Текст книги "Только одна пуля"
Автор книги: Анатолий Злобин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)
40
– Кстати о Бельмондо, – Маргарита Александровна оживилась. – Что нового в кино, вы чего-нибудь видели?
– Типичная продукция массовой культуры, на которой зритель закаляется до степени истукана. Я бы с удовольствием посмотрел сейчас что-нибудь наше, с черемухой.
Маргарита Александровна нервно засмеялась:
– Рветесь к родному хэппи энду? А ведь нынче день памяти. Сколько на нее осталось? Как говорит моя Валентина, тоже вдова: воспоминания приходят и уходят, а суета остается. Мы прикрываем суетой нашу нечистую совесть. Человек весьма удачно запрограммировал себя.
– Иначе мы не выжили бы как вид, – подхватил Иван Данилович, поддавая жару в отвлекающую струю. – У меня деловое предложение: пошмыгаем немного среди настоящего и опять в наше прошлое.
– Где же вы предлагаете суетиться, по-вашему, шмыгать? – отозвалась Маргарита Александровна.
– Сегодня вернисаж, – Сухарев авторитетно назвал художника, довольный своим касательством к данному событию.
– Туда ведь не пробьешься…
– У меня билет, оставлен на контроле. На такси мы как раз успеем.
– А что? Я женщина решительная. С воспоминаниями покончено. Пусть я никогда не узнаю правды о том, как вы захватили важную немецкую шишку, ибо сказано недаром: искусство требует жертв. Вперед к настоящему! Пребывайте здесь, я мигом переоденусь. – Маргарита Александровна приостановилась у шкафа. – А вас туда искренне тянет?
– Признаться: ничуть. Я и не помнил об этом, пока мы не заговорили о Бельмондо.
– Может, дело ждет?
– Четверть дела, к тому же препротивнейшего – лучше не спрашивайте.
Маргарита Александровна взмахнула, как знаменем, цветным нарядом, сорванным с вешалки.
– В таком случае мы едем. Обожаю делать чужие дела, а противные – тем более. Противные дела надо делать сразу, иначе в прорубь. Я приму на себя половину вашей четвертушки, каждому достанется по восьмушке, это уже легче, значит, я одеваюсь. Куда я одеваюсь? Исключительно для вернисажа, для толпы, наряд вполовину уличный… – продолжая целеустремленно выбалтывать свою фонетическую партию, Маргарита Александровна окутала плечи разноцветными полосами, завернулась в свои знамена и, прошелестев мимо Ивана Даниловича, скрылась то ли на кухне, то ли в ванной. Сухарев продолжал оставаться в кресле, слушая ее голос и пропуская его мимо себя. Ему и без того было благостно.
– Вам чаю или кофе? – спросила снова Маргарита, обращаясь к нему с протянутой рукой, чтобы забрать пустую чашку.
41
Послышались порхающие шаги, и на пороге без предупреждения возникла Марина, окидывая критическим взглядом комнату. Меня не столько сама Марина удивила, сколько этот ее критический взгляд, будто она заранее знала, что здесь увидит и какой вердикт этому следует вынести. Она была в школьной форме: коричневое платье с белым воротничком, черный в оборках фартук, но без портфеля, и это казалось странным: где она его оставила? Рядом с моим «дипломатом», стоявшим в прихожей? И вообще, зачем она шляется по следам моей памяти? – так, вероятно, следовало бы удивиться в адрес всех нарушителей хронологии, но времени на размышления не оставалось, ибо она смотрела на меня в упор.
– Здравствуй, Марина, – сказал я и тут же начал лукавить: – Мы тебя ждали, ведь уроки давно кончились. Познакомься с хозяйкой, Маргаритой Александровной Вольской, сейчас мы все вместе поедем на вернисаж. А это Маринка Сухарева, Маргарита Александровна, кажется, я вам рассказывал?
Марина продолжала стоять в дверях. На губах застыла наглая ухмылка, так умеют улыбаться только подростки. Я испугался: заговорит ли она или, обдав нас молчаливым презрением, исчезнет столь же внезапно, как явилась? Мне сделалось стыдно: вечно я ставлю в неловкое положение своих близких, навязывая им собственные фантазии.
