Текст книги "Расколотое небо"

Автор книги: Анатолий Сульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

– Как говорят в Одессе: «А что мы будем с этого иметь?» – снова не сдержался Горегляд, хотя дал себе зарок больше не перебивать своего заместителя.

– Как что? – удивился Брызгалин. – Сокращение сроков испытаний и переучивания.

– На сколько?

– Я не рассчитывал, но думаю, что на полтора-два месяца.

– Потрудились бы рассчитать! – едко бросил Горегляд. – Вы – заместитель по летной подготовке, вам эти расчеты следовало бы знать, как таблицу умножения.

– Чего там считать! – Махов, словно подброшенный пружиной, вскочил со стула. – Брызгалин прав: Редников и Черный ориентируются на средние показатели, а не на максимальные. Поручаю вам, – Махов перешел на официальный тон, – товарищ Горегляд, произвести расчеты и доложить.

– Планы войсковых испытаний в первой эскадрилье, – глухо произнес Горегляд, – и освоение нового истребителя летчиками Редникова оптимальны, и сокращение сроков, как здесь уже правильно говорилось, может идти только за счет уменьшения объема задач.

– Все ясно. – Махов предупредительно поднял руку. – Будем заканчивать. Заканчивать будем! Я хочу, – голос его снова стал тихим и вкрадчивым, – присутствующим здесь молодым руководителям Редникову, Черному и другим напомнить о том, как мы переучивались на первые реактивные «миги». Вот он, – Махов бросил колючий взгляд на Горегляда, – он знает. Построились на бетонке, вынесли полковое знамя, оркестр сыграл авиационный марш, провели митинг и начали полеты. Работали от темна до темна. Да, да, от темна до темна. Летали каждый божий день. Порыв был у людей. Желание поскорее освоить реактивные машины заставляло нас работать сутками… А вы…

– У нас в полку за одну летную смену летчик делает по три-четыре вылета! – встал Горегляд. – К тому же в то время, о котором вы говорите, летчики были поопытнее. Половина – фронтовики! А сейчас – неоперившаяся молодежь. Так-то вот, товарищ полковник! Прошу прощения.

– Пожалуйста, летайте хоть раз в неделю – воля ваша. Но я вас, – Махов обратился к собравшимся, – учу на практике тех лет. Не надо забывать опыта прошлого! Опыт войны и первого переучивания на реактивные самолеты Яковлева, Лавочкина, Микояна для нас, авиаторов, – святая святых. Беречь этот опыт, использовать его – наш долг! Долг! Я вам не приказываю. Я советую, как лучше использовать систему переучивания в ваших же интересах. – Заложив руки за спину, Махов прошелся вдоль класса, остановился возле одного из графиков, скользнул по нему взглядом: – Думаете, в нем все учтено?

– Так точно! – уверенно ответил начштаба Тягунов.

– Не вас спрашиваю, а его, – кивнул Махов на Горегляда.

– По сусекам скребли, по амбарам мели, как в сказке говорится. Все, что было в резерве, все учли и использовали.

– Нет, не все!

– По-вашему, хоть яловый, а телись! Так, что ли?

– Значит, вы расписываетесь в неумении решать новые, более сложные задачи. Это не украшает командира. Не украшает. А есть в вашем полку люди, которые считают задачу сокращения сроков вполне реальной. Надо внедрить ПМП, мобилизовать личный состав, принять повышенные обязательства и заверить вышестоящие инстанции в том, что полк выполнит новые задачи! Я призываю вас еще раз все взвесить, отыскать скрытые резервы и, как это сейчас принято, выйти с предложениями по сокращению сроков. – Махов сделал паузу. – Командиру и замполиту остаться. Остальным действовать по распорядку дня.

Офицеры поднялись, задвигали стульями и молча вышли.

– Может, перейдем ко мне? – холодно предложил Горегляд. – Не курили целых два часа.

– Что ж, пошли к командиру, – И Махов первым направился к двери.

5

В кабинете было прохладно. Пахло хвоей – на подоконнике в большой керамической вазе стояла разлапистая сосновая ветка.

– Курите, у кого уши опухли, – с неохотой предложил Махов.

Выходя из методического класса, Махов подумал: «Выступи Редников по-другому, поддержи он Васеева – глядишь, могло дело иначе обернуться. Вылез с недостатками в аэродинамике: путевая устойчивость недостаточная… самовращение самолета… Черти его за язык тянули».

