Текст книги "Только одна пуля"
Автор книги: Анатолий Злобин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
ЭПИЛОГ
Я провожаю и начинаю жить ожиданием встречи. Куда мы спешим? зачем расстаемся? Мысль не в силах топтаться на месте, она устремляется следом, догоняет самолет, возвращается обратно в обновленном виде. Она курсирует между прошлым и настоящим, моя неослабная мысль, челнок моей памяти, свивающий нить воспоминаний.
Что будет со мною? Когда-то я твердо знала об этом – и напрочь забыла: у меня не стало памяти будущего.
Каждой клеточкой помню, каждой клеточкой вижу, но лишь то, что невозможно поправить. Улетела моя надежда, и я вслед за нею. Там время проносится со скоростью звука, там подают фруктовую воду, а я остаюсь на земле: мне уже не взлететь. И еще потому, что провожающим на летное поле вход воспрещен, уже не помню, когда провожала, отучилась от дальних дорог. Шаткая оградка из тонких плетеных трубок самодовольно преградила мне путь – не преступить! И я остаюсь на месте, чтоб до конца насладиться разлукой.
Боже, зачем я стою? Он же простился, мне же некогда, мне за дела, я последняя неряха, сколько времени не была на могиле Веры Федоровны, в прошлом году безбожно пропустила, но теперь непременно, да хоть сейчас, прямо с аэродрома, ах нет, нынче ученый совет, тогда непременно завтра, а если и завтра не уложусь, то на праздник уж окончательно.
Чу! Я что-то забыла. Память пересыхает. Непременно вспомнить, это наказ будущего.
– Он улетел.
– Это другой пошел. А наш еще турбины греет.
– Как круто они берут. Когда ты внутри, вовсе не чувствуешь этой крутизны.
– Взлететь – не проблема. Главное приземлиться. Вот он: пошел, пошел…
– Что же мы стоим? Трогаемся?
И продолжаем стоять у зыбкой оградки. В самом дело в этих птицах есть что-то сверхъестественное и вечное. Птица, клюющая небо, птеродактиль, сотворенный разумом.
Надвигается звук, уже гул, уже рев и вой. Обложило уши, залило до краев все поле. Если он не взревет от натуги и боли, ему не взлететь. Его рев возвещает тоску по покинутой им земле.
– Улетел, – сказал Евгений, он стоял в центре, а мы с Валентиной по обе стороны как верные стражи памяти, запрятанной в его портфеле.
– Я видела его всего два раза, – сказала Валентина, – а он стал своим, так грустно было прощаться…
– Добротный человек, – сказал тот же Евгений Куницын, он же Эжен Лассаль, как выяснилось. – У него всего один недостаток: он воевал в пехоте.
– Он при семье? Или вдовец? – спросила Валентина и посмотрела на меня со всей строгостью, словно я и есть тот самый отдел кадров.
– Не знаю, Валюша, – отвечала я покорно.
– Ой, мне на депутатскую, я же опаздываю.
– А мне на ученый совет…
Евгений Петрович подхватил верных спутниц под руки, и они пошли к зданию вокзала, скользнули вдоль вращающихся дверей. Некоторое время я еще продолжал видеть их сквозь стекло, пока они не смешались с толпою.
Окидываю взглядом подведомственную территорию. Самолет улетел, крылья его истончились, неощутимо сжались в точку. Но ведь в этой точке люди сидят, двигаются, смотрят сны, вспоминают – неужто через минуту они вовсе скроются и я их не достигну мыслью?