Но Марина перехватила инициативу. Стараясь сохранять достоинство и вместе с тем ни на минуту не забывая о своем превосходстве, она подошла к Маргарите Александровне, и они пожали друг другу руки.
– У вас тут симпатично, – соизволила молвить Марина. – Вполне интеллектуальная обстановка. Отец о вас мне не рассказывал, он же старый разведчик, московские похождения держит под замком.
– Марина! – призвал я ее к порядку.
– А что? – отозвалась она охотно. – Я и говорю: хата на уровне. Должна вас предупредить, Маргарита Александровна, ибо вижу в этом дочерний долг: мой отец интеллектуал районного масштаба. Он эрудит и именно этим способом обольщает женщин. Но учтите, он опасен. Он мастер начального периода.
Я нервно засмеялся, не видя другого выхода:
– Марина Сухарева в своем репертуаре. Доложи лучше, что ты получила в школе?
– Восемь! – с вызовом отвечала она.
– Две четверки?
– Три, три и два, мог бы сам сообразить. И вообще, ты отстал от жизни…
– Стоит мне уехать… Почему ты разговариваешь в таком тоне?.. До каких пор будет продолжаться эта разболтанность?.. – я выдавал полный родительский набор, абсолютно бездейственный, после чего перешел к информативной части. – По-моему, у меня нет тайн от тебя, иначе я не позвал бы тебя в этот дом…
– Нескромный, но существенный вопрос, – бесцеремонно перебила Марина, опережая события. – Давно вы знакомы?
– Хочешь чаю? – спросила Маргарита Александровна. Мне показалось, что поначалу она несколько опешила от непредвиденной гостьи, однако быстро сумела оцепить пикантность моего замысла и теперь была готова подключиться к нему, все-таки она удивительная женщина, и она продолжала без утайки: – Думаю, твой отец еще сегодня утром не догадывался о моем существовании.
Мне то и дело приходилось корректировать их самодеятельность, ибо я один стоял на страже исторической правды.
– Помилуйте, Маргарита Александровна! – вскричал я с торжеством. – Мы же познакомились двадцать пять лет назад.
– Солидный стаж, – усмехнулась Марина. – И теперь искупаешь грехи молодости? Вполне в твоем стиле.
– Разве у старых друзей не найдется, о чем поговорить хотя бы просто так? – с мягким упреком спросила Маргарита Александровна, пытаясь внести в разговор струю умиротворения. – Между прочим, твой отец фронтовой друг моего погибшего мужа. Это тебе не в укор, просто для информации.
– Все сходится, – с живостью отозвалась Марина. – Иногда у нас появляются фронтовые друзья папона. Тогда они запираются в кабинете и глушат водку. Но погибшие к нам еще не приходили.
– Вероятно, потому, что они всегда с нами, – терпеливо поправила Маргарита Александровна, продолжая оставаться удивительной женщиной и в этой усложненной ситуации.
– В таком случае я умолкаю и говорю: пардон, – Марина расшаркалась и сделала книксен, взявшись руками за низ платья: именно таким макаром она обычно признавала свое поражение. – Можете налить мне чаю, если вы не шутили.
– Ты не стесняйся… Если ты не обедала?..
– Аэрофлотовская курица была вполне жевательной, к тому же я на диете, – и с ожесточением впилась в поднесенный бутерброд.
Кажется, все вошло в русло. Гостеприимство проявлено и оценено. Марина уплетала за обе щеки все, что оказывалось в радиусе действия ее мелькающих над столом рук.
Улеглось? Как бы не так! Надо знать мою дочь. В первую очередь она кусает дающую руку. Насытилась, отвалилась от стола, встала у книжных полок, глядя на нас оценивающим взглядом как на предмет потребления. Длинноногая профессорская внучка и дочь, существо нежное, простоволосое, акселерованное, опережающее словом мысль, ранимое, всезнающее, музыкальное, хилое, рифмующее, бесцеремонное, эгоцентрическое и, может быть, прекрасное и уж наверняка единственное среди всех прочих.
