузовик с черным прожектором в кузове. На углу кинотеатра висела красочная афиша, изображающая полурастерзанного и забитого до крови матроса в рваной тельняшке, под матросом прохаживались одинокие девочки, с предельной решимостью поглядывающие на военных.
– Кенигсберг не взяли, не слышал? – спросил Сухарев вослед черному прожектору. – Может, нынче будет? Хотелось бы глянуть на московский салют. А то война кончится – и не увидишь.
– Так и быть, я тебе салют организую, – пообещал вечный друг, увлекая Сухарева в ближайшее будущее.
Забегаловка нашлась за углом. Дробышев пошептался со знакомой буфетчицей и принялся перебрасывать на мраморный круг столика кружки с пивом, где вскоре образовался белейший пенистый прибой, доходящий до самых губ. Сухарев извлек из мешка и разместил меж кружек флягу с трофейным спиртом. Немедля двинули с прицепом.
– Так как тебя зовут?
– Иваном.
– Тогда за победу, Иван Батькович. Махнем не глядя? – Дробышев кивнул на сухаревские сапоги, похоже, они с самого начала ему приглянулись, и если бы не Украинский фронт…
– Не могу, – отвечал Сухарев с внезапно открывшейся душевной болью. – Не мои, боевого друга.
Майор кивнул с пониманием:
– Известное дело, тогда носи. А после тебя еще кто, – он посмеялся над предполагаемой кончиной вечного друга. – Так что не горюй: если не ты, то сапоги до Берлина дотопают, это точно, таким самоходам износа нет.
Сухарев обиделся:
– Я и сам дотопаю.
– Топай, мне не жалко, – соглашательски уступил Дробышев. – Капитана Нечкина помнишь?
– Вроде нет. А что с ним?
– Жахануло под Луцком. Мировой был мужик, политический, министр иностранных дел. А лейтенант Карасик? Как он?
– Это который Карасик? – переспросил Сухарев, быстро хмелея на пустой желудок.
– Ну офицер связи. Долговязый такой, на гитаре зверски играл. Аркашка Карасик.
– Ах Аркашка, так бы и говорил. Под Сандомиром на засаду напоролся. Награжден посмертным орденом. А ты хотел бы после своей смерти орден получить?
– Значит, так, – Дробышев поднял кружку, с прищуром вглядываясь в пену прибоя. – Очередной тост мы поднимаем за философов, которые любят ставить вечные вопросы, однако не знают на них ответа. Давай, Иван, двигай науку, за тебя, дурака. Я тебе так отвечу: если помирать, так с музыкой. А без музыки помирать скучнее. Ты меня понял, Иван?
– Я тебя понял, Вася. Мне мысль твоя близка, и я ее приветствую всей щедрой душой. Ты ко мне в Сибирь приедешь?
– Я бы на Нейсе к тебе поехал, вот это жизнь…
– Ты Коркина Володю знал? – спросил Сухарев, себя перебивая.
– Комбата? Заводной такой, да?
– Нет, он помначштабом ходил. Погиб героической смертью, но по-глупому. Он москвич был.
– Большой ты философ, как я погляжу. Одно скажи мне: ты на фронте умную смерть видел? Была там хоть одна умная смерть?
– Ах, Вася, ты чертовски прав, не бывает на войне умных смертей. Но я тебе скажу честно, как другу: есть осмысленные смерти. Я, к примеру, два раза мог погибнуть осмысленной смертью, и это было бы полезно…
– Так чего же не погиб?
– Раздумал, Вася. Я в последний момент раздумал. Я решил, что лучше жить осмысленно. Приказ выполнил, и при этом осмысленно избежал смерти.
– А по-глупому?
– Что по-глупому?
– Сколько раз мог?
– Сто один с перебором. Осмысленная смерть не каждому дается. Ведь мы с Володей в одном… – Сухарев хотел сказать «окопе», но вышло ближе к правде, – блиндаже. Его послали, а мог бы и я вместо него… знаешь, как это бывает, бездарный бой. Ты меня понимаешь?
– Я тебя понимаю, Иван. За что же мы сейчас с тобою?
– За нее – за победу!
– Принимается единогласно. Ай, какая распрекрасная жизнь после победы пойдет. Не надо будет ни других убивать, ни самому умирать, это же чудо, а не жизнь. Хоть бы одним глазком на ту жизнь глянуть.
– Я тебе скажу, Вася, какая жизнь пойдет. Я это точно знаю.