И машина сейчас отъедет от вокзала. Разбрелись мои герои во все стороны света, так и не сказав последнего слова. Но разве вправе мы стремиться лишь к однословью?.. Эх, Володька, Володька, почему же тебя не стало, неправда, это лишь сон, кошмарный и долгий, вот сейчас открою глаза, и ты встанешь из борозды, это только приснилось, сейчас открою, и ты живой идешь под древней стеной, а всюду гирлянды и флаги в честь твоего воскрешения, посмотри, как красиво, это же вокзал победы, разве не помнишь, паровозы утопают в цветах, разве не видишь, но это сон, сон, и ты бежишь по раскисшему полю такой же молодой и кареглазый, а столбика-то нет, посмотри получше, чья-то добрая рука столбик отодвинула, сверкает салют, и это уже не сон, что ты за столбик зацепился, прилетела и впилась в родное тело чужая пуля на чужом поле у чужой деревушки, и в мире ничего не изменилось, Кремль парит и взлетает, он парит, и взлетает, и стелется сквозь дымку веков, ведь эти стены для защиты, а ты не сберегся и лег в борозду у подножья, не горюйте, это пройдет, честное офицерское, за нашу победу, мамаша, сапоги-то дотопают, ребенок задыхается, кожа синюшного цвета, а я и с хвостом согласен, это пройдет, он погиб беззвонной смертью, вечером будет салют, выстрел, вскрик, молчание, но и это пройдет, а пуля летит, летит, восемьсот шестьдесят пять метров в секунду, летит, летит, долетит до самых дальних миров, коль ты не ранен, а только убит, он убит, все равно убит, и утром убит, и вчера убит, навсегда убит, это точно, бесповоротно и вовеки, нет и нет, никогда не пройдет, как может это пройти, ибо все мы легко ранимы, но чувствуем лишь собственные раны, а пуля летит, разрядка напряженности необходима всем: женщинам, вождям, природе, вспыхнул Вечный огонь, вот и тебе осталась от него капелька, одна только капелька, у меня тост, Володя, за тебя, Володя, ты сохранил свою сущность и открыл закон, что у нас всего одна планета, одна на всех, положите мне руку на лоб, а пуля летит и пробивает дыру в будущем, а если взлетит ракета, протяжка, пять, четыре, три, два, один, ноль, кнопка, черный гриб, это было всего секунду назад, черный гриб, вскрик, молчание, не секунда, а вечность молчания, пусть вечно горит огонь человеческой мудрости, я без этого слова нем, обороняющаяся сторона должна быть снисходительной, я мечтаю о том, чтобы завернуться друг в друга, я обмельчал, он обмельчал, мы обмельчали, союзники по памяти, ибо наша память не угаснет, сотворив себе уютное прошлое, а курок уже взведен, но пуля не смогла, а помнишь, Володька, как вместе ходили в шестьсот восемнадцатую на пятый этаж, вторая дверь по коридору наша, а потом пошли по военным полям, спрятав дома аттестаты, на том и все кончилось для тебя, ведь на войне солдат не живет, а только бьется за будущую жизнь, а дальше как кому повезет у этого самого столбика, я хочу умереть на лету, чтобы состариться вместе с тобой, поведение приговоренного было спокойным, кто заплачет обо мне, когда меня не станет, ибо это нужно живым, пусть будет вечной та борозда, а я должен написать о тебе, Володька из шестьсот восемнадцатой, потому что и мне нужно это, я улетаю, но я возвращаюсь, и скажу ей, горло захлебнется, во имя нашего Володи, ради нашего Володи, хоть немного мне любви от той беспредельной, эх, Володя, распались молекулы вечности, не отодвинулся столбик…
Мимо прошуршал бежевый кожаный реглан. Высокая женщина в шляпке с полями растерянно остановилась у оградки, шарит глазами вокруг. Горе мне с нею. Что она опять потеряла?
– Простите, вы не видели здесь такой желтой сумочки?
– Вот же она, Маргарита Александровна. На столбике висит. Я специально стою и караулю.
– Откуда вы меня знаете? – удивилась было она, впрочем не особенно сильно, и сумочку проворно отцепила от столба.
– Я все о вас знаю, даже помыслы. И потому прошу вас. Пойдемте за мной.
– На летное поле? Туда же вход воспрещен.
– Мы пойдем на другое поле, – чистосердечно предупредил я.
– Хорошо, – твердо отвечала она, прижимая сумочку к груди. – Я знаю, мне будет нелегко. Но пусть. Я согласна.
Я увлек ее за собой. Летное поле скоро кончилось, пошла рожь, и во ржи тропинка, натоптанная до матового лоска.