Неприязнь к Редникову родилась у него сразу, едва комэск начал доклад, и теперь, когда Махов снова вспомнил о нем, усилилась.

– Как Редников работает? Не зарывается? Звание присвоили, эскадрилью отличной определили. Не рано ли?

– Редников – отличный летчик. – Горегляд затянулся сигаретой, прошел к окну. – Мыслит творчески, разумно пользуется правами и властью, советуется с людьми, тверд в убеждениях и непреклонен при достижении цели. Все это ставит его в ряд перспективных и, я бы сказал, талантливых командиров.

– Аналитический ум, – добавил Северин. – Пока не просчитает все варианты, решения не принимает. Активный общественник, хороший семьянин.

– Все ясно. Перейдем к делу, – заторопился Махов. – Что ты, Степан Тарасович, скажешь?

Горегляд вынул из кармана куртки сложенный гармошкой график летной подготовки и, развернув, положил на стол перед Маховым.

– Опять, командир, непорядок – служебные графики в кармане таскаешь. – Махов укоризненно качал головой. – Нехорошо, нехорошо. Дурной пример подчиненным показываешь.

– Тут так все закодировано – ни один шпион не разберется. А без графика в нашем деле сейчас ни шагу. Так вот, у нас распланирован каждый день и каждое упражнение программы курса. Давайте вместе еще раз пройдемся по календарю и графику. Может, и отыщем эти самые скрытые резервы. – И Горегляд подробно рассказал о принципе подготовки летчиков и планировании летных смен.

Махов слушал без желания, часто смотрел по сторонам, делая вид, что все это ему давно знакомо и известно. Горегляд это заметил и, подавляя в себе раздражение, закончил:

– Вы, товарищ полковник, предлагаете объявить аврал вместо четко спланированной, ритмичной работы, а это…

– В полку какое-то болезненное пристрастие к бумажкам! – Махов багровел от гнева. – Все только и долдонят о схемах, планах, графиках. – Но тут же понял, что допустил оплошность. – Мы, конечно, тоже за планы и графики, но за такие, где учтены максимальные возможности!

Молча слушавший разговор командиров Северин поднялся и подошел к столу. Сердце его билось громко и напряженно.

– Нельзя добиваться хороших, больших целей негодными средствами, товарищ полковник, ничего, кроме вреда, они не принесут. В полку каждый летчик и техник знают весь объем задач. Если сегодня часть испытаний сократить, офицеры просто перестанут нам верить. Мы их обманем.

– Вы кончили? – нахмурив брови, спросил Махов.

– Да, – ответил Северин.

– Я вас не задерживаю.

Оставшись вдвоем с Гореглядом, Махов принялся ходить по кабинету, изредка поглядывая в сторону стоявшего у окна командира полка.

– Значит, отказываешь, Степан Тарасович? – дрогнувшим голосом спросил он, остановившись рядом с Гореглядом.

– Не можем мы пойти против совести. Не можем, и все тут.

– По-твоему, я иду против совести? А Васеев вот понял обстановку. У него, по-твоему, тоже нелады с совестью?

Горегляд не ответил.

– Петлю мне на шею хочешь набросить? Петлю. А я на тебя так надеялся. И когда с Москвой говорил – тебя называл, и когда в штабе округа докладывал. Вышел бы с предложением о сокращении сроков, глядишь, заметили бы. Да, заметили… Сколько можно по гарнизонам скитаться? Пора и о постоянном жительстве подумать. Мы с тобой командующими уже не станем – устарели, а вот в столичном управлении еще бы потрудились.

За долгие годы работы в полку Горегляду приходилось встречаться с разными людьми, и он всегда был готов принять решение. Сейчас же, услыхав льстиво-приторные слова Махова, растерялся.

– Вы о чем, Вадим Павлович? Как вы можете?

– Не шуми, Степан Тарасович. Воля твоя. Я считал своим долгом подсказать, посоветовать, а уж решать будешь ты сам. Только учти – у руководства есть мнение сроки сократить! – В голосе Махова звучала угроза. – Может, пока я тут вас убеждал, телеграмма подписана.

– Получу – буду выполнять.

– Как бы поздно не было.

– Тогда прикажите сейчас. Только в письменной форме.

Махов, вымученно улыбнувшись, замахал руками:

– Что ты, Степан Тарасович, бог с тобой. Я тебе такого приказа не отдам. Решай сам – ты командир.

