Текст книги "Расколотое небо"

Автор книги: Анатолий Сульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

5

– Связь хорошая? – озабоченно спросил Кремнев у Горегляда, переступив порог его кабинета.

– Нормальная, – успокоил его Горегляд и подал трубку телефона.

– Прошу командующего, – сказал Кремнев, усаживаясь за стол.

Кремнев волновался: разговор с командующим предстоял нелегкий. По опыту он знал, что нет ничего труднее, как убеждать начальство. Чувствуешь, что ты прав, однако противоположная сторона стоит на своем. Хорошо, если начальник выслушает, отступит, поняв, что ошибался, но бывают такие, что хоть лбом бейся о стену – ничего не докажешь, стоит на своем.

В трубке щелкнуло. Кремнев насторожился, сузив заблестевшие глаза и наморщив от напряжения лоб.

– Здравия желаю, товарищ командующий! Докладывает генерал Кремнев.

– Подожди, Кремнев, Москва на проводе.

– Понял. Жду.

– Что там у тебя? – через несколько минут устало пробасил командующий.

– Я по поводу сроков у Горегляда.

Он подробно рассказал обо всем, что волновало его и других, – о трудностях в связи с резко сократившимся запасом моторесурсов, о симптомах штурмовщины.

– Где же ты был раньше, когда директивные указания по этому вопросу готовили? – недовольно спросил командующий. – Натрепались, наобещали Москве, а теперь на попятную? Не пойдет, дорогой мой, не пойдет!

– Я был в командировке по вашему приказу. Здесь оставался Махов. Он-то и ввел вас и Москву в заблуждение. Я бы не допус…

– Что ты оправдываешься? – перебил его генерал. – Разберись со своим Маховым и накажи, если надо, но передокладывать в Москву я не буду! – В голосе командующего зазвучало плохо скрытое раздражение. – Наделали дел и разбирайтесь сами! Махов говорил, что его идею в полку поддерживают.

– Кое-кто поддержал…

– Вот видишь… Да… Шумим, братцы, шумим. Заварили кашу. Слушай, Кремнев, у меня не один полк Горегляда. Разберись сам с ним.

– Я разобрался, – уверенно ответил Кремнев. – Докладываю, что допущена ошибка и необходимо вернуться к срокам, которые были установлены в начало года.

– Если Москва согласится, я не возражаю.

– Разрешите слетать самому?

– Лети. Потом доложишь. А Махову шею надо намылить! Кстати, на него запросили характеристики для нового назначения. Подбирай себе заместителя.

– Как же можно, товарищ командующий? Махов здесь без меня за месяц наворочал столько, что никак не разберусь. Пусть сначала дело поправит, а потом убывает.

– Не знаю, не знаю. Его не повышают в должности, а переводят в центр. У тебя все?

– Все.

– До свидания.

Кремнев подержал трубку в руке и положил на телефон. Дверь открылась, на пороге показался Северин.

– Заходи, Юрий Михайлович, – пригласил Кремнев.

Северин вошел и, спросив разрешения, сел рядом с Гореглядом.

– Слышал? – Кремнев взглянул на Горегляда.

– Слышал, – нахмурившись, ответил Горегляд. – Что же вы собираетесь предпринять?

– Лететь завтра в Москву. Как говорится, со щитом иль на щите.

– Завтра воскресенье.

– Вечерним рейсом улечу. В понедельник позвоню на завод, а потом пойду убеждать. Вот так, Юрий Михайлович, разговор состоялся.

– Кое-что удалось?

– Именно «кое-что».

Северин положил на стол бланк телеграммы.

– Что это? – спросил Кремнев.

– В понедельник Васееву в Москву на прием к профессору.

– Значит, полетим вместе. Я тебя попрошу, Степан Тарасович, подготовить справочные материалы. Там, где я буду, словам не верят – надо доказать документально. Пусть штаб и инженеры сравнят основные параметры летной подготовки до прихода директивы и после. К утру вся документация должна быть готова.

