Текст книги "Расколотое небо"

Автор книги: Анатолий Сульянов

Глава четвертая

Комэск Пургин уехал в отпуск. Заменить его был назначен Васеев. Забот прибавилось. Поднимался раньше обычного, шел в казарму. Наметанный глаз быстро подмечал недостатки. Механики ходили неопрятно одетые, с закатанными рукавами комбинезонов, в нечищенных сапогах; внутренний наряд исполнял обязанности кое-как… Чувствовалось, что командиры звеньев, инженеры и техники воспитанием своих подчиненных занимались мало, от случая к случаю.

Геннадий поговорил с руководителями служб. Слушали, обещали разобраться, навести порядок.

Не сразу далось Васееву и планирование полетов. Не шла таблица из-за неточных формулировок в двух различных документах. Согласно первому, молодой летчик Подшибякин мог летать в составе звена на воздушный бой, а в другом ему это запрещалось. Как тут поступить? Может, заместитель по летной подготовке подскажет?

Брызгалин сидел в своем кабинете и на стук в дверь не откликнулся. Васеев вошел, стал против стола. Какое-то время он выжидал, но, видя, что Брызгалин не собирается оторвать взгляда от бумаг, кашлянул и негромко произнес:

– Товарищ подполковник, разрешите обратиться? Как вы посоветуете поступить в этом случае?

Брызгалин выслушал Васеева и недовольно наморщил лоб:

– Раз нельзя, пусть не летит.

– Но один из документов разрешает такое комплексирование упражнений.

– Тогда пусть летит. – Брызгалин снова углубился в чтение, давая понять, что разговор окончен.

– Что же делать?

– Решайте сами, на то вы и командир, – отрезал подполковник.

Васеев вышел от Брызгалина расстроенный. Вот ведь бука! По служебному долгу обязан вникнуть в противоречивое толкование документов и принять решение, а он…

Посоветовавшись с Редниковым, Васеев спланировал Подшибякину групповой воздушный бой в составе звена.

«Рискну ради дела», – решительно подумал он, складывая плановую таблицу.

Вечером, когда Горегляду докладывали план полетов, полковник, разглядывая таблицу, обратился к Брызгалину.

– Вы согласны с этим вылетом? – спросил он, ткнув карандашом в фамилию Подшибякина. – Не слишком ли мы усложняем задание молодому летчику?

Брызгалин ждал вопроса:

– Не совсем. Я говорил об этом Васееву.

– Тогда почему же спланировали этот вылет?

– Васеев планировал.

– А вы почему не поправили? Не дело дегтем щи белить, на то есть сметана! Вы не посторонний наблюдатель.

– Я же вам говорю: указывал я Васееву, а он и ухом не повел.

– Вы поставлены на это дело – вы и спрашивать должны, к единым требованиям приучать людей. А что получается на самом деле? У всякого Мирона свои приемы. Так нельзя.

Когда вошел Васеев, Горегляд недовольно спросил:

– Почему Подшибякину спланирован комплексный вылет на групповой воздушный бой?

Васеев вынул из планшета два томика в серой и синей обложках, раскрыл нужные страницы и вслух прочитал содержание параграфов.

– Таким образом, – закончил он, – этот вылет можно планировать.

Горегляд полистал обе книжки, бросил короткий недовольный взгляд на Брызгалина. Повернулся к Васееву:

– По-вашему, здесь нет нарушений соответствующих требований?

– Нет. Учитывая хорошую подготовку летчика Подшибякина, его налет, упражнение спланировано законно. Этот вылет окрылит молодого пилота, придаст ему уверенность в собственных силах!

– А если завалится на «косой петле»? Будет тогда «уверенность»?! – не удержался Брызгалин, заметив, что доводы у Васеева основательные и Горегляд готов с ними согласиться.

– Подшибякин справится о заданием. Я уверен!

