Текст книги "Расколотое небо"

Автор книги: Анатолий Сульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 31 страниц)

4

Кочкин не слышал, как открылась массивная металлическая дверь и в светлом ее проеме показались Брызгалин и Северин.

– Где Васеев? – строго спросил Брызгалян с порога. После дневного света он не различал в темноте одиноко стоявшего Кочкина и шел наугад, пока не натолкнулся на него.

– Где Васеев? Я вас спрашиваю?

Кочкин ухватился обеими руками за стойку станции и, ее поворачивая головы, крикнул в темноту:

– Нет больше Васеева! Нет…

Николай расслабленно приник к стойке. Правой рукой он все еще крепко сжимал теплую рукоятку микрофона, словно микрофон продолжал связывать его с Геннадием. Ему казалось, что стоит разжать пальцы, как эта невиданная связь оборвется.

Брызгалин потряс Кочкина за плечи. Из разжатой руки микрофон выпал на экран, громко стукнулся о металлическое обрамление и покатился по полу, отдаваясь в помутневшем сознании Николая тяжелыми, ухающими ударами…

Северин усадил Николая на стул, дождался, пока тот немного успокоился.

– Сколько минут нарушитель был над нашей территорией?

– Около семи минут, – не задумываясь, ответил Николай.

– Откуда же он появился? – с недоумением в голосе спросил Северин, рассматривая оставленные Кочкивым на экране отметки цели.

– Видимо, на бреющем проскочил по лощиле.

– До «точки ноль-три» не дошел?

– Немного. Когда подняли перехватчик, сразу развернулся к границе.

Семь минут. Много это или мало? Северин пытался воспроизвести в мыслях все, что произошло в воздухе. С подъемом истребителя не опоздали, вывели точно на цель. Васеев обнаружил нарушителя. Оставалось пустить ракеты…

– Что случилось у Васеева с оружием?

Рассказ Кочкина Северин выслушал молча: чувство горькой потери и собственной вины душило его, словно это он, он, а не Мажуга не снял предохранители с оружия. Потерять такого парня… Из-за кого? Подонок и негодяй Мажуга! Вот цена твоей доброте и сердечности, твоей вере в то, что эти доброта и сердечность могут помочь подонку стать человеком. А ведь в народе не зря говорят: горбатого могила исправит, ох не зря. Поверил обещаниям. Его гнать надо было из авиации, давно гнать, а ты поверил… Теперь отвечай перед всем народом, перед всей страной за свою мягкотелость. Добром воспитывают, правильно, добро – штука сильная. Но – не для таких, как Мажуга. Не много ли мы занимаемся уговорами? Не растеряли ли революционную требовательность?.. Пьяницы, шкурники, рвачи, тунеядцы – судить их по всей строгости закона, а мы нянчимся, уговариваем, воспитываем и перевоспитываем… Доколе?!

Брызгалин вышел в соседнюю комнату и позвонил в штаб.

– Тягунова срочно! – крикнул в телефонную трубку. Услышав голос начальника штаба, приказал: – Замените Кочкина. Пленки радиопереговоров, полетную документацию – в сейф и опечатать.

Николая сменили под вечер. Он отказался от предложения ехать в гарнизон на машине и пошел пешком. Шел медленно, чуть переставляя ноги. Увидев одинокий пенек на опушке леса, присел, ослабил галстук, снял фуражку. В голове стоял глухой перезвон, словно рядом кто-то непрерывно барабанил по пустой железной бочке. Потом стуки прекратились. Все. Нет Геннадия. Погиб. Это ты послал его на гибель. Ты приказал идти на таран. Ты… И теперь его нет.

Есть Лида, есть ребятишки, ты есть и Толя Сторожев, а Геннадия нет…

Возле освещенного подъезда их дома стояла толпа женщин. Подойдя к ним, Кочкин остановился. Женщины расступились и, образовав узкий проход, разом умолкли. Николай вошел в подъезд и начал подниматься по лестнице. До него донесся чей-то раздраженный голос: «Осиротил детей! Ему-то что…» Вздрогнув от неожиданности, он обернулся. Женщина на лестничной площадке смотрела на него злобно и вызывающе. Он сразу понял, какое тяжелое, несправедливое обвинение взвалено на него. Он не знал, что телефонистка, услышав доклад Брызгалина командиру дивизии, по-своему оценила его слова и тут же разнесла зловещую весть: в гибели Васеева виноват Кочкин.