– Вот вы сидите тут на двенадцатом этаже со всеми удобствами, – обличительно начала она, подбоченясь. – Вспоминаете свою отдаленную молодость. А обо мне вы подумали? Ведь я сирота и еще девочка. Мне необходима мать. Но заявляю самым категорическим образом: на мачеху я не согласна. Во всяком случае, не мешало бы сначала спросить меня.
Я похолодел, зная, однако, что вопрос не ко мне обращен. Маргарита Александровна засмеялась:
– В чем же дело, Марина? Так давай и я спрошу для начала: что ты обо всем этом думаешь?
– А вы меня научите в теннис играть? – спросила она, подходя к дивану, над которым висели на стене ракетки, и в голосе ее возникло плаксивое выражение: какая же она незащищенная…
– У тебя рычаги неплохие, – деловито отозвалась Маргарита Александровна. – Надо мяса поднабрать.
Марина бросила мне ракетку, я поймал.
– Но этого мало, предупреждаю честно, я максималистка.
– Что еще? Хочешь, научу тебя японскому языку?
– Значит, вы с языком. Кандидатка небось? Мой папон простую не возьмет, это у него наследственное. А дети свои у вас есть? Как говорит папон: вы с хвостом или без?
Тут уж я не выдержал: в своих детях мы видим себя, какими мы не хотели бы быть.
– Несносная девчонка. Ответь лучше, почему у тебя двойка? Стоит мне уехать…
Она посмотрела на меня своими невинными глазами, так похожими на глаза матери, что мне сделалось больно.
– А что? Я накапливаю информацию. Вы, взрослые, вечно все усложняете. Вы прикрываетесь кисеей слов и думаете, что спрятались в броню, тогда как это жалкая просвечивающая скорлупа. Вы вечно играете в кошки-мышки, словесное оформление для вас важнее самого ядра. А я еще ребенок, я еще не научилась быть конформисткой, еще не освоила двойного мышления. Сейчас ты закричишь на меня, конечно, я знаю, все мы легко ранимы, но чувствуем лишь собственные раны.
Вот болтушка, я не выдержал, засмеялся:
– Марина, прошу тебя, вовсе не обязательно выкладывать с первого раза свою сногсшибательную эрудицию в обмен на съеденную осетрину.
Маргарита Александровна остудила мой родительский пыл:
– Отчего же? Пусть выскажется. И я могу ей рассказать, как было все на самом деле. Вот только кончу переодеваться…
Марина рывком повернулась к ней:
– А вы уверены, что так оно и было? Или это теперь, двадцать пять лет спустя, так видится в колодце вашего прошлого, из которого вы даже не можете дать напиться другому?
– Подожди, Марина. Сядь и не резвись словами. Давай помолчим немного, сосредоточимся, и я тебе все расскажу.
– Ясно. Вот про него? Кто это? – Марина указала рукой в угол. – Это и есть ваш сын?
Меня последнее слово особенно поразило – могло ли оно прозвучать в этих стенах? Посмотрев по направлению указующей руки Марины, я увидел в кресле молодого человека и сразу узнал его. Это был старший лейтенант Владимир Коркин по прозвищу Старшой, однако же в штатском, хоть и стрижен по-солдатски под бобрик. Видимо боясь опоздать к нам, он одевался наспех, без особого разбора и знания современной моды, но все получилось вполне пристойно, а странности, если таковые имелись, были весьма простительны: вишневого цвета галстук при синих спортивных кедах довоенной модели или носки с яркую полоску, явно не подходившие к апрелю, впрочем, ведь он мог и не знать, в какой месяц попадет к нам.
Но это, повторяю, мелочи. А главное, что он выглядел здоровым и даже успел загореть где-то, опять-таки в нарушение сезонного расписания. Он отпустил бороду, чтобы казаться более современным.
Я даже не заметил, как он вошел. Он сидел в кресле у окна с задумчивым видом, но глаз от меня не прятал.