Голос Васеева был твердым и настойчивым. Горегляд понимал его стремление дать молодым летчикам возможность больше летать, и не просто «утюжить воздух», а оттачивать технику пилотирования, но в решении Васеева был и определенный риск. С этим тоже нельзя не считаться. Конечно, в авиации без риска не обойдешься. С одной стороны, хорошо, что молодежь растет не в тепличных условиях, а с другой – смотреть надо и определять, где эта самая грань, после которой риск становится ненужным и опасным. Попробуй выбери золотую середину. Подсказать может только вера в человека, а для этого надо быть с ним рядом, видеть его в деле. В авиации не скажешь: «Стой! Отставить! На исходное положение – марш!» Здесь после взлета любая ошибка может стать первой и последней. Кто бы ни допустил ее: будь то безусый лейтенант или маршал авиации. Здесь и спрос – самый строгий. Иначе нельзя – жизнь человеческая у нас бесценна…

Васеев к летчикам был ближе других, и потому Горегляд решил поддержать его. Принимать решение полковнику пришлось в той самой неопределенной ситуации, когда «можно» и «нельзя» оказалось поровну. Если все пройдет нормально, об этом вылете забудут на следующий день, а если молодой летчик с заданием не справится, первый же прибывший инспектор спросит: «А почему выпустил в воздух? Не лучше ли было его оставить на земле до тех времен, когда «можно» значительно превысит «нельзя».

В кабинет вошел Северин. Горегляд обрадовался.

– Хотел позвать – сам пришел. Телепатия у нас с тобой. – Вызвал по селектору Редникова и развернул плановую таблицу эскадрильи Васеева: – Вот что, товарищи! Летом молодые пилоты летали регулярно, а сейчас их стали придерживать. Это вредно! Иногда некоторые руководители, опасаясь происшествий в воздухе, идут по самому легкому пути: начинают плодить бумаги, перестраховывают себя на всякий случай, и мы начинаем прятаться за эти бумаги. Летчик, вместо того чтобы побольше побыть в кабине и тренажере, поупражняться в работе с прицелом, сидит и заполняет рабочую тетрадь жеваными-пережеванными параграфами, внося в нее «откровения» наподобие: «взлетаешь – смотри вперед». Я требую подготовку молодых летчиков на первый класс у Редникова и Васеева не сворачивать! Вам, товарищ Брызгалин, взять этот вопрос под контроль. Командирам эскадрилий докладывать мне о ходе подготовки в пятницу на летучке. Всё. Свободны.

Предварительная подготовка летчиков первой эскадрильи началась необычно: офицеры во главе с Васеевым отправились на аэродром. Каждый летчик садился в кабину истребителя, получал от командира звена вводные и решал их тут же, в самолете. После этого шел в класс тренажеров и лишь потом садился за оформление документации, вычерчивание схем вылетов. Васеев смело пошел против прежней, утвержденной Брызгалиным методики, когда летчик самое лучшее время отводил бумаге и лишь к вечеру получал возможность побывать на тренажере и в кабине самолета.

Узнав об этом, Брызгалин отменил распорядок, установленный Васеевым. Васеев не согласился с ним и доложил Горегляду.

– Да, я сознательно пошел на это, – твердо заявил Геннадий командиру полка. – С утра все усваивается лучше. Люди в сборе, техники работают старательнее – машина готовится к полетам с участием командира экипажа. По старой же методике в тренаже участвует лишь часть летчиков. Да и тренажеров не хватает: до обеда бездействуют, а к вечеру – максимальная нагрузка.

Горегляд, нахмурившись, слушал Васеева, изредка косился на Брызгалина. Устало обронил:

– Можете идти, Васеев. Ваше решение утверждаю. Геннадий вышел. Горегляд повернулся к заместителю.

– Его доводы основательны. Что вам в них не понравилось?

Брызгалин сидел молча и, казалось, безразлично смотрел в окно. Сжатые в кулаки руки лежали поверх летного планшета, на них синевато бугрились набухшие вены. Лицо страдальчески морщилось.

