Текст книги "Расколотое небо"

Автор книги: Анатолий Сульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

4

На следующий день, вернувшись с полетов, Николай увидел на столе письмо: «Коля, милый, прощай! Я не могу больше так. Завязнуть в Сосновом, всю жизнь ждать тебя с полетов – не могу! То, что я увидела на аэродроме, помогло мне все взвесить. Я недостойна тебя – это главный вывод. У тебя есть цель, я же потеряла ее, у тебя есть вера, у меня ее нет, ты живешь надеждой, я… Блажен, кто верует… Я принесла тебе немало неприятностей, и тем не менее я всю жизнь буду помнить наши первые встречи, гул самолетов, тебя, пропахшего чем-то аэродромным. Я уезжаю навсегда. Прости, если можешь, не поминай лихом… Целую, Надя».

Николай тяжело опустился на стул, обвел комнату помутневшим взглядом. Вокруг следы торопливого отъезда: открытые ящики шкафа, разбросанное на полках белье, чемодан с открытой крышкой… Вышел на кухню, достал из холодильника бутылку водки, налил полный стакан и выпил залпом; закурил, почувствовал, что пьянеет, вернулся в комнату и, не снимая куртки и летных ботинок, грохнулся на кровать…

Внешне Николай старался оставаться, как всегда, бодрым и веселым. Но однажды не выдержал: тайком ушел в соседний поселок.

Анатолий и Геннадий вернулись с ночных полетов поздно. Заметив свет в квартире Кочкиных, вошли. Николай сидел на табуретке посреди кухни в расстегнутой форменной рубашке, с сигаретой, прилипшей к нижней губе, и бросал в печку титана чьи-то письма. С каждым листком огонь усиливался, подсвечивая его вздрагивающие пальцы и впалые щеки.

– Ты что делаешь? – обеспокоенно спросили оба.

Николай поднялся, потрогал титан ладонью и ответил, едва выговаривая слова:

– Тихо, вот душ… Душ хочу принять, водичку грею. Не желаете?

Он умолк и шумно вздохнул; взгляд его стал сосредоточеннее, в глазах появилась неприкрытая тоска.

– Не желаете, други мои, согреться первой любовью? Вот этими… моими душевными признаниями… – Николай разжал руку, и на пол полетела россыпь конвертов.

Анатолий нагнулся, подобрал письма, тихо произнес:

– «Не перечитывай писем, где почерк любезной подруги! Старое тронет письмо самый незыблемый дух. Все их сложи – против воли сложи! – в горящее пламя. Вот погребальный костер страсти несчастной моей».

Николай поднялся и шало посмотрел на Анатолия.

– Сам сочинил?

– Нет. Овидий. Древний Рим, – ответил Анатолий и обнял друга за плечи.

Николай тяжело опустился на табурет и провел ладонью по лицу.

– Пытался переубедить – не вышло. А ведь любил. И еще как!.. – Он поднялся и, пошатываясь, прошел к титану. Нагнулся и подобрал несколько конвертов. – Много писал я ей. И какие слова в этих письмах! – Бросил конверты в печь. – Вот, кажется, и все. Но им, – Николай зло погрозил кулаком в темное окно, – им никогда не прощу!

– Кому это? – спросил Геннадий.

– Женщинам!

Геннадий вздохнул: перемелется, мука будет. А вот то, что Николай выпивать начал, – плохо. Ох как плохо! Даже подумать страшно, чем это может кончиться.

5

Шурочка Светлова работала в промтоварном отделе магазина. В гарнизоне она появилась несколько лет назад, окончив торговый техникум. Жила в небольшой комнате в одном доме со своей сестрой Леной – женой техника Муромяна. По-детски доверчивая, Шурочка отвечала вниманием каждому, кто проявлял к ней интерес. Она быстро освоилась с работой, подружилась с продавцами других отделов, стала выступать в гарнизонной художественной самодеятельности.

Первым, кто пригласил ее на танцы, был техник Федор Мажуга. Шурочка любила танцевать. Мажуга весь вечер лихо вальсировал с нею. Встречались они часто, и Шурочке казалось, что Федор по-настоящему любит ее.

