Текст книги "Расколотое небо"

Автор книги: Анатолий Сульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

2

Сосновцев появился в полку, когда Махов был в воздухе, а Горегляд руководил полетами. Северину о его приезде дежурный по стоянке доложил после того, как машина начальника политотдела остановилась у ТЭЧ. Сосновцев выслушал доклады начальников групп регламентных работ, обошел расстыкованные машины, побеседовал с техниками и механиками, ознакомился с технологическими картами, подробно расспросил о расстановке людей. Самым узким местом оставались спецслужбы, никакие рывки и авралы здесь помочь не могли. Нужны новые группы, нужен второй комплект специалистов. А их нет и взять неоткуда. Горегляд усилил группы за счет личного состава эскадрилий. Одни дыры латаем, другие оголяем. Работа организована в две смены, а спецслужб – даже в три, с коротким перерывом на сон. «Поточный метод полетов» выматывал людей. В авиации авралы никому пользы не приносили. Северин прав: ТЭЧ – на пределе. Все держится на тонкой нитке. Она может лопнуть в любую минуту. Где-то недосмотрят, что-то проверят кое-как – и все.

Вечером Сосновцев встретился с Маховым. Разговор был долгий и крутой. Налет часов вскружил Махову голову. ПМП – это достижение, это прогресс. А недостатки, так они есть везде. «Поточный метод полетов» уже дает положительные результаты. Это факт.

– Но налет превратился в самоцель…

– Согласен, – кивал Махов. – На какое-то время – да. Потом все вернется на круги своя. Главное – вырвать два-три месяца.

– Слишком дорого они нам могут обойтись. – Сосновцев остановился возле методического городка. – Почему вы, Вадим Павлович, не любите людей? Грубы с ними?

– Жалуются? – не без удивления спросил Махов. – Я это, честно вам говорю, отношу к высокой требовательности. Никому не нравится, когда с него строго спрашивают. Проблема резкого увеличения налета – это крепость, и ее можно взять лишь с помощью высокой требовательности.

– Любую крепость взять можно. Но мудрый полководец, прежде чем дать команду на штурм, людей выслушает, все рассчитает, выберет лучший вариант и лишь после этого определит направление главного удара. Другой же ради быстрой победы и громкого рапорта будет брать крепость с ходу, невзирая ни на что. Сейчас настало время точного расчета, анализа и научного предвидения. Современный руководитель должен уметь считать все: от снаряда и ракеты, морального духа людей до количества топлива на операцию. Все должно быть учтено. Тот, кто умеет считать, тот и добьется победы. К сожалению, этого-то еще многие не поняли и к научной организации труда относятся скептически. «Это не для армии, – заявляют они. – Пусть НОТ внедряют на производстве». А теперь вернемся к тому, с чего начался разговор. О человеческом отношении к людям. Вместо того чтобы посоветоваться – совещание с разносом. Коллектив в полку крепкий, с ним можно горы свернуть. К сожалению, вы этого так и не поняли, решаете сложные задачи наскоком, силой данной вам власти. Хороший руководитель остается во главе коллектива, а не возвышается над ним. Вы увлеклись администрированием, обвешали офицеров взысканиями. У начальника ТЭЧ – хорошего, честного партийца – от вас два взыскания. Накалить обстановку нетрудно, а сделать ее рабочей сможет не каждый. Люди работают очень много, Вадим Павлович, к ним надо быть подобрее, позаботливее.

3

О своих намерениях Сосновцев сказал только замполиту эскадрильи Буту; тот организовал материальное обеспечение задуманной «операции». «Заговорщики» действовали скрытно, и, когда полковник Горегляд доложил Сосновцеву о служебном совещании в воскресенье, начальник политотдела сказал:

– Совещание переносится на шестнадцать ноль-ноль. Вам, Степан Тарасович, и Северину быть в пять ноль-ноль возле гостиницы. Форма одежды – комбинезоны. Прошу не опаздывать.