6

Геннадий вошел в просторный холл института точно в назначенное время и, предъявив в окошко направление и телеграмму, огляделся. Стены и потолок светились белизной, вокруг столиков с журналами и газетами удобные кресла, у окон керамические плошки с цветами. Людей на приеме было мало.

Он сел в кресло и взял первый попавшийся под руку журнал. Пошелестев страницами, положил обратно – не читалось. Поймал себя на мысли, что думает только о предстоящей встрече с профессором. Все другое отодвинулось куда-то в глубь сознания и растворилось там.

– Товарищ Васеев, – донесся до него женский голос. – Входите.

Он вскочил с кресла.

– Налево, – подсказала женщина.

– Спасибо, – робко произнес Геннадий и постучал в плотно закрытую дверь. Ответа он не расслышал и хотел было постучать снова, но дверь неожиданно открылась, и перед ним выросла высокая фигура мужчины в белом халате, с крупной седой головой и зоркими прищуренными глазами.

– Здравствуйте, товарищ профессор, – негромко произнес Геннадий и вошел в светлый кабинет, залитый солнцем.

– Здравствуй, летун, здравствуй! – проговорил профессор глухим грудным голосом. – Ну-с, что у тебя? Садись и показывай свою болячку.

Профессор полистал медицинскую книжку Геннадия, вынул из конверта рентгеновский снимок и долго рассматривал его. Положив снимок, он повернулся к Геннадию:

– Где это тебя угораздило?

Геннадий рассказал.

– Пьяный шофер? Развелось у нас пьяниц! М-да…

Профессор долго ощупывал ногу, изредка спрашивая: «Не больно?» Возле незаживающей ранки надавил сильнее. Геннадий непроизвольно отдернул ногу.

– М-да, голубчик, не повезло тебе, не повезло. Но ничего, – успокоил он. – Попробуем.

Поднялся, тщательно вымыл руки, сел за стол и начал снова листать медицинскую книжку.

– Чем же лечили? Так, так. Примочки, антибиотики, УФО, массаж. Хорошо… Теперь многое зависит от тебя… – Профессор закрыл медкнижку и, надев очки, прочитал на обложке фамилию: – Товарищ Васеев. Крыльев не складывать! Бодрости побольше. Зарядка и все такое прочее. – Профессор что-то написал в истории болезни, поднялся из-за стола и, дождавшись, пока Геннадий наденет повязку и ботинок, подошел к нему. – Будем лечить, летчик! Будем! И ты нам помоги. Через три дня мне покажешься. Пока поживи у нас. Милости прошу. – Он открыл дверь, попрощался с Геннадием и, вызвав дежурного врача, сказал ему: – В третью палату. К нашему дальневосточнику. Он ему расскажет, каким был и каким стал. В мою группу.

– У вас уже больше нормы, Сергей Сергеевич.

– Ничего, ничего. Летчик же. Летает на сверхзвуковых истребителях. Звонили из Политуправления, рассказали, что парень тяжело переживает. Почаще с ним беседуйте. К нему пускать всех, кто бы ни пришел, и в любое время суток. Он не должен замыкаться! Не должен.

Геннадия поместили в третью палату. Большое трехстворчатое окно выходило в уютный сквер, с цветниками и рядами молодых лип и кленов; в углу комнаты стоял телевизор, ближе к двери – небольшой холодильник, по обеим сторонам, возле стен, две деревянные кровати. Сосед Геннадия – пожилой, с продолговатыми залысинами и редкими седыми волосами инженер-портовик то и дело вскакивал с кресла и помогал Геннадию. Он обрадовался его приходу и старался услужить ему – видно, устал от одиночества.