Поле шло под уклон, ниспадая к небольшой деревушке, уютно пристроившейся на косогоре.
– Одну минуту, – сказала она, приостанавливаясь и доставая из сумочки книгу. – Я забыла прочесть. Я сейчас, я вас догоню…
Маргарита Александровна явно хитрила, не заботясь о возможности разоблачения. Сколько раз она уже читала эту надпись и опять не вытерпела.
Она торопливо глотала, раскрыв с первого касания книгу на титульном листе:
«Маргарите Александровне Пашковой – не ради давней памяти, а для новой надежды, ибо все возвращается на круги своя, а теперь я с хвостом. И. Сухарев. 27 апреля 1970 года».
Автор скромно отошел в сторонку, давая простор мыслям героини, но все равно светившиеся ее глаза говорили мне больше, я слышал мольбу ее глаз.
Неужто, неужто, думала она, стоя на тропинке и вздрагивая от теплоты почти навеки забытого ею чувства волнения, как же она сразу не сообразила, он же вдовец, недаром он всякий раз уклонялся в разговоре. Мысли ее лихорадочно спешили, она как бы сразу с ним говорила и сама с собой: зачем же вы не доверились до конца, неужто я не заслужила, но как это ужасно, ах, я опять не о том, он же сказал, он уже пережил, и он написал, что свободен, свободен, хоть и с хвостом, но, Володя, что же нам делать, и он понимает это, сам Володя и привел его ко мне, разве нас не трое было за столом, вот и сейчас он не обо мне думает, а о нем, о нем, он читает его письмо, я чувствую это точно, а он свободен и свободу он вверяет мне, неужто это правда, господи, если ты есть, сделай так, чтобы все, что говорилось и чувствовалось, было правдой, только правдой, одной только правдой, ты же знаешь, господи, чего хочу, совсем немного, хоть немножечко счастья, хоть самый малый кусочек, лишь бы не поддельного, а того, что бывает в сказках, ибо меньшего не хочу, хоть под самый конец, под занавес, но все-таки счастья, а не только памяти о нем, ну самую малость, молю тебя, если уж не кусочек, то кроху хотя бы, одну лишь кроху, ведь он хороший, он добрый, он сильный…
Рита аж всхлипнула от жаркого волнения, готовая пустить просветленную слезу, и мысли ее становились все более отважными и интимными, но тут она заметила меня – и просветленная слеза высохла, не успев скатиться по щеке.
– Это финальная тропинка? – воскликнула она, подбегая ко мне. – Как хорошо! Какой тут простор! Вы мой автор? Я сразу догадалась. Вы решили вывести меня на природу, чтобы прорваться сквозь замкнутость стен нашей крупнопанельной цивилизации? Как легко дышится, – щебетала она. – Всего один вопрос: что меня ждет? Он приедет? Когда он приедет? Ну хоть намеком скажите…
– Коль вы определили во мне автора, – отвечал я, – то во избежание всяческих недоразумений должен объявить, что не я диктую героям свою волю. Все совершается наоборот…
– Фи, какой вы строгий, – игриво говорила она, надеясь вымолить хоть малую поблажку на будущее, но я хранил верность законам избранного жанра.
– Я могу привести вас лишь в прошлое, – сказал я. – Что и сделал.
– Где же мы? – спросила она, растерянно глядя под ноги. – Куда ведет эта тропинка? И вообще – что она?
– Возможно, это народная тропа. Смотрите сами, куда она ведет.
Мы остановились перед братской могилой.
Во время войны Визендорф был основательно разрушен: он горел, содрогался под бомбами, пушки его кромсали. Теперь же деревушка Лонка-весь, что означало то же самое, отстроилась и разрослась. Мосты восстановлены, автострада подновилась. Старые окопы давно перепаханы, из них произрастают злаки. Фанерный обелиск на могиле Коркина и семи его товарищей, погибших в том же бою, заменен большим темно-серым камнем в коричневой шубе, и все имена приведены на том камне явственно, и Коркин, как и прежде, открывает тот горестный список.