За свою службу в штабе приказов по боевой подготовке Махов никому не отдавал, и не потому, что не имел на это права. Его приказ мог пойти в разрез с мнением более высоких начальников, а об этом Вадим Павлович даже думать боялся. «Надо посоветоваться, – решил он. – Позвоню в штаб округа, прощупаю, что и как. А что я им скажу? Они ждут предложений с места, из полка. А где они, эти предложения? Что ж, начнем действовать другими путями».

– У меня, Степан Тарасович, все. Подумай еще. Не торопись.

Махов вышел. Горегляд взял со стола зажигалку, щелкнул, посмотрел на дрожащий язычок пламени.

«Согласиться с Маховым? Допустим, что я сокращу на два-три месяца сроки… К черту все эти дневные, ночные полеты, эти недостатки в подготовке техники, самоволки, разборы и методические совещания – тяжеленный воз, который везу уже сколько лет. Москва, размеренная работа в управлении, персональная машина, уютная квартира возле Измайловского парка… Просто так Махов не стал бы начинать всю эту баталию за сокращение сроков. За его спиной стоят другие, облеченные властью. Они и защитят в случае чего…» Огонек погас. Горегляд бросил зажигалку на стол и грустно усмехнулся.

«Эх ты, Степан! Стареть, брат, начал, к легкой жизни потянуло. Ты же всегда был честным и порядочным человеком. Всего себя отдавал любимому делу, не шел на сделку с совестью, был бойцом, партийцем. Чего это ты раскис? Подтянись! Ты же не можешь изменить самому себе, ребятам, с которыми летаешь, авиации… Никогда!» Упрямо встряхнув головой, он взял планшет и вышел.

6

В небольшой, заставленной стульями и книжными полками комнате замполита Горегляд сел возле стола и выжидательно посмотрел на Северина.

– Что делать будем, Юрий Михайлович? Если принять маховскую систему, а правильнее сказать, «свистему», все пойдет кувырком. И твой Васеев поддался на крючок Махова. Не хватило у него… Ну, в общем, у человека должен быть запас высоты, мудрости житейской, что ли. Не хватило у Васеева запаса высоты сегодня.

– Я с ним уже поговорил. Человек он впечатлительный, поспешил. Думаю, поймет. А предложение Махова – шаг назад, – сказал Северин. – Принимаем бой! Будем отстаивать наши позиции!

– Знаешь, чего бы я хотел? – Горегляд задумался. – Вот чего. Чтобы некоторые начальники чаще бывали на аэродроме, в поле. И не только в роли проверяющих. Чтоб солнце их лица опалило, а ветер мозги сквознячком продул. Тогда, глядишь, не стали б они придираться к каждой мелочи и вынашивать нереальные планы, а жили бы людскими заботами. Полк – это мартен, в котором отделяется людская сталь от шлака. Здесь рождается и настоящий летчик, и настоящий командир, и настоящий человек. В полках решаются судьбы всех наших больших и малых планов. К сожалению, кое-кто этого не понимает. – Горегляд всмотрелся в лицо Северина. – Чего это ты раскраснелся?

Северин смутился, потрогал щеки.

– За людей обидно! Чуть не в бездельники Махов нас зачислил. Стыдно слушать его упреки.

– Не стыдись – наша совесть чиста. Говорят, Цезарь брал в свое войско только тех, кто краснел. Краснеют порядочные люди, честные и храбрые воины. Так-то вот, гуси-лебеди. Давай-ка завтра доложим командиру дивизии о затее Махова.

Глава пятая

1

Услышав звонок, генерал Кремнев предупредительно поднял руку. Офицеры сначала перешли на шепот, а потом, поглядывая на командира дивизии, совсем умолкли.

– Горегляд, – прикрыв ладонью микрофон трубки, негромко произнес он.

Кремпев настойчиво приучал командиров полков к самостоятельности: они редко обращались непосредственно к нему, и поэтому каждый звонок вызывал у генерала внимание и сосредоточенность. Забот у командиров полков много, по своему опыту знал, и уж если комполка обращается к комдиву, – значит, есть в этом острая необходимость: по мелочи не позвонят, цену командирского времени хорошо знают.

– Что у тебя стряслось, Степан Тарасович? – Кремнев взял карандаш и приготовился записывать.