– Сегодня Васеев изменил методику предварительной подготовки, завтра это сделает Редников, – наконец глухо произнес он. – Что же получится? Полк один, а в нем каждый комэск со своим уставом?

– Может, это и хорошо, Дмитрий Петрович. – Горегляд намеренно назвал Брызгалина по имени-отчеству. – Пусть молодежь ищет новое. Видимо, устарела методика предварительной подготовки, и надо изменить. Редников поддержал Васеева. Значит, нам надо это дело изучить, обсудить на методическом совете и внедрить. – Ему почему-то стало жалко своего заместителя.

«Выработался, – подумал он, глядя на Брызгалина. – Ничего нового признавать не хочет. Стареем потихоньку. Когда тебе за сорок – за собой смотри и смотри. Не расслабляйся. Не распускай нервы. Не будь брюзгой и ворчуном…»

* * *

Вылет звеном прошел успешно, и Подшибякин, выйдя из кабины, с восторгом рассказывал молодым летчикам:

– Ну и дела, братцы, ну и полет! Я летел ведомым у Сторожева справа, а тут же, рядом со мной, – пара нашего звена. Ни влево, ни вправо – зажат с двух сторон. Ох и повертел головой! Шея от напряжения болит. Как черт в рукомойнике – ни туда ни сюда! А когда перешли на вертикаль – совсем невмоготу стало: и цель не упусти, и за ведущим смотри, чтобы в него не вмазать…

Подшибякин долго делился с товарищами впечатлениями от только что проведенного группового воздушного боя. «Это хорошо, – размышлял Васеев. – Сам покрепче станет, да и другие на его опыте быстрее уверенность обретут. А в нашем деле вера в свои силы – половина успеха».

Возле «высотки» собрались почти все летчики полка – ждали задержавшегося где-то автобуса. Поначалу разговор шел о сегодняшних полетах; особенно усердствовала молодежь – как и Подшибякин, все, кто участвовал в групповом воздушном бою, были переполнены впечатлениями. Особняком держались пилоты постарше – в разговор не вмешивались, но слушать слушали.

Листая авиационный журнал, Сторожев заметил заголовок: «Еще раз о таране», громко прочел его. Стоящие рядом заинтересовались, и Сторожев начал читать статью вслух. Вскоре все, кто был возле «высотки», прервав разговор, сгрудились поплотнее вокруг капитана.

Северин подошел к летчикам, когда Анатолий закончил чтение.

– Что интересного? – спросил он.

– «Специалисты» по тарану появились, – сказал Сторожев. – Один автор ссылается на то, что журналист Лисовский в годы войны беседовал с маршалом авиации Новиковым о таране. Маршал будто бы заявил ему, что таран, как прием боя, устарел, это удел одиночек и о нем вроде бы пора забыть. А вот ответ маршала Новикова: он никогда о таране с журналистами не беседовал.

– Что же это получается? – возмутился старший лейтенант Донцов. – Форменная липа, а!

Замполит молча взял журнал, бегло просмотрел статью и, подняв глаза, негромко ответил:

– Действительно, липа…

Между молодыми летчиками разгорелся спор, каким крылом сподручнее бить: левым или правым. Вмешался Васеев:

– Поспорьте лучше, откуда ближе до созвездия Пегаса: от Калуги или от Алма-Аты… Смотря как сложится ситуация. Удобно бить левым – бей левым. Вот что надо: успеть сократить скорость сближения до минимальной.

– Крыло не выдержит, – возразил Редников. – Тонкое, как бритва.

– Все зависит от условий. Главное – уничтожить врага, – твердо сказал Васеев.

Скрипнув тормозами, к высотному домику подкатил автобус. Разговор о таране угас сам собой. При выходе из автобуса Северин сказал Васееву:

– Наконец-то пришел вызов из училища на сержанта Борткевича.

Геннадий вспомнил, как замполит показывал ему письмо в Москву. Экзамены Борткевич сдал неплохо, но недобрал два балла. Конечно, у тех, кто поступал в училище прямо после окончания средней школы, знания посвежее, у них и балл повыше, чем у солдат и сержантов. Вот и откомандировали Борткевича обратно в свою часть. Переживал Михаил, людей стыдился. Замполит написал письмо главкому.

