Текст книги "Расколотое небо"

Автор книги: Анатолий Сульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

5

– Хорошо ты, Степан Тарасович, итоги подвел! Хорошо! – довольно произнес Кремнев, выходя из штаба. – И о трудностях не забыл, и о настойчивости в освоении и испытании машины, а главное, доброе слово людям сказал. – Он остановился и посмотрел на Тягунова: – Подготовьте проект приказа о поощрении. Часть личного состава поощрит командир полка, других – командир дивизии.

Кремнев подошел к большой, врытой в землю, удобной скамье и предложил сесть.

– А самых достойных, – продолжал он, – представим для поощрения командующему округом. И первым – тебя, Степан Тарасович. Перед всеми скажу: не каждый смог бы справиться в этой сложной обстановке. Не каждый.

Горегляд смутился и неловко поднялся.

– Садись, садись. – Кремнев потянул его за рукав. – И ему, – кивнул на Северина, – спасибо сказать хочется. Молодец, комиссар! И с людьми поработал, и сам на перехват слетал.

Северин встал и почувствовал, как кровь ударила в лицо.

– Садись, Юрий Михайлович. Знали бы ваши дети, какие у них замечательные отцы… К сожалению, редко мы об этом говорим. По случаю дня рождения… За заботами времени не хватает. Только и слышишь: «И то надо сделать. И это успеть!» Так и ваш полк: все сделали, все успели. Молодцы! Спасибо вам, друзья дорогие!

Поборов внезапно подступившую расслабленность, Кремнев еще долго сидел молча. Ему хотелось говорить хорошее о каждом, кто сидел рядом, и о тех, кого здесь не было.

– Спасибо. Если вопросов нет, свободны, – глухо произнес Кремнев. Все дружно поднялись. – Ты, Степан Тарасович, останься. И Северин тоже.

Горегляд и Северин встали. Встал и Кремпев.

– Я хотел посоветоваться с вами. Люди много и хорошо работали, и их надо поощрить. Как думаешь, Степан Тарасович, кого из руководства полка?

Горегляд ответил не сразу. Какое-то время он шумно вздыхал, поправлял фуражку.

– Ты не согласен?

– Согласен. Только у меня на этот счет другое мнение имеется. Разрешите?

– Говори, – вскинул брови Кремнев.

– Вот вы, товарищ командир, только что нас поблагодарили. Спасибо вам. Не часто командира полка благодарят, чаще стружку снимают. Но я не о себе. Конечно, полк трудился много и напряженно, как ни один год. Всем досталось. Вы, я так понял, считаете, что поощрить надо чуть ли не всех. А я, Владимир Петрович, по-другому мыслю. Что-то мы в последние годы уж больно много поощряем. Подходит праздник – приказ о поощрении, провели учение – снова приказ, слетали на другие аэродромы – жди благодарности. Недавно я был в соседнем совхозе на торжественном собрании. Гляжу из президиума – глазам не верю. У многих на груди по два-три ордена. Спрашиваю директора о плане, а он головой качает: «Еле вытянули». А прошлый год как с животноводством? «Убыточно», – отвечает. Я это к чему, Владимир Петрович. – Горегляд откашлялся. – Курить хочется. Разрешите?

– Кури.

– Так вот я к чему. Не увлеклись ли мы награждениями и грамотами? Наш комсомольский секретарь Ваганов, – Горегляд взглянул на Сосновцева, – в прошлом году получил пять грамот и подарков. Хороший он парень, ничего плохого сказать не могу. Много работает, и помощь его ощущается. Вы и меня хвалили. «Хорошо работал». А я по-другому не могу работать. И Северин тоже. Это норма для коммуниста. С каких это пор за то, что человек нормально исполняет свои обязанности, ему благодарности и премии? Хвалят многих без удержу. Я так думаю, – Горегляд откашлялся, – хорошо работать – это наш долг, наша честь. И уж если поощрять, то самых лучших – отличившихся не в один день, а постоянно работающих с огоньком и с особым усердием. Так я думаю. Горегляд редко выступал на собраниях и совещаниях, не спешил вносить предложения в беседах с вышестоящими командирами, но, когда речь шла о людях и боеготовности полка, он не молчал и не раз своими вопросами и советами ставил в затруднительное положение тех, к кому обращался.

