Текст книги "Только одна пуля"

Автор книги: Анатолий Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

49

– А ты кого хочешь, мальчика или девочку?

– Я хочу девочку, такую, как ты. И чтобы она так же крепко целовала меня.

– Нет, я серьезно: ты кого хочешь?

– Честно? Я спать хочу. Давай поспим еще хоть сто минут, потом снова проснемся. И снова вместе.

– Бедненький, я никак не даю тебе выспаться… Ты сам меня заговорил, сказал, что будешь открывать закон. Я и развесила уши. Хорошо бы не расставаться. Знаешь, о чем я мечтаю?

– Не имею ни малейшего…

– Мечтаю, чтобы нам завернуться друг в друга.

– Внимание, ты открыла закон заворачивания, я выведу формулу. Сколько там времени?

– Не скажу. Еще темно. Так где же твои законы? Покажи мне их.

– Кому они нужны? Я открою свой закон по дороге в родной блиндаж. Это будет обратный закон. Накрой меня шинелью, холодновато.

– Не накрою, я ищу твой закон. Ага, вот он! Попался! Если бы знал, как я всегда тебя жду. Верно, оттого и такая жадная с тобой, чтобы ты был только моим, всегда моим, вот тут моим и тут моим. Хочу завернуться в тебя, хочешь?

– Слушай, ну давай покемарим немножко, ну хоть десять минуток, дай мне кусочек шинели.

– А вот и не дам, ни даже ни одной минуточки. Как ты можешь спать, когда кончается наш подарок?

– У нас еще вагон времени…

– Ну разумеется. Время всегда есть, пока оно не кончилось. Просто я тебя перебила. Ждала и видела.

– Что ты там видела?

– Вот что я видела. Вот как я ждала. Поверни голову.

– Я сплю.

– Ах так! Нахал! Ну тогда берегись. А еще вот так! Хорошо я тебя жду? Ну хорошо?

– Терпимо.

– А если вот так? Ну что?

– Можно повторить.

– Ха-ха, очнулся. Прижмись ко мне. Крепче.

– Бесстыжая…

– Так, значит, я бесстыжая, для тебя бесстыжая?

– Конечно: разбудила. А ну скидавай свое кимоно. Иди сюда.

– Что это? Где я? Что со мною?

– Ты со мною. Разве ты не мечтала?

– А ты?

– И я с тобой. Мы оба вместе, теперь уж навсегда вместе.

– Молчи, молчи. Я сама скажу…

– Слушай, на каком мы свете? Где мой кисет? Сейчас сверну. Ты говорила: еще темно. А может быть: уже темно?

– Не придирайся к словам. Сама скажу, когда тебе будет пора. Не думай об этом.

– Дай часы, я посвечу.

– Пожалуйста, мне не жалко. Только Тамару не разбуди. Сколько же там?

– Без двенадцати минут. У нас в резерве целые сутки, жить можно.

– А число твои часы не показывают? Посмотри внимательнее.

– О чем ты говоришь?

– Не сердись, дорогой, я не хотела беспокоить тебя. Нам было так хорошо. Наши первые сорок восемь часов.

– О чем ты? Не понимаю тебя.

– Нам осталось двенадцать минут или уже десять, сколько там на твоих.

– Ты уверена? Неужели я?..

– Вот именно. Ты спал ровно двадцать четыре часа, я не хотела тебя будить.

– А что ты мне сказала, когда я проснулся?

– Я сказала тебе правду: ты спал всего ничего. Но фигурально.

– И я поверил! Послушай, но ведь потом я еще спал.

– Разумеется, на этот раз всего шестьсот минут, как любишь ты говорить.

– Интересное кино, выходит, из сорока восьми наших часов я проспал тридцать четыре. А потом еще три часика.

– Ты, кажется, расстроен?

– Идиот, какой я идиот!

– Милый, не расстраивайся, ведь главное, что ты отдохнул и побыл без войны.

