Текст книги "Расколотое небо"

Автор книги: Анатолий Сульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

Горегляд медленно ходил по классу. Действительно – огнетушитель. Гасит любую искру новизны. Ему был неприятен весь этот разговор, но по-другому он поступить не мог. Его давно тревожило отношение Брызгалина к людям. Надеялся, что спохватится, подобреет, но время шло, а перемен не наступало. Сегодня не выдержал – взорвался.

Шагая по неровным половицам, он заметил, что на него смотрит Северин.

– У тебя есть что-нибудь, Юрий Михайлович?

– Да, Степан Тарасович.

Северин поднялся из-за стола, посмотрел на Брызгалина.

– Брызгалин начал утрачивать качества воспитателя. В его поведении появилось плохо скрытое безразличие к службе. Разборы полетов проводятся однообразно и скучно. Летчики не раз жаловались на его безучастие при неудачах и ошибках. Равнодушие, говорил кто-то, первый признак профессиональной непригодности. Мне представляется, что Дмитрий Петрович заражен вирусом недоброжелательности и не хочет исцеляться от давнего, застарелого недуга – тщеславия и гордыни.

Северин говорил взволнованно, испытывая некоторую неловкость оттого, что внушение приходилось делать не безусому лейтенанту, а опытному, умудренному жизнью человеку.

– А что думает партком? – обратился Горегляд к майору Выставкину, когда Северин сел на место.

Выставкин не ожидал вопроса. Брызгалин – фигура в летном деле авторитетная, в дивизии о заместителе по летной подготовке высокого мнения, и не ему, бывшему технику, вступать в схватку. Но коль командир предоставил слово, придется высказаться.

– Мы в парткоме советовались по вопросу взаимоотношений в нашем коллективе, – бойко начал Выставкин, – и пришли к единому мнению, что это с принципиальных позиций не совсем верно. Нам надо со всей решительностью бороться даже с отдельными фактами грубости и недисциплинированности. Мы еще раз постараемся вернуться к этому вопросу с принципиальных позиций.

Горегляд сморщился, словно уксуса хлебнул. «С принципиальных позиций…» Растерял, брат, ты свои «принципиальные позиции» вот и боишься высказать в глаза правду-матку. Был бы на месте Брызгалина кто-то рангом пониже, ты бы навалился на него – будь здоров!

– Я вас, товарищ Выставкин, просил высказаться о Брызгалине, а не о работе парткома.

Выставкин отвернулся под его тяжелым взглядом и едва слышно проговорил:

– Я, как и все… Конечно, грубить нехорошо.

– Можете садиться, товарищ Выставкин. Кто еще желает высказаться? – Степан Тарасович знал, что больше говорить некому – старший инженер в их взаимоотношения встревать не станет, начальник штаба еще не освоился. – Будем закругляться, товарищи. Хотелось бы предупредить подполковника Брызгалина, что, если он и впредь не изменит своего отношения к службе, и в первую очередь к людям, я вынужден буду делать оргвыводы. И последнее. Через день, как условились, каждому быть готовым доложить о возможном сокращении срока испытаний. Звонил полковник Махов, обещал прибыть лично. Вопросов нет? Свободны!

Выставкин, Тягунов, Черный вышли из класса. Брызгалин долго застегивал планшет, топтался возле стола, шумно втягивая носом воздух, исподлобья поглядывал на командира. Увидев, что Северин не уходит, вышел сам, ссутулив плечи. Ждал, что Горегляд окликнет его, остановит у порога, но тот молчал.

– Характерец! – Северин подошел к окну, посмотрел на прикуривающих Брызгалина и Выставкина. – Как ты думаешь, сделает Брызгалин выводы?

Горегляд не ответил. Какое-то время он смотрел сквозь окно в спины уходящим офицерам, потом достал сигарету, закурил и присел на угол стола. Он все еще находился под впечатлением этого трудного для него разговора; ему хотелось побыть в тишине, успокоиться. Заметив это, Северин хотел было уйти, но полковник остановил его, жестом пригласил сесть. Северин сел, вынул из лежащей на столе пачки сигарету. Горегляд протянул ему дымящийся окурок.