– Прав ты, Степан Тарасович, но не во всем, – отозвался Кремнев. – Порой много поощряем за то, что должно делаться хорошо по служебным обязанностям, согласен. Но разве нормально, когда ты, командир полка, летавший почти на всех типах истребителей и летающий на самом новом, не имеешь даже медали «За отвагу»? Не раз попадал в такие передряги, что можно было, согласно инструкции, катапультироваться, а ты спасал машину и приводил ее на аэродром. Сколько ты народных денег спас?! Достоин ты ордена?

Горегляд потер затылок:

– Раз не награжден, значит – нет.

Кремнев покачал головой:

– Ладно, мы с начальником политотдела этот вопрос обсудим где надо. – И подумал: «А я тоже виноват – не добился в свое время. Застряло где-то представление». – А сейчас идите отдыхать, завтра у вас трудный день.

– Ты спроси, а были ли у них легкие дни? – Сосновцев посмотрел на Горегляда. – Не было и не будет!

Кремнев улыбнулся:

– Это точно, легче им не будет. Труднее – наверняка.

Северин воспользовался паузой и обратился к Кремневу:

– Разрешите, товарищ командир?

– Что у тебя?

– Вы обещали побывать в нашей «Третьяковке». Приглашаем.

Кремнев посмотрел на Сосновцева:

– Как ты смотришь на это приглашение?

– Думаю, что побывать надо. Первый гарнизонный вернисаж.

– Тогда не будем терять времени. Пошли.

У входа в клуб Кремнев остановился, заложил руки за спину и принялся рассматривать портреты Героев Советского Союза – воспитанников полка. Он переходил от портрета к портрету, всматриваясь в лица изображенных на холсте молодых летчиков, разглядывал награды Героев, изредка покачивал головой, читая короткие пояснительные тексты.

– Пашкову – двадцать один год, Гражданинову двадцать три, Исаеву – двадцать два. И другим примерно столько же. В такие годы становились Героями. – Кремнев обернулся, спросил Северина: – Юрий Михайлович, все знают о подвигах летчиков полка в годы войны?

– На этой площадке, товарищ генерал, проводим полковые вечерние поверки, тут принимают присягу молодые воины. Тут же и пионеры собираются. Недавно с ветеранами полка встречались.

Вышел начальник клуба, доложил:

– Товарищ генерал! В клубе демонстрируется кинофильм. Экскурсия школьников осматривает художественную выставку!

– Выставку и мы посмотрим.

– У нас есть специалист, товарищ генерал, энтузиаст своего дела, капитан Бут. Сам рисует. Организатор вернисажа.

В фойе клуба их встретил Валерий Бут, представился.

– Наша выставка довольно скромная. На ней представлено около двадцати работ офицеров, прапорщиков и солдат: картины, цветные и черно-белые фотографии, чеканка, модели самолетов. Остальное – репродукции и копии картин известных художников.

Северин подошел к небольшой картине.

– Это полотно, – сказал он, – написано Валерием Бутом. Оно и вот это, соседнее, отобраны на областную выставку.

Кремнев и Сосновцев одновременно повернулись и посмотрели на сконфуженного Бута.

– Как точно схвачен момент! – не удержался Сосновцев, когда они с Кремневым отошли назад и всмотрелись в полотно. – Решительный, сосредоточенный взгляд, выдвинутый вперед подбородок, напряженное лицо… Летчик внешне сдержан, и в то же время ощущаешь, как он волнуется в момент ночного пуска ракеты.

– Верно, – согласился Кремнев. – И вот что интересно: общий тон картины темный – ночной полет, а лицо летчика будто озарено светом. Так мог изобразить только летчик – сам испытал, сам видел.

Кремнев подошел к Буту, поздравил с успехом.

– Признаюсь, не знал, что вы так здорово владеете кистью. Эта картина производит впечатление. Спасибо!

– И кистью, и ручкой управления владеет капитан, – улыбнулся Северин. – Летает хорошо, инструктор во всех условиях.

– Я в искусстве дилетант, – признался Кремнев, – но, когда видишь хорошее полотно или удачную чеканку, – он показал на отливающий медью прямоугольник, – хочется постоять, посмотреть, подумать. Скажите, – Кремнев обратился к Буту, – ваше увлечение, или, как сейчас говорят, хобби, не мешает летной работе?

Бут ждал этого вопроса и сразу ответил:

– Нет, товарищ генерал. Искусство, литература, общение с природой помогают мне отдыхать, восстанавливать силы. Моя мать – художница. В детстве она брала меня с собой на этюды, учила видеть прекрасное в обыденном…

– А почему вы не стали профессиональным художником, как ваша мать? – поинтересовался Сосповцев.