– Прекрасно! – обрадовался Геннадий. – Борткевич знает?

– Еще нет. Ты с Бутом хорошенько продумай, как будем провожать его из полка. Лучший механик. Я Ваганова на помощь пришлю.

Из штаба Васеев возвращался поздно. Возле дома к нему подошел старший лейтенант Мажуга. Поначалу в темноте Геннадий не узнал его, а узнав, удивился:

– Вы ко мне?

– К вам.

– Что-нибудь случилось?

– Разрешите в воскресенье отлучиться из гарнизона? Дела личные имеются, надо уладить.

– Пургин не раз уже отпускал вас для этих самых личных дел.

– Не все довел до конца.

Васеев стоял в нерешительности: с одной стороны, с Мажугой возились и комэск, и замполит, и сам Горегляд, а с другой – может, и в самом деле ему очень нужно? Северин как-то говорил, что у него новое увлечение. Может, остепенится?..

– Ну а все-таки, какие это личные дела? Не жениться ли надумал, а?

– Вроде бы что-то наклевывается.

– Пора.

– Рад бы в рай, да грехи не пускают.

– Вид-то у вас больно затрапезный – невеста не узнает.

Мажуга не ответил.

– Предупреждаю о спиртном, товарищ Мажуга.

– Ясно-понятно. По одной, не больше. Без кайфа нет лайфа. Разрешите идти?

– Приедете из города, доложите мне по телефону.

Мажуга исчез в темноте сразу, будто провалился, и Геннадий ощутил едва заметное чувство тревоги. Нельзя не верить человеку – слово дал, успокоил он себя.

Прежде чем войти в подъезд, он долго стоял и смотрел на звезды. Как на картине Ван Гога «Звездная ночь». Такие же ослепительные и большие, на небе будто свободного места нет – везде звезды. Красота. И – тишина. Только верхушки сосен между собой перешептываются.

Лида, услышав скрип двери, поднялась навстречу, чмокнула мужа в щеку, помогла раздеться.

– Тебя Анатолий заждался, у него новость.

– Мажуга возле дома перехватил. В город просится.

– Отпустил? – Анатолий отодвинул чашку с недопитым чаем. – Напрасно. Подведет.

– Пообещал.

– Нашел кому верить! Обещаний воз может надавать. У него один принцип: без кайфа нет лайфа.

– Поверим еще раз. – Геннадий сел за стол, залпом выпил стакан остывшего чаю. – Какая у тебя новость?

– Завтра Шурочка отмечает день рождения. Вы все приглашены на семнадцать ноль-ноль.

– У меня в это время инструктаж суточного наряда, – с сожалением сказал Геннадий. – Тем не менее приду. Лида, как насчет подарка?

– Уже сообразила от всего нашего экипажа. Приемник. Вернее, радиола.

Анатолий встал:

– Доброй ночи.

– Доброй ночи, – ответили Геннадий и Лида.

– Трудный день? – участливо спросила Лида, положив руки на плечи мужа, когда они остались на кухне вдвоем.

– Очень! А главное, завтра легче не будет. Тяжела шапка Мономаха! Ох тяжела…

Лида обняла мужа и прижалась лицом к его щеке.

– Колючий ты, – прошептала она. – Родной мой. Я тебе сейчас молочка дам. – Взяла с полки термос, налила молока в стакан. Геннадий обхватил стакан ладонями, подержал его и начал пить редкими небольшими глотками. Лида, не отрываясь, смотрела на мужа. Она видела, как постепенно менялось строгое, застывшее лицо его, светлели большие глаза, розовела смуглая кожа, выравнивались темные морщины на открытом лбу.

Геннадий отдыхал. Близость Лиды, ее мягкие, добрые руки, стакан теплого молока вернули ему силы, душевное спокойствие. Он наслаждался вечерней тишиной и домашним уютом.