Вырезано в сером камне: «Старший лейтенант В. П. Коркин, 5.07.1923—31.03.1945». Постойте, отчего же 31 марта? Всего один день жизни подарил ему расчетливый штабной писарь, видимо, заканчивался квартал и требовалось срочно закрыть отчетность. К сожалению, сам Владимир Коркин, лежащий под серым камнем, так и не узнал о нежданном писарском даре – как бы он распорядился им в случае удачи?
Маргарита Александровна застыла перед могилой, судорожно зажав рот ладонью.
(Серый камень ладно, без зазоров, врос в землю, сроднился с нею, лет сто, а то и двести простоит без капремонта, в наше скорое неверное время вправе ли мы рассчитывать на более длительное бессмертие?)
У братской могилы иногда происходят церемонии, как раз в такой день мы и попали сюда. От школы строем шагали ребята, предводительствуемые директором паном Костецким.
Запели горны. Возможно, следовало бы представить вдову погибшего героя, сколько было бы восторгов со стороны юных следопытов, поэтому мы благоразумно отошли поодаль, дабы не нарушать заведомого хода церемонии.
Не жестоко ли я поступил с нею, призвав сюда? Маргарита Александровна посмотрела на меня с немым укором.
– Здесь так красиво, – сказала она. – Это же мрачное место земли, никогда не думала, что тут могут быть свет и радость.
И земля отвечала глухо:
– За это он упал.
– Но как же Игорь? – суетливо спохватилась Маргарита Вольская, уверовав в авторские чудеса. – Что я передам Валентине?
Увы, автор не всесилен. Могила Игоря Пашкова не сохранилась, возможно, ее вообще не было. Лишь 2 апреля обезглавленное тело Пашкова было перевезено в Анатомический институт, где оно пролежало еще несколько дней. Тело хотели сжечь – не горела печь, уже отключенная от газового снабжения. Хотели вывезти – не оказалось машины. Где же оно? Не до него было тогда берлинцам… Так что официальная бумага с гербовой печатью сообщила истинную правду: И. А. Пашков пропал без вести, не оставив после себя хотя бы могильного адреса.
И вспыхнул вечный огонь памяти.
А земля притягивала к себе, как легко зарыться в нее, переждать в норе. Но они поднимались и бежали вперед, и падали сраженными, чтобы не нарушалась красота этой земли.
Выстрел – вскрик – молчание. И падают, падают за эту землю. На всех фронтах второй мировой от Волги до Ла-Манша каждые три секунды войне приносилась ее очередная жертва. Владимир Коркин заметно ошибся, ибо не мог он знать того, что знаем мы сейчас.
Много лет прошло. Заросли окопы, засыпаны рвы. Танки и пушки угомонились на пьедесталах.
Медные люди вознеслись над землею.
Гранитные люди преклонились к земле.
Бронзовые люди воспрянули из земли.
Поднялись обелиски, кресты, созвездия, мемориалы, монументы, скорбные и гордые, шикарные и кричащие, незаметные и безгласные, великие и заурядные, – но все из тоски и боли, поднялись по всей Европе десятками тысяч, их числа не счесть, ибо поднялись они не для счета, а для того, чтобы преградить дорогу пуле.
Звуки горна отдалились. Мы снова продвигались вперед по тропинке, вьющейся во ржи.
– Почему она так круто вьется? – спросила Маргарита Александровна, недоуменно озираясь, и тут ее осенило: – Это что? Его тропинка?
Я молча кивнул.
– Тут он бежал? Как раз по этой тропе? – настаивала она, ибо ей тоже было необходимо добраться до истоков.
– Тогда тропы не было, – осторожно поправил я, не решаясь вмешиваться в эволюцию героини с большей степенью настойчивости.