У знакомой, обитой дерматином двери (дверь обивал Геннадий) Николай остановился, укротил сбившееся дыхание, но почувствовал, что переступить порожек квартиры не может – там, за дверью, Лида и дети. Что он скажет им? Вернуться? А куда? Теперь, куда ни пойди, хоть на край света – везде будет плохо. Здесь же по крайней мере самые близкие люди. Они нужны ему, и он нужен им.

Собравшись с духом, он толкнул дверь.

В квартире было тихо, только из комнат Васеевых доносился чей-то приглушенный голос. Николай вошел. Лида с бледным, обескровленным лицом лежала на кушетке, рядом сидели Северин, его жена Рая, Шурочка и одетый в белый халат Графов.

Услышав скрип двери, Лида открыла глаза, увидела Кочкина и вздрогнула. Силясь подняться, оперлась руками о спинку кушетки.

– Как же это, Коля? – Она хотела еще что-то сказать, но, прикусив губу, умолкла, продолжая смотреть на него спрашивающим отчужденным взглядом.

«Неужели и она поверила? – спросил себя Николай. – Не могла. Она просто не знает. Надо рассказать все, как было…» Николай в отчаянии молчал. За него все рассказал Северин.

…Потом Лида не раз прослушивала магнитофонные записи. На том самом месте, где Геннадий произносил звучащие, словно выстрел, слова «Иду на таран!», закрывала лицо руками, упиралась острыми локтями в колени и, кусая губы, беззвучно плакала.

5

В большой, устланный ковром кабинет неслышно вошел дежурный генерал и, приблизившись к столу, за которым сидел министр, положил сверху стопки бумаг еще одну – с ярко-красным словом в углу листа: «срочная». Повернулся и вышел, плотно прикрыв за собой массивную светлую дверь. В пришторенные высокие окна, выходящие на небольшую, шумную от потока машин улицу, сочился по-осеннему сумеречный свет. Настольная лампа освещала спокойное, волевое лицо маршала, его руки и белые листы бумаг.

Тишину в кабинете нарушил негромкий звонок телефона.

Министр полуобернулся, снял трубку:

– Слушаю.

– В тринадцать часов пятнадцать минут летчик капитан Васеев Геннадий Александрович таранным ударом сбил самолет-нарушитель.

Главком был возбужден и встревожен; обычно он докладывал неторопливо и спокойно, сейчас же в его голосе заметно звучали и гордость за летчика, совершившего героический подвиг, и глубоко затаенная боль.

– А бортовое оружие? – недовольно нахмурившись, спросил министр.

Главком подробно рассказал о происшествии у границы. Министр выслушал, снял очки, положил их на стопку бумаг и откинулся на спинку кресла. Какое-то время на соединяющей их телефонной линии установилось безмолвие; главком отчетливо слышал дыхание министра и настороженно ждал вопросов, но проходили секунды, а их не было.

– Этому летчику, товарищ министр, – нарушил затянувшуюся паузу главком, – вы досрочно присвоили звание. Тогда на учениях вы похвалили летчиков за дерзость и меткий огонь – переправа была уничтожена с первого захода.

Главком умолк, и снова на линии установилась тишина.

Министр молчал. За всю его долгую, насыщенную историческими событиями, войнами и сражениями жизнь ему доводилось сталкиваться с сотнями подвигов советских людей, о которых потом говорил удивленный мир. Подвиг, о котором он услышал сейчас, был совершен в мирные дни, когда, может, и не следовало рисковать жизнью даже одного человека. Была ли необходимость в столь дерзком и суровом решении? Почему летчик добровольно пошел на самые крайние меры?

Министр понимал, что необходимость в столь жестоком решении у летчика была, что вызвали ее не порыв, не ребяческая лихость, а глубоко осознанная необходимость выполнить приказ. И хотя никто не приказывал ему идти на таран, никто не скомандовал ему бить своим самолетом нарушителя, приказ все-таки был – с тех самых секунд, когда он узнал о нарушении границы. Здесь, как в военном деле часто, на первый план выходила та самая глубоко скрытая, невидимая внутренняя сила, которая многие века удесятеряла жизненную стойкость русского человека. Эта сила и велела летчику ринуться в свою последнюю атаку…

– Сколько лет Васееву?