– Все равно она снилась, от нее никуда не денешься. Никогда не прощу себе, я же у тебя украл эти часы тоже.

– Нисколько. Я ведь была рядом. Смотрела на тебя и ждала.

– А теперь я опаздываю. Меня же под трибунал…

– Вот и прекрасно. Я судьям скажу: за любовь под трибунал не отправляют.

– Так они тебя и послушают. Я бегу.

– Ты же сам говорил: дорога не считается. Давай договоримся, что будем всегда помнить эти сорок восемь часов.

– На мою долю не достанется и четверти воспоминаний. Какой же я кретин!

– Подожди, не беги, я с тобой. Как ты легко взбежал по ступенькам, я провожу тебя до опушки.

– Ты простудишься.

– Я всегда с тобой.

50

Передо мной сидела женщина, уже немолодая, с заострившимся лицом и координатной сеткой морщин и складок, точно указывающих возраст. Поднялась из-за стола, прошла по комнате, отдалясь от меня и молодея на глазах. Руки суетно шарят по полкам. Ее ускоряющиеся движения опережают взгляд. Лицо кажется потерянным.

Что она ищет? Кого потеряла?

Не отвечает. Беззвучно шелестит губами, и я не слышу. Меня охватывает волна нежности к этому заострившемуся, ищущему лицу, я должен спасти ее, ведь я свободен для спасенья. Но я ее недостоин, она не согласится, потому что верна своей памяти, которую ищет на полках.

Когда она успела состариться? Как жаль. Ах да, мы уже в том возрасте, когда состариться можно за пять минут. Она просто устала, ей надо отдохнуть, поехать к морю, поваляться на песке, забыв о возрасте и всем остальном.

Хочу поехать к морю вместе. Хочу состариться с тобой, чтобы вглядываться в родные морщины, нажитые общим горем. Хочу видеть твое лицо, узнавая в нем мудрость прожитых лет. Сколько нам может быть еще дано? Двадцать лет? Тридцать? До скончания нашего века?

Зачем она все время ходит? Зачем она пришла ко мне? Даю поправку: зачем я приперся к ней? Поправка: я пришел за искуплением, а получил в придачу осетрину. Она добра и гармонична, доверчива и неисчерпаема, она нежна и светится верностью. Отчего я не пришел сюда раньше? Но ждали ли здесь меня?

Волна нежности – уже вторая (я повторяюсь чувством и словом) – подхватывает меня, едва не швырнув через стол, я с трудом удержался на стуле. Преждевременный шторм не входил в мои планы. Она так нежна, что ничего не стоит погубить ее назойливым прикосновением поспешного слова, тем более жеста.

Я стану служить ей. Где же она? Ускользнула от взгляда, шарит на кухонных полках – разве там прячем мы наше прошлое?

В нише мебельного агрегата затаился телефонный аппарат, салатно-перламутровый – и безгласный. Ага, сейчас я решу проблему номер один…

Алло, прошу к телефону Аркадия Львовича. Кто говорит? Профессор Сухарев говорит… Где же он? Ах, на вернисаже, я и забыл… Алло, дайте вернисаж. Какой вернисаж? Самый наипоследнейший. Вернисаж? Как у вас? Надеюсь, все идет по графику: публика шушукается и делает вид, что все понимает. Совершенно верно, мне нужен профессор Харитонов Аркадий Львович. Маленький такой, лысоватый, непременно найдете его у самой большой картины, где кипят споры. Разумеется, это он. Будьте добры, дайте ему трубочку. Аркадий Львович? Извините, дорогой Аркадий Львович, прибыть лично не сумел. Не мы располагаем своей судьбой – она нами. Именно по этому вопросу и звоню, Аркадий Львович. Ах, вы уж подобрали для меня художественное полотно? Кто же автор? Не Сергей ли Сергеевич, ваш СС? Признайтесь честно, Аркадий Львович, вы не боитесь вручать его мне? Я ведь человек неожиданный, сам не знаю, что сделаю, могу и во вред себе, это уж точно. А вдруг напишу отрицательное заключение – что тогда? Аркадий Львович, отчего вы так не верите в человека? Я честно предупредил вас, а далее вы вправе действовать по своему усмотрению: бросить мою статью в мусорную корзину, забаллотировать меня на очередных выборах и так далее. Вот видите, как мы прекрасно понимаем друг друга. Постарайтесь подобрать другого оппонента, более устойчивого, эти вернисажи способствуют развитию контактов, тут вы совершенно…

– Зачем вы крутите телефон? Он же не работает.