– Здравствуй, Володя, – сказал я. – Ты давно здесь?
– Здравствуй, Иван, – сказал он, голос у него был хриплый и стылый, я даже испугался.
– Как ты себя чувствуешь? Ты нездоров? – спросил я с тревогой.
– Это у меня хроническое, – сказал он. – Ты не волнуйся, для моего положения я чувствую себя вполне сносно. Ты тоже, я смотрю, в полном порядке. По-моему, ты пришел сюда в первый раз, а чувствуешь себя как дома.
Маргарита Александровна, как и обещала, ушла в себя и не реагировала на голоса, обхватив ладонями голову и опершись локтями в стол. Марина, поскольку она первая обнаружила Володю, с участием слушала нас, пытаясь разобраться в смысле наших слов, скрытом от нее завесой времени.
– Я живу далеко отсюда, Володя, – продолжал я. – И сюда меня ты привел.
– Вот как? И я далеко отсюда, в другой земле. Боюсь, что я тебя сюда не посылал. Возможно, и сам я здесь лишь по твоей воле, впрочем, это не имеет значения. Ты с дочерью разговаривал? Красивая у тебя дочь, Иван. А я вот все сына своего хочу посмотреть.
– По-моему, он сейчас в отъезде, – наивно предположил я.
– Разве вы не сын? – продолжала удивляться Марина. – Я уж думала, вы станете мне старшим братом.
– Я знаю, где он, – отвечал Володя с устоявшейся болью. – Но все равно посмотреть хочется. Я думаю: а вдруг там случилась ошибка?.. Теперь я отвечу Марине: я не сын…
– Кажется, я понимаю, – протянула Марина. – Вот это номер.
– Я не сын, – продолжал задумчиво Володя, – потому что не успел стать отцом. Мое письмо опоздало. Его опередили другие добрые дела…
– Не понимаю, о чем ты, – хотел было обидеться я, но тут же понял, что это лишено смысла.
Он пожал плечами:
– Я ни о чем, просто так. Скажи лучше, о чем вы сейчас говорили?
– Марина нас критиковала, а я держал оборону.
– Почему ты считаешь, Иван, что до сих пор должен держать оборону?
– Как иначе?.. Коль она нападает…
– В таком случае все ясно. Я пришел сюда лишь потому, что вы слишком много говорите.
– Мы же о тебе говорим. Что же ты предлагаешь, Старшой?
– Не говори ни о чем лишнем, Иван. Только спроси себя: правильно ли я живу?
– Так правильно или нет? Ответь нам.
– Я этого не знаю, Иван. Я отстал от жизни, мне вас все равно не догнать. У вас свой исторический опыт, которого я не имею. Я слышал, ты стал шибко грамотный, звание заработал, хотя и не сделал особых открытий. Так откуда мне знать, правильно все это или неправильно? Я тоже не открыл своего закона, правда, в последнюю секунду мне что-то явилось, но было уже поздно. Так что твой вопрос не ко мне, Иван.
– Вот видишь: и ты! Я снова между двух огней. Дочь шпарит в меня из будущего, вечный конфликт отцов и детей, а ты теперь лупишь по мне прямой наводкой из прошлого, отцы и деды, это уже что-то новое. А мне куда прикажете деваться? Отбиваюсь как могу.
– Я никого не осуждаю, Иван, я не имею на это права. Я лишь смотрю и наблюдаю: гарнитуры, диваны с мягкой обивкой, картинки, много электронных аппаратов, весьма миниатюрных, вот бы покопаться.
– По глазам вижу, осуждаешь. Ты меня глазами осуждаешь, Старшой.
– Так вы тоже защищаете гарнитуры, этот позор двадцатого века? – Марина вскочила со стула, до сих пор она вроде бы мирно слушала наш разговор, дожевывая ближайший бутерброд, но тут не выдержала и кинулась в очередную драку, на этот раз к креслу, в котором сидел самый беззащитный из нас, Владимир Коркин. – Вы такой молодой, а уже про гарнитуры, словно никогда их не видели. За что же тогда погибали те, которые погибли?