– Какая? Открой мне скорее, Иван.
– Ракетоносная.
– Ай, Иван, просто замечательно. Я приветствую нашу ракетоносную жизнь. Теперь я точно установил, кто ты есть. Ты не философ, ты романтик.
– Я романтик, Вася, ты меня понимаешь. Вот слушай:
Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты все та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней.
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?
Я как в атаку или разведку, всегда вспоминаю.
– Вот это стихи! – восхитился Василий Дробышев. – Сам сочинил или из книжки? Дашь потом списать? Я ведь тоже москвич, как этот твой…
– Коркин Владимир, помощник начальника штаба по разведке. Мы с ним в разведку за «языком» ходили. Скажет, как отрежет. Сильный был мужик. Формулы открывал…
– Да, дела, жалко парня, – майор пригубил кружку и передохнул. – Ты с десятилеткой? И я. Не успели мы больше. Война все в нас убила.
– Понимаешь, какая катавасия, – оживился Сухарев, ободренный мимолетным сочувствием. – Из-за него я и встрял в эту историю. Первый раз в столице, на сорок восемь часов, за машинкой меня послали. Управился по делу за три часа. Имеется резерв времени. Рассчитывал в парк культуры на трофейную выставку сходить или, по-худому, в Дом офицера на танцы. А майор Петров говорит: отвези заодно похоронку на Коркина, только по-умному сделай. У этого-то Коркина жена была фронтовая, тоже москвичка.
– Это какая же? Из госпиталя? Как ее, Клавка, да?
– Другая. Она, понимаешь, в медсанбате устроилась, специально к нему приехала аж из Ферганы. Они еще со школы вместе, у них крепко было завязано.
– Ага, ага, вспомнил, Валентина! Светленькая такая…
– Да нет, тебе говорят, Маргарита Пашкова, сбежала к нему из института востоковедения, японский язык изучала, вот как! Улеглась моя былая рана – пьяный бред не гложет сердце мне. Синими цветами Тегерана я лечу их нынче в чайхане. Нет, это не про нее, просто так. Да говорят тебе, ты ее не знаешь, если бы знал, запомнил, она такая… Ну беру я у Петрова похоронку, а в голове и мыслей дурных нет. Прибыл в столицу, рассчитывал по-культурному, а все время на больницу ухлопал. Как я доложил ей про Коркина, она сразу того. Она же беременная – откуда мне знать? Я сюда, туда, «скорая помощь», носилки. Вот и нынче весь день по больницам – и все из-за майора нашего. Зачем людям такие страдания?
– Главное, чтоб она родила, – майор Дробышев уже успел поверхностно вникнуть в эту попутную историю, доставшуюся ему в качестве пикантной закуски, и с готовностью распоряжался своим доброжелательным советом, отданным тоном боевого приказа. – Так и записали: рожаем. Важно, чтобы общий баланс жизни оставался без разрушения.
– В том и дело, что он восьмимесячный был. Извещение раньше времени я привез. Ей операцию делали, а что дальше – туман неизвестности.
– Еще лучше, одна будет. Молодая. Десять раз родит. Не убивайся, романтик. Тем и прекрасна жизнь, что не знаешь, какую извилину она завтра преподнесет. Поэтому выпьем за извилины. Они у тебя имеются. Уважаю.
Выпили – крякнули. Сухарев опустил кружку, оторвал от нее потемневшее лицо.
– Она тоже хороша! – с тяжелой обидой начал он. – Зачем кричала? Что он, единственный? Вот и Нечкин твой кончился. И Аркашку нашего на вечный причал. Зачем же в крик, я спрашиваю? Разве нельзя по-тихому?
– Пресечь! – скомандовал майор Дробышев. – Я им вообще слова не даю.
– Баба она и есть баба, – с облегчением решил Сухарев. – Только вот столицу проморгал.
Эх, товарищ капитан Сухарев. Дважды орденоносный, трижды пронзенный пулями и осколками, не единожды еще не любивший, хоть и четырежды по случаю переспавший, разлюбезный капитан Иван Данилович, кому ты мозги вкручиваешь? Принял триста граммов с прицепом – смотрите, какой отважный стал. Да всем давно ясно, что ты с первого взгляда в Маргариту Александровну втюрился, да еще как, на полную катушку, оттого, стало быть, и хорохоришься теперь, стоя за мраморным столиком, где от недавнего белоснежного прибоя остались грязные пивные подтеки.