– Брат мамы в войну был летчиком, он часто рассказывал мне о воздушных боях, о дружбе летчиков, о радости, которую испытывает человек, поднявшись в небо. Вы сами знаете, как действуют такие рассказы на мальчишек. А когда полетал, понял, что главное для меня – авиация.

– Кроме вас в полку есть еще любители живописи? – спросил Кремнев, разглядывая Бута.

– Еще трое – два летчика и техник.

– Молодцы.

Кремнев, а за ним и остальные двинулись вдоль стены. Возле полотна, на котором были изображены горы и самолеты над ними, Кремнев остановился, прочитал: «А. Ильин. В стратосферу» – и задумчиво сказал:

– Здесь небо удивительного цвета. Таким оно бывает ранним утром, когда вылетаешь перед самым рассветом.

– Верно, – согласился Бут. – Ильин рассказывал, что этим оттенкам он учился, глядя на полотна Рериха. Ему долго не удавалось их воспроизвести. Видел на высоте, когда шел в стратосферу, а положить на холст не мог. Раз десять переписывал, а все-таки нашел.

После осмотра выставки Сосновцев сделал запись в книге посетителей и вслед за Кремневым вышел на улицу. Он, как и комдив, был обрадован увиденным и не скрывал этого.

– Хорошее дело сделали, товарищи. Спасибо вам.

– Ты, Виктор Васильевич, – посоветовал Кремнев, – прибереги эмоции до очередного совещания, расскажешь остальным командирам и политработникам. А может, осенние сборы проведем на базе Соснового? Тут и покажем им полковую «Третьяковку».

– Очень хорошо! – одобрительно отозвался Сосновцев. – Пусть посмотрят. Может, и у них есть свои Буты да Ильины.

– А ты, Степан, что-то все молчишь? Или не согласен с чем? – спросил Кремнев. – Вернисаж-то удался!

– Может, и нужное это дело, только времени оно много забирает.

– Не жалей, Степан Тарасович, на это дело времени, – сказал Сосновцев, – не жалей. Оно сторицей окупится. Командир прав: не роботов готовим, которым только на кнопки нажимать, людей, воинов, патриотов. Человек, ощутивший, как прекрасна земля, на которой он родился и вырос, как бесценны сокровища, которые нам оставили Пушкин и Толстой, Чайковский и Мусоргский, Репин и Рерих, будет драться за них до последнего дыхания.

Глава третья

1

На прокаленной, выгоревшей за долгое лето рулежной дорожке с развернутым знаменем выстроился весь полк. Рядом со знаменем, между ассистентом и командованием полка, облаченные в высотные костюмы с герметическими шлемами в руках стояли Васеев и Сторожев, Донцов, Подшибякин и другие – им первым заступать на боевое дежурство. До начала построения, пока они шли от высотного домика к месту, где обозначился правый фланг, друзья и товарищи встречали их крепкими рукопожатиями, поздравляли, одобрительно постукивали летчиков по матовым каскам гермошлемов. Они отвечали кивками, улыбались, жали руки.

Когда оркестр заиграл авиационный марш, Васеев остановился, посмотрел на сверкающие трубы, поднял глаза вверх, на светло-голубое, по-осеннему подернутое едва заметной дымкой небо, и у него потеплело в груди от мысли, что это небо – его, что ему первому доверили стать на страже этого неба.

Он смотрел на выцветшую далекую синь и видел, как на ней уже и там кудрявились светло-серые облака; далеко на юго-западе из за лохматившихся огромных белых скал свисали темные завесы дождя. Что ж, летали и в облаках, и в дождь – не страшно.

– Полк, ра-а-вняйсь! Смирно! Равнение налево!

Горегляд бегло осмотрел шеренги выстроившихся летчиков, техников, механиков и, приложив руку к околышу фуражки, двинулся навстречу выходившим из машины Кремневу и Сосновцеву.

– Товарищ генерал! Гвардейский истребительный авиационный полк для заступления на боевое дежурство построен! Командир полка полковник Горегляд!

Кремнев и Сосновцев молча пожали ему руку и прошли на середину. Окинув взглядом стоявших перед ним авиаторов, генерал поздоровался:

– Здравствуйте, товарищи гвардейцы!

– Здравия желаем, товарищ генерал! – дружно ответил строй.

– Вольно!