Горегляд переглянулся с Севериным. Тот пожал плечами и удивленно поднял брови.

Утро выдалось тихое и росистое; из соснового бора неслись неумолчные птичьи хоры; с голубой высоты на землю падали милым перезвоном песни жаворонка; от озера тянуло прохладой и свежим запахом скошенного тростника. И необыкновенная тишина, нависшая на вершинах бронзовоствольных сосен, и птичьи голоса, и шелест вымахавшего в человеческий рост камыша, и прозрачный, звонкий воздух – все это кипение и утверждение жизни наполняло грудь стоявшего у порожка Сосновцева. Он запрокидывал голову, стремясь отыскать сквозь редкую крону хвои трепыхавшийся в васильковом мареве неугомонный серый комочек жаворонка, вслушивался в шелест ножевидных листьев камыша, вглядывался в подернутую тонкой кисеей тумана озерную даль и радовался всему этому, скупо улыбался, беззвучно шевеля губами.

Подошли Горегляд и Северин, поздоровались, настороженно глядя на начподива. Горегляд предполагал, что предстоит внезапная проверка всей караульной службы (вахта с четырех до семи утра недаром называется «собачьей» – больно в это время спать хочется, часовым трудно преодолеть желание сомкнуть глаза). Северин думал, что Сосновцев зря людей дергать не будет, раз вызвал, – значит, в этом есть острая необходимость. Оба стояли навытяжку, в отглаженных комбинезонах и начищенных ботинках, ждали очередного срочного задания. Но полковник словно не замечал их и продолжал всматриваться в небесную голубизну, восхищенно цокая и покачивая головой. Наконец отвлекся, окинул взглядом Горегляда и Северина:

– Задание будет следующим. Достаньте карты.

Горегляд и Северин щелкнули кнопками планшетов, вынули карты.

– В квадрате 3460, – официально и сухо продолжал Сосновцев, – находится спецобъект.

– Так это же озеро! – вырвалось у Северина.

– Точно так. Начинаем выдвижение в квадрат 3460.

Втроем двинулись по тропке в сторону озера. Шли молча, вытянувшись в цепочку. «Что надумал начподив? – Может, Северин знает, но помалкивает? Нет же. Спрашивал, когда шли к гостинице. Подвох какой-то. Спецобъект. Карты. Тут что-то не так, – думал Горегляд. – Сосновцев неспроста держит все в секрете».

Приближаясь к озеру, почувствовали прохладу, услышали звонкий комариный писк, пронзительный свист проносившихся над головами стрижей. На берегу озера остановились.

– Теперь карты убрать. Планшеты снять, – предложил Сосновцев. – Докладываю обстановку. Ввиду более чем двухмесячной работы без выходных есть решение, – он заговорщически подмигнул обоим, – сегодня выйти на рыбалку и отдохнуть!

– Ну, Виктор Васильевич, – Горегляд облегченно вздохнул, – гора с плеч! Шел и мучил себя: а что, что задумал полковник Сосновцев? Спецобъект, карты, квадрат…

– Разве вас, чертей упрямых, вытащишь на рыбалку обычным путем? Нет! Вы и командующему пожалуетесь, что вас отрывают от работы. Пришлось таким вот манером. Извините, если нечаянно заставил поволноваться.

Сосновцев свистнул. Из-за скалы вышел капитан Валерий Бут. В руках снасти, свертки, противокомариные сетки.

– И ты, Бут! – засмеялся Северин. – Заговорщики! Все в глубокой тайне. Я тебе покажу! – шутливо пригрозил он замполиту эскадрильи.

Сосновцев и Бут сели на весла, Горегляд и Северин – на корму лодок. На берегу остался радист с переносной радиостанцией и ракетницей: в случае необходимости подаст сигнал.

Встав на якорь, огляделись, размотали лески, нацепили червяков, закинули снасти. Горегляд следил за поплавками, изредка бросая беспокойный взгляд в сторону берега – не появились ли над камышами яркие дуги сигнальных ракет.