– Дорогая Маргарита Александровна, простите. Мне показалось: при известной настойчивости… А вдруг он заговорит?

– Мне подарили на новоселье в расчете на светлое будущее. До сих пор не включен, обещают в этой пятилетке.

– Тогда я специально приду к вам, чтобы позвонить.

– Я нашла, Иван Данилович.

– Что?

– То, что искала. Я все растеряла, я все забыла, это становится невыносимо.

– Вы и меня забудете, едва я уйду из вашего дома, – с надеждой на опровержение отозвался я.

– Не рассчитывайте, дружок. Я вступила в такой возраст, когда начинаешь цепляться за свои воспоминания.

– Спасибо. Я всегда предчувствовал, что не опоздаю к вам. Подоспел в срок. Однако что вы там нашли? Выкладывайте на закуску!

51

Программа-минимум,

или

Хроника одной жизни

1944 – Конец войны. Два раза ранен, в ногу и шею. Наша свадьба.

45—47 – Изучение предшественников.

47—49 – Накопление. Первые прикидки.

49 – Диплом. Принят в аспирантуру.

50 – Сын – Олег.

50—54 – Поиск (не заработка!).

54 – Дочь – Софья. Завершение аспирантуры. 30 лет, а сделано так мало.

55—64 – Физическая картина мира. На лезвии открытия.

65—69 – Систематизация. Лучи. Серебряная свадьба. Рита в серебряном.

70—73 – Второй виток поиска. Необозримость. На пороге выбора. Рождение первого внука – Ярослав.

73 – Первые 50 лет. Дед, борода, очки. В тесном кругу.

74—79 – Обзоры. Ученики. Монография.

80—83 – Человек слаб. Подачка в виде юбилея.

84—88 – Поля сопричастности. Школа.

86 – Пятое поле. Сосредоточенность. Наконец-то!

87 – Трижды дед. Бороду не крашу. Не курю.

88 – Монография полей.

89 – Открываю конгресс сопричастности во славном граде Новгороде.

89—92 – Третий виток поиска. Сужающийся конус.

93—96 – Элементарные частицы. Прадед.

94 – Золотая свадьба в окружении внуков и правнуков (4 внука + 3 правнука – желательно). Рита в золотом.

98 – Стукнуло ³/₄. Сбежали с тобой от юбилея.

97—2000 – Итоги тысячелетия – физическая картина. Монография.

2001 – Постановка задачи (попытка прогноза).

2002 – Устал… Ничто не вечно под луной.

К сему ВК – подпись неразборчива.

22.VI.41

«Боже мой, как это просто! – думал Сухарев, держа в руках плотный листок с одним поперечным сгибом, легко раздающимся под рукой. – В сущности, это просто до степени абсолютного непонимания. Что такое экстракт жизни? Зачем писать десятки томов, если можно уложиться в одну строку? Писатель мечтает об одном абзаце, ученый – об одной задаче, художник – об одном полотне, я согласен на одно слово, но где взять его? Недостоин я единого слова, я навек приговорен к словесному выхлопу. Легче всего быть пророком, не несущим никакой административной ответственности за свои пророчества. А он за свою программу-минимум заплатил жизнью. И пуля угодила в предсказанное место. Зачем бывает так? И сколько теперь потребуется парней, чтобы выполнить эту программу за него? Ах как легко задавать такие вопросы. Они ведь безответные…»

