Текст книги "Расколотое небо"

Автор книги: Анатолий Сульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

3

Николай Кочкин любил шутки, веселье, остроумные анекдоты и слыл в эскадрилье курсантов весельчаком и заводилой. Редкая встречная девушка оставалась не замеченной и не задетой им. Оставив на стадионе Геннадия и Анатолия в тот день, когда они впервые увидели инструктора Потапенко, Николай прошел вдоль трибун и задержался возле мороженщицы. Очередь двигалась медленно. Постояв несколько минут, он заметил подходившую симпатичную девушку и тут же подскочил к тележке.

– Две порции, пожалуйста, Мария Ивановна! Извините, спешу на дежурство! – выпалил Кочкин, засовывая измятые рубли в оттопыренный карман некогда белого нагрудного фартука продавщицы, имя которой случайно услышал из разговора стоявших в очереди женщин.

– Откуда вы меня знаете? – засмущалась дородная молодица, протягивая мороженое.

– Военная тайна, – прищурив глаз, шепнул Кочкин вконец сконфуженной продавщице. – Сам товарищ старшина сообщил, – на ходу соврал он, остановился рядом с девушкой и галантно протянул порцию мороженого: – Для вас! По спецзаказу из продуктов особого качества! Николай! – Кочкин сжал руку вспыхнувшей девушки и, не отводя от нее глаз, легонько подтолкнул. – Простите, не расслышал вашего имени.

– Надя, – смело ответила она. – А вы со всеми так лихо знакомитесь?

Вечером, после отбоя, когда в казарме установилась тишина, Кочкин восхищенно рассказал друзьям о своем новом знакомстве. Студентка третьего курса Ленинградского университета, будущий биолог. Приехала погостить к тетке. Красавица – глаз не отведешь. И тетка мировая. Такими варениками с вишней угостила – объедение. Две тарелки умял…

Толя Сторожев к разговору вроде бы и не прислушивался, но, когда Кочкин замолчал, попросил:

– Кочка, возьми в следующий раз меня с собой. Ужас как хочется вареников!

– Ладно, возьму, – нехотя пообещал Кочкин и затих.

Полеты начинались рано, но еще раньше поднимался стартовый наряд. Солнце еще не показывалось из-за лесопосадки, а курсанты, назначенные с вечера финишерами, стартерами и хронометражистами, стараясь не шуметь, заправляли койки, умывались, строились и шли на завтрак. Геннадий и Анатолий с завистью посмотрели на спящего Кочкина. Сторожев завидовал тому, как легко Николай знакомится с любой, даже самой неприступной девушкой, Геннадий – тому, как быстро осваивает истребитель. Ему же летная практика давалась с трудом, и Потапенко нещадно томил его на тренажах в кабине, выкраивал лишние вывозные полеты по кругу, в которых разрешал самостоятельно выполнять все элементы полета.

Усилия инструктора и учлета давали о себе знать, но не так быстро, как этого хотелось обоим. После вылетов Геннадий подходил к Потапенко, чтобы выслушать замечания, и часто видел в глазах инструктора немой укор. Уж лучше бы накричал, с тоской думал Геннадий и, заправив самолет, шел в перелесок. Потапенко смотрел ему вслед: не по возрасту ссутулившиеся плечи, тяжелая неровная походка состарившегося человека – и озабоченно чесал затылок.

* * *

Кочкин первым в летной группе успешно закончил вывозную программу и на предварительной подготовке инструктор объявил о его первом самостоятельном полете на МиГ-15. Николай долго не мог уснуть, ворочался, перешептывался с друзьями, чувствуя, как будоражит скопившаяся ожиданием радость. Зато, уснув, не слышал, как поднялся стартовый наряд, как громко заревел двигатель бортового ЗИЛа, увозившего вместе с другими Анатолия и Геннадия. Перед уходом Сторожев, поглядев на спящего Кочкина, шепнул Васееву:

– Ну и нервы у человека! Спит как сурок. Не верится, что сегодня вылетает на истребителе. Счастливец.

Кочкин проснулся оттого, что кто-то усиленно дергал за спинку его кровати.