Рыбалка удалась на славу. Клев был все утро, и донья обеих лодок были устланы серебром плотвиц, зелеными спинами окуней, оранжевыми плавниками красноперок. Пока из лодок выбирали рыбу, Бут, по просьбе Северина, сбегал в жилой городок. Вскоре появились жены Горегляда, Северина и Бута. Женщины принялись готовить завтрак.

Уху готовила Рая Северина – она слыла мастерицей в этом деле; рыбу на становище чистили все; потом жена Бута мыла ее в озерной воде. Горегляды готовили специи по заданию Раи; сам Северин вместе с Бутом налаживали костер, подвешивали огромную черную кастрюлю, с треском ломали пересохший хворост.

Мужчины завершили свои хозяйственные дела и, отмахиваясь от наседавшего комарья, уселись в густую прибрежную траву; потянуло дымком разведенного Бутом костерка. Дым пощипывал глаза, отгонял стаи комаров, сизой кисеей стлался вдоль берега, нависал на кустах бузины и свесившихся к воде ветках плакучей ивы.

– До чего же хорошо у вас! – Сосновцев окинул взглядом начавшую блестеть в лучах поднявшегося солнца озерную даль. – Не гарнизон, а райские кущи! У бога за пазухой живете!

– Некогда радоваться всему этому, Виктор Васильевич! – устало пробасил улегшийся на траву Горегляд. – Почаще к нам приезжайте и, как сегодня, вытаскивайте нас на природу.

– Непременно буду! – пообещал Сосновцев и вслед за Гореглядом улегся на зеленый ковер. – Душой отдыхаю у вас. Человеку иногда покой необходим. Для разрядки.

От костра вместе с дымком аппетитно потянуло запахом вареной рыбы. Бут сходил к лодкам, вернулся с сеткой пивных бутылок. Сосновцев открыл бутылки, разлил пиво.

– Хорошее пиво. Свежее. Угощайтесь.

Пили не спеша, наслаждаясь вкусным, прохладным напитком.

– Посоветовал бы, Юрий Михайлович, Мажуге пользоваться пивом вместо водки.

– Черт бы побрал этого Ма… – Горегляд поперхнулся и долго откашливался, багровея лицом. – Чего только ему ни советовали, чего ни говорили, да толку нет! От него все отскакивает, как горох от стенки.

Помянули Мажугу недобрым словом и Северин с Бутом. В семье алкоголиков вырос парень. Дед и отец пьяницы, и мать выпивала. Пьянство – это беда не только самих пьяниц, но и последующих поколений, беда общества. Сколько сил и времени оно тратит на таких, как Мажуга…

Рая помешивала вкусно пахнувшее варево и вслушивалась в мужской разговор. Вот всегда так, соберутся и о своих служебных заботах. Есть же и другие темы: книги, воспитание детей, искусство. Нет – полеты, дисциплина, люди, политработа. Сыновья и те порой спрашивают отца: чего грустный такой, опять самоволки? Особенно старший. Любит Юрия, может, и догадывается, что не родной, но молчит, никогда ни слова. «Папочка, папка, папуля».

– Товарищи мужчины! – наконец позвала она. – Мойте руки и готовьте тарелки! Кто раньше – тому погуще!

Первым отведал ухи Сосновцев. Похвалил:

– Ну и ушица! Давно такой не едал! Янтарная уха, скажу вам, друзья-товарищи! Высший сорт!

Уха понравилась всем, все охотно подставляли миски для добавки, хвалили поварих. Рая краснела, отмахивалась: чего уж там, уха как уха. Взглянув на Сосновцева, сказала:

– Беру обязательство в следующее воскресенье приготовить уху еще вкуснее! Приезжайте, Виктор Васильевич, не пожалеете!

– Спасибо за приглашение! – отозвался Сосновцев. – Непременно буду. И Кремнева приглашу.

После короткого отдыха принялись мыть посуду, укладывать снасти, собирать одежду.