– Я вас поняла! – воскликнула она, сжимая правой рукой свою шею. – Теперь я знаю, это здесь! Она вьется вслед его бегу, вот его борозда… Пуля! Одна пуля! Только одна пуля! – Маргарита Александровна замерла в ожидании, и облик ее начал постепенно редеть, истончаться, чтобы обернуться словом, строкой, абзацем, прозвучать монологом, жестом, обозначиться поступком, голосом, мольбой. Я сам впервые наблюдал столь вихревые метаморфозы и потому тревожился за героиню. Но все протекало согласно моменту. Сначала клятвенно вскинулась вверх правая рука, застыв восклицательным знаком после «я». А левая рука в то же время пружинисто подогнулась в дужку, изобразив знак вопроса. О чем она вопрошает, с трудом вмещаясь между двумя знаками препинания? Ее оставалось все меньше, теребящие пространство пальцы высекли нерасторжимые завитки и палочки, по телу проскальзывали исходные знаки, и вот просветилось насквозь сердце, продолжая пульсировать, и от него в ритме пульса, толчками побежали во все стороны звуковые круги и дорожки.
– …одна… дна… на… а-а-а… – голос уносился все дальше, на одной скорбной ноте, не угасая и не кончаясь.
Влажная спазма волнения сжала горло мое. Уход героини был кроток и бескорыстен. Не себя выкликала она с последней строки.
Пуля вырвалась из смрадного ствола, она все летит – одна только пуля.
А всего на всех фронтах второй мировой войны от Волги до Ла-Манша было выпущено 27 341 856 120 233 847 305, или двадцать семь квинтиллионов триста сорок один квадриллион восемьсот пятьдесят шесть триллионов сто двадцать миллиардов двести тридцать три миллиона восемьсот сорок семь тысяч триста пять пуль.
Я хотел было устремиться вслед за Маргаритой, чтобы разделить ее отважную долю, но вовремя одернул себя, вспомнив о завершающей точке, столь необходимой истерзанному листу. А может, это будет иной, вопрошающий знак: разве все вопросы уже разрешены? Ну хотя бы так: откуда Маргарита узнала это число? Кто даст мне ответ?
Но вопрошать было уже некого. Над полем воцарилась тишина.
Куда же выведет тропинка во ржи?
МОНОЛОГ ПАМЯТИ
Творческий портрет писателя – не фотография его деяний в русле личной судьбы. Это и не картина, созданная вольной рукой живописца, чей собственный талант наверняка привнесет в полотно пусть невольное, но все же искажение твердой исторической реальности.
С другой стороны, писатель – летописец своей эпохи, ее выразитель и комментатор, поэтому рассматривать его творчество, исходя из оценки одних лишь художественных достоинств, немыслимо. Писатель и время – понятия хоть и разные, но, безусловно, нерасторжимые…
Обращаясь к творчеству Анатолия Злобина, сразу же сталкиваешься с тем немаловажным обстоятельством, где перо и время находятся в прямой пропорциональной зависимости друг от друга. И это несмотря на довольно широкий жанровый диапазон: от совершенно конкретного «крупногабаритного» очерка новейшего времени до респектабельного романа о войне. Время остро присутствует в любом злобинском произведении. Оно точно координируется в пространстве, образуемом тканью прозы, имеет свой цвет и аромат. Искать истоки этого почти лабораторного явления, вероятно, ни к чему, однако следует заметить, что пристрастие писателя к реальному во времени либо к абстрагированному и существующему вне времени уже не столько характеристика вкуса, сколько черта характера индивидуальной творческой личности. Характер же лежит в плоскости биографии…
Анатолий Павлович Злобин родился 10 ноября 1923 года в Москве. В Москве и прошли его детские и юношеские годы. Биография как биография: учился в школе, ходил в кружки, занимался спортом. Особенными талантами, в частности писательским, не блистал. Началом гражданской зрелости во многих странах, в том числе и в нашей, принято считать восемнадцатилетие. Так вот, если к году рождения Анатолия Злобина прибавить восемнадцать, то в итоге мы будем иметь цифру – 1941. Что ж, печальное и зловещее совпадение…
Сейчас по многим фильмам недавнего прошлого нам хорошо знаком этот стереотип: последний школьный вечер, выпускной бал, счастливые лица, короткая июньская ночь в гроздьях белых рубашек и специально сшитых для этого случая платьев, предрассветная брусчатка Красной площади и… наутро страшная весть – война.
