Текст книги "Расколотое небо"

Автор книги: Анатолий Сульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

Глава восьмая

1

Геннадий вернулся в полк в том же бодром, радостном настроении, с желанием как можно скорее подняться в воздух, в каком вышел из кабинета Сергея Сергеевича. Лида, Анатолий и Николай заметили это сразу: в глазах – знакомый живой блеск, уверенные движения, твердый голос. Они слушали его и радовались вместе с ним.

Когда речь зашла о полетах, осторожный Анатолий заметил:

– Кто ж тебя без врачебной комиссии пустит?

– В том и дело, Толич, надо, чтобы пустили. Очень надо!

– Тогда иди к замполиту.

Северин тоже обрадовался встрече и, взяв под руку, повел Геннадия в кабинет.

– Как тебя исцелили столичные медики? Выглядишь неплохо, правда, загару поубавилось, но солнце эти потери быстро восстановит. Рассказывай все по порядку.

Геннадий подробно рассказал о встречах с Сергеем Сергеевичем, о его советах и рекомендациях.

– Летать, говоришь, надо! Мудрое решение! Видно, психолог твой профессор отменный. Давай сначала посоветуемся с врачом, а уж потом – к командиру. – Северин снял трубку. – Графова прошу. – Что-то написал в настольном календаре и плотнее прижал трубку. – Владимир Александрович, здравствуйте. Зайдите, пожалуйста, ко мне.

Войдя к замполиту, Графов увидел Васеева, шагнул к нему, обнял крепко, по-мужски.

– Ну, как дела? Здоров?

– Почти, – дрогнувшим голосом ответил Геннадий.

– Что такое? – Графов насторожился, листая медицинскую книжку летчика.

Потом попросил Васеева разуться. Внимательно осмотрел ногу.

– Профессор, возможно, прав насчет резкой смены обстановки, но авария, госпиталь… – Графов взлохматил густые волосы, прищурил умные, внимательные глаза. – Ладно, я – за полеты! Пошли к командиру!

Горегляд выслушал Графова и Северина, нашел в медицинской книжке Васеева страницы с последними записями в госпитале и в институте.

– У тебя когда срок ВЛК истекает? – спросил, не поднимая головы.

– В конце декабря, – ответил Васеев.

– Осталось три месяца?

– Точно так.

– Может, поедешь на ВЛК, а потом летать? – с несвойственной ему вкрадчивостью, словно упрашивай, предложил Горегляд.

Геннадий заметил, как потяжелели, набухли веки полковника, и внутренне сжался.

– Ладно, ты пока иди, – сказал Горегляд, – а мы посоветуемся. С Брызгалиным поговорим.

Услышав фамилию заместителя по летной подготовке, Геннадий расслабленно опустил плечи: этот завалит наверняка.

– Брызгалина ко мне! – распорядился по селектору Горегляд.

Заместитель по летной подготовке вошел без стука и стал у двери.

– Присаживайтесь, – предложил ему Горегляд. – Такая вот диалектика: направо пойдешь – коня потеряешь, налево, сами знаете, – головы не сносить. Послушаем, что скажет заместитель по политической части.

Юрий Михайлович рассказал о ходе лечения Васеева, о рекомендации профессора допустить его к полетам. Графов поддержал замполита:

– Полеты на спарке психологически нужны Васееву. Как воздух нужны! Ему надо поверить в себя, чтобы вступили в действие скрытые силы человека. Они-то и помогут одолеть болезнь.

Горегляд прсмотрел на Брызгалина. Тот закрыл медкнижку Васеева и положил ее перед полковником:

– Тут все написано! – Отчужденно обвел взглядом сидевших. – После аварии госпитализирован, лечился в специальном институте… Какие могут быть полеты без ВЛК! Его могут сейчас списать, если попадет на комиссию, а мы ему – летать! Юрий Михайлович – человек впечатлительный, ему можно простить такую поспешность, но наш милый доктор меня удивил. Ему, стражу законов медицины, не к лицу вставать на защиту, прямо скажу, авантюрной просьбы Васеева. Не ожидал! – Брызгалин картинно сдвинул брови и поднял подбородок. – Далеко же мы зашли, если не пускаем в самолет летчика с насморком, а разрешаем полеты чуть ли не инвалиду. Он же костыль недавно бросил, а вы – летать должен. Я категорически против!