– Двадцать восемь.

В трубке снова послышалось тяжелое дыхание; главкому показалось, что оно стало чаще.

– Семья есть?

Главком рассказал о матери Васеева и его семье и, закончив, тихо, дрогнувшим голосом добавил:

– Тяжело матери, жене, детям. Нам, – главком произнес последние слова едва слышно, – нам тоже…

– Как собираетесь наказать того, по чьей вине отказало оружие? – неожиданно спросил министр.

– Командование полка ходатайствует о предании суду военного трибунала.

– Ваше мнение?

– Надо судить! – твердо ответил главком. – Поведение Мажуги уже рассматривалось на суде офицерской чести. Много за ним грехов…

– Ясно. Ну что ж, потом доложите. До свидания!

Министр поднялся из-за стола и принялся ходить по длинному кабинету. В двери показался генерал для особых поручений.

– К вам из управления внешних сношений, – доложил он и стал у двери.

– Пусть подождут.

Он ходил по кабинету широким неторопливым шагом, глядя себе под ноги. Из потока дел, которые ему довелось решить сегодня до звонка главкома, министр цепко держал в памяти те, которые требовали дополнительных исследований и обобщений и которые следовало в ближайшее время обсудить на коллегии, – они не терпели отлагательств. Но после доклада главкома все большие и малые дела отошли в тень, их место властно занял подвиг летчика.

– Пожалуйста, передайте семье товарища Васеева наши соболезнования. – Министр остановился против генерала: – И еще вот что: подготовьте приказ о зачислении Васеева навечно в списки части, – Подошел к окну, посмотрел на голые, потемневшие от частых дождей ветки, на свинцово-холодное небо и обернулся: – Подготовьте представление на присвоение товарищу Васееву звания Героя Советского Союза посмертно.

6

Со стороны холмов медленно, словно нехотя, сползала огромная иссиня-черная туча; она нависла над гарнизоном, постояла, брызнула мелким дождем и двинулась дальше, закрывая собой последний лоскуток бледно-голубого неба.

Вокруг все почернело: и верхушки оголенных деревьев, и густо-зеленая озимь у возвышенности, и дома.

Мать Геннадия Васеева, повязанная черным платком, стояла по-старчески сгорбившись, опираясь на палку; наполненными скорбью глазами она безмолвно смотрела на го место, где лежал ее сын, не различая ни черной тучи, ни притихших молчаливых людей; ее поддерживала Рая Северина. Рядом, запрокинув голову, с широко открытыми, невидящими глазами стояла Лида.

Ни мать, ни Лида не слышали того, что говорили генерал Кремнев, Северин, Сторожев, секретарь парткома завода Стукалов, бригадир Устякин, Муромян, – обе они, выплакав все слезы, отрешенно смотрели на гроб и думали о Геннадии, каждая по-своему вспоминая его. Матери он виделся маленьким, в серых штанишках, шагающим рядом с отцом; Лиде – с телефонной трубкой в тот момент, когда она звонила на аэродром. «Шурочке передавай привет. Как ее свадебное платье, готово?» Это были последние слова его, которые она услышала в тот день, и слова эти неотступно преследовали ее.

Она никого не слышала – только его голос, его последние слова…

Мать нагнулась и попыталась приподнять крышку гроба, но Северин отвел ее назад, и она, не сопротивляясь, покорно отступила. Наши матери, думал Северин, глядя на мать Васеева. Где на земле есть еще такие матери, судьба которых была бы схожа с их судьбой, где бы смерть так часто вырывала из их жизней выношенных под самым сердцем сынов… Сколько лет прошло, как кончилась самая большая война; заросли бурьяном могилы тех, кто посягнул на свободу великого народа, запаханы блиндажи и окопы на полях, поднялись новые леса взамен искалеченных осколками… И только в сердцах матерей воина все еще тяжело ворошится, всплывая то голубыми глазами, то мягкими льняными волосами, то звонкими голосами не вернувшихся с войны сыночков. Сыночков, навсегда оставшихся для матерей маленькими, в коротких штанишках и стоптанных, на босу ногу сандалиях…