В тот вечер они долго стояли на берегу небольшой реки. Вечерняя тишина, близость Федора, его ласковый, вкрадчивый голос наполняли сердце Шурочки тихим счастьем и тревогой. Федор смотрел на нее. При тусклом свете луны она различала его беспокойно блестевшие глаза, чувствовала, как тяжелеет взгляд. Взволнованный голос Мажуги перешел в шепот, на плечи легли его руки, и Шурочка вдруг ощутила себя беспомощной и обессиленной. Запоздало вскрикнув, она рванулась из его объятий и ощутила, как губы Федора впились в ее губы…

Они встречались чуть не каждый вечер, хотя Федор больше о женитьбе не заговаривал. А Шурочка и сама не знала, согласилась бы теперь выйти за него замуж или нет. Через месяц-другой она заметила, что Мажуга избегает ее. По магазину прошел шепоток, что техник завел себе новую подружку.

Как-то Мажуга пришел к Шурочке домой; обдав водочным перегаром, полез обниматься. Шурочка решительно оттолкнула его.

– Уходи! И чтоб больше твоей ноги здесь не было!

Мажуга, пошатываясь, вышел. А Шурочка перестала ходить на танцы, замкнулась, затосковала. Она и не замечала, как подолгу топчется в ее отделе Сторожев, как робко и застенчиво поглядывает на нее, не решаясь заговорить.

Заметила это Лида Васеева.

– Толя, неужели тебе не наскучило быть одному? – как-то спросила она.

– Один-то я почти и не бываю, – усмехнулся Анатолий. – Дома – Кочка и Генка, на работе, сама знаешь, меньше, чем звеном, не остаемся, в воздухе – парой…

– Парой, да не той, – вздохнула Лида. – Пора тебе иной обзаводиться…

В тот же день она уговорила Шурочку прийти на танцы в офицерский клуб.

– Хватит киснуть, – сказала Лида, – молода ты еще, чтоб старуху из себя корчить. Приходи, с парнем познакомлю. Отличный парень.

– Да ну их всех! – отмахнулась Шурочка. – Надоели.

Но в клуб, принарядившись, пришла.

На первый танец Шурочку пригласил Геннадий. Он танцевал легко, шутил, рассказывал о проказах своих сыновей. Шурочка улыбалась, удивляясь в душе тому, как быстро забыла о своих недавних огорчениях.

Музыка стихла, Геннадий поблагодарил Шурочку и проводил к свободному креслу. Туда же подошли Лида со Сторожевым. Познакомила их, ушла с Геннадием в буфет.

Анатолий Шурочке не понравился.

«И чего стоит, словно аршин проглотил? – подумала Шурочка. – И так на душе тошно, а тут еще он. Наслушался, поди, сплетен, тоже надеется на легкий успех…»

Анатолий приглашал ее на каждый танец. Танцевал он старательно, словно упражнения спортивные выполнял. С трудом дождавшись перерыва, Шурочка быстро прошла к двери, дернула массивную ручку и выскочила в темноту. И уже там заплакала громко, навзрыд.

Домой идти не хотелось: снова сиди одна, а на улице первая весенняя теплынь, люди… Зайти к сестре? Лена, наверное, спит. Да и чего заходить? У нее своих забот хватает…

Шурочка медленно побрела по улице, опустив руки. Анатолий шел за ней, то скрываясь за деревом, то уклоняясь в темноту от света редких уличных фонарей. Неожиданно он услышал ее всхлипывания. Может, подойти, спросить? А если прогонит? Какое кому дело до чужих слез? Иди своей дорогой, не лезь в душу.

Шурочка вышла на освещенную аллею, обернулась и заметила возле дерева Анатолия.

– Прячетесь-то зачем? Выходите. У вас сигарет нет? – Ей вдруг захотелось закурить. Угостили однажды на вечеринке подруги – понравилось.

– Я не курю, но сигареты сейчас принесу.

– Не надо! Поздно, где возьмете?

– Не беспокойтесь, – ответил Сторожев. – Мой друг Кочка дымит, как паровоз. У него найду. – И скрылся в темноте.

«Быстрый, – подумала Шурочка. – Не успела глазом моргнуть – и след простыл».