– Понятно, – хмуро бросил Горегляд. – Сытый голодного не разумеет. – Он принялся тихонько насвистывать – старая привычка успокаивать нервы. Не было подобного случая в его жизни, и сейчас он мучительно спрашивал себя, на чью сторону стать. Как быть? Надо помочь Васееву добить болезнь. Надо! Но Брызгалин прав – с насморком в полет не пускаем. Что же делать?

– Начнем со спарки. – Горегляд исподлобья взглянул на Брызгалина, – Полетает, окрепнет, а потом посмотрим. Как?

– Нельзя! Нарушим требования, регламентирующие летную работу! – отрезал Брызгалин.

– Вы только и видите кругом одни нарушения!

– Я и поставлен, чтобы соблюдать законы летной службы! – с нескрываемым раздражением сказал Брызгалин.

– А мы, – Горегляд показал на присутствующих, – по-твоему, только и знаем, что нарушаем? Почему же на прошлых ночных полетах вы, товарищ Брызгалин, спланировали молодому пилоту три вылета в зону подряд!

– Согласно курсу. Общий налет не превышал нормы.

– «Нормы, нормы»! – все больше сердился Горегляд. – Нормы для всех определены, а у нас с вами кроме Редникова, Васеева, Горегляда и Брызгалина есть невперившаяся молодежь – лейтенанты. За ними надо побольше смотреть, товарищ Брызгалин! И вам, и мне, и всем остальным! Наверное, если бы сам руководил полетами, этих норм, как слепой стены, не придерживался бы? А тут полетами руководит командир, пусть ребусы решает. – Горегляд выпрямился за столом – он делал это каждый раз, когда принимал важное решение. Все поднялись. – Васееву планировать полеты на спарке, на УТИ МиГ-15 со мной. Один полет по кругу и два в зону!

– Очередными полетами руковожу я, товарищ полковник, – Брызгалин перешел на официальный тон, – и в воздух вас с Васеевым не выпущу!

– Испугался? Ладно. В таком случае полетами руководить буду сам, вылеты Васеева спланировать с Севериным! Вы, Брызгалин, летаете инструктором у Редникова. Это вас устраивает?

– Плановую таблицу я не подпишу! – громко произнес Брызгалин, всем своим видом показывая, что решения на полеты Васеева он не поддержит.

– Не вы один подписываете – подпишут другие! Утверждать таблицу полетов доверено командиру полка. За буквой не видите человека! Не хотите взять на себя самую малую толику ответственности, чтобы кому-то помочь. Когда надо было выпускать в первый самостоятельный полет молодых пилотов, сразу: «Товарищ командир, я поруковожу полетами, а вы полетайте с молодежью, наверное, надоело сидеть на СКП». Подломай кто-нибудь из лейтенантов на посадке машину – Брызгалин в стороне. Так и сейчас: а вдруг что-то случится… Человеку помочь крылья обрести после госпиталя – не положено!

Черствая душа – других слов для Брызгалина не подберу. – Горегляд придвинул чистый бланк таблицы полетов и, взяв цветные карандаши, наскоро вычертил на нем условные знаки вылетов по кругу и в зону.

– Полетишь с Васеевым, – обратился он к Северину. – Один полет по кругу и два в зону. На первый раз достаточно. Летал парень устойчиво, вынужденный перерыв не должен сильно сказаться на его технике пилотирования.

Северин взял бланк таблицы полетов, посмотрел на синие кружочки полетов и благодарно улыбнулся Горегляду.

– Вот обрадуется Васеев! Спасибо, Степан Тарасович!

– Чего уж там! – отмахнулся Горегляд. – Таблицу отдай Редникову – он планирует полеты на спарках.