Вечером после совещания, усаживаясь в «Волгу», Сосновцев сказал Горегляду:

– Следующее воскресенье объявите выходным днем. Пусть люди отдохнут, побудут с семьями в лесу, пособирают грибы, половят рыбу.

– Махов сказал, что в воскресенье будет день технической подготовки.

– С Маховым я улажу. А вы с Севериным планируйте отдых.

4

У поворота, где МАЗ ударил газик, Кремнев попросил остановить машину.

– Здесь?

– На этом месте, – ответил Васеев. Напоминание об аварии тут же отозвалось в ноге тупой болью.

Приехали на завод. Северин скрылся в проходной. Вернулся с секретарем парткома Стукаловым.

– Знакомьтесь.

Кремнев и Стукалов обменялись рукопожатиями.

– Как ваши подшефные? – поинтересовался Кремнев. – Не обременяют вас?

– Что вы, Владимир Петрович! – ответил Стукалов. – Они нам больше помогают, чем мы им.

Вчетвером направились к последнему, стоявшему на отшибе возле железнодорожных путей зданию из бетона с высокой застекленной крышей.

Кремнев шел первым твердой, уверенной походкой. Возле цеха остановился, одернул китель. Медленно открыл массивную дверь. Перед ним простирался длинный пролет цеха с прямой линией станков. Отовсюду доносился ровный металлический гул. Оглядевшись, Кремнев направился вдоль станков. И тут же увидел, как из залитой светом глубины цеха ему навстречу вразвалку, широко расставляя ноги, идет высокий, плечистый, о копной темных волос мужчина. Так размашисто в полку шагал только один человек – механик Иван Устякин. Кремнев отчетливо видел его продолговатое, с редкими, круглыми оспинами лицо, расширенные, полные удивления глаза, приоткрытый рот. Ну конечно же, это он при ярких вспышках разрывов бережно укладывал под куртку Кремнева свернутое знамя полка!

Устякин узнал Кремнева, едва тот вошел в цех. Перед ним стояла его юность, словно воскресшая из прошлого, шагнувшая к нему прямо с войны. Иван Макарович заспешил, едва не побежал на встречу с самим собой, помолодевшим сразу на четверть века…

– Володя! – осипшим от волнения голосом крикнул Устякин и шагнул в распахнутые руки Кремнева. – Володька! Ты ли это? – Он тормошил генерала, крепко сдавливал его в своих объятиях.

– Ваня! – охрипшим от волнения голосом произнес Кремнев.

Они обнялись и притихли, сдерживая неровное дыхание.

Люди молча смотрели на них потеплевшими глазами. Никто не разговаривал; те, что постарше, неловко прятали глаза, вздыхали, вспоминая друзей и товарищей, не вернувшихся с войны.

– Радость-то какая для нашего Макарыча! – нарушил тишину Стукалов.

– Повезло Устякину, – ответил стоявший рядом рабочий. – Считай, в свой полк попал. Есть что вспомнить. И как это пересеклись их пути-дороги? Столько лет не виделись, а тут судьба свела.

Вокруг фронтовиков начали собираться рабочие.

Стукалов обеспокоенно посмотрел на часы – конец смены. «Можно и гуртоваться», – облегченно подумал он и жестом пригласил остальных, выжидательно смотревших на Кремнева и Устякина.

– Ты совсем не изменился, – говорил Устякин. – Сними генеральские погоны, надень лейтенантские – и прямо в полк, на левый фланг. Туда, где новичков в войну ставили.

– А седина? – потер виски Кремнев. – Ее, как погоны, не снимешь. Она тоже – пять баллов.

– Тут ты прав. Седину не спрячешь.

– Давай, Ваня, рассказывай по порядку. Что произошло после вылета? – попросил Кремнев. – Тебя долго искали, но не нашли.

– И не могли найти. Как только ты пошел на взлет, гитлеровцы перенесли огонь на ангар. Наверное, думали, что из него и другие самолеты взлетать будут. Вокруг взрывы, вспышки, свист снарядов. Куда податься?