– Я знаю, за что, – кротко ответил он, выдержав ее взгляд. – Мы погибли не за гарнитуры. Мы погибли за победу.
– Простите, – Марина остановилась, будто на невидимую стену наскочила. – Так это вы товарищ моего отца? Я не сразу сообразила, я сначала думала, что вы мальчишка с улицы, ну те, которые с гитарами… Потом еще глупее подумала…
– Я играл на мандолине. Задумчивый инструмент, – говорил он, как бы оставляя в стороне ее намеки.
Но Марина умела бить напрямик:
– Ага, теперь я поняла. Вы тот человек, который сделал вдовой Маргариту Александровну, мою будущую мачеху. Приношу вам свои соболезнования. Надеюсь, у вас не было иного выхода?
– Не знаю, – задумчиво отвечал он, – я сам старался понять это. И в письме писал, разве вы не читали?..
Марина не успела ответить.
Маргарита Александровна встрепенулась за столом, проведя ладонью перед глазами и поднимая завесу, отделявшую ее от нас.
– О чем вы там говорите? – устало спросила она.
– Мы вспоминали тебя, – сказал Володя.
– Вы что-то сказали? – она смотрела на меня.
– Он сказал, что мы вспоминали вас, – сказал я.
– Я тоже вспоминала, – сказала она. – Разве здесь есть кто-то другой?
– Здесь есть память, – ответил я.
– Почему же я не слышу ее голоса? – удивилась она.
– Что она говорит? – приставал из кресла Володя. – Я ее не слышу. Рот раскрывается, но звука нет, весьма странно с физической точки зрения, такое может быть лишь в безвоздушном пространстве.
– Она тоже говорит, что не слышит тебя, – я старался изо всех сил, пытаясь наладить контакты. – Если вы оба слышите меня, я могу быть посредником.
– Я понял, Иван, – отозвался он из своего угла. – Это оттого, что разные поля напряжений, поэтому разность потенциалов возникнуть не может, хотя такое объяснение, строго говоря, лишено физического смысла. Отпусти, Иван, меня, здесь слишком высоко, я не привык. И этот город в окне мне незнаком. Отпусти меня к земле, на свой этаж.
– Ты не ответил на мой главный вопрос.
– Ах, Иван, ты всегда хотел быть добреньким, но тебя каждый раз разоблачали.
– Не понимаю, о чем ты говоришь?
– Поймешь сегодня вечером. Тебя опять разоблачат – за твои же добрые дела.
– Я не о том тебя спрашивал, о главном.
– Я ответил тебе: не знаю.
– Это не ответ, а уход от него. В сущности, ты всегда уходил от ответа.
– Не думаю. Ведь существуют и неопределенные ответы, одно время я даже занимался принципами неопределенности. И вообще, вопрос задан не по адресу. Не я должен давать ответ.
– Кто же?
– Ты сам. И еще в большей степени твоя дочь. Довольна ли она тем, как ты живешь?
– Отчего бы ей быть недовольной? Она имеет все, в том числе и то, чего мы не имели.
– Ты за нее не отвечай, Иван. Ты сам у нее спроси.
– И не подумаю. Она для меня не авторитет. И не может быть таковым.
– Тогда спроси у себя: доволен ли ты той жизнью, которой ты живешь?
– Не совсем, Володя. Наша жизнь, разумеется, прекрасна, но это, так сказать, с высоты птичьего полета. А если взять ее конкретные черты, то, несмотря на ее прекрасность, хочется, чтобы она была еще немножечко получше, ну хотя бы на самую малую малость, ведь иногда можно увидеть нежелательные морщинки на лике действительности, которые невольно хочется поправить, подкрасить, что ли. Тогда ничто не сможет помешать нашей и без того прекрасной действительности стать еще на одну толику лучше, ты не подумай, я не только перед тобой, иной раз критикну и с общественной трибуны, ворчлив, быть может, стал, старею.
– В чем же ты хочешь улучшения?
– Ну, меньше суеты, больше взаимного понимания, чуткости, теплоты – что еще? Наскоро об этом не расскажешь.