Когда воздух троекратно рванули ружейные залпы, мать вздрогнула и увидела, как в свежем земном провале исчезло все, что связывало ее с сыном. Она робко попыталась подступиться к могиле, чтобы в последний раз взглянуть на гроб, но почувствовала, что не может сделать и шага. Нагнулась, набрала в руку земли, придвинулась к краю могилы и медленно разжала ладонь…

С кладбища шли группами. Поравнявшись с бетонкой, все остановились. Шурочка, Сторожев и Кочкин вышли на взлетную полосу и на том месте, откуда Геннадий начал свой последний взлет, положили на бетонные плиты ярко-красные розы.

Серой, сужающейся лентой бетонка уходила в небо и таяла в пепельном мареве низких свинцовых облаков.

Эпилог

Письмо было длинное, написанное ровным стремительным почерком, и Северин, сняв летную куртку, углубился в чтение. Горегляд подробно описывал новую службу, вспоминал родной полк и звал замполита к себе. «Наш начальник политотдела, – сообщал он, – по здоровью списывается. Иди, Юрий Михайлович, к нам. Тут интересная для тебя работа. А какие здесь люди, знал бы ты! Как в нашем полку. Скажу по секрету: не могу без тебя. Привык к тебе. Прошу тебя, приезжай! Если дашь «добро», я обращусь к начальнику политуправления…»

Северин поднялся и подошел к окну. Здесь, возле подоконника, они с Гореглядом не раз стояли и вместе обдумывали неотложные и трудные полковые дела…

Дверь бесшумно открылась, и на порожке показался одетый в летное обмундирование командир полка подполковник Сергей Редников.

– Здоровы, Юрий Михайлович? – участливо спросил Редников, заметив на лице замполита красные пятна. – Что-то…

– Здоров. – Северин подошел к столу и, дождавшись, пока Редников ответит на телефонный звонок, рассказал о письме Горегляда.

– Отвечать будете – привет от всех нас. Напишите, пусть о Сторожеве и Кочкине не беспокоятся. Анатолий второй год командует эскадрильей, ждет сына, а Кочкин принял звено, в ребятишках и Лиде души не чает. О себе-то что пишет?

– Работа пришлась по душе. Только вот, – Северин свернул письмо, засунул в карман, – скучает. По полку скучает. Ну и, – он отвел глаза к окну, – меня к себе зовет.

Редников встрепенулся, поднял брови и, застегивая куртку, настороженно спросил:

– И что вы решили?

Северин не ответил. Постучал по стеклу наручных часов:

– Пора. Скоро вылет.

Они вышли из штаба и сели в газик. Оба долго молчали. Возле спарки газик остановился, и они вышли из машины. Подбежал техник самолета – молоденький розовощекий лейтенант, доложил о готовности машины. Рядом с ним стоял Муромян. Редников и Северин поздоровались с ними, с метеорологом, с Черным, подошли к крылу, на котором лежала синоптическая карта.

Доклад о метеоусловиях выслушали, как всегда, внимательно, спросили о грозах и, осмотрев спарку, поочередно поднялись по лесенке в кабины.

Спарка вырулила на взлетную полосу, взревела двигателем и, набирая скорость, помчалась по бетонке. Оторвавшись и убрав шасси, летчики накренили машину и посмотрели вниз. От штаба на стоянку, вдоль тропинки, тянулась ровная линия пирамидальных, с густой темно-зеленой кроной тополей, посаженных три года назад Васеевым и ребятами из его звена; ветер ласково шевелил мелкими, с белым подбоем листьями, отчего сами тополя казались белыми.

Возле стоянки самолетов ряд тополей обрывался; тропинка бежала вдоль границы летного поля, петляла в кустарнике и поднималась на пригорок, увенчанный крылом самолета над могилой Васеева.

Голубовато светилось подернутое дымкой огромное небо. Там, в солнечной дали, плескались теплые волны ветров, беззвучно били по крыльям самолета лучи солнца. Здесь, на земле, буйно полыхала густая озимь, отовсюду неслись птичьи голоса, шелестела ринувшаяся вверх после дождей придорожная трава – вокруг неумолчно бурлила жизнь…