– Вставай, Кочка! Старшина записывает – угодишь сегодня вечером картошку чистить!

Николай легко соскочил на пол, отыскал комбинезон, сунул в штанину ногу и принялся подскакивать, запутавшись в складках летного костюма. Дважды в темноте наткнулся на кого-то, получил тумак в спину и, наскоро умывшись, выскочил на улицу.

День, который еще недавно только рождался в сизом мареве, настал, и Николай ощутил приближение того Великого Мгновения, какое бывает в жизни человека один раз, когда судьба дарит ему наивысшее счастье – осуществление мечты. Правда, еще надо было пройти последнее испытание – контрольный полет с командиром эскадрильи, но Кочкин верил в себя; вылет с поверяющим не отодвигал приближение Великого Мгновения. Радость бытия охватила его, наэлектризовала каждую клеточку, и он ощутил себя бодрым и сильным. Хоть кричи на весь мир: «Люди! Как хороша жизнь! Как прекрасен мир!»

На какое-то мгновение перед глазами возник нежный овал Надиного лица, ее миндалевидные, суженные к вискам глаза, пухлые чувственные губы, и он отчетливо услышал ее приглушенный шепот: «Милый, какой же ты милый…» Когда это было? Вчера? Сто лет назад?..

Давно… Только свежесть губ и шепот оставались совсем рядом.

Вернулся грузовик, увозивший стартовый наряд, едва вместил всех курсантов и, покачиваясь на неровностях дороги, снова двинулся на аэродром. Кочкин сидел молча, думал о предстоящем вылете: мысленно «проиграл» полет от запуска до заруливания, вспоминал цифры скоростей и оборотов турбины, порядок включения тумблеров и положение рычагов.

Неожиданно с обезоруживающей ясностью Николай ощутил какую-то вину в том, что Геннадий не смог освоить расчет и посадку, и потому вылет его отодвинулся на неопределенный срок. Вчера он случайно услышал разговор Потапенко с командиром звена. Инструктор яростно отстаивал Геннадия и просил разрешения на дополнительные полеты с ним. Командир звена не соглашался и предлагал отчислить: «Нечего с ним возиться – время не ждет, надо о группе подумать, она не должна отставать от календарного плана». Потапенко сердился, спорил, пытаясь переубедить несговорчивого комзвена, но тот стоял на своем. Если об этом разговоре узнает Генка – у него руки совсем опустятся. Что же делать? Чем помочь? Попросить командира звена? Уж если он Потапенко отчитал… Какое, скажет, вам дело? Не лезьте туда, где вас не спрашивают. В учебном полку Кочкину так уже ответил раздраженный комэск, когда он попросил за Геннадия. Неужели снова все повторится?..

Подъезжая к аэродрому, Николай издалека увидел стоянку самолетов, и сразу все мысли утонули в нахлынувшем на него счастье предстоящего самостоятельного вылета.

МиГ-15 одиноко, словно редкой красоты изваяние, возвышался на левом фланге. Николай, получив разрешение комэска, спешил к нему; еще вчера здесь стояли только учебные УТИ МиГ-15, а сегодня настоящий реактивный истребитель! Кочкин шел, не чувствуя ног, из-под лихо сдвинутого назад шлемофона выпала прядка светлых волос. Он не шел, а словно летел, устремив взгляд на сверкающий в солнечных лучах самолет.

– Остынь. Успокойся. Соберись с мыслями, – последние наставления Потапенко.

Хорошенькое дело – успокойся… Легко сказать! Кто из летчиков оставался спокойным в такие минуты?

– Делай, как в вывозных полетах. Не спеши. В кабину сядешь – глубокий вдох! – Потапенко ходил рядом, поправляя лямки парашюта, помогая застегнуть шлемофон. Затем, когда Кочкин опустился в катапультное кресло, влез на приставную лесенку, проследил за его действиями в кабине. Уступая место технику, по-дружески хлопнул ладонью по плечу и соскочил на потрескавшуюся от летнего зноя рыжеватую землю.