В день полетов Геннадий поднялся раньше обычного. Лида и дети еще спали. Он сменил повязку на ноге, надел тренировочный костюм и вышел на пустынную улицу. Вскоре он оказался на опушке леса, вдававшегося в широкое, не занятое посевами поле. В глаза ударила яркая белизна ромашек. Полевые цветы густо, огромным ковром простирались до самого горизонта. Ромашки стояли ровно, не шелохнувшись, как в тот день далекого детства, когда он с мамой, выйдя к волжскому плесу, впервые в жизни увидел их. Тогда ему казалось, что поле ромашек и речная гладь слились воедино, а отколовшаяся часть солнца распалась на бесчисленное множество маленьких желтых солнышек, которые рассыпались на белые лепестки ромашек и прозрачные речные струи. Он подхватился, вырвал руку из мягкой маминой ладони и побежал вдоль поля, стараясь на ходу ухватить желтые солнышки и белые лепестки ромашек. Мама тоже бежала, что-то кричала ему вслед, а когда догнала, вскинула над головой, отчего у него зашлось сердце и перехватило дыхание. Оттуда, с огромной, как ему казалось, высоты солнышки стали еще меньше. Мама смеялась вместе с ним, целовала, потом они прятались друг от друга среди ромашек, бегали наперегонки… Ему было так хорошо, что, охваченный небывалым счастьем, он не хотел уходить домой.

Потом, сразу после взлета с Севериным, Геннадий снова увидел это поле ромашек, а вслед за ними – на полированных крыльях самолета – густую россыпь солнышек; желтоватые солнышки дробились и в прозрачном фонаре кабины, и в стеклах многочисленных приборов, и в зеркале задней полусферы. И он ощутил, как к нему возвратилась радость полета. Пилотировал он, как и всегда, легко и точно, его захлестнуло не раз испытанное им чувство неразрывной слитности с самолетом, делавшее его сильным, а машину послушной и невесомой. Хотелось петь, и он запел бы, если бы в самолете был один.

Сделав круг над аэродромом, Геннадий выпустил шасси, доложил на СКП и запросил заход на посадку. Горегляд отозвался сразу же и в свою очередь спросил:

– Не забыл?

За него ответил Северин:

– Нет! Все хорошо!

Оценка замполита подхлестнула Геннадия, и он, выполнив последний разворот, перевел машину на снижение. Он управлял спаркой мелкими незаметными движениями рулей, непрерывно соизмеряя скорость и высоту полета с расстоянием до посадочной полосы. Ему очень хотелось, чтобы посадка получилась самой лучшей из всех, какие он выполнял за свою короткую летную жизнь. Эта посадка открывала ему дорогу в небо, давала право на самолет, и поэтому он вел машину так, словно в воздухе существовал узкий коридор, в котором даже малейшее отклонение неминуемо грозит катастрофой. Ошибиться – значит потерять все. Геннадий не ощутил касания шасси о шероховатые плиты посадочной полосы. Услышал в шлемофоне довольный возглас Северина:

– Молодец!

И вслед за ним густой бас Горегляда:

– Хорошо!

После заправки они снова поднялись в воздух. На этот раз Геннадий вел самолет в дальнюю зону пилотажа. Предчувствуя, как на него навалятся огромные перегрузки, вспомнил недавние размышления профессора: «Встрясочку вам бы порядочную! Чтобы нервы загудели, чтобы мышцы от нагрузки трещали!» Улыбнулся: «Будут трещать, Сергей Сергеевич! Ох как будут!»

Он вышел в центр зоны и ввел спарку в вираж. Увеличивая крен, Геннадий ощутил, как потяжелели плечи, а немыслимая тяжесть ртутью разлилась по всему телу. Он умышленно долго выполнял глубокие виражи, а вслед за ними и вертикальные фигуры с большими перегрузками, чтобы удостовериться в себе и своих возможностях. Начиная петлю, Геннадий потянул ручку управления на себя. Перед глазами появилась темная пелена с огненными вспышками – он перестал видеть приборную доску и все, что было вокруг, будто его одним махом упрятали в плотный черный меток и навалили на плечи пудовые камни. Дышать стало труднее.