– Тут, у Сергея Сергеевича, почувствовал, что еще поживу, – не скрывая радости, рассказывал он Геннадию, когда тот разложил вещи, туалетные принадлежности и книги. – Чуть не зарезали в райбольнице. Не заживает шов – хоть плачь. Полгода мучился. Исхудал, нервным стал. Привезли сюда, ходить не мог, обессилел. Профессор – цены ему нет, золотые руки – вылечил, на ноги поставил, к жизни, можно сказать, вернул. А мне еще пожить надо, внуков вырастить. Какие у меня внуки, если бы вы знали! – Глаза у инженера стали мечтательными. – Красавцы! Двойнята! Крепкие, как дальневосточные дубки, а уж умные – представить себе трудно. Дочка у меня ученая, специалист по морским животным, рыбам, ну, в общем, по всему, кто в воде живет.

Геннадий слушал сначала рассеянно, подолгу задерживал тоскующий взгляд на выходящем в сквер окне, в котором виднелось светло-голубое небо, мысленно возвращался в полк и видел взлетающие машины. Когда же дальневосточник начал восторженно рассказывать о том, как профессор вылечил его, Геннадий насторожился и сосредоточился. Спустя полчаса он уже думал только о надежде на благополучный исход, так взбодрил его рассказ соседа. Счастье светилось в начавших выцветать глазах портовика; оно звенело в его помолодевшем голосе, улавливалось в уверенных скупых жестах топких, перевитых синеватыми венами рук. Геннадий почувствовал, как постепенно приобщается к этому счастью, как оно перетекает из переполненного сердца дальневосточника в его, Геннадия, размякшую от обиды душу, растапливая лед тоски по небу.

Геннадий не знал, что профессор умышленно поселил его с дальневосточником, который успешно прошел курс лечения и теперь готовился отбыть в свой родной край. Сергей Сергеевич давно, еще с тех пор, как впервые, в годы войны, встретился с Маресьевым, был твердо убежден в правоте древнего мыслителя – врача, который утверждал, что лечить надо не только болезнь, но и душу больного. Каждый раз, заходя в третью палату, он усаживался рядом с Геннадием, клал свою широкую мягкую ладонь на его плечо и громко спрашивал:

– Ну-с, как дела, молодой человек? Как твоя нога? – Сам снимал повязку, отбрасывал ее в подставленный сестрой тазик, принимался ощупывать припухлость и сам же отмечал: – Хорошо, хорошо идут дела! Красноты поубавилось. Витаминчиков ему не жалейте!

Геннадий заглядывал через плечо профессора, стараясь увидеть то место, где «красноты поубавилось», но не находил – припухлость и краснота по-прежнему виднелись от щиколотки до пальцев.

Как-то сестра меняла Геннадию в перевязочной повязку. Вошел Сергей Сергеевич.

– Что вы ему, сестричка, прикладываете? – поинтересовался он и, прочитав название мази, сказал пришедшему с ним главврачу: – Принесите-ка тот тюбик с красивой этикеткой!

Главврач вскинул брови:

– Последний наш резерв. Самому Всеволоду Семеновичу оставили.

Сергей Сергеевич резко повернулся к главврачу и крикнул:

– Сам найдет, если надо будет! Привыкли мы с вами, черт бы нас всех побрал, самое лучшее – начальникам! А надо ему вот, летчику, – в первую очередь! Он летать еще будет и нас с вами охранять! Послушал бы ваш Всеволод Семенович, узнал бы, в каких передрягах уже побывал этот молодой человек, он бы сам ему отдал тюбик. Советую и вам, милейший, выбрать время и поговорить с ним. Знаете, на каких машинах он летает? Мне показывали одну такую штуковину. Посмотрел в кабину – в глазах рябит, свободного места нет. Кругом приборы, рычаги, стрелки. Я и подумал тогда: какими способностями надо обладать, чтоб все это знать, и какой выдержкой, чтобы летать вдвое быстрее звука! А вы, милейший, тюбика для него пожалели!

Профессор принялся шагать по перевязочной, бросая взгляды на главврача. Тот бесшумно вышел и вскоре вернулся с тюбиком в руках. Сестра выдавила желтоватую мазь на марлевую повязку и, приложив ее к ранке, принялась бинтовать ногу. Она не заметила, как к ней подошел профессор.