– Ты же, Юрий Михайлович, не куришь.

– Закуришь после таких бесед.

– Да-а… К сожалению, есть еще такие вот, как он! Равнодушен до беспредельности. Скажешь – сделает, не скажешь – пройдет мимо. А в последнее время и поручения не все выполняет. Характер у него действительно упрямый. Я ведь его давно знаю, с комэска…

Степан Тарасович подошел к исчерченной Васеевым доске, постучал согнутыми пальцами по раме.

– Васеев-то каков! Рассчитал все за несколько минут и посадил Брызгалина на мель.

– Я, Степан Тарасович, внимательно наблюдаю за Васеевым, – сказал Северин, – и вижу, что парень он головастый, можно сказать, талантливый. Образ мышления, умение выделить в работе главное – не по возрасту. Со временем, если получит академическую подготовку, вырастет в большого командира!

– Согласен, Юрий Михайлович. Тебя прошу и себе приказываю: давай поможем ему. Есть в нем летная косточка, и командирская есть. Ты не думал, почему Брызгалин к Васееву относится предвзято, с недоверием, что ли?

– Думал, – ответил Северин. – Может, завидует, а может, старое помнит.

– Что между ними произошло?

– Васеев, Сторожев и Кочкин после окончания высшего училища прибыли в соседний полк. Встретил их Брызгалин – он в то время был командиром эскадрильи. Спросил о налете, о боевых стрельбах. Видимо, остался недовольным. Вот и сказал: «А что, получше не могли прислать?» Это обидело лейтенантов, и Васеев, не долго думая, выпалил: «Лучших к лучшему, а нас… к вам».

– Вот это здорово! – улыбнулся Горегляд.

– Их потом в наш полк перевели, а чуть позже и Брызгалина.

Раздался звонок телефона. Горегляд взял трубку. Северин кивнул и вышел. Он направился по петлявшей среди зеленого кустарника тропинке в штаб, но потом свернул к площадке, на которой Васеев собирался проводить тренаж. Еще издалека увидел одинокий самолет с подключенным электропитанием, вокруг которого толпились летчики. Вспомнил, что организацию тренажа командир полка возложил на Брызгалина. Не утерпишь, чтобы не вмешаться, а как это расценит Брызгалин? Завтра же скажет, что не доверяют, дергают… Нет уж, пусть лучше делает сам, а с Васеевым поговорить можно попозже. Подозвал дежурного по стоянке и попросил передать Васееву, чтобы тот после окончания занятий зашел в штаб.

Васеев пришел в сумерки, когда Северин, решив служебные дела, засел за подготовку лекции. Выступать перед летчиками он любил и каждый раз перед тем, как выйти на трибуну, готовился основательно. Вид у капитана был усталый.

– Что вздыхаешь?

– Сорвался тренаж. – Не выдержав взгляда замполита, Васеев отвел глаза в сторону и, угнетенный неудачей, замолк; неприятно было говорить об этом человеку, который везде и во всем верил ему.

Северин выжидал, когда Васеев немного успокоится и расскажет все по порядку.

– Сначала тренаж шел хорошо, потом отказал преобразователь на агрегате аэродромного электропитания…

– А что, агрегат один? – прервал Геннадия Северин.

– Больше не дали. Пока нашли инженера эскадрильи Выдрина, пока исправили – сумерки наступили, а у экипажа вертолета большой перерыв в полетах ночью, Летают пока больше днем. Так и сорвался тренаж, – удрученно закончил Геннадий.

– Все сам, и только сам, – вздохнул Северин. – Это в воздушном бою нужна в первую очередь самостоятельность. Другое дело – организация занятий. Надо было пригласить инженеров, поговорить с командиром вертолета о характере предстоящего задания. А так что получилось? Отказал преобразователь, начали искать инженера эскадрильи. Исправили прицел – вышло стартовое время экипажа вертолета. Тебе, заместителю командира эскадрильи, задачи решать следует иначе, привлекая специалистов, детально распределяя обязанности. Ты же все хлопоты взвалил на себя. Кстати. Брызгалин был?

– Пришел, когда два летчика уже потренировались.