Позвонил в штаб – молчат: наверно, провод перебило. Смотрю, писари ящик тащат. Командир полка, говорят, приказал под твою ответственность и охрану штабные документы. Сами обратно к штабу. И вдруг рядом разрыв. Обожгло ногу. Подполз ближе к стене, ящик подтащил, кое-как сделал перевязку. – Устякин отдышался, положил руку на колено Кремневу. – На рассвете пришли наши штурмовики. Ну, думаю, это Володя Кремнев долетел и сообщил кому надо. «Горбатые» за полчаса так прочесали опушку леса, где укрылись гитлеровцы, что там живого места не осталось. Со стороны шоссе пехота наша появилась. Поднялся я, хотел было ящик с документами подальше в ангар затащить. Тут-то меня как ахнет взрывной волной о ворота! Очнулся – весь в гипсе. Как в колоде деревянной, год лежал. Потом отпустила контузия, на поправку пошел. Уволился по чистой. В полк писал не раз, но ответа так и не получил. Видно, в другое место перелетели. Ну что ж, молодость свое взяла – стал на ноги. Теперь вот на заводе. Сын в армии действительную служит. На здоровье особенно не жалуюсь, работаю в полную силу. В прошлом году орденом наградили. – Он оглядел собравшихся, словно спрашивал подтверждения. – Ты-то как тогда долетел? Я на земле, а ты в воздухе, там тяжелее.

– Долетел… – Кремнев посмотрел на фронтового товарища, на парней в спецовках, обступивших их, и сказал: – Смотрю на нашу молодежь и завидую ей. Жизнь вокруг такая интересная. Мне другие ребята вспомнились. Те, кого война обожгла. Было это в сорок четвертом. Наш полк тогда базировался в Белоруссии, на окраине деревни. Самой деревни не было – гитлеровцы дотла спалили ее при отступлении. Оставшиеся в живых жители ютились в землянках, пухли от голода. Летчики и техники часть пайка детям отдавали. – Кремнев потер виски, сузил глаза, лицо его потемнело. – В тот день погода с утра установилась нелетная: плотный туман. Собрали нас возле стоянки истребителей. Задачу сам командир корпуса поставил. Ты, Ваня, – Кремнев повернулся к Устякину, – помнить тот день должен.

– Как не помнить! Генерал тогда два вылета на моей машине сделал.

– Так вот, сидим, ждем, пока распогодится. Слышим, замполит о концерте объявляет. Полуторка с опущенными бортами подкатила, сцена готова. Сначала наши доморощенные артисты: кто с баяном, кто с гитарой, кто стихи читает. И вдруг появился на сцене парнишка лет четырнадцати, худой – кожа да кости, на ногах разбитые, обмотанные проволокой ботинки. С ним сестренка – заморыш, лет десяти. Щеки ввалились, ручонки тонкие, бледные. Притихли все, замерли. Мальчик читал «Мцыри» Лермонтова:

 
Я ждал, схватив рогатый сук,
Минуту битвы – сердце вдруг
Зажглося жаждою борьбы
И крови… Да! рука судьбы
Меня вела иным путем…
Но ныне я уверен в том,
Что быть бы мог в краю отцов
Не из последних удальцов.
 

Он звал на борьбу с другим зверем – фашистским, и мы чувствовали, как каждое слово мальчика отзывалось в наших сердцах. Гляжу, командир корпуса подзывает интенданта и что-то шепчет ему. Тот вскоре вернулся. А девочка петь начала. Голос тоненький, протяжный. «Во поле березонька стояла… Во поле кудрявая стояла…» А у ребят слезы на глазах закипают.

Концерт окончился. Генерал поднялся на сцену, подошел к мальчику: «Разувайся!» Парнишка не понял, испуганно поглядел на генерала.

«Снимай, говорю!»

Сел он на пол грузовичка, раскрутил проволоку, стащил с ног развалившиеся парусиновые полуботинки, размотал мокрые рваные портянки.