– Снимите повязку! – потребовал профессор и нагнулся над забинтованной ногой Васеева. Увидев полоску мази на марле, он взорвался: – Вы видите, как выполняют мои и ваши указания? Я же потребовал втирать мазь, а не просто прикладывать! Втирать! А она, – он указал на медсестру, – боится поцарапать ранку своими огромными когтями и делает по-своему! Наказать и объявить всему персоналу! А летчика готовьте к барокамере. Начнем применять гипербарическую оксигенацию.

Профессор с силой толкнул дверь и, тяжело дыша, вышел в коридор. За ним поспешил и главврач.

Ранка после применения нового лекарства начала затягиваться, припухлость и краснота уменьшились, и Геннадий воспрянул духом. Вечерами, когда на город опускалась темнота, он делал небольшие пробежки в дальнем углу сквера: зарядку начинал с приседаний, число которых ежедневно увеличивал. Боли становились приглушеннее, и он часто не замечал их. Утром спешил к киоску, набирал множество газет и журналов, усаживался на скамейку и, стараясь не пропустить ни одного интересного события, читал до тех пор, пока не наступало время перевязки.

Во время одной из перевязок Геннадий неожиданно увидел, что краснота вокруг свища стала гуще и угрожающе расползлась по всей ступне. Он спрашивающе посмотрел на медсестру:

– Что это? Припухлость появилась.

Медсестра растерянно развела руками:

– Не знаю…

Геннадий слышал от полкового врача Графова, что гангрена ног начинается с красноты и припухлости. При виде распухшей ступни ужас холодком пополз по телу, и он, не в силах сопротивляться ему, сжался. Что-то саднящее застряло в голове и мешало думать. Он не слышал, как медсестра позвонила главврачу. Тот явился тут же, приподнял ногу Геннадия и, покачивая головой, долго щупал ее. Затем бросил сестре:

– Начинайте вводить антибиотики. Назначение я запишу в историю болезни.

В глазах главврача Геннадий заметил беспокойство и, стряхнув с себя оцепенение, глухо спросил:

– Что это, доктор?

Занятый историей болезни, тот не ответил.

– Что случилось? – переспросил Геннадий.

– Ничего особенного, – успокоил его врач, не поднимая глаз. – Небольшое обострение.

– Я вас спрашиваю, доктор, что произошло? Я же вижу…

Главврач поднялся из-за стола, закрыл историю болезни и подошел к Васееву.

– Инфекция, Геннадий Александрович, – глухим, упавшим голосом произнес он и виновато развел руками.

– Откуда же она взялась? – хрипло спросил Геннадий. – У вас в клинике стерильная чистота.

– Может, шприцы плохо прокипятили, а может, при втирании мазей. Вы не волнуйтесь, – попытался успокоить Геннадия главврач, видя, как потемнело его лицо, – это мы устраним быстро. – Кивнул и вышел из перевязочной.

Геннадий присел на стул и сдержанно попросил сестру:

– Наложите, пожалуйста, повязку, и я пойду.

Сестра втерла мазь в ранку, забинтовала стопу и, увидев, что Васеев собрался уходить, настороженно спросила:

– А уколы?

Голоса сестры Геннадий не услышал.

7

Выйдя в коридор, Геннадий повернул к лестнице, оперся о перила и, хватая воздух пересохшими губами, шагнул на ступеньку. Шагал неуверенно, не выпуская из рук перил. Ему хотелось быстрее добраться до палаты.

«Вылечили, нечего сказать, – горько думал он. – Занесли инфекцию. Теперь все – прощай, небо. Хваленая медицина… Лучшие врачи…»

Палата была пуста. Геннадий отрешенно постоял возле тумбочки и, не удержав слез, упал на кровать…

Через полчаса он поднялся, надел спортивный костюм, вышел из здания и направился к дальнему забору, где больные проделали лаз и пользовались им при случае. Шел с единственной мыслью – хоть на час забыться после всего, что произошло в перевязочной. Оставаться в палате он больше не мог. Все, что связывало его с клиникой, оборвалось сразу, как только прошло озлобление.