Анатолий примчался домой, взял со стола пачку сигарет, спички и бегом кинулся назад, в конец аллеи. Перед Шурочкой он вырос так неожиданно, что она вздрогнула. Подал сигареты и спички. Она закурила. Красный вздрагивающий огонек то и дело вырывал из темноты ее подпухшие губы, напряженные, заплаканные глаза.

– А вы в любовь верите?

Анатолий опешил. Он ожидал вопроса, но не этого. Чего это ей о любви захотелось поговорить? О любви молчат.

– Конечно, – растерянно ответил Анатолий.

– А откуда вы знаете, что она есть?

– Из книг.

– Ах из книг! – зло засмеялась она. – В книгах что хочешь придумать можно. А в жизни вы ее встречали, настоящую?

– Пока не довелось.

– То-то же. Нет сейчас настоящей любви и не будет! Увидит парень девушку – у него одна мысль: как побыстрее руки в ход пустить. И поговорить с ним не о чем. Пойдешь с таким в кино, а он до конца сеанса не может высидеть. К выходу тянет. «Пойдем ко мне, пока соседа по комнате нет…» Любовь!..

– Зачем вы так? – сокрушенно сказал Анатолий. – Неправда это. Возьмите хотя бы Васеевых, Лиду и Генку! Любят ведь друг друга, по-настоящему любят.

Шурочка ничего не ответила, круто повернулась и зашагала к своему дому. Взбежав на крыльцо, нащупала за наличником ключ, открыла дверь и вошла в темный коридор, оставив дверь открытой.

Сторожев остановился, не зная, что делать: идти ли вслед за нею или возвращаться домой. «Характерец», – подумал он и услышал голос Шурочки:

– Куда же вы?

Она стояла на крыльце с бутылкой вина и двумя стаканами.

– Держите!

Шурочка сунула ему стаканы, налила вина, поставила бутылку на перильце, достала из кармана костюма две конфеты.

– Зачем это? – строго спросил Анатолий, – Уберите.

Шурочка, казалось, не слышала его.

– Давайте выпьем за любовь! За людей, которые верят в нее! – Выпила, хрипло засмеялась. – А теперь ступайте.

– Зачем вы так? – сказал Анатолий. – Глупо это, слышите?! Не надо этого…

Шурочка поцеловала его в щеку и скрылась в темном проеме двери.

Сторожев постоял возле крыльца и медленно побрел домой. Он не ощущал наступившей ночной прохлады, зябкого весеннего ветерка, спустившегося с заснеженного темного пригорка. Радостный и возбужденный, шумно распахнул дверь квартиры и увидел Лиду и Геннадия.

– А, вот и Толич! – воскликнул Геннадий. – Молодец! Как говорит наш замполит, не оставляй любовь на старость, а воздушные бои на осень. Проходи, проходя. Мы собрались чаи погонять. С каким вареньем хочешь?

– Подожди о чае. Пусть доложит, откуда так поздно явился. Когда это было, чтобы летчик Сторожев возвращался домой в первом часу ночи? – Лида встала между Геннадием и Анатолием, глаза ее смеялись. – Лед тронулся! Какому богу помолиться? – Она одобрительно похлопала Анатолия по плечу и принялась разливать чай. – Давно бы так.

Первую чашку Лида подала Анатолию. Подвинула розетку с вареньем, сахарницу.

– Пирог пробуйте. С яблоками.

– Пирог с яблоками и крыжовенное варенье – лучшее, что есть на свете, утверждал Пушкин, – сказал Геннадий.

Анатолий попробовал пирог и засмеялся:

– Вкуснятина! Знал Александр Сергеевич толк в пирогах. Знал!

6

Тревога подняла людей на рассвете. Геннадий спросонья никак не мог понять, почему Лида так трясет его. Лег спать позднее обычного: долго сидели у Николая – тот снова вернулся домой навеселе. Николай оправдывался: пригласили в компанию, отказаться не мог. Обычно Лида старалась защитить Николая – горе у человека! Но теперь и она понимала, что его надо остановить, пока не поздно. Ее упреки Николай выслушал молча, густо побагровев, но в его глазах стыла тоска.

Геннадий знал цену «разговорам по душам». Нужно было что-то покрепче. Как командир звена, как друг и заместитель секретаря партбюро эскадрильи, он был обязан поставить в известность руководство полка: у Кочкина дела плохи. На этом настаивал и доктор Графов, который в тот вечер привел пьяного Николая домой.