– Представляете, – оживленно говорила между тем Рита, – ищу ее по всей квартире, а она лежит себе на означенной букве. «Программа-минимум» – где ей лежать? Конечно же в энциклопедии на букву П, том сорок семь, от «признака» до «реминисценции»… Вот и вся его жизнь, уложившаяся в одну страничку, – отвечала она в ритм сухаревским мыслям, но тут же пресекла себя, выбираясь на собственную дорогу. – Впрочем, это верхний слой, наскальная живопись, прилипла нынче ко мне эта пещерная метафора, ох как тяжко по скале царапать, но мы обязаны снять все поздние слои и добраться до первоосновы, – она говорила все лихорадочнее, руки беспомощно теребили салфетку, взгляд перебегал по комнате и всякий раз завороженно возвращался к листку, с недоумением наталкиваясь на него. Раза два она даже поднесла руку к глазам, словно защищаясь от яркого света, но Сухарев и тут не обратил внимания, продолжая с ученой дотошностью изучать текст в надежде выжать из него еще две-три благоухающие мысли.

– Он мечтал дожить до глубокой старости, – говорила она, будучи не в силах остановиться. – Семьдесят девять лет, тогда это казалось глубокой дряхлостью, и я смеялась над ним за это, а сейчас почти нормальный возраст, мы же научились продлевать – научное питание, транквилизаторы, но я же не рассказала о том, как это было написано, я услышала по радио про войну и помчалась к нему, он стоял перед зеркалом и завязывал галстук, собираясь идти в военкомат. Я испугалась. Он отвечал: не бойся. Ты же знаешь, я бессмертный. Сейчас я докажу. Взял отцовскую машинку и написал этот листок, вручив его мне. «Береги, все сбудется». Но в мире совершается убыль памяти. История умеет творить комиксы, но тогда ее лучи, посылаемые в будущее, становятся черными. Так и я. Он то и дело попадает в мертвую зону памяти – как я смела забыть про его программу? Моя совесть – это самолет, которому не суждено взлететь, ибо он перегружен отягчающими обстоятельствами, а программа лежит на слове «программа» – что же там запрограммировано мне на этот год? Подскажите.

Иван Данилович сверился по листку и бодро прочел:

– «Второй виток поиска. Необозримость. На пороге выбора. Рождение первого внука – Ярослав».

– Что я вам говорила! – вскричала она, шаря руками по столу. – Я заделалась бабушкой. И передо мной встает необозримость пеленок. Он был велик, однако лишь гений имеет право на заблуждения, все прочие смертные обязаны быть праведными, хотя бы для того, чтобы потом поправить гения. И это уже непоправимо.

– Ах, что теперь скажешь, – безлико заметил Сухарев и все же нашел, что сказать в подобных случаях, услужливая память тотчас подает на язык хорошо процеженную словесную микстуру, всегда готовую к действию так, что ее даже не надо взбалтывать перед употреблением. И вот что он сказал: – Ведь и я мог бы вместо него…

Однако на этот раз не помогла и спасительная микстура, составленная едва ли не на поле боя, более того, она произвела действие почти обратное. Маргарита Александровна встала из-за стола, собираясь пройти к книжной полке, но не дошла, всплеснув руками, будто услышала за спиной пулеметную очередь. И беззвучно опустилась плашмя на диван. Руки ее продолжали взметываться, но были не в силах взлететь и потому судорожно скребли обивку, натыкаясь на чужие предметы.

– Уберите, это ужасно! Он на меня глядит… – закрыла лицо руками и тут же снова раскинула их. – Черный блеск, это подло… он режет, уберите, зачем вы зарезали шею? – руки наткнулись на шкатулку, смахнули ее на пол. Портсигар и бинокль при этом шумно вывалились на пол.