«Держи, сынок, новую обувку, – протянул ему генерал армейские ботинки самого малого размера. И портянки дал. – Только одну пару нашли, – развел руками. – Все обыскали. Хотели и сестренку твою обуть. Дадим ей сладкого. А ну, хлопцы, – генерал обратился к нам, – давайте свои запасы сюда!»

Мы шарили по карманам, в полевых сумках, вытаскивали куски сахара, дольки шоколада, галеты, несли к грузовику. Девочка пряталась за спину брата, зверьком смотрела на нас. «Бери, бери!» – генерал подал ей кулек.

Она доверчиво протянула сухонькие ручонки и бережно взяла кулек, а следом и остальное, что собрали летчики.

«Спасибо! – шептала она бескровными губами. – Спасибо!» Генерал поднял руку и показал на голубые окна в облачности. Все притихли.

«Мать этих детей гитлеровцы повесили за связь с партизанами. Фашисты жгут города и села. Сейчас мы пойдем в бой. За детей наших! За слезы матерей! И пусть каждый помнит этих сирот!»

«По самолетам!» – крикнул командир полка. Бросились мы к машинам и – на взлет. Как сейчас, помню те вылеты. Восемь «юнкерсов» и три «мессершмитта» сбили в тот день. Держишь в сетке прицела хвост бомбардировщика, а сирот – парнишку с сестренкой – с собой рядом видишь. Ни один бомбардировщик в тот день не прорвался на нашем участке к линии фронта, ни одна бомба не упала на наши войска… Товарищей своих в боях терял, – продолжал Кремнев. – Дым пожарищ до слез глаза разъедал – горько смотреть на печные трубы и остывшие головешки. Но видеть страдания детей, их слезы, распухшие от голода лица и просящие глаза – пытка, хуже не придумаешь.

– Так-то, – поднялся Устякин. – Слушайте и запоминайте. Не дай бог, как говорится, увидеть и десятой доли того, что мы пережили. – Он наклонился к Кремневу и предложил: – Пойдем – цех покажу.

Кремнев попрощался с рабочими и, взяв Устякина под руку, пошел вдоль цеха.

– А ты, Володя, о себе ничего не сказал. Как дальше служба твоя шла?

– Долетел я тогда едва-едва. Ранили после отрыва. Крови много потерял. Отлежался в госпитале. За тот полет орденом Красного Знамени наградили. Потом летал. Реактивные машины освоил, академию окончил. Теперь на дивизии. Сын тоже летчиком стал – на Севере служит. Вот и вся биография.

Они шли по цеху вдвоем, рабочий и генерал: оба ладные, рослые, со смуглыми, порозовевшими лицами, тронутыми сединой висками. Люди смотрели на них и радовались вместе с ними счастью встречи. Тяжелые военные испытания породнили их, судьба раскидала в разные стороны, но время не затронуло в них главного – верности фронтовой дружбе.

– Сейчас-то как наша авиация? – нарушив затянувшееся молчание, спросил Устякин.

– Считай, вровень идем. Машины новые получаем, знаешь. Читал, наверное, мировые рекорды на них установили.

– Сам-то как? Летаешь, говорят?

– Летаю, Ваня. Но земных забот много. Хожу иной раз по аэродрому и спрашиваю себя: «А все ли мы сделали, чтобы дивизия крепче стала? Чтобы каждый летчик настоящим бойцом стал?» Этим, брат и живу.

Устякин поднялся по ступенькам готового к отправке вагона и потянул за собой Кремнева.

– Как? – спросил он.

– Красиво.

– Кстати, люди из твоего полка помогли нам усовершенствовать очистку вагонов перед покраской. Пылесос аэродромный дали на время. Теперь мы свой сделали. Твой Васеев помог. Хороший, скажу тебе, парень. Очень тонко он нашим ребятам о летной работе рассказал и об армии в целом, какие она задачи решает. Да, – спохватился Устякин, – мы должны его отблагодарить за нашу с тобой встречу. Он нас свел. Оказывается, твой Васеев – сын Сашки-оружейника.