Вернулся через час выпившим. В палате снял спортивный костюм, надел байковые брюки и куртку и подошел к окну. Неожиданно, впервые за последнее время, почувствовал голод. Хоть бы ломоть хлеба! Вынул из тумбочки пакет с яблоками и принялся есть.

В дверь постучали, и на пороге выросла дежурная медсестра.

– Вас просит главврач.

– Врач? – спросил Геннадий и посмотрел на сестру.

Не прошло и минуты, как вошел главврач, нагнулся над сидевшим на кровати Геннадием.

– Что это такое, Васеев? – чуть не выкрикнул он. – Вы где находитесь? В клинике или в кабаке?

– В-вот именно, д-доктор, – заикаясь, ответил Геннадий. – Где я нахожусь? – Держась за спинку кровати, он медленно поднялся и подступил к врачу. – Вы меня с-спрашиваете, а я вас.

– Прекратите разговоры! Я сейчас же напишу докладную директору института, и вас завтра же уберут отсюда. Что за распущенность!

Лицо Геннадия покрылось алыми пятнами, выгоревшие брови опустились и прикрыли неподвижные пустые глаза. Пошатываясь, он держался за спинку кровати.

– Р-распущенность? А как называется, доктор, то, что сказали вы утром? Что мне в свищ занесли инфекцию? И где? В известной на всю страну клинике! Да, я не сдержался… Обида, понимаете! Я почувствовал себя бессильным после всего, что произошло со мной здесь, в клинике. Скажите, вы верите, что я вылечусь?

– Вас ведет сам Сергей Сергеевич, этот вопрос поставьте перед ним.

– Что ж, и поставлю. – Он сел на кровать, провел рукой по лицу. – Я летать хочу, летать…

Оставив Васеева, главврач тотчас направился к профессору. Тот выслушал его и рассмеялся.

– Правильно сделал этот летчик! На его месте, коллега, может, и я бы так поступил. Лечение идет медленно, надежд особых нет. Палец поранишь и то подчас гундишь. А то нога! Да у кого? У летчика, для которого полеты – это жизнь. Я имел счастье в конце войны быть врачом авиационного полка. Сколько среди летчиков я увидел удивительно цельных, чистых, преданных своему делу людей! Отчаянная, скажу вам, публика. Представьте себе картину: в землянке живут четверо. Утром вместе поднимались, брились, шли в столовую, бежали по тревоге к самолетам – и вдруг двоих нет… Койки пустые. А наутро снова вылеты. Так-то вот, коллега. А дружили как пилоты – позавидуешь. За всю жизнь не встречал дружбы крепче.

Профессор встал из-за стола, снял очки и принялся ходить по кабинету. Неожиданно он улыбнулся:

– Смешная история приключилась в те дни. – Профессор остановился возле кресла, постоял, подумал, взглянул на часы. – Так и быть, расскажу. Были мы уже в Германии, и наш авиационный полк базировался на аэродроме рядом с небольшим аккуратным городком, Кто-то из офицеров раздобыл фляжку спирта. Погода стояла нелетная – туман, вылетов не предвиделось, и ребята решили выпить. Налили в стаканы – запах не тот, подозрительный. Решили попробовать жидкость на собаке. Была в полку дворняга по кличке Шарик. Макнули хлеб в спирт, дали. Та понюхала, съела. Дали еще. Опять съела, помахала хвостом и выскочила из землянки. Решили пить. Выпили, закусили, начали переодеваться, подворотнички пришивать. Один из летчиков предложил зайти в столовую. Вышли из землянки и обмерли – Шарик бездыханно распластался на земле. Самый младший из пилотов – девятнадцатилетний Костя Ярцев струхнул и бегом в санчасть. Остальные за ним. Вбежали и прямо ко мне: – «Шарик сдох! Помогите! Мы, наверное, выпили какую-то дрянь». Я тоже перепугался. Шутка ли – отравились четыре боевых летчика! Каждому по графину марганцовки приготовил, клизмы очистительные, как положено при отравлениях… У самого зуб на зуб не попадает. Что мне было – чуть больше лет, чем летчикам. Решил доложить командиру полка. Тот услышал и тотчас же явился. Бледный, глаза таращит, кулаком грозит. Пилоты лежат молча, ждут смерти. Позвонил я врачу дивизии. Тот тоже перепугался. Трибуналом попахивает. Приказал сделать им уколы адреналина для улучшения работы сердца, а сам выехал к нам. Младший лейтенант Костя Ярцев сел писать прощальное письмо матери. Слезы, конечно. Сестры с ног сбились, плачут, с обреченных глаз не сводят.