Иван Данилович, не ожидавший ничего подобного, обронил листок, но все же успел подхватить Маргариту Александровну, недоуменно вопрошая:

– Рита, что с вами? Вы меня слышите? Я не хотел… Очнитесь, вы не имеете права…

Она, похоже, не слышала и продолжала выкрикивать:

– Это подло, так не должно быть, черный блеск, уберите скорее…

Сухарев решительно перевернул ее лицом вверх, взволнованно ощущая при этом трепетную напряженность тела, увидел бледность щек, пугающие белки зашедшихся глаз. Но теперь-то он ученый, раз-два, не раздумывая, шлепнул ее по щекам, потряс за плечи:

– Рита, очнитесь. Не распускайте себя. Перестаньте сейчас же, я приказываю.

И ведь помогло: что значит опыт.

– Голова… – отвечала Рита опавшим голосом, но глаза ее раскрылись и тело доверчиво расслабилось. – Что со мной? Где я? Меня что-то ударило, да? Голова… положите мне руку на лоб вот так, теперь уже лучше… сейчас, сейчас, вдруг все закружилось и померкло, сама не пойму, подайте мне компресс.

Сухарев припустился на кухню, схватил мохнатое полотенце. Никелированный чайник стоял на плите, но вода в нем оказалась тепловатой. Он трусцой перебежал к мойке, открыл кран, чутко слушая, что происходит в комнате, но там было тихо. Дурак, последний дурак, ругал он себя, разве можно было обрушивать на нее столько воспоминаний? А еще вызвался беречь. И эти последние слова, как это эгоистично с его стороны…

Намочив полотенце, он поспешил обратно. Маргарита сидела на диване, растирая виски ладонями, и выжидающе смотрела на него. Сухарев вздохнул с невольным облегчением.

– Зачем вы сели? – по-хозяйски прикрикнул он. – Немедленно ложитесь!

– Спасибо, Иван Данилович, – молвила она виновато и прилегла. – Уже ничего, если бы не вы… а теперь я просто лоб оботру, и все, сама не знаю, что на меня накатилось, затмение какое-то, нет, воды не надо, дайте лучше седуксен, вон там сумочка черненькая, я всегда его при себе держу, нет, хватит одной таблетки, он на меня благотворно действует, тотчас снимает все тревоги…

– Я не должен был… – начал было Сухарев, но она перебила:

– Зачем вы? Во всем виновата память. Только забвением можно освободиться от этой боли.

– Это я так бестактно разбередил вас… Но вам в самом деле лучше?

– Все хорошо, это пройдет. Долго это было?

– Ну минуту, не больше.

– Спасибо вам. И простите меня, верно, я произвела на вас самое отталкивающее впечатление. Я вдруг увидела… о чем это я? что я увидела? – она торопилась, перескакивала, возвращалась, желая излиться, странная для Сухарева болтливость вдруг снова обнаружилась в ней, он предложил было еще таблетку, но Рита и слушать не хотела. – Так о чем же я? – продолжала она. – Это так нахлынуло… ах да, о памяти. Мы предаем их забвением. Я измельчала, мы измельчали, они измельчали, мы предаем их ради квартир, гарнитуров… А ведь я лишь тогда и жила, те три сандомирских месяца, под бомбежками – но с ним, в сыром блиндаже – но с ним, на соломе, под мокрой шинелью – но с ним. Я, кажется, рассказывала или вспоминала: сорок восемь часов, когда он получил отпуск. Вот и вся моя жизнь размером с эти сорок восемь часов, все остальное – сожаление о них. И не было иного счастья. Теперь у меня поролон, верблюжье одеяло, балкон, гарнитур – неужто ради этого и прожита жизнь?..

– Рита, не надо, умоляю вас, – говорил Иван Сухарев, беря ее за руку. – Не надо больше вспоминать и волноваться, вам будет вред от этого.