– Отпусти немного – крылья согнешь, – услышал Геннадий добродушно-ворчливый голос Северина и тут же уменьшил перегрузку. Впереди начало светлеть, и вскоре он увидел синь неба, переплеты фонаря, корпус компаса, а вслед за тем и ровную полоску горизонта. Он пилотировал с каким-то необычным воодушевлением, стараясь выжать из машины все, на что она была способна, проверяя себя на всех режимах пилотажа. Горки сменялись почти отвесным пикированием, замедленные бочки следовали одна за другой – фигуры пилотажа Геннадий выполнял в таком темпе, который требовал быстрой реакции и большого напряжения.

Северин в управление не вмешивался. Молча наблюдал за действиями Васеева, изредка следил за скоростями ввода и вывода из фигур, предоставив летчику полную свободу. Пусть все делает сам, решил он после того, как Васеев безукоризненно произвел взлет и посадку. Навыки не утрачены, машину чувствует хорошо, пусть до отвала усладится пилотажем. Это то, что ему необходимо, как кислород в высотном полете.

– Как самочувствие? – спросил Северин, снимая шлемофон, когда спарка после посадки остановилась и они вышли из кабин.

– Спасибо, Юрий Михайлович, – едва слышно произнес Геннадий, – за вашу доброту, за ваше сердце спасибо… – Он хотел сказать еще что-то теплое, хорошее, но не смог.

После окончания полетов, когда Горегляд докуривая на СКП последнюю сигарету, раздался звонок телефона.

– Послушай, – сказал он дежурному штурману.

Тот взял трубку и тут же передал ее Горегляду:

– Вас спрашивают, товарищ командир.

Горегляд взял трубку нехотя, придавил в пепельнице окурок.

– Слушаю. – Он сразу догадался, о чем предстоит разговор, и потому слушал невнимательно, давая знать остальным, что они свободны и могут покинуть СКП. – Никакого нарушения нет. Васеева после того случая от полетов не отстраняли. Сегодня летает он пока на спарке. Поймите же вы, ему эти полеты нужны как воздух, – начал сердиться Горегляд. – Человеку надо почувствовать себя летчиком, понюхать неба! А вы опять за свое – нарушение да нарушение! Нарушили – наказывайте! – крикнул Горегляд в трубку и в сердцах бросил ее на телефон. – Психологию и педагогику в академии, наверно, изучал! Типы характеров. Индивидуальный подход. Конспекты вел. А в жизни ни черта не смыслит! Нарушение узрел, чертов законник, разрази тебя гром!

Северин вошел на СКП, когда Горегляд бросил трубку и шарил в полупустой пачке сигарет. К кому относилась последняя фраза, замполит не понял.

– Успел Брызгалин нажаловаться! – сверкнул глазами Горегляд. – Завтра жди телеграмму из штаба. Ну и пусть! Васеева планировать на следующую смену! Кстати, как он с тобой слетал?

– У меня такое впечатление, Степан Тарасович, особенно после полета в зону, что он только вчера летал сам. Сначала движения были размашистые, как обычно после перерыва, а потом все пошло как по маслу.

– Добро. Пусть летает! Я Кремневу позвоню…

На следующий день Геннадий снова летал с Севериным. Соскучившись по небу, он безжалостно растрачивал энергию на перегрузках, выкладываясь в каждом вылете до седьмого пота.

В конце недели в полк пришла телеграмма: «Капитана Васеева допустить к контрольным и тренировочным полетам после углубленного медицинского осмотра врачами соединения. Результаты анализов и объективные данные представить в медотдел округа».

– Держи, защитник больных и страждущих. – Горегляд протянул Северину бланк телеграммы.

– Степан Тарасович, разговор с комдивом?

– Было дело. Кремнев до командующего дошел.

– Ну, командир, спасибо за хорошую весточку! – Северин крепко пожал тяжелую, мускулистую руку Горегляда и поспешил обрадовать Васеева.