Горегляд рассказал о предложении Махова, о том, что менять план испытаний и переучивания не собирается, если, разумеется, не будет приказа.

– С ситуацией, Степан Тарасович, я в общих чертах знаком, – ответил Кремнев, – Звонили из округа, и Махов докладывал. Однако подключиться не смогу: приказано убыть председателем выпускной госкомиссии в училище. Понимаешь, тут дело с заводом связано: конвейер пускать надо. Вы на месте с Вадимом Павловичем разберитесь. Если, как он утверждает, резервы для сокращения сроков испытаний и переучивания есть, используйте их, если нет – работайте по утвержденному плану.

– Понял. Спасибо. У меня все.

– С тобой начальник политотдела хочет поговорить. Будь здоров. – Кремнев передал трубку полковнику Сосновцеву.

– Здравствуйте, Степан Тарасович, – сказал Сосновцев. – Я вот по какому вопросу. Политотдел готовит собрание партийного актива. Мы б хотели, чтобы от вашего полка выступили вы и командир лучшей эскадрильи Пургин.

– Пургин в краткосрочном отпуске.

– А кто за него?

– Капитан Васеев.

– Хороший командир. Вы и Васеев готовьтесь к выступлению. Договорились?

У Виктора Васильевича Сосновцева два года назад начало «зашкаливать» давление. С полетами пришлось расстаться. Отлучение от неба он переживал тяжело: отдал авиации тридцать лучших лет жизни: поди отрежь связывающую тебя с небом пуповину… Ночами мучила бессонница, днем от боли саднило затылок. Все это действовало на него угнетающе. Сосновцев стал раздражительным и легко возбуждался.

Кремнев, как мог, успокаивал начальника политотдела. Советовал заняться в свободные часы рыбалкой, теннисом. Он занялся и – увлекся, вечера напролет пропадал на озере или на корте. Сбросил в весе, стал подтянутым, чуть полноватое лицо порозовело, в карих глазах появился радостный блеск. Потом это увлечение снова сменилось глухой тоской. Сосновцев стал чаще выезжать в полки, молча наблюдал за предполетной, знакомой до боли в висках аэродромной суетой, присутствовал на указаниях командира летчикам перед началом полетов, потом уходил на СКП. Отсюда как на ладони было видно, как взлетали и садились летчики, слышны их доклады с воздуха. Своими наблюдениями Виктор Васильевич делился с Кремневым, рассказывал о них работникам политотдела, подробно разбирал итоги полетов с командирами и замполитами полков.

Иной раз он оставался на стоянке, беседовал с техниками и возвратившимися из полета летчиками, с секретарями партийных и комсомольских организаций. Он делал это и раньше, когда летал, но, случалось, в спешке, в непрерывном ожидании команды на взлет. Теперь спешить было некуда – ни готовиться к полетам, ни летать, – и Сосновцев не инструктировал и выслушивал доклады, а щедро делился опытом, рассказывал о воздушных боях в годы войны, размышлял вслух о нелегкой летной работе.

Летчик Сосновцев встретил войну возле Кобрина, на полевом аэродроме, куда накануне их эскадрилья перелетела из-под Минска, где оставил жену с грудной дочерью. Их дальнейшая судьба стала ему известна лишь три года спустя, во время Белорусской операции, когда в госпитале встретил однополчанина, авиационного техника, который и рассказал, как гитлеровцы под Борисовом разбомбили эшелон с семьями командиров. Слушал, мысленно представляя себе все, что рассказывал однополчанин. Взрывы бомб, рев самолетов, стук авиационных пушек, крики людей…

– Нет, браток, не могу я тебе рассказать всего, что видел. Сил нет. Видишь, поседел. В тот самый день… Когда ползли в лес и мертвых детей с собой тащили, а они – из пулеметов, из пулеметов… На бреющем. И детские пеленки видели, сволочи, и платки женщин. Все там полегли, почти никто не уцелел. Ты – летчик, у тебя больше возможности отомстить за всех женщин и детей полка – вот и мсти. Выпишешься из госпиталя – и мсти.