Все это юноша Толя Злобин пережил лично: он из тех школьных выпускников, на чьи плечи тяготы войны легли с первых ее дней. В июле и августе он вместе с другими москвичами возводит оборонительные сооружения под Смоленском, затем – призыв в ряды Красной Армии, и вот он уже курсант Камышловского военно-пехотного училища. Спустя полгода необстрелянный и все еще восемнадцатилетний, но уже лейтенант, Анатолий Злобин вступает в должность отца-командира огневого взвода 120-миллиметровых минометов в составе 137-й отдельной стрелковой бригады. Отсюда, с Северо-Западного фронта, и начинается его боевой путь – путь через многие города и села, через пепелища и руины, через сожженные поля и веси, путь к победе, славный и печальный путь многих, вехи которого – обелиски. Вот он, этот путь: Старая Русса – Дно – Порхов – Пушкинские Горы – Алуксне – Тарту – Нарев – Пултуск – Восточная Пруссия – Данциг – устье Одера. Начало этого пути отмечено вступлением в партию, конец – победой. Между ними два ранения, орден Красной Звезды, медали.
Сразу же после окончания войны демобилизованный двадцатидвухлетний боевой офицер возвращается в Москву с твердым намерением поступить в Литературный институт имени Горького. Война украла четыре года, и вместе со многими своими сверстниками и фронтовыми друзьями Анатолий Злобин старается наверстать упущенное время.
Война украла… но она и дала. Дала горький, но бесценный опыт, дала раннее мужество и твердость духа. Аудитории Литературного института (да и других вузов) помнят студентов той послевоенной поры – в продымленных гимнастерках и кителях, в шинелях и бушлатах, в сапогах, сбитых на дорогах Европы. Это были студенты, уже успевшие сказать миру свое суровое победное слово, покрывшие неувядаемой славой оружие своей Родины. И теперь они хотели учиться – учиться иному слову, обрести иное оружие.
Случилось так, что Анатолий Злобин становится участником семинара известного мастера прозы К. Г. Паустовского. Константин Георгиевич, снискавший славу своим особым отношением к построению фразы, к емкой глубине и скромной ненавязчивости литературного образа, учит молодого писателя бережному обращению со словом, корит за неудачи, щедро поддерживает в успехе. С той поры Злобин считает себя учеником Паустовского.
Начало литературной деятельности писателя Анатолия Злобина можно датировать 1948 годом, когда он, еще будучи студентом, стал сотрудничать в газете «Московская правда» и в соавторстве с Ю. Грачевским издал первую книгу очерков «Молодые сердца».
Так начался «документальный» период в творчестве писателя. Надо сказать, что этому пристрастию к фактической литературе Злобин не изменил и по сей день. Имея за спиной солидный багаж из написанных и изданных повестей и романов, он постоянно сотрудничает со многими периодическими изданиями и книжными издательствами, где его заслуженно ценят как крупного очеркиста. В свои годы он по-юношески неутомим, много ездит по стране, и адресом каждой новой поездки бывает, как правило, «горячая» точка на карте нашей страны. Это заглавные стройки Сибири, это КамАЗ, это «Атоммаш».
Однако верный серьезный успех и известность пришли к Анатолию Злобину в 1951 году, когда в «Новом мире» появился его большой очерк «Шагающий гигант». Очерк заметила критика и встретила его появление десятками похвальных откликов. Уже само по себе такое щедрое внимание прессы к предмету документальной прозы нечастое явление. И конечно, молодой писатель рад этому успеху, хотя считает, что может писать лучше и интересней, а главное – глубже.
Злобин становится «въедливым» документалистом: о событиях и людях, попадающих на страницы его книг, он знает все. Из десяти записных книжек практически используется лишь одна, остальные записи – активный багаж памяти и ждут своего часа. Злобин не брезгует «черной» журналистской работой, но она – оптимальный путь к вершинам документальной прозы, где понятия «журналист» и «писатель» не просто соприкасаются своими гранями, но сливаются воедино под знаком Времени.