– Что же он делал?

– Наблюдал со стороны.

– А когда в тренаже сбой вышел?

– Походил вокруг самолета и ушел.

Северин раздосадованно чертыхнулся.

– Надо было мне все-таки наведаться! Что ты решил?

– Сегодня все тщательно спланируем, распределим обязанности. Завтра выведем не один, а два самолета. Только вот, Юрий Михайлович, нужна команда на подъем вертолета.

– Вертолет будет. Еще что?

– Спасибо. Остальные вопросы решим сами.

– Или – сам?

– Я сказал – сами.

– Хорошо.

Васеев вынул из кармана носовой платок, вытер лицо. Хотел и не мог начать неприятный разговор о человеке, который еще вчера был для него непререкаемым авторитетом в летном деле, а сегодня так равнодушно оттолкнул его.

Несколько дней назад Брызгалин летал с Васеевым и показывал пилотаж в зоне на малой высоте. Фигуры пилотажа подполковник выполнял легко и красиво. Васеев считал его мастером высокого класса, умеющим даже в самой сложной воздушной обстановке пилотировать без ошибок, изящно и точно, не теряться в замысловатых ситуациях, когда отказывал какой-нибудь прибор или резко ухудшалась погода. «Нет, надо разобраться. Может, Брызгалин прав – тренаж в самом деле не представляет интереса? Но расчеты показывают, что он в несколько раз экономичнее, проще, чем обычные тренировки. Почему Брызгалин в последнее время словно рукой на все махнул? Доложили ему об опоздании с подготовкой самолета на разведку погоды, пожал плечами: идите, мол, к инженеру; попросили молодые летчики после полетов рассказать об особенностях перехвата, сослался на занятость. Как же так? Может, возраст сказывается? Излетался, устал? – думал Геннадий. – А, была не была, все, как есть, расскажу».

Северин выслушал Васеева, молча походил по кабинету.

– Это хорошо, что ты чувствуешь себя учеником Брызгалина. Он ведь и впрямь многому тебя научил. И не только тебя. А что с ним происходит сейчас… на этот вопрос ответить не так просто. Подумаем, разберемся… Главное для тебя сейчас – наладить тренаж, помочь молодым летчикам. Не хмурься – все будет хорошо.

Проводив Васеева, Северин снова открыл конспекты. Зазвонил телефон.

– Домой не собираешься? – Голос Горегляда был глуховатым то ли от усталости, то ли от курения.

– Пока нет. Завтра лекцию читаю перед офицерами, сижу, готовлюсь.

– Ну а я поехал. Да, как прошел тренаж?

– Сейчас зайду – не телефонный разговор.

Северин положил трубку.

Кабинет Горегляда был в самом конце длинного коридора. Степан Тарасович стоял возле графика летной подготовки. Обернувшись, спросил:

– Так что же с тренажем, Юрий Михайлович?

Северин рассказал.

– Сидел, видел, как мучился Васеев, но чтобы помочь – и пальцем не пошевелил. Мог же распорядиться о привлечении к тренажу инженеров полка.

– Узнаю себя в Васееве, – вздохнул Горегляд. – Тоже все сам пытался сделать, пока шишек не набил. Это полезно для начинающего командира. А вот Брызгалин… Будем думать, Юрий Михайлович. По поводу завтрашнего тренажа дам указания и начштаба, и инженеру. Кстати, тебе инженеры на меня не жаловались?

– Нет, а что?

– Поругал их сегодня. Знаешь, как иногда бывает: испортят людям наверху настроение, а они – нам, и пошла цепная реакция порчи нервов сверху донизу. И сколько воли нужно, чтобы ее прервать, остановить. Сегодня не смог, сорвался. А настроение – штука серьезная. Она, брат, на службу ох как влияет. Плохое настроение у человека – ему и служба в тягость. Не тот боец, когда нервы взвинчены.

– Да, – согласился Северин. – Жаль только, что не все это учитывают. А за что влетело инженерам?

– Отчеты по эксплуатации некоторых новых агрегатов не представили вовремя, а завод ждет их не дождется.