– Какого оружейника? – спросил Кремнев.

– Из нашего полка.

– Запамятовал, Ваня.

– Летчики больше дружили с механиками, а Сашка – оружейник. Чернявый такой. Оружие знал назубок. В том последнем бою помогал нам.

Они вышли из вагона. Кремнев задумался, мельком бросил взгляд на Васеева и, словно спохватившись, обрадованно воскликнул:

– Вспомнил! Глаза, как антрацит, черные с блеском. Его глаза! – Он кивнул на Геннадия. – А где… – Кремнев хотел было спросить о Васееве-старшем, но Устякин опередил его:

– Погиб в том ночном бою.

В наступившей тишине слышалось лишь мерное гудение электромоторов да дыхание людей. Кремнев обвел взглядом стоявших рядом, положил руки на плечи Устякина и Васеева и тихо сказал:

– Давайте вспомним всех, кто не вернулся с войны. Почтим их память.

Стукалов вскинул голову:

– Остановите моторы!

Один за другим утихли электромоторы сушильных агрегатов, станков, вентиляторов, и в цехе установилась редкая для завода тишина. Люди окружили Кремнева и Устякина и вместе с ними стояли молча. Стукалов снял трубку заводского телефона, набрал номер.

– Дайте гудок! – сказал срывающимся голосом.

В ту же минуту в воздухе разнесся могучий протяжный голос ревуна.

Когда вышли из цеха, Устякин предложил:

– Зайдем ко мне. Посидим, повспоминаем.

– В другой раз, Ваня, извини, – отозвался Кремнев. – Мне с высоким начальством разговор через час предстоит. А может, ты со мной в гарнизон поедешь? А?

– Ловок ты! Я тебя первым пригласил в гости, а ты меня к себе зовешь. Нехорошо, Володя, ей-ей, нехорошо.

– Не обижайся, Ваня. Мы с тобой еще на рыбалке должны побывать, по лесу побродить. Надо, пойми, надо ехать немедля.

– А что все-таки произошло? Что тебя гонит, если не секрет?

– Понимаешь, Ваня, есть еще люди, которые ради своего благополучия, ради славы или карьеры готовы на все. Кто из нас на фронте думал о своем благополучии? Никто. Если и попадались одиночки, то жизнь их отбрасывала в сторону. Помнишь одного младшего лейтенанта, как он бросил звено и вернулся на аэродром. «Мотор барахлит». Проверили – все нормально. Суд и – рядовым в штрафбат. Вот так было на фронте. А теперь сложнее… Ну, Ваня, – Кремнев обнял Устякина, – я очень рад нашей встрече. Поговорил с тобой, ровно в родном полку побывал.

Они подошли к Васееву.

– Спасибо тебе, Геннадий, за нашу встречу, от души спасибо. – Устякин расцеловал Васеева, пожал ему руку. – Выздоравливай побыстрее.

Геннадий покраснел и смущенно опустил глаза:

– Не за что меня благодарить. Так уж получилось…

– Есть за что! – улыбнулся Кремнев. – Должники твои мы с Ваней. Ты нам такой подарок преподнес, вовек не забудем. Спасибо.

На обратном пути Кремнев спросил Геннадия:

– Что теперь вы думаете, товарищ Васеев, по поводу сокращения сроков испытаний?

– Обстановка изменилась. «Поточный метод полетов» не дал того, чего от него ждали. Сократили объем испытаний, ТЭЧ забита самолетами. Единственное, что улучшилось, это налет. Вал вырос. Получилось не так, как предполагал полковник Махов. Настаивая на сокращении сроков, я, видимо, ошибся.

Кремнев молчал. Да, получилась элементарная показуха. Теперь всем ясно, что ПМП при современной сложнейшей технике не пригоден. Надо добиваться, пока не поздно, отмены директивы. А это сложно. Решение принято, и его вряд ли без боя отменят.