Светать стало – всю ночь глаз не сомкнули. Решил на улицу выйти, свежим воздухом подышать. Выхожу и вижу – что б вы думали?

– Дивизионного врача, наверное.

Профессор рассмеялся:

– Какого там врача! Шарик под ноги мне кинулся. Я от удивления и радости шага сделать не могу. Кричу командиру:

– Шарик-то цел!

– Какой Шарик? – удивился командир.

Я подхватил собаку и влетел в санчасть.

– Вот он! Жив курилка! – закричал я и принялся тормошить летчиков. Те глазам своим не верят, оторопели. Ярцев бросился ко мне, целовать начал.

– Я-то, говорю, при чем! Ты Шарика благодари!

Главврач расхохотался. Профессор взглянул на него и тоже рассмеялся.

– Хороший народ летчики! И воевали храбро, и друзей теряли, а без юмора жить не могли…

С того дня главврач ходил в перевязочную каждый раз, когда Геннадию делали уколы или накладывали на свищ повязку. Вскоре опухоль начала уменьшаться.

– Пора в барокамеру, – сказал главврач, – начнем новый курс лечения.

– Барокамера? – недоуменно спросил Геннадий. – А это зачем? Я столько раз бывал в ней во время медосмотров…

– Дело в том, что при сепсисе – заражении крови – микробы, попадая через ранки или свищи, бурно размножаются в организме. В борьбе с ними помогали антибиотики, но стафилококки освоились в антибиотиковой среде. Вот тут-то на помощь пришел метод гипербарической оксигенации, применение кислорода под давлением. Он особенно помогает при гнойных инфекциях. Весь курс проводится параллельно с медикаментозным лечением. Эх, – со вздохом произнес врач, – если бы во время войны были такие установки! Тысячи людей были бы спасены…

Он рассказал о порядке лечения, о поведении больного во время процедуры.

– Лечение длительное, – предупредил врач.

– А нельзя ли еще увеличить давление в барокамере, чтобы кислород быстрее проникал в организм?

– Не торопитесь, Васеев. Всему свое время. Избыток кислорода может нанести вред. Лечение строго индивидуально. Посмотрим, как вы будете переносить оксигенацию. Начнем с завтрашнего дня.

Утром Геннадий не без опаски подошел к установке, прочитал инструкцию, выслушал рекомендации врачей я, вздохнув, шагнул к люку. Пахло озоном и свежестью. Сел, вытянул ногу и положил ее на аппарат…

После нескольких процедур он почувствовал себя лучше. Бегал каждое утро, приседал, прыгал, увеличивая нагрузку на больную ногу.

Геннадий приобщился к небольшой, но шумной группе болельщиков и часто подолгу сидел возле телевизора в холле второго этажа. Он не пропускал ни одной трансляции матча армейской команды, восстановил таблицу розыгрыша, которую не заполнял, оказавшись в госпитале.

В один из дней позвонил генерал Кремнев:

– Прибыл на очередную медицинскую комиссию. Дела в полку пошли лучше. Ждут тебя. Да, чуть не забыл. Твой тренажер в управлении боевой подготовки хвалили. Предложили чертежи и расчеты выслать в Москву. Короче, побыстрее лечись и – в полк! Летать тебе надо! Лечись на пять баллов!