– Между прочим, не первый случай. Может, обсудить вопросы исполнительности на парткоме?

– Поздно.

– Думаю, нет. Разговор пойдет не только об этом промахе, а о стиле всей нашей работы.

– Думаешь, поможет?

– Несомненно!

– Не переоцениваешь ли ты наши заседания?

– Нет! – твердо ответил Северин. – Другое дело, что результаты не сразу видны, но это не беда. Если хорошо делать дело – это проявится. Через месяц, через год, но обязательно проявится.

– Убедил, – сказал Горегляд. – Готовь заседание парткома. Пусть Выставкин ко мне зайдет, обговорим. Может, он докладчиком будет? Материал для доклада у меня есть.

– Ну и договорились!

2

Возле штаба на выструганной и покрашенной скамейке сидели Сторожев и Кочкин – ждали задержавшегося у замполита Васеева. Все дневные события были обсуждены, казалось, говорить больше не о чем. Кочкин после основательной встряски заметно изменился: освоил обязанности штурмана наведения, часто бывал на аэродроме, участвовал в разборе полетов. Постоянно ощущая внимание и заботу друзей, заметно повеселел. Он все еще тосковал по Наде, но тоску свою в вине не топил. Васеев и Сторожев радовались этому больше всего.

Вышел Геннадий. Анатолий и Николай вскочили и заспешили ему навстречу.

– Ну как, старик?

– Нормально! Замполит обещал помочь. Пошли домой.

Едва они отошли от штаба, Анатолий, посмотрев на часы, зашагал быстрее.

– Опаздываешь, Толик? – покосился Кочкин. – Не торопись, подождет. Давно хочу тебе сказать, что ты ходишь с правым креном. Эмоции сильнее логики. На жизнь надо смотреть трезво.

– Тоже мне нашелся трезвенник! – усмехнулся Анатолий. – Вот уж правда: чужую беду руками разведу.

Возле вывороченной ветром сосны, чудом державшейся на каменистом скате, к ним с криком выскочили Игорь и Олег. Следом на дорожке показалась Лида. Игорь по привычке взобрался на плечи к Николаю. Олег – к отцу.

– Ребята, внимание – новость! – Лида достала из сумочки газету. – «Еще один мировой рекорд! Летчик Петр Потапенко достиг небывалой скорости – две тысячи девятьсот восемьдесят пять километров в час!» – Она протянула газету Геннадию.

– Вот это скорость! – воскликнул Николай. – Молодец, Петр Максимович! – Он достал из нагрудного кармана письмо. – Вчера получил. О полетах – ни слова. Зато мне по шее накостылял…

– Что заслужил, то и получил, – проговорил Анатолий.

Лида взяла Геннадия под руку:

– Ребята весь детский сад переполошили рассказами про самолет. Фантазировали вовсю, особенно Игорь. Заведующая жаловалась: дневной сон сорвали. За Игорем дети ходили, как за космонавтом. Тебе, Коля, спасибо, намучился, поди, с ними?

– Да ну, – усмехнулся Кочкин. – Наоборот, отдохнул. Мировые пацаны!

Анатолий шел впереди. В конце тополиной аллеи ждала Шурочка. Он увидел ее издали, кивнул друзьям, поправил фуражку и торопливо зашагал навстречу, на его спине парусом надулась форменная рубашка.

Знакомая тропинка привела их к речушке. Сколько раз Анатолий глядел на нее с высоты после взлета, бродил по ее заросшему кустарником берегу, но только сегодня, шагая рядом с Шурочкой, увидел, как здесь красиво. Ему стали близки и огромные глыбы камней, возле которых они сейчас стояли, – камни источали припасенное за день тепло, это было ее тепло, – и кусты бересклета – она трогала его тонкие ветки, – и стройная, одинокая сосна – Шурочка останавливалась возле нее…

Шли медленно. Шурочке в новых туфлях-лодочках, которые особенно нравились Анатолию, идти было неудобно – острые каблучки утопали в мшистом ковре. Анатолий старался поддержать ее, но, едва она поворачивала голову, боязливо опускал руки. Спросил о книге – дал ей неделю назад, и теперь ему не терпелось узнать ее мнение об этой, как ему казалось, очень интересной повести. Книга Шурочке понравилась, особенно про любовь сбитого немцами русского летчика и польки Ирены.