Шеренги зашевелились, задвигались, изломав линию темнеющих на светлых бетонных плитах сапог и ботинок. Начался митинг. Выступал Северин:

– Вам, лучшим людям полка, доверено первым заступить на боевое дежурство. На ваши плечи легла вся тяжесть ответственности за жизнь и мирный труд советских людей.

Потом из строя вышел лейтенант Донцов.

– Нам с Подшибякиным, – смущенно кашлянув, сказал он, – доверили вместе с опытными летчиками нести боевое дежурство. Для нас это – огромная честь. Обещаем, что не подведем вас, что честно исполним свой долг. Обещаем так нести дежурство, как это делали раньше наши старшие товарищи. А вам всем, боевые друзья, большое спасибо за доверие! Мы оправдаем его!

– Начальник штаба, объявите приказ! – строго произнес Горегляд.

Тягунов читал медленно, четко называя фамилии летчиков, техников, время, когда заступают и сменяются боевые расчеты, ответственных за выпуск дежурных истребителей. Приказ оканчивался торжественно:

– «Названному личному составу на боевое дежурство заступить»!

Тягунов закрыл папку и выжидательно посмотрел на генерала. Тот кивнул Горегляду:

– Действуй, Степан Тарасович, действуй! Сегодня ты именинник.

Горегляд отдал команду на прохождение торжественным маршем. Оркестр заиграл марш, и подразделения, строго сохраняя равнение, начали выходить ближе к взлетной полосе, чтобы оттуда, выровняв ряды на последней прямой, строевым шагом пройти мимо командования дивизии и полка. Впереди, увитое орденскими лентами, развевалось гвардейское полковое знамя.

Придерживая гермошлем, Васеев глядел на алый стяг с изображением Ильича. Он слышал шелест полотнища на ветру и чувствовал особую причастность ко всему тому, что происходило в эти минуты на рулежной дорожке. Ему казалось, что он заступает охранять не только определенный участок границы, но и всю страну, это вечное голубое небо, необозримые поля, могучие деревья, реки и тот самый звонкий ручеек, по берегу которого он столько раз бродил с Лидой и сыновьями. И за все, за все это он в ответе перед своими товарищами, перед всем народом.

После торжественного прохождения дежурные направились на СКП, где на первом этаже оборудовали комнаты отдыха летчиков, техников и механиков, душевую, небольшую столовую. В домике было прохладно. На журнальных столиках лежали газеты, журналы и шахматные доски. Вокруг стояли удобные кресла, обтянутые ворсистой ярко-зеленой тканью. В углу темнел радиоприемник, из которого лилась негромкая музыка. Стены были покрашены в светло-серые с голубизной тона, отчего комната наполнялась каким-то особым мягким светом.

Васеев подошел к книжной полке, выбрал книгу и сел в кресло, но читать не мог: мешало волнение. В домик вошли Кремнев, Сосновцев в сопровождении Горегляда, Северина и Колодешникова. Кремнев и Сосновцев осмотрели комнаты, полистали книги из библиотечки и подсели к летчикам. Генерал подробно расспросил о полетах. Тепло попрощавшись с летчиками, Кремнев предложил Горегляду.

– Показывайте учебную базу! А за дежурный домик – спасибо! Уютно, как в квартире. Так, товарищ Васеев?

– Так точно! Хорошо сделали, спасибо товарищам из батальона, – сдержанно ответил Геннадий. – Можно сказать, на отлично.

– Ну не совсем на отлично, – подметил генерал. – Электросамовара нет, а в соседнем полку не только самовар, но и сухарики, сахар, хлеб. Наскучит летчикам ночью сидеть, чайком побаловаться можно.

– Поняли, товарищ генерал! – сказал Колодешников. – Завтра самовар и все остальное будет!

– Вот и договорились. До свидания, товарищи!

Комдив любил ходить пешком, и потому Горегляд машин не вызывал.

– Какой у вас чистый, прозрачный воздух! – восхищенно произнес генерал, вдруг остановившись. – Так легко дышится! Однако, похоже, к вечеру погода испортится.

2

Как и предполагал Кремнев, к вечеру небо нахмурилось. Ветер, прижав густые, мохнатые облака к высоким холмам, выдавливал из серого мглистого месива тонкие паутинки дождя, оседавшие на листьях тополей и кустарника. Небо потемнело и набухло влагой.