– Вот. Снова начинается игра в слова. Скорлупа слов, как твоя Марина сказала. Ты одно у себя спроси.
– Подскажи.
– Вы живы?
– Мне и спрашивать нечего, я знаю: мы живы…
– А еще лезешь с расспросами ко мне. Не сердись, я пойду, устал от высоты.
– Одна секунда. Последний вопрос, Володя. Насчет той разведки, помнишь?.. когда Родионов… Вот сейчас ты мог бы отдать приказ о нем? Ответь.
– А сам ты ответить не можешь? Почему ты все время хочешь, чтобы за тебя отвечали другие? Покопайся в себе поглубже – и найдешь все ответы. Прощай, мне некогда.
Протопали по паркету кеды, и снова я остался один, даже не заметив, когда испарилась Марина.
42
– Так мы движемся? – она предстала перед ним в малиновом просверке свитера с широким отложным воротом и ниспадающими вдоль талии складками, в разливе ярко-бежевой юбки, сотканной из тугих абстрактных пятен, но вместо с тем ничуть не лишенной материальности.
Слова послушно соскальзывали с языка:
– Похоже, это будет ваш вернисаж, Маргарита Александровна, – машинально тарабанил Сухарев, оглядывая кандидатку в спутницы и тем самым окунаясь в прежнюю реальность. Отважный вид Маргариты Александровны несколько взбодрил его, но он еще медлил. Ох как ему не хотелось ехать на это организованное сборище интеллектуалов – теперь и интеллектуалы ему стали нехороши, ибо Иван Данилович до настоящей минуты не мог решить, что же он ответит Харитонову, и потому страшился встречи с ним, но тем не менее всячески оттягивал это решение. На что он надеялся? Разве, уверовав в нынешний день, на некое внеплановое чудо?
Наконец он придумал спасительную, как ему казалось, формулу.
– Великая просьба, Маргарита Александровна, не оставляйте там меня одного ни на минуту. И не давайте говорить о делах, кто бы это ни был.
– Я решу ваши дела, я еще раньше загадала, сегодня день удач. – Она уже предвкушала предстоящее коловращение в говорливой толпе и все более наполнялась своими ожиданиями. Она остановилась, глядя на него: – Стойте! Вы с кем-то тут разговаривали! Мне слышались голоса…
Сухарев промедлил с ответом, которого не знал. В прихожей запел мелодичный звонок. Новые гости давали знать о себе, испрашивая предварительного разрешения перед явлением.
«Это судьба», – мгновенно решил Сухарев и тут же успокоенно присел у стола, тогда как Маргарита Александровна, недоуменно пожав плечами, пошла открывать.
У судьбы оказался писклявый голос и звонкая россыпь веснушек на упругих щеках.
– Распишитесь в получении, – пискнула судьба, посчитав свою роль на том исполненной. Дверь за нею захлопнулась.
Маргарита Александровна показалась в комнате с телеграфным бланком в руках, ломая пальцами стандартную укладку бумаги.
– Из Москвы, – сказала она. – Так вот и общаюсь с внешним миром. И всякий раз пугаюсь: вдруг тревожная весть? Впрочем, и того теперь лишена, все позади.
Все же в ее скороговорке Сухарев уловил некоторую если не тревогу, то надежду на нее. Маргарита Александровна продолжала стоять у дивана, выбирая место, где бы поудобнее обручиться с доставленной на дом вестью, но так и не определила ничего подходящего, порешив читать стоя, что лучше всего сохраняло силуэт юбки.
Ломко хрустнул сгиб бумаги, глаза побежали по строчкам, и Сухарев вдруг увидел, как белый листок отделился от пальцев и с легким порханием планирует к книжным полкам, а сама Маргарита Александровна беззвучно и плавно, с прямой спиной опускается на диван.
Сухарев уже летел на выручку, Маргарита Александровна по-прежнему сидела прямо, устремив вдаль застывший взгляд.
– У вас неприятная весть? – спросил он, пытаясь подобрать опустившуюся руку, но Маргарита Александровна сама переместила руки, опершись ими в колени.