– Гена, тянуть дольше нельзя, – сказал Графов. – Ему нужны не увещевания, а основательная встряска. Горегляд и Северин его еще остановить могут, вы, Лида и Сторожев – нет.

– Я согласен с вами, Владимир Александрович. Завтра пойду к Северину, – с горечью ответил Геннадий.

Он вспомнил об этом разговоре, когда бежал вместе с Анатолием к поджидавшему летчиков автобусу: они едва достучались до Кочкина, едва подняли его о постели. Ждать отставших комэск Пургин не стал.

Автобус остановился возле «высотки». Летчики выскакивали из него и бежали в зал высотного снаряжения переодеваться в летное обмундирование. Горегляд и Северин о чем-то переговаривались между собой; Геннадию показалось, что говорили о нем. Он переоделся и направился в класс предполетной подготовки. В дверях столкнулся с Николаем; лицо у него было припухшее, глаза слезились, веки набухли.

Когда летчики собрались, в класс вошли Горегляд, Северин и Брызгалин. Начальник штаба Тягунов подал команду «Смирно!»; Горегляд махнул рукой, и все сели. Он подошел к вывешенной на стене карте района полетов, что-то на ней отыскал. Задачу ставил кратко и сжато, поглядывая на часы.

– Звенья Пургина и Васеева наносят удар по переправе в излучине реки. – Горегляд показал на карте. – Эскадрилья Редникова прикрывает наземные войска в этом районе. Остальные – в резерве командира дивизии. Проложить маршруты, произвести расчеты. О готовности доложить. Вылет по моей команде. Пургин и Васеев – ко мне, остальные готовятся к вылетам под руководством подполковника Брызгалина.

Горегляд, Северин, Пургин и Васеев направились в соседнюю комнату. Горегляд усадил летчиков за стол, сам ходил по классу, выслушивая доклад Пургина.

Геннадий мысленно готовился к вылету. Тревога за Николая не давала покоя. Лететь он не может, хотя сам думает по-другому. Во всяком случае, об этом надо докладывать. Дальше оттягивать нельзя. Задание очень сложное, а Кочкин явно не в форме.

– Как твое звено? – услышал он голос Горегляда я поднялся. – Чего задумался?

– Звено не готово, товарищ полковник. – Геннадий знал, что сейчас начнет действовать суровый закон армии об ответственности. – Кочкин лететь не может.

– В чем дело? – посуровел Горегляд, остановившись против Васеева. Он знал о дружбе этих летчиков и потому был застигнут врасплох. – Болен Кочкин?

– Здоров. Точнее, почти здоров, – невнятно ответил Геннадий, ощутив на себе требовательные взгляды командира полка и замполита. – Кочкин в последнее время, после отъезда жены, злоупотребляет спиртным. – Сказал и замер, ожидая командирского гнева.

– Лететь не может? – переспросил Пургин, изменяясь в лице. – Почему не доложил раньше?

– Пытался сам воздействовать. – Геннадий стоял вытянувшись, не спуская глаз с Горегляда. Волнение, охватившее его, не оставляло. Он понимал свою ответственность и готов был понести наказание, понимал и трудное положение, в которое поставил Николая.

– Ну и что же? Помогало? – Горегляд в упор смотрел на Васеева, сжав кулаки и поигрывая желваками.

– Пока нет.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Черт бы вас побрал! – взорвался Горегляд. – Лучшее звено в полку! – Горегляд повернулся к Северину. – Не знаем мы с тобой, комиссар, людей! Хвалим не тех, кто достоин!

– Не совсем так, – спокойно, словно сдерживая гнев командира, отозвался Северин. – Звено Васеева – действительно лучшее в полку уже два года. У Кочкина – беда, жена уехала. С ним и Васеев, и Графов, и я беседовали не раз. Летать Кочкину пока нельзя, Васеев прав! – Северин не стал уточнять подробности встреч и бесед с Кочкиным. Обстановка уже накалена, Горегляд взвинчен, на критических углах – до срыва недалеко, его понять можно. А летчикам вылетать на задание, у них нервы должны быть в порядке. – Я думаю, командир, им, – он кивнул в сторону Пургина и Васеева, – надо готовиться к заданию, а о Кочкине поговорим вечером, после полетов.