Не мог Сосновцев больше оставаться в госпитале, уговорил врачей выписать на фронт. Ожесточился до конца войны. Товарищи не узнавали его: стал молчаливым, замкнулся, смотрел исподлобья. На самые трудные задания напрашивался. Механик самолета инженеру полка жаловался: то на концах винта зазубрины, а то и вовсе лопасти загнуты от ударов…

Новой семьей Сосновцев так и не обзавелся. Гибель жены и дочки надломила в нем что-то, в каждой женщине он видел Ирину с развороченным осколком животом… Потом сестра с двумя детьми у него поселилась – муж погиб в геологоразведочной экспедиции на Севере. Так и жил, помогал племянниц растить да учить – одна врачом стала, другая учительницей в деревне. Летал. Учился в академии. Полеты и люди. Люди и полеты. Вот и вся беспокойная, полная тревог и забот жизнь комиссара…

…Горегляд долго дышал в трубку, недовольно сопел и наконец ответил Сосновцеву:

– Нам пока особенно и говорить-то не о чем, Виктор Васильевич. Испытание и переучивание идут трудно. Да и критикуют нас со всех сторон. Сегодня полковник Махов под орех разделал.

– Ничего, выдержите, народ вы крепкий. Так как насчет выступления?

– Прошу поручить это дело Северину и… – Горегляд на мгновение замолчал, вспомнил, как легко поддался Васеев на призыв Махова, – и кому-нибудь из командиров эскадрилий. Можно Васееву.

– На том и порешим. Северину прошу сообщить. До свидания. – Сосновцев положил трубку на рычаг и потер виски.

– Надо кому-то к Горегляду подлететь и детально разобраться в предложениях Махова. Как бы он дров не наломал.

– Может, сам возьмешься? – предложил Кремнев. – Штаб загружен, учения готовит. А тебе сподручнее: партактив будет в Сосновом. Вот и поработаешь денька три-четыре над докладом и заодно вникнешь в суть предложения Махова. Посмотри повнимательнее ход испытаний и переучивания, поговори с командирами и политработниками эскадрилий. В случае чего позвонишь.

– Что ж, будем смотреть на месте, – решительно произнес Сосновцев. – А ты в училище не задерживайся. Тут, как мне представляется, жареным попахивает. Махов-то, видно, через нашу голову наобещал руководству сократить сроки, вот теперь и старается…

2

В полк Горегляда Сосновцев прилетел рано утром. Поблагодарив экипаж вертолета, бодро сошел на землю и, придерживая фуражку от вихря вращающихся лопастей, выслушал рапорт Горегляда, поздоровался с ним, Севериным, Тягуновым, Черным.

Вертолет повис над землей, опустил нос и, словно вспарывая им воздух, ушел с набором высоты.

Наступили редкие минуты затишья, когда на аэродроме стали слышны голоса птиц. Полеты начинались позже, к ним все было готово; набегавшись при подготовке самолетов, техники в последний раз осматривали кабины, проверяли заправку топливом и газами; летчики ждали вернувшегося с разведки погоды командира полка.

Сосновцев постоял, полюбовался голубым небом, буйной зеленью кустарника и густой высокой травой на опушке леса. Ненадолго, словно стесняясь тех, кто стоял рядом, перевел взгляд на ряд готовых к вылету истребителей, на горбившуюся инструкторской кабиной спарку и с грустью подумал: «Хоть бы на двухместном полетать, душу отвести в зоне пилотажа…»

– Как дела, Степан Тарасович? – Сосновцев обернулся к Горегляду.

– Туговато, Виктор Васильевич. Между двух огней. И мы вроде бы правы, и полковник Махов тоже вроде бы о деле печется. Вспомнил один случай из своей биографии. Был я тогда заместителем командира полка. Руковожу полетами на грунтовом аэродроме. Полоса – что спина верблюда. Прилетает контролирующий из дивизии и ко мне. «Сколько лет в авиации?» – спрашивает. Отвечаю: двадцать. «Какого же черта посадочные знаки положили на бугре? Садишься, как на пупок. Того и гляди колесами за бугор заденешь. Переложи «Т».

Переложил «Т» в ложбинку. На следующий день прилетает контролирующий из округа и тоже, значит, ко мне: «Сколько лет в авиации?» – «Двадцать». – «Какого черта «Т» положил в ложбинке? Не видно посадочных знаков. Садишься, как в яму!» Пришлось «Т» перетаскивать на старое место. Так и сейчас: то ли на бугор, то ли в яму…

– Подробнее об этом поговорим после полетов. Не возражаете?

– Согласен.

– Ну и хорошо. Предполетные указания когда по плану? – спросил Сосновцев, заметив, что Горегляд косит глазами на ручные часы.