Около полуночи зазвонил телефон. Геннадий взял трубку, выслушал доклад дежурного. «Как можно! – с горечью думал он. – Ни стыда, ни совести. Слово давал…»

– Что случилось? – сонно спросила Лида.

– Мажуга снова напился и попал в комендатуру.

Чествование именинницы началось ровно в пять. Муромян предложил подождать Геннадия, но Николай, назначенный Шурочкой тамадой, объявил:

– Старик просил не ждать. Он будет через полчаса. С Мажугой разбирается. Садитесь, дорогие гости. В тесноте – не в обиде. Уплотняйтесь, притирайтесь, усаживайтесь. – Кочкин подождал, пока приглашенные усядутся и утихнут. – Прошу наполнить бокалы. Шампанское, как видите, по спецзаказу, с медалькой, дамы могут принять участие в дегустации этого редкого напитка. Не вижу «пепси-колы»! А, вот оно что! В последний момент «пепси-кола» заменена местным лимонадом под названием «Рябина красная».

Он посмотрел на Шурочку. Ее большие глаза искрились радостью, на щеках алел румянец. Легкое нежно-голубое платье (любимый цвет Анатолия!) с золотой бабочкой красиво облегало ее стройную фигуру.

– Дорогая Шурочка! – торжественно сказал Николай. – Наш домашний авиагарнизон поздравляет тебя в день твоего появления на свет и желает тебе всего светлого, радостного, много счастья и любви, эскадрилью детишек, крепкого здоровья, хороших и верных друзей!

Все поднялись. Шурочка протягивала свой бокал, чокалась и благодарно наклоняла голову. «Да, да… – безмолвно говорила она. – Спасибо! Я счастлива! Я очень счастлива! И впереди у нас с Толей только счастье, огромное и яркое, как солнце…» Анатолий, сдавленный с двух сторон, смущался, краснел и молчал. Он чувствовал плечо Шурочки, каждое ее движение.

Николай умело руководил застольем: развлекал гостей, предлагал произносить тосты. Когда очередь дошла до Сторожева, Анатолий сказал:

– Говорят, Каин убил своего брата Авеля за длинные тосты и старые анекдоты. Опасаясь своего друга, – он кивнул в сторону Кочкина, – я буду краток. Философ и поэт Эмерсон говорил: «Единственный способ иметь друзей – это самому быть другом». За дружбу!

Все дружно захлопали в ладоши.

– Мы еще не раз столкнемся с мудростью моего друга, – засмеялся Кочкин, – поэтому, дорогие женщины, приберегите часть своих восторгов на будущее.

– Есть предложение потанцевать, – предложил Муромян.

Мужчины осторожно отодвинули стол к стене – образовалась маленькая площадка, на которой могли уместиться лишь две-три пары.

– Опробуем новую радиолу! – Николай поставил пластинку. После короткого вступления послышался знакомый голос: «А где мне взять такую песню и о любви, и о судьбе? Но чтоб никто не догадался, что эта песня о тебе…»

Диск вращался медленно, так же медленно разливалась по комнате песня. Николай какое-то время стоял, не шелохнувшись, но, когда Анатолий и Шурочка вышли на пятачок, поспешил к Лиде.

Лида стояла в стороне, о чем-то разговаривала с Леной Муромян. Увидела Николая, протянувшего руки, радостно шагнула навстречу. Он держал ее бережно, едва касаясь. Танцевал медленно, почти не двигаясь; ему хотелось просто стоять рядом с Лидой и слышать ее дыхание, чувствовать в своей ладони ее руку.

Диск остановился. Николай хотел было поставить пластинку еще раз, но в дверь постучали, и на пороге показался Геннадий. Он был в черном костюме и в рубашке стального цвета. Раскланявшись, вручил Шурочке букет ярко-красных роз, поцеловал в щеку.

– Давайте – и воздастся вам! – пошутил Николай. – Лида, ты на всякий, случай бдительности не теряй! А ты, старик, не забывай древнего мудреца: «Мужчина прощает и забывает, женщина только прощает».