2

После внезапной размолвки Шурочка долго не видела Анатолия, хотя не раз, надеясь встретить его, вечерами подолгу прогуливалась с племянницей по тополиной аллее городка. В случившемся своей вины не видела, но сердцем чувствовала, что в их отношения вмешался кто-то и этот «кто-то» действует хитро и подло. Ощущение радости, которое охватывало ее каждый раз, когда она шла на встречу с Анатолием, постепенно тускнело, она вновь чувствовала себя одинокой, как до того удивительного вечера, когда впервые осталась с ним.

Когда становилось невмоготу, Шурочка уводила в свою комнату трехлетнюю дочь сестры, ласкала ее, кормила, укладывала спать в свою кровать. Засыпая, прижимала худенькое теплое тельце девочки к себе, целовала ее льняные волосы, шептала ласковые, нежные слова и думала: «Волосы, как у Толика, такие же мягкие и пушистые».

От Лиды Васеевой узнала о возвращении Геннадия. Спустя несколько дней увидела его и не выдержала, поспешила навстречу.

– С возвращением вас! – смущенно произнесла она и протянула руку.

– Спасибо, Шурочка! – Геннадий пожал ее теплую нежную руку и, заговорщически подмигивая, сказал: – У меня, Шурочка, сегодня удачный день! Праздник! Мне сегодня обнимать всех хочется! Приглашаю вас на танцы. Первый вальс с вами! Приходите! Хорошо?

Шурочка, не сдержав подступившей радости, воскликнула:

– Ой, спасибо! Приду! Обязательно приду!

У Геннадия и в самом деле на душе было праздничное настроение – впервые после долгого перерыва в этот день он дважды поднялся самостоятельно на новой машине и успешно выполнил задание. После посадки он долго тискал в объятиях техника Муромяна, благодарно жал руку Борткевичу, поцеловал Графова, не помня себя от радости, до хруста сдавил широкую ладонь Северина.

– Вечером идем в клуб – танцевать хочется, – сказал он прилетевшему с перехвата Анатолию.

Васеевы, Сторожев и Кочкин вошли в зал, когда оркестр играл первый вальс. Лида украдкой взглянула на мужа и пригласила Анатолия; Геннадий ответил едва заметным кивком и направился к стоявшей в углу Шурочке. Они кружились, почти не останавливаясь: радость первых после длительного перерыва самостоятельных полетов на новом истребителе, возвращение в строй кружили голову. Все несущественное, мелкое отступило, а на смену пришло все важное, значительное, чем полна неспокойная жизнь летчика.

– Вы так легко танцуете, что мы вот-вот взовьемся в воздух, – едва слышно произнесла Шурочка. – Вам хорошо?

– Очень! Я готов обнять весь мир!

– Если не секрет, что произошло?

– Секрет, Шурочка! Но вам я его открою – сегодня я вновь летал на новой машине! Вы представить себе не можете, какое это счастье – летать! Извините, я увлекся…

Музыка оборвалась, и они растерянно остановились посередине зала. Геннадий взял Шурочку под руку, поблагодарил и повел к своим друзьям. Увидев издали Анатолия, она вдруг почувствовала неловкость: «Я иду к нему первой». Ей стало стыдно от этой мысли, и она попыталась задержаться, но тут же ощутила, как Геннадий легко и незаметно подтолкнул ее.

– Добрый вечер, друзья! Знакомьтесь: Шурочка Светлова! – пошутил Геннадий. – Лучшая исполнительница вальса.

– Здравствуйте, Шурочка! – Лида взяла руку девушки, пожала ее.

Шурочка поздоровалась с Анатолием. Тот сердито взглянул на Геннадия.

– Выйдем! – кивнул Анатолий Геннадию и двинулся к выходу. За ним Лида.

Кочкин заметил это и поспешил пригласить Шурочку. Из-за его плеча она видела, как вышли из зала Геннадий, Анатолий и Лида, и снова испытала неловкость. «Из-за меня, наверное, – подумала она. – Зачем я пришла?»