Шурочка остановилась возле сосны:

– Сниму-ка я лучше туфли, в них неудобно идти.

– А вы не простудитесь?

– Я закаленная! В детстве босиком в деревне до самых морозов бегала. Да и земля теплая.

Домой возвращались поздно. Месяц рогами уткнулся в облачный у горизонта срез, окна многих квартир были темными. На освещенной тополиной аллее виднелись редкие прохожие. Остановились возле ее дома. Шурочка осторожно поднялась на ступеньки, достала ключ, открыла дверь и поманила его рукой. Анатолий вошел. Она закрыла дверь на крючок. В темноте коридорчика он смутно различал ее лицо, слышал дыхание.

Он вдруг ощутил, как качнулся пол под его ногами. Задержав дыхание, рывком обнял Шурочку, прижался к ее полураскрытым горячим губам. Она не отстранилась, и Анатолий еще крепче сжал ее.

Задыхаясь, Шурочка отпрянула, шепнула в самое ухо:

– Задушишь, сумасшедший!

Он снова прижался к ее влажным губам…

Они стояли долго, затем Шурочка вырвалась и глуха прошептала:

– Уходи! Слышишь! Прошу тебя, Толик, милый, уходи.

Анатолий, чувствуя, что теряет голову, нащупал дверной крючок, осторожно приподнял его и выскочил на крыльцо. Сырой ночной воздух ударил ему в лицо, но холода он не ощутил. Снял галстук, расстегнул воротник рубашки и подставил грудь свежему ночному ветру.

3

После ухода Анатолия Васеевы и Николай долго смотрели ему вслед.

– Вышел на боевой курс, – шумно вздохнул Кочкин и взял Олега за руку. – Порулили-ка в наш пилотский ангар.

Дома Игорь и Олег выпили по стакану молока и начали готовить столярный инструмент: маленькие пилки, рубаночки, стамески, молоточки, деревянные бруски.

Геннадий вынул из шкафа свой инструмент, развел столярный клей и поставил баночку на электроплитку.

Он любил в свободное время мастерить незатейливые полочки, шкафчики, стулья для сыновей. В детстве ему приходилось не раз ремонтировать простую домашнюю мебель, уцелевшую после бомбежек и пожаров. Став взрослее, он смастерил кухонный стол. Мама радовалась: в отца пошел! Тот тоже любил столярничать, почитай, чуть не всю мебель смастерил сам.

– Что у нас в заделе, мальчишки? – спросил Геннадий, раскладывая тщательно выструганные и отшлифованные шкуркой заготовки из тонких дощечек и многослойной фанеры. – Ага, ясно. Продолжаем готовить бруски для обувной полки. Игорь, давай сюда твои заготовки. Попробуй из них и вот из этих полочек сложить левую половину. – Сам взял разогретый дымящийся клей, густо смазал им угольники в пазах и плотно соединил.

Игорь и Олег так увлеклись работой, что их трудно было уложить в постель. Геннадий помог сыновьям собрать инструмент в специально сделанные ящички, пообещал в выходной день снова поработать с ними.

Лида готовила вечерний чай. Николай помогал ей. Вечера, свободные от дежурств, он проводил у Васеевых.

– Тут письмо Толе, – сказала Лида и положила на стол конверт.

Николай отодвинул пустую чашку.

– Чего так быстро отстрелялся? – спросил Геннадий.

– Завтра мое дежурство – надо выспаться.

Он вышел из-за стола, тайком задержал взгляд на Лиде и направился в свою квартиру.

– Как леталось, Гена?

Лида подошла к мужу, обняла. Она знала, что Геннадия иногда сердят такие вопросы, но не спрашивать его о полетах не могла. Когда дежурила на аэродроме, все новости узнавала из настольного динамика в высотном домике, в свободные дни томилась от неизвестности. Геннадий прижал ее руку к губам и тихо ответил:

– Хорошо полетали, особенно молодежь.

– А почему это ты такой сумрачный?