– Пожалуйста, дайте мне воды, – сказала она довольно устойчивым, хотя и несколько одеревеневшим голосом. – Сейчас это пройдет.
Он бросился к стакану. Вихрь от его ноги перенес телеграмму к торшеру. Иван Данилович плеснул в стакан тоника и снова прибыл к дивану. Маргарита Александровна небрежно отстранила дающую руку.
– Что-нибудь покрепче! – повелела она.
Иван Данилович и тут оказался на высоте, моментально изготовив дозу, вполне пригодную для данной обстановки. Маргарита Александровна осушила залпом, глотнула на закуску порцию кислорода и объявила тем же деревянным голосом:
– Все. Я в полном порядке.
– Что-нибудь серьезное, если не секрет, – допытывался Сухарев, не впадая вместе с тем в назойливость. – Не могу ли я?..
– Ах, Иван Данилович, – с чувством сказала она, перемещаясь к столу. – Я человек из прошлого. Всем моим болячкам не менее четверти века. А тут радость, доставленная прямо с того света, хотя и с явным опозданием. – Голос ее постепенно обретал прежнюю упругость, и кончила она уж вовсе на мягкой ноте: – Впрочем, прочтите сами. Я вас прошу, – добавила она, заметив его смущение.
Сухарев послушно склонился к торшеру. Листок упрямо принимал форму кулька, способного вместить в себя все горести мира. Иван Данилович, преодолев угловатость бумаги, побежал глазами по строчкам.
– Читайте вслух, – потребовала Маргарита Александровна.
Перед ним было довольно длинное послание, лишенное предлогов, отчего текст коробился, как ржавое железо на ветру.
СОН РУКУ ИГОРЕК ВОСКРЕС ТЕЛЕФОННЫМ ЗВОНКОМ ЕВГЕНИЯ ПОХОРОНЕН СОРОК ПЯТОМ ГОДУ ПЛУТЦЕНЗЕЕ БЕРЛИН ДОСТАВЛЕНЫ НАЙДЕННЫЕ ПРОТОКОЛЫ ДЕЛА ПРИГОВОР ЗВОНИ ПОНЕДЕЛЬНИК БУДУ ЗНАТЬ ПОДРОБНОСТИ ЛЕЧУ ДАЧУ ОБНИМАЮ = ВАЛЕНТИНА.
Нечто тепленькое пощекотало и даже остро кольнуло Ивана Даниловича в пятку. Он чувствовал, что приобщается к великому круговороту природы и ее метаморфозам. Разве не мог он, читая вслух, сознавать себя полноправным соавтором этого покоробленного грохочущего на ветру текста? Все же добросовестности научной ради следовало задать по меньшей мере два контрольных вопроса.
– Кто такой Игорек? – так прозвучал вопрос номер один.
– Игорь Александрович Пашков, мой старший брат, пропавший без вести в сорок третьем году, – таким был ответ, покорный и столь же безрадостный.
– Он погиб в Берлине в сорок пятом году, наших войск тогда еще могло не быть, значит, он был разведчиком, да? – вопрос звучал явно перестраховочно, тем не менее его следовало задать для чистоты научного эксперимента.
Маргарита Александровна кивнула. Сухарев с опозданием на четверть века спохватился: ах, ведь еще тогда, в сорок пятом, шел разговор: старший брат, полиглот, был в Испании… Он-то всегда ее Коркиной про себя считал, а это лишь среднее имя, до того была Пашкова, после Маргарита Вольская.
Иван Сухарев захлебывался в отвлекающих словах, лихорадочно пытаясь сообразить, как бы ему поблагороднее шмыгнуть в кусты.
Ему суждена в этом доме скудная вторичная роль – быть вечным вестником. Снова он несет сюда беду, во всяком случае, осколки старых бед, все еще способных впиваться в сердце.