– Мне? Что вы там бормочете? – она лихорадочно засмеялась. – Да мы сейчас еще сообразим на двоих. Ведь вы мой друг, правда? Просто я вам еще не все объяснила, а должна. Как о чем? Обо всем. Мы больны нашей памятью. Я вдруг увидела его лицо, это был он, Володя, и он смотрел на меня с укоризной. Я видела его отчетливо и близко, как вижу вас сейчас, и он укоряет, я испугалась: за что? разве я оказалась недостойной? Нет, нет, – задвигалась она на диване, видя, что он порывается ее остановить. – Дайте мне высказать, так надо, у меня сейчас прозрение, я все так отчетливо вижу и во все проникаю. Вам не ярок этот свет? Можно задернуть портьеру, к нам уже никто не придет. Но как бы вам лучше? У нас получился день поминовения, сколько нового мы узнали, я понятно говорю? Но я скажу, все-таки больше всех знают о войне вдовы и сироты-матери. Они и пороха не нюхали, а война сильнее всего по ним ударила. С нами боль: и наша, и их, потому что они уже не чувствуют своей боли, передав ее нам. Прилетела черная пуля, прямо в шею, кожа синюшного цвета. Эта пуля все время летела вдоль моей жизни, и она убила мои воспоминания, вам это понятно? Не надо пояснять? А теперь он отдалился от меня на двадцать пять световых лет, но светится все ярче, мне страшно подумать, неужто он погаснет, как только меня не станет? И наша боль только с нами. Кто помнит теперь Володю? Верно, вы есть единственный человек, кто еще не забыл его. Кто знает о том, что он был, хотел сына, мечтал открыть закон, кто страждет знать о том? Выведена формула: мы их не забудем! Но отчего же она так безлична, суха…

Их роли переменились. Теперь уже он должен был передать ей свою силу и мудрость. И Сухарев перебил воодушевленно:

– Вы не правы, Рита, нет! У каждого живого своя память, она нетленна. Каждый помнит своего Володю, из этого и складывается формула: мы не забудем… формулы обязаны быть лаконичными, им не дана способность детализации. Вы очень точно сказали о пуле, которая летит. Пуля в нашей памяти – у каждого своя. Но есть и общая пуля – у всего народа, это наша народная память. И эта память, память о войне, навсегда останется в народе, как шестьсот лет спустя мы помним Куликовскую битву или сто шестьдесят лет ни на день не забывали о войне двенадцатого года. И после нас Володя не сгинет в дыре забвения, он сделается крупинкой народной памяти. Их пало двадцать миллионов, и он – всего-навсего одна двадцатимиллионная крупинка, но он есть, и будет всегда. Его воскресит наша память. – Сухарев говорил, и мысль его сияла, он был готов продолжать еще и еще, но Рита прервала его.

– Лучи памяти, – молвила она с болью. – Сколь же ярок их проблеск. Но скажите мне: кто знает о том, что знали мы?

– Нет, Рита, нет, нет и четвертый раз нет! – строевым голосом отвечал он, прикасаясь к ней рукой. – Нашего с вами Володю, уверен, многие помнят: капитан Лопатин, Апасов, лейтенант Батюшков, Дима Ромашов, сержант Васьковский, Слепцов, Абраменко, Чехонин. Их не надо понуждать к воспоминаниям, они сами вспомнят. Готов ответить за то правой рукой, ведь мы иногда встречаемся на перепутьях жизни. Что делать: смертность на земле стопроцентная. В мире много шикарных могил, золото по мрамору, пантеоны, саркофаги. Возносятся медные монументы, впрочем, иногда их ниспровергают. И есть простые солдатские обелиски. Но выше всего энергия памяти. Одному для остроты печали потребен величественный мемориал на сто метров, да еще чтобы печаль его возникала под музыку, другому достанет единой палочки с безымянной дощечкой на затерянном косогоре. Чья смерть славнее? Под золотым мрамором или фанерным обелиском? Моя память не нуждается в допингах. Пусть даже кто-то забудет. Но не мы! Я скажу вам: есть память двух и есть память всех, – заключил он сияющей мыслью.

Она благодарно улыбнулась:

– Спасибо вам, я вам верю. Но в самом деле, довольно об этом, мы начинаем погрязать в наших погружениях. Сейчас я приведу себя в порядок, а вам сварю свежий кофе… Но вы точно не сердитесь на меня?