– Через пять минут, Виктор Васильевич.

– Тогда пошли в класс, – предложил начподив.

Махов приехал на аэродром перед началом полетов. Узнав о прилете начальника политотдела, поспешил к нему.

– Извините, Виктор Васильевич, на утрянке порыбачил, запоздал, – словно оправдываясь, проговорил полковник, пожимая Сосновцеву руку.

Предполетные указания Горегляда были, как всегда, краткими. Сосновцев и Махов сидели рядом. На них то и дело поглядывали летчики. Это нервировало Горегляда: невнимательно слушают указания метеоролога и инженера. Будто не их касается. Надо после полетов об этом поговорить.

Полеты начались, и Махов поспешил продолжить с Сосновцевым разговор о необходимости сокращения сроков испытаний.

– Сроки растянуты, летают в основном днем. Люди не мобилизованы…

– Ваши замечания мне доложил Северин, – прервал Сосновцев. – У вас есть претензии к политработникам?

– Что вы, что вы, Виктор Васильевич! Я лишь порекомендовал Северину быть более требовательным к тем, кто не осознал необходимости переучивания в самые сжатые сроки.

– А как вы находите Северина? – Вопрос был задан неожиданно, и Махов даже опешил.

– Спросите, Виктор Васильевич, о чем-нибудь полегче. Ваш человек, вам виднее. Да-да, виднее…

– Конечно, у политотдела дивизии есть свое мнение о Северине, но мне бы хотелось услышать от вас, опытного авиатора, оценку деятельности замполита. Вы бываете в других частях, и вам не трудно сравнить Северина с другими замполитами.

– Хороший работник. Только вот характер… – Махов развел руки. – Характерец трудный. Больно резкий он человек. Что с техником говорит, что с начальником – никакой разницы. А где субординация? Так нельзя. От одних его предложений голова кругом идет. То летать два спаренных дня подряд по одной плановой таблице, то смешанная смена днем с переходом на ночь, то не один парковый день, а два.

– Разве это плохо, что люди ищут, стараются выбрать оптимальный вариант в работе?

– Хорошо-то хорошо. А каково нам? Нам каково? Есть же директивы и наставления, которые нарушать нельзя. Если каждый начнет выдумывать, то, извините, кабак получится, а не полеты.

– Насколько мне известно, предложения Горегляда, Северина и других направлены не в разрез с наставлениями и указаниями, а на их развитие. Почему бы нам, в дивизии, не собрать все предложения вместе и не отправить в округ и Москву на рассмотрение? Может, кое-что уже подустарело?

– Не согласен, Виктор Васильевич. Если из всех частей и соединений начнут предложения давать, то, честно вам говорю, завалят вышестоящий штаб ворохами бумаг. А там – люди думающие, опытные. Они, как говорится, и сами с усами.

– На местах-то виднее. Ну ладно. Позиция ваша ясна. А что еще вы можете сказать о Северине?

– Уверен в себе чересчур. И потом эта его критика. Она у всех на зубах. Недавно на партсобрании критиковал коммунистов инженерного отдела округа. Опять же не за свое дело взялся. Не его забота о полетах и двигателях. Его дело – лекции читать, партийные дела, самодеятельность, женсовет. А о двигателях другие позаботятся. Я его пытался переубедить – он в бутылку полез. «Полеты – это моя партийная работа! Главное направление, средоточие усилий коммунистов полка».

– Правильно Северин сказал. Полеты, подготовка летчиков и техники, воспитание личного состава – это основные направления в нашей работе. А вы предпочли бы, чтоб каждый сверчок знал свой шесток?

– Нет, конечно. Но замполит, как мне думается, больше воспитательной работой заниматься должен.

– Точно. Я-то думал, что у вас к Северину есть другие претензии: летает мало, ошибок – короб, неквалифицированно помогает командиру в организации летной подготовки. По поводу служебных обязанностей у нас к нему замечаний нет. Настоящий воспитатель не тот, кто старается воспитывать, а тот, у кого воспитываются. Северин и есть настоящий воспитатель. – Прислушался к характерному, свистящему звуку идущего на посадку самолета. – Кстати, политотдел дивизии через два дня проводит собрание партактива дивизии.

– Я могу выступить?

– Разумеется, – ответил Сосновцев и, попрощавшись, направился в сторону СКП. Он пообещал Горегляду быть там после окончания полетов и поговорить с командиром о делах полка.