– Есть причина…

Геннадий рассказал Лиде о стычке с Брызгалиным, о неудавшемся тренаже. Лида слушала внимательно. В ее представлении Геннадий был хорошим летчиком, каких в полку немало. Ну и служил бы себе тихонько, так нет же… Шутка сказать: схватиться с самим Брызгалиным…

Неожиданно приоткрылась дверь, и в ней показалась взлохмаченная голова Кочкина.

– Ох, черт, забыл! Лида, поздравь старика – его замкомэском назначили. С него причитается!

– И ты, Гена, молчишь? Как ты можешь? – Лида прижалась к мужу: – Поздравляю!

Он встал и бережно обнял жену. Они стояли, прижавшись друг к другу, счастливые, и в Лидиных глазах блестели слезы.

Открыв дверь, Анатолий увидел Геннадия и Лиду, Он почувствовал себя неловко – надо было побродить еще часок… Нерешительно остановился в дверном проеме.

– Проходи, проходи. – Лида подвинула стул. – Пей молоко. Тебе письмо.

Анатолий удивленно посмотрел на незнакомый почерк, повертел конверт в руках и положил на стол.

Знала бы Лида, что в этом помятом синем конверте, она бы никогда его не отдала.

Анатолий пил молоко, косясь на письмо. Дурное предчувствие холодком шевельнулось в груди. Поставив стакан, он надорвал конверт и вынул вчетверо сложенный лист бумаги. «Дорогой друг! Нам жалко вас, и потому мы пишем вам. Посмотрите повнимательнее на ту, с которой вы не стесняетесь ходить по гарнизону. Вашу подругу знают многие мужчины, у нее бывал и стар и млад. Она…» Потом подробно описывались встречи Шурочки с техником Мажугой и прочие гадости.

Дочитав, Анатолий сложил письмо и сунул в конверт. Лида и Геннадий видели, как он побледнел, и поняли – письмо неприятное. А он встал, подошел к кухонному окну и долго смотрел в ночную темноту. Говорили же, говорили люди о ней, нет, не поверил, а теперь… Да, она что-то рассказывала про Мажугу, но он не придал этому значения. Значит, она пыталась на всякий случай оправдаться. «Я же тебе, помнишь, рассказывала…»

Ну нет, это не совсем так. Это не может быть так! Не может быть, чтобы все было так гнусно, как в письме. Ведь она добрая, чистая! Надо идти к ней!

Он схватил письмо, накинул на плечи кожаную куртку и выскочил на улицу. Не заметил, как оказался возле ее окна. Громко стукнул в закрытую ставню.

Шурочка не спала. Услышав стук, она вскочила с постели.

– Кто это?

– Я. Выйди, пожалуйста.

Шурочка узнала голос Анатолия. Наспех накинула ситцевый халат и выскочила на крыльцо. Ей показалось, что Анатолий пришел навсегда. Вот сейчас он кинется навстречу, вот сейчас…

Анатолий стоял неподвижно.

– Что случилось, Толик? Заходи.

Он не двигался, молча смотрел себе под ноги; голос Шурочки доносился откуда-то издалека, словно из-за стены. Рука мяла в кармане письмо. Отдать ей? А если это неправда? Кому поверил, спросит? Нет, нет! Сам должен убедиться, незачем посвящать ее в эту грязь.

– Почему ты молчишь? Что случилось? – У Шурочки дрогнул и осекся голос, будто она задохнулась.

– В другой раз. – Анатолий повернулся и, опустив плечи, понуро зашагал в темноту. «В другой раз. В другой раз…» Слова молоточками стучали в висках, сдавливали сердце. Он услышал, как застучали по порожку ее каблучки, как захлопнулась дверь и звякнул крючок, и остановился. Вот и все, и кончилось счастье, которого он так давно ждал. Он постоял, вслушиваясь в каждый звук, но тихо было вокруг, лишь ветер посвистывал в ветвях деревьев.

Геннадий и Лида еще не ложились. Встревоженные его неожиданным исчезновением, они ждали Анатолия и, когда услышали его шаги, настороженно притихли.