– Игорек, мой Игорек, – начала безрадостный плач Маргарита. – Ты сегодня воскрес, словно в дом пришел. Где же ты пропадал, под каким камнем? Кто же камень твой приподнял, Игорек ты мой, старший брат, как тебя ревновала, а дотронешься, вся дрожу. – Маргарита Александровна с высот плача кругами спускалась к обыденной звуковой прозе. – Ты же умным был, богатырским, все на свете знал, а стихи писал даже на испанском. Ему так легко все давалось, словно он жил играючи и получал от жизни одни радости. С тридцать восьмого года после Испании никаких вестей, пока не пришло извещение: без вести пропал. Простите, Иван Данилович, вы от этого далеки, я понимаю, но нынче действительно его воскресение, давайте выпьем за нашего Игорька.
– С удовольствием, – ответил он быстрее, чем следовало, подивившись ее проницательности, и при этом покосился на грани черного своего «дипломата», мирно выглядывающего за косяком и не ведающего, что именно ему на сегодня уготована роль могильной плиты – стоит щелкнуть замками и крышку распахнуть…
Иван Данилович мгновенно произвел в уме несколько геометрических построений. Первая линия протянулась от него к полковнику Куницыну: первичный источник информации. Вторая линия шла по телеграфным проводам от некоей Валентины к Маргарите Александровне Вольской: завершающий информацию адресат. Недостающее звено – Куницын – Валентина. Помнится, он нынче же собирался обрадовать вдову, это и есть она. Пробелов в построениях не осталось, тем больше шансов быть разоблаченным.
Но черт возьми, проще простого перекрыть источник информации. Договориться с полковником Куницыным! И концы в воду!
Потом я скажу ей, великодушно решил он, но сегодня нет. Сегодня я не имею права. Она ни о чем не догадывается, тем лучше. Я не хочу, чтобы ее благодарность была вынужденной, будто я сам на нее напросился, придя в ее дом. Не все ли равно, кто привез эти протоколы: Иванов, Петров, Сухарев?
А острый укольчик не уходил из пятки и повторился вновь. Вот оно! 30 марта – с самого утра он думал об этом дне. Тут и там 30 марта, в один день она потеряла мужа и брата. Разлетаются осколки, впиваясь в память, я правильно решил, остаюсь в стороне. Может быть, когда-нибудь потом, где-то в другом месте, да и то лишь в том случае, если она сама захочет узнать, кто тот человек, приподнявший плиту забвения.
Под эти гармоничные мысли Сухарев переглянулся с Маргаритой Александровной, пригубил, закусил наскоро бутербродом, приготовленным им же для сбежавшей Марины.
Но вот гармония подошла к финалу. Сухарев поднялся с устремленным видом:
– Едем на вернисаж!
– Какой вернисаж? – Маргарита Александровна удивленно огладила руками сверкающий свитер. – В самом деле мы куда-то собирались. А ведь надо искать себя в себе. Я откроюсь вам, Иван Данилович. Сегодня ночью мне был сон, тот самый, который в телеграмме и который в руку. Я вскочила и тут же побежала на угол звонить Валентине, но она мне не поверила и даже смеялась, а теперь, как видите, кается.
– Сон-то о чем? – взволнованно перебил Сухарев, пробегая памятливым глазом по собственному утреннему сновидению.
– Об Игоре, – отозвалась она нетерпеливо. – Что будет весточка о нем. Игорь и Володя вместе снились, вместе бежали по полю. И когда вы пришли, я первым делом подумала: это и есть мой сон. Но теперь – телеграмма! Это был Игорек. А может, вы вместе, потому что я еще что-то чувствую, это еще не конец. Не могу я в такой день уходить из дому за суетой. Нарядилась: пусть останется для вас.
– Тебя опять разоблачат, – сказал Володя, – за твои же добрые дела.
– Вполне понимаю ваши чувства, – торжественно начал Сухарев, готовясь удрать от расплаты благодарностью. – У вас сегодня возвышенный день. Но если вам хочется побыть одной, я не смею настаивать…
– Я вас не отпущу, – начала Маргарита Александровна и тут же осеклась: – Впрочем, простите, я не располагаю такими правами, в самом деле, вам так хотелось на вернисаж, умоляю вас…
Сухарев облегченно понял, что он приговорен остаться.