Так появляются очерковые книги «Большой шагающий», «Рождение будущего», «Дом среди сосен», «Байкальский меридиан», «Дорога в один конец» и др. Сейчас Анатолием Злобиным написано и издано свыше 25 книг.
Но… пришло время сказать и о самом главном в биографии писателя. Это два романа. Один из них о войне. Второй – память о войне.
К роману «Самый далекий берег» Злобин шел двадцать лет, и это не считая времени, ушедшего на фронтовые дороги. Роман вышел в 1965 году в издательстве «Советская Россия» и сразу же обратил на себя внимание и читателей и прессы. Этот роман – страничка из большой общей летописи войны, страничка, которую написал писатель Злобин. И все же это – Страница. И неважно, что в романе описан небольшой, незначительный эпизод, имевший место на одном из участков одного из фронтов. Важно другое: люди и их роли в самом из жесточайших театров – в театре военных действий.
Нет надобности возвращаться к анализу романа, о нем было много написано. Но хочется еще раз процитировать критика А. Бочарова, который сразу же после выхода романа откликнулся на него статьей «Истоки победы» (Знамя, 1965, № 5).
«…Сознательный героизм – это очень важно для А. Злобина в том вопросе, который волнует, как мы видим, и К. Симонова: бесценна жизнь человека, и все-таки бывает час, когда приходится, нужно ею жертвовать. А. Злобин пишет как бы с позиций тех, кому приходилось жертвовать, с позиций командиров, поставленных перед этой необходимостью неумолимой логикой войны, законами сражения. Это очень важно, ибо некоторые произведения последних лет, как известно, ослабили пафос утверждения высокой, хотя и жестокой, необходимости отдать свою жизнь во имя победы.
Роман А. Злобина активно противостоит сентиментальности, подменяющей жалостливостью истинный гуманизм, и поднимается порой до большого пафосного обобщения, столь необходимого, когда речь идет о жизни и смерти… То и дело при чтении романа подступает к горлу горестный комок. Но суровая правда – если она правда – еще никогда не принижала подвига народа…»
И вот перед нами новый роман Анатолия Злобина «Только одна пуля»…
Чтобы оборвать человеческую жизнь, много не надо – небольшой кусочек свинца… Только одна пуля… «пуля, которую он не услышал, прилетела к нему. Пулемет продолжал работу: модель «МГ-08/15», производство «Герингверке», город Дортмунд, пуля калибра 8 миллиметров, скорострельность 600 выстрелов в минуту… впрочем, другие пули не задели его, ему хватило одной, дошедшей до шеи… Всего непонятный удар и успел ощутить он, вскинул было автомат и тотчас осел в борозду, вскрикнув от удара пули. Бесполезный автомат отвалился в сторону. Роты по-прежнему лежали на поле, пулеметы продолжали бить из каменных сараев… Казалось, в мире ничего не изменилось. Лишь крик погибшего уносился все дальше, он дойдет до самых дальних миров…»
Так по-фронтовому буднично, подчеркнуто документально описывает А. Злобин смерть своего героя капитана Владимира Коркина. И лишь последней, на первый взгляд просто красивой фразой: «…он (крик. – Е. Л.) дойдет до самых дальних миров» – писатель снимает «документальный» аспект, приглашая читателя задуматься над философией жизни и смерти.
И в самом деле, до кого раньше, до кого позже, но он, этот крик, доходит: доходит до матери, доходит до жены, не успевшей стать матерью при жизни героя. Спустя многие годы этот крик доходит до ближайшего друга-однополчанина, доходит, вырвавшись из «черной дыры», из горелки Вечного огня на могиле Неизвестного солдата.