На улице Анатолий, сдерживая себя, спросил:

– Что все это значит? Вы специально подстроили эту встречу?

– Не кипятись, Толич! – Геннадий положил руку ему на плечо. – Не шуми! Выключи форсаж, остынь. Хватит мучить себя и других.

– Я никого не мучаю! Вас же прошу не вмешиваться в мою личную жизнь! Перестаньте меня поучать, я не маленький!

– Хватит! – резко прервал его Геннадий. – Довольно истерик. Она же нравится тебе. Успокойся, пожалуйста, и пойдем в клуб. Там нас ждут. Очень ждут, дружище! – Геннадий подмигнул Лиде: давай, мол, теперь пришло и твое время.

Та догадливо приблизилась к Анатолию:

– Толич, ведь ты нам всем как брат. Мы хотим тебе только хорошего. Счастья тебе желаем. Да, мы с Геной устроили эту встречу. Можешь ругать нас. Но сделали это ради вас с Шурочкой. Прав Гена: ты извелся после того гадкого письма… Поговорите, выясните все, что мешает вашей дружбе. Ты должен первым это сделать.

– Ты бы послушала, что о ней говорят – уши вянут! Не девушка, а…

– Высказался? – спросил Геннадий. – Кого ты слушаешь? Этого выпивоху и бездельника Мажугу? Она же тебе нравится. Ты ведь не можешь без нее! Молчишь? Не можешь? – повторил Геннадий и взглянул в глаза Анатолию.

Тот взгляда не отвел, ответил чуть слышно:

– Не могу, старик…

– Чего же ты стоишь? Иди к ней!

Повернувшись, Анатолий быстро вошел в клуб.

Шурочка сидела в кресле. Она не прислушивалась к тому, о чем говорили подруги, не видела ни новых платьев гарнизонных модниц, ни высоких броских причесок двух молодых женщин, недавно приехавших в полк с мужьями, окончившими училище, она была поглощена ожиданием возвращения Анатолия. Сердцем чувствовала, что на улице, пока она танцевала с Кочкиным, случилось что-то важное, и боялась одного: он ее придет. «Господи, – шептала она, – верни его, верни его. Знал бы он, как я хочу его видеть…»

Оркестр играл вальс – ее любимый танец; к ней кто-то подходил, приглашал, но она сидела, будто вокруг не было людей, и только музыка да ослепительный свет люстры удерживали ее в зале. Чем дальше отодвигалось начало вечера, тем грустнее становилось ей. «Зачем я жду?» – спрашивала она себя, готовая расплакаться.

Когда Анатолий вошел в клуб, Шурочка вздрогнула, сцепила пальцы и замерла. Почувствовала, что он идет к ней, рванулась навстречу и замерла перед ним, когда взгляды их встретились. «Что с тобой случилось, милый? – говорили ее глаза. – Как хорошо, что ты пришел! Как хорошо!»

Анатолий кивком пригласил ее к танцу, она положила руку на его плечо и увидела совсем рядом смуглое лицо, пухлую нижнюю губу, округлость подбородка. «Господи, как же мне хорошо с тобой, милый… Да, да, я люблю тебя, – шептала она беззвучно. – Не могу без тебя – ты должен знать это. И ты меня любишь, правда?»

…Не отпуская рук, они шли по тропинке к своей заветной поляне с огромной сосной посредине, натыкаясь на мокрые ветки кустарника, спотыкаясь о выступавшие из земли корни деревьев. На поляне было тихо. Анатолий прислонился спиной к сосне, расстегнул пиджак, робко и нерешительно потянул к себе Шурочку. Полы пиджака не сошлись – не закрыли плечи Шурочки. Осторожно, едва касаясь, он провел по ним рукой – плечи были мокрыми. Анатолий рывком стянул полы пиджака. Шурочка припала к нему.

– Прости, прости, пожалуйста, – шептал он. – Я виноват перед тобой… прости. Больше я никогда, никогда не обижу тебя!