Свищ постепенно закрывался, ткань порозовела – кислород делал свое дело. Геннадий стал еще больше заниматься физкультурой. Вспотевший, усталый, валился на кровать. Сосед нахваливал его:

– Молодец, Гена, молодец! Болезнь – она духа человеческого боится. Чем крепче дух, тем быстрее болезнь сдастся. По себе знаю. Гони ее, проклятую, из себя, гони, Гена!

Отдохнув, Геннадий снова отправлялся в сквер и подолгу ходил по притемненным аллеям: после больших нагрузок расхаживал ногу спокойной ритмичной ходьбой до самого отбоя.

Месяц спустя Геннадия вызвали в кабинет Сергея Сергеевича. Накануне выписали соседа-дальневосточника – его тоже приглашали на беседу с профессором, и потому Геннадий подумал, что скоро выпишут и его. Он шел к профессору с какой-то скрытой тревожной радостью – там, за массивными дубовыми дверями, решится его судьба. Боялся одного – записи в медкнижке об ограничении в летной работе. Возьмет ли профессор на себя смелость без переосвидетельствования центральной военно-медицинской комиссии допустить его к полетам? Запишет или нет? Всякое может в воздухе случиться – поди потом докажи, что больная нога ни при чем. Был в институте, лечился, имел травму. По всем параметрам выходило так, что профессор вряд ли решится поставить свою подпись о его годности к летной работе без военно-врачебной комиссии. Стоял в нерешительности, долго переминаясь с ноги на ногу, пока из-за двери не услышал зычного профессорского голоса:

– Где этот летун? Найти не можете?

Геннадий открыл дверь.

– Входи, летун, входи живей! – Не поднимаясь, профессор протянул пухлую руку и кивком указал на кресло. – Как настроение? Как нога? Ну-ка, покажи… Что ж, все идет хорошо. Правда, медленно. – Он выпрямился, вымыл руки и, напевая какой-то бодрый марш, сел за стол. Геннадий поднял глаза и встретился с его взглядом. – Осталось немного. Надо вот что сделать. Сколько лежал в госпитале?

– Почти месяц, Сергей Сергеевич.

– Да у нас столько же. Так… так… – Он поднялся, прошел по кабинету и остановился против вытянувшегося Васеева. – Медицина сделала свое дело. Теперь ей нужна помощь. Что вы улыбаетесь? Да, да, именно помощь. Нет ли у тебя чего-то такого, что бы могло встряхнуть, испугать, что ли? Другими словами, нужен положительный стресс. А?

Геннадий не ожидал подобного вопроса и стоял, не спуская с профессора глаз и недоуменно пожимая плечами.

– Ну, может, пойти на охоту и убить кого-нибудь?

– Зайца? – поспешил уточнить Геннадий.

– При чем тут заяц? – Профессор недовольно сдвинул брови. – Медведя или кабана!

– Я, к сожалению, не охотник, да и у нас там нет ни медведей, ни кабанов. А что, если прыжок с парашютом? – спросил, довольный неожиданной находкой, Геннадий.

– А нога? – Профессор посмотрел на пол. – Нога выдержит? Не разлетится на кусочки? Не пойдет! Какие занятия приносят наибольшее удовлетворение?

– Полеты, конечно! – заулыбался Геннадий.

– Вот и прекрасно! Садитесь на самый маленький самолет и летайте пониже и потише. Вам надо встряхнуть организм! На какой-то участок нервной системы, если так можно выразиться, произвести направленный взрыв! Понимаете? Как говорил древний мудрец: «Исцелися сам».

Геннадий согласно кивнул. Профессор еще что-то говорил, но он не слушал. Оглушенный радостью, он безмолвно, широко раскрытыми глазами смотрел на Сергея Сергеевича, а видел крохотный взлетающий самолет и улыбающееся лицо Лиды. «Не запишет! Не запишет в медкнижку!»

После ухода Васеева профессор долго ходил по кабинету и нервно теребил пуговицу белоснежного халата.

– Не помогли, коллега, мы парню! – укоризненно сказал он главврачу. – Не помогли… Теперь вся надежда только на него самого. Не победит – инвалидом может остаться.