Горегляд посмотрел на Северина. Молодец, комиссар. Умеет обстановку разрядить. Не выскажись, глядишь, и с тормозов… Теперь надо о деле говорить, о вылетах.

– Задание очень сложное. – Горегляд начертил на классной доске характерный изгиб реки, нанес условные знаки, взял указку. – Танковые колонны «противника» на подходе к реке. По данным разведки, будут наведены переправы. Не исключено, что одна из них – ложная. Вылет по моей команде. Ведомым к Васееву назначьте, товарищ Пургин, резервного летчика. Старший лейтенант Васеев! – Геннадий поднялся, Горегляд махнул рукой: садись. – Ты, брат, хорошенько подготовь его, проинструктируй, проведи тренаж «пеший по-летному». Подвеска вооружения – штатная. Бомбометание с кабрирования. И еще, по секрету: в район учения на вертолете прибыла группа генералов. Глядите в оба, гуси-лебеди!

Звено Васеева вылетело вслед за четверкой Пургина. Летчики прижались к ведущему – шли в режиме полного радиомолчания и обменивались лишь скупыми жестами, покачиванием крыльев.

* * *

Геннадий изредка бросал взгляд сквозь лобовое стекло, сверяя маршрут полета на карте с местностью. За ним неотступно следил Анатолий. По мере приближения к цели четверка уменьшила высоту; под крыльями проносились островерхие верхушки сосен, лесные полянки, овраги. Пилотировать стало труднее – взгляд только на землю, а она все ближе и ближе. Главное – укрыться в складках местности от локаторов «противника», думал Геннадий. Подойти к линии «фронта» незамеченным. Еще на земле, задолго до вылета, он мысленно составил план полета: на предельно малой высоте пройти последний участок маршрута, обнаружить цель, отвлекающим маневром уйти в сторону, будто ничего не заметили, и ударить из тыла «противника». Не ошибиться бы в определении цели. Переправа с высоты – карандаш, не более. Искать танки, а от них и остальное. Танки, конечно, упрятаны на лесных дорогах. Попробуй их заметить, когда в глазах все мельтешит: деревья, перелески, речушки, холмы – сплошная желто-зеленая лента. И она – совсем рядом, крыло вот-вот чиркнет по верхушкам деревьев.

Геннадий вытягивал шею, стараясь заглянуть за горизонт, обшаривал взглядом местность, высчитывал мысленно пройденный и оставшийся путь. Спросить у Анатолия нельзя, глухая тишина, посоветоваться не с кем. Один за все в ответе. И пилотирование. И поиск цели. И безопасность полета. И штурманские расчеты. А машина в минуту проскакивает пятнадцать километров.

Где-то у горизонта блеснула фольга реки. Разворот, ребята! Машины – крыло в крыло, будто связаны невидимыми нитями. Выходим в тыл. Теперь – искать танки. До рези в глазах. Дорога и танки. Где они? Можно подняться повыше – «противник» наверняка заметил, поднимает или уже наводит перехватчики. Не прозевал бы Редников, он прикрывает. Что это? Сторожев выскочил вперед и повел группу за собой. Увидел первым – молодец, Толя! Вижу! Разомкнись в боевой порядок!

Неожиданно его охватил страх – не ложная ли переправа? А секунды летят. Взгляд словно маятник: влево – вправо, влево – вправо… Танки. Где они? Еще секунда – и в атаку… Он заметил серую полоску переправы. Но где танки? Ага – вот и макеты танков. Включил вооружение и, довернув, потянул ручку управления на себя, ввел машину в крутой угол кабрирования. На мгновение перегрузка вдавила в сиденье, не повернешь ни рук, ни головы. Не допустить крена. Машина должна идти точно – вдоль прочерченной мысленно нити, и ни на градус в сторону. Он слился с машиной и чувствовал ее каждым первом. Считал секунды, градусы крена и тангажа, выверял путь самолета. Яркий всплеск сигнальной лампы. Сброс! Кнопку вдавил до упора. Щелкнули замки держателей – бомбы пошли по определенной его полетом траектории. Раз, два, три… семь… десять… Взрывы. Правый крен, взгляд вниз. Попадание! Теперь дело за ведомыми. Снова взрывы.