– Что случилось? На тебе лица нет! – Лида подошла к нему, взяла за руку. – Почему ты молчишь, Толя?

Анатолий отрешенно смотрел на Васеевых, словно видел их впервые. Разжал руку, показал измятый клочок бумаги. Геннадий взял его, положил на стол, осторожно разгладил и начал читать. Чем больше он углублялся в чтение, тем резче становились на его лице морщины, темнели от еле сдерживаемого бешенства глаза.

– И ты поверил этой гадости?! Поверил?

Анатолий опустил глаза.

– Пусть прочтет Лида.

– Нет, этого письма я ей не дам. Незачем ей копаться в этой грязи. Да ты спятил, друг мой. Поверить этой мерзости?! Как тебе не стыдно! Мы знаем Шуру Светлову не один год. Я бывал у Муромянов. Это – хорошие люди, прекрасная семья.

– Я прошу тебя, старик, пусть Лида прочтет письмо.

– Дай, – потребовала Лида.

Геннадий нерешительно протянул ей письмо. Прочитав первую страничку, Лида долго и укоризненно глядела на Анатолия. Она знала, что на свете есть еще злые, недобрые люди, которые все готовы очернить и оплевать, сталкивалась с ними, когда начинала дружить с Васеевым, но не верила им. А Толик поверил! Добрый, сердечный парень поддался секундному порыву и поверил подлецам, которым поперек горла чужая радость! Неужели он показал эту писанину Шурочке? Она может бог знает что натворить! Мог, мог же показать им это письмо, прежде чем бежать к ней. Мог посоветоваться, спросить – не чужие ведь.

– Ты сейчас же пойдешь и извинишься перед Шурочкой! – Лида разорвала измятый листок, скомкала и бросила в печь. – Понял, Сторожев? Иди и проси прощения! – Она набросила на плечи кофточку. – Боишься один – пойдем все втроем.

Набычившись, Анатолий отрицательно покачал головой. Лида взглянула на мужа. Тот накинул на плечи летную куртку, взял жену за руку, вывел в коридор. «Не пойдет он, – шепнул, – не пойдет. Такой характер: мучиться будет, а не пойдет».

– Тогда пойдем мы с тобой, Гена! – сказала Лида. – Я боюсь за Шурочку.

…Шурочка долго сидела на кровати. Слезы душили ее. «Что случилось? Совсем недавно расстались, и оба были счастливы. Что случилось за те полчаса, пока его не было? Господи, с какой ненавистью, с каким презрением он на меня смотрел! Кто-то успел наговорить ему на меня. Но кто? И что?..»

Снова послышался стук. Неужели Анатолий?

Она подхватилась с кровати, смахнула ладонью слезы, выскочила в коридор, рывком открыла дверь и оторопела: на крыльце стояли Васеевы. Какое-то мгновение не могла понять, почему они здесь, затем сникла и отвернулась.

– Гена, побудь здесь, я сейчас, – сказала Лида, обняла Шурочку, и они скрылись в темноте коридора.

Стояла прохладная ночь; вдали чернел лес, ярко блестели звезды. Лишь на востоке, у самого горизонта, над которым светилась узкая розовато-светлая полоска, они уже начали тускнеть. Где-то возле дубовой рощи робко свистнула лесная пичуга, но, почувствовав себя в одиночестве, умолкла. Геннадий отыскал знакомый ковш Большой Медведицы, а от него – созвездие Кассиопеи. Возвращаясь после дальнего маршрута на аэродром, он обычно брал курс на это созвездие и уж потом, сориентировавшись по приборам, уточнял его, доворачивая машину на приводную радиостанцию. Геннадию иногда казалось, что Кассиопея – это всеми забытая красивая женщина. Она живет в ледяном дворце и ждет от людей тепла. И он спешил, чтобы согреть ее, но, чем больше увеличивал скорость, тем дальше отступала Кассиопея; она будто зазывала его к себе, в свои далекие ледяные тайники…

Лида вышла не скоро – на востоке полоска стала шире и приобрела розовато-голубые оттенки. Лида молча взяла мужа под руку, и они направились домой.

– Успокоила?

– Да. К счастью, письма ей он не показал.