Васеев стоял в раскрытой двери дежурного домика. В комнате было жарко. Плотно облегавший высотный костюм холодил тело, и в первые минуты Васеев испытывал удовольствие от прохлады, но затем почувствовал, что зябнет. Надел свою любимую кожаную куртку, застегнул «молнию». Высотный костюм сгибал тело в нужное для кабины положение, но он старался держаться прямо. Затем расстегнул куртку, сунул под нее руку, нащупал застежку и чуть-чуть опустил ее вниз. В плечах стало немного посвободнее.

Выйдя на улицу, он направился к стоявшим на бетонном пятачке истребителям. В темноте белели наброшенные на кабины байковые чехлы, виднелись подвешенные под крыльями матовые сигары ракет, по бетону змеей тянулся жгут электропитания. Невдалеке, на противоположном конце пятачка, рядом с опушкой леса, ходил часовой. Вокруг стояла вечерняя тишина, изредка прерываемая лаем одиноких собак да шумом мотора автомобиля, доносившимися из соседнего поселка.

Начал накрапывать мелкий нудный дождь. «Погодка осенняя, как у нас на Волге в октябре, – подумал Геннадий. – Так же сеет дождик, только тут почти безветрие, а у нас – с ветерком». Он прошел возле самолетов, постучал ладонью по обтекателю выдвинутой из-под крыла ракеты, поднялся на лесенку и, приподняв край волглого чехла, заглянул в кабину: приборы светились в темноте цифрами, значками, указателями. Бережно накрыл кабину чехлом, спустился на бетонку, проверил соединения электрожгута с бортовым разъемом – все было в порядке, в самом что ни на есть боеготовном состоянии. Довольный, поеживаясь от холода, направился к домику.

– Как дела на стоянке? – Сторожев прикрыл книгу и выжидательно посмотрел на Геннадия.

– Дождь начинается. Остальное в порядке.

– Небесная канцелярия уготовила нам на первый день дежурства погодку – и холод подступил сразу, и дождь.

– Пора. Осень пришла.

Васеев поудобнее уселся в кресло, развернул газету:

– Смотри, Толич, Потапенко!

Сторожев потянулся за газетой.

– Нет, слушай! «Взлет по вертикали! Два мировых рекорда советского летчика! Летчик Петр Потапенко достиг высоты двадцать пять километров за три минуты двенадцать секунд и тридцать километров за четыре минуты и три секунды! Это новые мировые рекорды скороподъемности!» Ай да молодец наш инструктор!

Сторожев взял газету, пробежал глазами по строчкам сообщения.

– Что ж, на учителей нам с тобой везло. Жаль, снимок темноват…

– Это верно, везло! – Васеев возбужденно ходил по комнате. – Давай-ка, брат, телеграмму отстучим завтра после смены с дежурства! Согласен? А то давно от него не было писем. Ты подумай: двадцать пять километров за три минуты! Вот это машина! Мечта пилота! Позвоню Лиде – пусть и она порадуется.

Васеев подошел к телефону:

– Лидушка, не спишь? Тогда возьми газету и посмотри последнюю страницу. Видишь? – Прижав ладонью микрофон трубки, Геннадий шепнул Анатолию: – «Ура» кричит! Побежала к Кочке.

На другом конце провода долго не отвечали, и Васеев хотел было положить трубку, но тут же услышал голос Кочкина.

– Ребята! Поздравляю! У вас – сухой закон, а мы с Лидой сейчас в честь этого дела по стопочке пропустим, Не возражаете? Привет ночной страже!

– Привет, привет, – засмеялся Геннадий и положил трубку.

– Ты о чем задумался, Толич?

– О превратностях жизни. Помнишь, сколько Потапенко преодолел препятствий, сколько написал рапортов, прежде чем попасть в школу испытателей? Почему человек должен все время что-то преодолевать? Зачем это нужно? Почему этот же Потапенко к своей мечте не мог идти ровно, без жизненных барьеров? Кто-то говорил, что самый производительный труд – это любимый труд. Разве нельзя сделать так, чтобы каждый трудился там, где нравится, занимался тем, к чему лежит душа?..

Дверь из комнаты механиков открылась, и на пороге показался Северин. Снял фуражку, стряхнул с нее капли дождя и спросил:

– О чем вы тут спорите? Хотел было с механиками поговорить – слышу ваши голоса.

Васеев рассказал Северину об их разговоре.

– Если бы мы уже сегодня смогли подобрать каждому работу по душе, мы бы шагнули на десятилетия вперед, – сказал Северин. – К сожалению, еще есть много участков, работа на которых долго не станет любимой. А делать-то ее надо. Со временем любой труд станет творческим, каждый сможет заниматься любимым делом. Ну, а что касается препятствий, то ведь именно в борьбе с ними закаляется человек. Диалектика, как любит говорить наш командир.