Его охватил азарт боя. Еще атака – хвостатые ракеты понеслись туда, где карандаш переправы перечеркнул реку. Четверка закончила атаки, собралась и со снижением исчезла за лесом.

Ни Геннадий, ни Анатолий, ни их ведомые не знали, что внимательно наблюдавший за боем министр обороны сказал:

– Машина достойна похвалы. Летчики подготовлены отлично. Ведущему – звание досрочно, ведомым – именные часы.

7

Николай стоял посреди командирского кабинета, в котором собрался весь руководящий состав полка, – решалась его судьба. Он не знал, что до его прихода Горегляд выслушал Северина, Графова, Брызгалина, Пургина. Теперь слушали его. Но чем он мог оправдать свои проступки? Особенно последний – узнав, что не летит в четверке Васеева, пошел домой. Полк радовался успеху звена, он радость топил в водке. Не может он летать. К мнению Пургина присоединились Брызгалин, Северин.

Николай клялся, ловил в глазах Горегляда огонек сострадания, отворачивался – ему казалось, что полковник чувствует запах перегара.

Горегляд молчал. В душе ему хотелось, чтобы это вынужденное совещание закончилось в пользу Кочкина. Пусть останется парень в строю. Сделает выводы, друзья помогут, остепенится. Не знает, поди, дурачок, сколько прекрасных людей утонуло в водке. Надеется победить ее – завтра, послезавтра. Вот выпью последний раз и завяжу. А сил больше нет – она одолела тебя, а не ты ее. Ты уже не смотришь людям в глаза честно и открыто. Нет, как ни тяжело, а все-таки побудь на земле. Одумайся. Все взвесь. Тогда и поговорим.

– От летной работы отстраняю. Будешь назначен в наземную службу.

– Товарищ командир, я…

– Не надо! – предупреждающе, в упор посмотрел Горегляд. – Не надо заверений, ты их уже давал. Теперь у тебя будет время во всем разобраться. Иди.

Кочкин сгорбился, опустил плечи и медленно, волоча ноги, вышел.

Горегляд смотрел ему вслед. «Жестокое решение, ничего не скажешь. Но в авиации по-другому нельзя. Служба наша сурова и ошибок никому не прощает. Жаль парня. В серьезном деле эмоциями надо вдохновляться, а не руководствоваться. Только так можно удержать тебя и спасти. Одумаешься – вернем в строй. Комэск Пургин… Ведь часть и твоей вины в этом есть. Ты же опытнее их всех: Кочкина, Сторожева, Васеева… Опытнее… Так ли? Переправу не обнаружил, а Васеев нашел и уничтожил. Первую бомбу, ракету, снаряд – в цель! Теряешь, Федор, свой опыт, рано стареть начал, округлился, работать над собой перестал. Да и сам я виноват: мало требовал с Пургина, надеялся на него. Мне наука. Как говорится, век живи, век учись…»

* * *

– Друг называется! – Николай нервно ходил по комнате. Глаза его вызывающе блестели, щеки пылали нездоровым румянцем. – Ты же мог не докладывать! Слетал бы на переправу, и все было бы нормально. Ты же предал меня, предал!

– Замолчи! – крикнул Анатолий. – Старик поступил правильно! «Слетал бы…» Это еще вопрос. С пьяных глаз можно в лес идти, а не в кабину истребителя!

– Я был трезв! Чувствовал себя нормально. Перестраховщики – вот вы кто. Ну выпили с Мажугой немного. Ему – ничего, а меня… от полетов… Эх, вы!..

– С кем ты себя сравниваешь? – спросил Анатолий. – С Мажугой. Знаешь, что говорил Ювенал? «Воронам все сходит с рук, голубям – никакого прощения». Понял?

– Пошел ты со своим Ювеналом! – Николай сунул в рот сигарету, долго не мог прикурить, трясущимися пальцами ломал спички. Прикурив, сделал несколько глубоких затяжек, сел в кресло и уставился в темное окно.

– Ты был трезв… Мы тебя по тревоге еле растолкали! – горячился Анатолий. – С вечера так набрался. Стыдись, дубина стоеросовая!