Доходит этот крик и до нас, читателей. Все мы – и дальние и ближние – миры. Каждый из нас – мир. А убивает не только пуля – убивает горе, убивает несправедливость, убивает причиненное зло…
Сюжет романа, как говорится, не из самых «закрученных». Капитан Иван Сухарев, фронтовой друг Владимира Коркина, по поручению командования полка приезжает с печальной вестью в Москву к матери и жене погибшего. Неосознанное чувство к прекрасной женщине, готовящейся стать матерью, долг перед другом, погибшим, как он считает, вместо него, толкают Сухарева на безотчетный и благородный шаг: он пишет Маргарите Александровне записку в больницу с предложением выйти за него замуж. Однако обстоятельства складываются так, что они теряют друг друга из виду на многие годы. Спустя весьма длительное время Иван Данилович возвращается в Москву из-за рубежа, где, будучи уже ученым, принимал участие в международном симпозиуме. Попутно он выполняет поручение органов госбезопасности, неофициально расследуя обстоятельства гибели нашего разведчика, пропавшего без вести перед самым концом войны. Вернувшись в Москву, Иван Сухарев встречается с Маргаритой Александровной и… невольно приносит ей новую печальную весть: разведчик, казненный в фашистских застенках, не кто иной, как ее родной единственный брат… А погибли они – и муж и брат – в один день.
Впрочем, не этот сюжетный ход самое главное в романе. Еще в «Самом далеком береге» в творчестве Анатолия Злобина четко определилась тенденция жесткого реалистичного повествования, где правда жизни, какой бы она ни была, превыше всего. Там, на льду озера, живые наступали, прикрывшись мертвыми товарищами, все-таки наступали на этот самый далекий берег… Ужасно, не правда ли?! Но живые должны жить! И прийти к победе! И добыть ее во имя памяти недошедших. И никто уж, конечно, не виноват в том, что взятый берег был не нужен стратегически, не было действующей железной дороги, а дымы от паровозов были искусственной приманкой… Трагедия? Да! Правда жизни? Безусловно!
Та же самая тенденция жесткого бескомпромиссного повествования прослеживается и в романе «Только одна пуля». Но здесь уж Анатолий Злобин выступает в роли не бесстрастного рассказчика, передающего с невозмутимостью летописца цепь имевших место событий. Изменились стиль повествования, жанровые оттенки – не изменился лишь дух, эмоциональный настрой. Пришла философия и потребовала места, осмысления, вывода. И Анатолий Злобин утверждает эту философию: да, вечность больше одной человеческой жизни, но человек – продукт вечности, ее частица, а значит, и сам есть вечность. Вечность нельзя убить. А посягать на ее частицу можно?
«Жизнь начиналась у огня. А после родилась дрожащая вспышка пламени на кончике ствола пулемета.
Человек приручил огонь и лишь потому стал человеком. Как и сверхчеловек – сверхогнем. Удержим ли его в узде нашего разума? Жечь или греть? Бить или деять?
Жарко пылает Вечный огонь.
Выстрел – и юное тело валится в чужую борозду. Солдат кусает краюху хлеба, но выстрел – и кусок застревает в горле. Он крадется вдоль фасада, но выстрел – и разверзается черный колодец. Он гордо вскидывает подбородок, готовясь бросить клич, но выстрел – и валится на камни мостовой. Выстрел – и скатывается на дно оврага – и сползает в реку с плота – тыкается в бруствер – шмякается о скалу – в податливую мягкую траву – в темный лес – в глухое болото – и валятся как снопы: пронзенные, разорванные, пробитые, оскаленные, – всех раскидало по своим и чужим землям, кто они? где родились? какого звания? – всех уравнял выстрел.
Выстрел – и вспыхнул вечный огонь памяти.
Выстрел – огонь – молчание – истомленные лица.
Одному из них все-таки повезло больше, чем остальным, и он лег у подножия стены под распластанной черной звездой, не помня о том, где упал.
«Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен». Красивые слова, гордые слова и безрадостные слова…»
Этот небольшой отрывок-монолог из конца романа как нельзя лучше характеризует эмоционально-философский уровень и настрой произведения. Здесь ошибиться невозможно: так мог написать человек, знающий, что такое война, на личном опыте – на опыте, который с каждым годом все бесценнее и бесценнее. Потому что уходят фронтовики. Как это ни горько сознавать, но уходят… Уходят от преждевременной старости, от старых ран, от немеркнущих и режущих воспоминаний.