– Умная женщина не будет долго сердиться, Кочка, – ответил Геннадий, проходя к столу.

– Мне бы хотелось предложить тост вот за что. Здесь, в родном полку, мы стали летчиками. Здесь, на земле и в воздухе, мы обрели настоящих друзей. Здесь мы мужали, закаляли волю, вырабатывали характер. За родной гвардейский полк! За дружбу! – Геннадий поднял бокал с шампанским, чокнулся и выпил. Поманил к себе Николая. Тот подошел и наклонил голову. – Радуйся! Только что пришло разрешение отправить тебя на медицинскую комиссию в Москву.

Николай резко выпрямился, ошалело поглядел на Геннадия, обнял его:

– Ну, старик, за такую новость…

– Перестань. Спиртному конец. Понял?

– За всю осень – два бокала сухого вина.

– Ну и молодец! Давай веди вечер – тебя ждут!

Николай выпрямился, обвел всех взглядом, полным радости, и громко произнес:

– Прошу наполнить бокалы. Были тосты за именинницу, за ее друзей. Теперь предлагается авиационный тост. – И, дождавшись тишины, запел на знакомый мотив:

 
Давайте выпьем мы горилки
За то, чтоб век наш устранил
Все катастрофы, предпосылки,
Да чтоб порядок в небе был,
Да чтоб никто не заикался
Об аварийности и зле
И чтобы каждый взлет кончался
Посадкой мягкой на земле!
 

Все засмеялись, зааплодировали. Николай снял со стены гитару:

– Слова известного поэта, музыка собственная! Поем все!

Николай начал тихо, едва перебирая струны:

 
Мне бы успокоиться, молча посидеть,
Мне бы в чисто полюшко долго поглядеть,
Затаив дыхание посреди веков
Последить за таяньем белых облаков.
 

Подпевали только Геннадий и Анатолий: они стояли рядом с Кочкиным, остальные, видимо, не знали слов.

 
Самым тихим голосом мне бы не спугнуть
Сонный шепот колоса, что решил вздремнуть.
Мне бы вспомнить пройденный путь, что невелик.
Снова в слове «Родина» услыхать родник.
А в безмолвном пении малых родников
Услыхать кипение будущих веков.
Вот и чисто полюшко – ясный синий цвет.
Мне бы успокоиться, да без неба – нет.
 

…В окнах потемнело – на гарнизон опустился вечер. Все отправились в офицерский клуб. Тополиная аллея была полна людей: одни спешили на осенний бал, другие на прогулку, третьи возвращались со службы.

Шурочка шла об руку со Сторожевым. Прохожие посматривали на нее и будто не узнавали. Ее румяное лицо было чистым и ясным, плавные линии платья подчеркивали статную женственную фигуру. Что-то новое появилось во взгляде: в нем плескалась радость.

* * *

Спустя два дня провожали Кочкина. Николай выглядел, как всегда, бодрым и веселым, шутил, вызывая взрывы смеха.

– Ну Кочка, возвращайся побыстрее с одним диагнозом: здоров!

– Постараюсь, старик! А вы готовьте спарку – год неба не нюхал! По ручке ух как соскучился!

– Приготовим, не сомневайся.

– Ох, братцы, и летать хочется! Никогда в жизни так не тянуло в кабину! Нет, наверное, горшего наказания, чем лишить летчика неба. Первая любовь! А первая любовь не ржавеет.

Лида стояла молча, прислушиваясь к разговору. Когда он заговорил о небе, подошла поближе, тихо проговорила:

– В дороге старайся не думать о медкомиссии. Когда много о чем-то думаешь, невольно начинаешь волноваться.

– Спасибо, Лида, за совет. А что ты мне пожелаешь?

– Господи, ну конечно: «Годен без ограничения», как пишут в летных медкнижках.

– Спасибо!

Николай попрощался с друзьями, сел у окна и, пока автобус медленно отходил, махал рукой.