Геннадий подошел к Николаю, обнял за плечи.

– Уймись, Коля. Мы с Толичем тебя знаем лучше других. Ты отличный летчик, мы все у тебя учились, но так дальше нельзя. Да, беда… Да, развалилась семья. Горько, конечно, но жизнь продолжается! – Геннадий достал из планшета конверт. – Вчера письмо от Петра Максимовича Потапенко получил. О тебе спрашивает. Что я ему отвечу?

– Напиши о себе, – зло огрызнулся Николай. – Похвастайся: капитана досрочно дали.

– Хватит! – сказал Анатолий. – Ты чего на Генку злишься? Сам себя подвел – сам и отвечай! Нечего куражиться! – Анатолий взял у Геннадия конверт, вынул письмо. – Послушай лучше: «Дорогие Лида, Геннадий, Толя и Николай, здравствуйте! У меня – радость! Вчера закончил первую самостоятельную серию испытаний! Знали бы вы, как я счастлив! Исполнилась моя давняя мечта! Теперь…»

Раздался стук в дверь. Геннадий пошел открыть. На пороге стояла Лида.

– Ребятки, баиньки пора – двенадцатый час. – Она посмотрела на всех троих и с тревогой спросила: – Что случилось?

– Достукался. – Анатолий показал на Николая. – Списали сизого голубя в наземную службу.

– Неужели? – огорчилась Лида. – Что же теперь делать?

– Посиди, – сказал Анатолий, – я дочитаю письмо Петра Максимовича. «Теперь, ребята, дело за вами. Летайте, учитесь, может, когда-нибудь в школе испытателей встретимся. Недавно почему-то вспомнил, как мы с вами разгружали вагоны с лесом. Помните, как нам не поддавалось последнее бревно? Сил нет, а надо поднять. Так и в жизни: еще одно усилие – и вот она, цель! Как наша Лида? Как сыновья? Из письма узнал, что Надя уехала… Коля, не падай духом, держись! Как у тебя идут летные дела? Ведь ты здорово летал! Жму ваши руки. Ваш Петр Потапенко».

Анатолий сложил письмо, отдал конверт Геннадию и подошел к Николаю.

– Будешь писать ответ ты. Понял?

Николай взял письмо, положил его на стол, закрыл за друзьями дверь.

Ему не спалось. Лежал и думал о полетах, как о чем-то теперь далеком и потерянном. Отоснились утренние малиновые сны. Серые остались, нудные, с осенними дождями, с грустным, одиноким осинником, покрытым хрупкой стеклянной наледью…

Вскоре Кочкина назначили штурманом наведения на командный пункт. Он долго еще не верил, что уже не летчик, и по привычке часто садился с летчиками в автобус. Спохватывался, когда подъезжали к летной столовой, выходил из автобуса и торопливо шел назад, на КП. Новую специальность осваивал неохотно, тосковал по небу, пил, таясь от друзей. Они ругали его, стыдили – с Николая все было как с гуся вода. Он хотел начать жить по-новому, но не мог…

– Возьми себя в руки, – не единожды советовал Геннадий. – Нельзя же так! Ты раскис. Но ты обязан это бремя отлучения от неба преодолеть. Трудно, но тем не менее надо! Пойми, дурья твоя голова, нынешние обязанности очень ответственны. Штурман наведения – первый помощник летчика. Тебе, летчику, больше, чем кому-либо, известны скрытые особенности перехвата, а потому ты должен наводить лучше остальных!

– Тебе легко проповеди читать! – взорвался Кочкин. – Посмотрел бы я на тебя в моей шкуре! Вы с Анатолием на полеты, а мне плакать хочется от обиды!

– Ты чего кричишь? – вмешался Анатолий. – Успокойся. Подыши по системе йогов! Старик прав, а ты выпендриваешься. Сам во всем виноват! – Анатолий в упор посмотрел на друга. – Молчишь? Так слушай, когда тебе дело говорят. Пора кончать с водкой! Сделай для себя правилом: ничего сверх меры! Алкашом можешь стать, дубина! Секретарь парткома Выставкин опять тебя видел в поселке. Говорит, ты был навеселе.

– Думаете, мне легко все это слушать? Я же хочу, хочу жить по-другому, но… – Николай развел руками. – Не получается.