– Один закаляется, а другой ломается, – сказал Сторожев. – Нет, я понимаю: есть трудности, так сказать, объективные. Но есть ведь и субъективные. Когда оговорят кого-то, подставят ножку, наплюют в душу…

– Есть, – согласился Северин. – И болтуны есть, и карьеристы, и сплетники. Переделать человека – на это время нужно, друзья мои дорогие. Возьмите-ка Мажугу – сколько мы с ним возимся! И надоело, и устали, а деваться некуда. Потому что, если мы от него отвернемся, на дно человек пойдет. А с нами, может, и выпрямится. Не сегодня, не завтра, но выпрямится. За людей будущего бороться надо сегодня, банально, но факт. Нашим образом жизни бороться.

Васеев задумчиво потер виски. Он с детства столкнулся с такими трудностями, какие и во сне не снились ни Сторожеву, ни Кочкину, – те оба выросли в семьях, где были отцы, вернувшиеся с фронта, и о куске хлеба не думали, а он… Хватил горюшка, нечего сказать. Так было трудно, что даже вспоминать не хочется. А трудности – они человека рано заставляют задумываться да задачи решать. Жизнь мудрости обучает без отрыва от производства…

– Жизнь сложна, – продолжал Северин, – и надо быть достаточно мужественным, чтобы видеть ее такой, какая она есть на самом деле. Смешно думать, что жизнь состоит из одной только радости. К сожалению, есть и горе, и разочарование, и плохие люди, мешающие другим жить счастливо. Говорят, мужчину делают счастливым любимое дело, друзья и любимая женщина. Но за счастье надо бороться; счастье по своей природе требует борьбы, а не ожидания. Борьбы! И веры! Веры в доброе, хорошее, ибо счастье – в нас самих, в наших сердцах.

Сторожев подумал о Шурочке. Бороться и верить… Слова. Добрые, умные, но – слова. А письмо то подлое сердце точит. И хотел бы забыть – не забывается. И насмешливый, с издевочкой голос Мажуги…

Северин взглянул на часы и удивленно покачал головой:

– Засиделся! Отдыхайте. А я загляну к механикам. Спокойной ночи.

Часы показывали полночь, когда Анатолий, заметив на лице друга следы усталости, предложил:

– Пойди, Гена, поспи.

– А ты?

– Потерплю. Днем немножко отдохнул, а ты с утра на ногах.

– Разбуди через два часа.

– Спи до утра, если ничего не случится. Я отосплюсь после дежурства.

Геннадий вошел в комнату отдыха, погасил настольный светильник, расстегнул «молнии» ВКК и прилег на койку, покрытую суконным одеялом с встроченной полоской дерматина для ног. Лежать было неудобно, жали ботинки. Шнуровка высотного костюма, когда он поворачивался на бок, давила, словно тело было плотно спеленуто. Он лег на спину, но ощущение неудобства не покидало. Смирившись с этим, Геннадий устало закрыл глаза. Заснуть не мог: ворочался с боку на бок; под тяжестью тела скрипели пружины кровати.

– Бочки крутишь? – спросил Анатолий, заглянув в комнату отдыха.

– Что-то не улягусь о непривычки.

– Привыкнешь. Спи. Хороших снов.

– Спасибо.

Геннадий полежал на спине с закрытыми глазами и почувствовал, как постепенно тело становилось невесомым. «Надо расслабиться и заставить себя поспать», – подумал он и сделал глубокий выдох. Вскоре он уже не ощущал вытянутых ног и согнутых для удобства в локтях рук; негромкие разговоры механиков, скрип дверей, звуки музыки за тонкой перегородкой стали отдаляться, отдаляться… По телу разлилась приятная истома, словно он опустился в теплую ванну. Но едва скрипнула боковая дверь, в которую летчики при объявлении готовности выбегают к самолетам, и громче стали шорохи дежурного радиоприемника, он неожиданно для себя почувствовал, что не спит. Все тело отдыхало, а какие-то клеточки мозга, словно стражи, бодрствовали, несли, как и он сам, дежурство и отзывались лишь на те звуки, которые были связаны с предстоящим вылетом.

Из динамика дежурной рации раздался тревожный голос дежурного:

– Капитану Васееву – готовность… Васееву – готовность…