– Мало просто хотеть. – Анатолий обнял друга, – Надо еще бороться!

Кочкин отвел глаза в сторону, вздохнул и подошел к окну. Из смурного, набухшего влагой обволочья неба сочился нудный, обложной дождь. Капельками оседал на деревьях, подоконнике, крышах домов, вызывая у Кочкина подавленное, гнетущее настроение…

* * *

О секретаре парткома майоре Выставкине прибывший в полк Северин узнал из рассказа начальника политотдела дивизии Сосновцева. Почти всю свою службу Выставкин провел на стоянке: был техником самолета, звена, избирали в партбюро эскадрильи, в партком полка. Человек скромный, уважительный, он пользовался в полку авторитетом. Но одно дело быть членом парткома, другое – секретарем. Выставкин так и остался «технарем»: если среди коммунистов-техников по линии парткома немало делалось, то к летчикам секретарь парткома идти опасался. Почти не занимался анализом летной работы. И не потому, что не хотел, – не мог.

А тут – летчик на крючок попался: увидел Выставкин Кочкина в поселке навеселе. Утром вызвал в партком и Кочкина, и его начальника Васеева.

– Пьянствуете, товарищ Кочкин? – Выставкин для солидности постучал карандашом по столу. – Так, так. Докатились! Живете рядом, товарищ Васеев, и не видите?

– Вижу, – холодно ответил Геннадий.

– Это же не впервой? Надо ударить побольнее.

– Уже ударили. – Васеев взглянул на Выставкина, не увидел в его глазах ни сочувствия, ни жалости, ни заботы. Словно речь шла не о человеке – о чурке. – Отстранили от летной работы.

– А выводы Кочкин сделал? Нет. Будем выносить на партком.

Геннадий не выдержал.

– Зачем вы пугаете парткомом?! Да, Кочкин виноват! И я вины с себя не снимаю. Мы помогаем ему, надеемся, что он возьмется за ум. Не надо спешить, товарищ Выставкин. С людьми ведь дело имеете, не с гайками и болтами.

– Вы… вы почему кричите? – В голосе Выставкина звучал металл. – Обоих на партком за такое поведение!

Разговор получился тяжелый, Выставкина еле успокоили. Николай встревожился не на шутку – вызов на партком ничего хорошего не сулил. Начинать нужно было с нуля: вовремя подниматься, делать зарядку, ходить на тренажи, сидеть над учебниками. Служба наведения для него, летчика, вдруг приобрела острый интерес. Не хватало времени: пока обдумает приказ, пока соберется передать его на борт – поздно.

После очередной неудачи Кочкин сидел на рабочем месте штурмана в классе и вяло листал учебник, стараясь отыскать причину срыва, когда услышал скрип открываемой двери. Вошли Васеев и Сторожев.

– Чего засиделся? Пошли домой, – предложил Анатолий, но, заметив мрачное, озабоченное лицо Кочкина, подошел ближе. – Опять хандра?

– Какая хандра! – огрызнулся Николай. – Не получается, хоть кричи! Какая-то непонятная медлительность. Боязнь ошибки.

Геннадий посмотрел на часы, снял китель и включил аппаратуру.

– Толич – на контроль с хронометром. – Стал позади Николая. – Вводная номер один: отказ генератора!

Тренировки и дежурства, дежурства и тренировки.

Постепенно Кочкин стал чувствовать, что он нужен людям в кабинах. Не раз летчики, стараясь быстрее обнаружить в темных облаках цель, просили у него помощи. Кочкин мучительно искал цель среди хаоса всплесков света, до рези в глазах вглядываясь в экран локатора. Находил едва заметную крупинку, спешил сообщить экипажу курс и высоту. И однажды в непроглядной ночной темноте, помогая молодому летчику среди плотных облаков выйти на аэродром, Николай почувствовал, что черная головка плотно прижатого к губам микрофона и небольшой, величиной с фуражку, полный сполохов экран локатора и впрямь заменили ему ручку управления в приборную доску самолета. Работать стало легче. Когда же сердце просило скорости, он шел на аэродром, находил укромное, скрытое от чужих глаз местечко в кустарнике и следил за взлетающими самолетами.