Сквозь шум работающего на малых оборотах двигателя Кочкин не слышал людей. Видел инструктора, о чем-то разговаривавшего с Анатолием, да поднятую струей двигателя рулящего на стоянку самолета серую, медленно спадающую в безветрии полосу пыли. После широкой, просторной кабины спарки Николай ощутил себя сжатым со всех сторон теснотой окружавших его приборов, панелей включателей блоков бортового оборудования; кажущееся неудобство кабины скрашивалось тремя выкрашенными в ярко-красный цвет кнопками пушек. Вид этих кнопок заставил Николая острее ощутить особенность полета: он вылетал на настоящем истребителе, имя которого было известно всему миру со времен боев в Корее. На рулении вспомнил, что не успел как следует осмотреть самолет и, словно пытаясь исправить на ходу ошибку, глянул на открывшиеся при повороте головы скошенные крылья, задержал на мгновение взгляд на приемнике воздушного давления. Показалось, что штанга у основания ослабла и слегка покачивалась при движении самолета по неровностям. Наверное, показалось, техник обязан был осмотреть. Но обязан и летчик. Надо было все-таки самому пройти по маршруту осмотра и все, что поддается контролю, как это делает Потапенко, осмотреть, потрогать – убедиться в исправности. Конечно, внутрь фюзеляжа не залезешь, но это уже другое дело – там в ответе инженеры и техники. Деваться некуда – не заруливать же обратно на стоянку. Авось выдержит штанга один полет. Всего один полет, но какой! Первый самостоятельный…

На линии исполнительного старта Николай заметил Геннадия, стоявшего возле скамейки наблюдающих; с момента разбега машины Васеев будет неотрывно следить за его самолетом и докладывать местонахождение Кочкина инструктору. Николаю очень хотелось кивнуть другу: «Не волнуйся, все будет хорошо. Потапенко добьется своего – полетишь и ты», – но делать этого не стал – все, кто был на старте, смотрели на него.

Выждав, пока освободится для доклада эфир, Кочкин нажал кнопку передатчика и громко, словно стараясь заглушить рев двигателей всей эскадрильи, крикнул:

– Я – Сто тридцать третий! Разрешите взлет.

– Сто тридцать третий, – руководитель полетов сделал паузу, – вам взлет!

Глухо заурчал сзади двигатель – Николай двинул рычаг оборотов вперед, отпустил тормоза и почувствовал, как машина рванулась с места и помчалась по взлетной полосе. Перегрузка прижимала к спинке сиденья, но теперь натренированное полетами тело сопротивлялось ей без особых усилий. Толчки колес о неровности грунтовой полосы становились мягче; машина, словно выскочив на гладкую, выстланную отшлифованными плитами дорожку, шла ровно, без кренов и раскачивания; нагрузки на управление увеличились, будто с каждой сотней разбега кто-то навешивал на рули тяжелые камни. Кочкин тверже сжал ручку. Оторвавшись, машина повисла над землей. Краны шасси и закрылков на уборку. Один за другим послышались удары убирающихся в ниши колес, и тут же Николай ощутил, как машина, будто освободившись от земного притяжения, ринулась вверх – он инстинктивно взял ручку управления на себя. Густая небесная синь ударила в глаза, ослепила, наполнила тесную кабину, легла на приборы; казалось, что исчезли солнце и земля, и вместо них – вокруг океан, дышащий послегрозовой озоновой свежестью.

Николай беззвучно улыбался, замирая от свалившейся на него сини; в груди то холодело, то окатывало приятной теплотой. Ему захотелось запеть от радости, и он запел бы, если бы не подоспел момент первого разворота, за ним – второй, а там надо посмотреть на аэродром, проверить курс и высоту. Ах, уже и прозевал – стрелка высотомера перешагнула заданную цифру. Вот действительно мустанг! Тащит во всю силу! Он глянул вниз, отыскал аэродром. Там ребята. Смотрят. Ждут. И больше других – Генка. Переживает, мается…

4

Задание первого самостоятельного вылета завершалось, и Кочкин, выпустив шасси, повел машину на посадку. В лобовом стекле отчетливо виднелась среди зеленого массива хлебов темная посадочная полоса; расстояние до нее быстро сокращалось, и Николай, нажав круглую рукоятку, перевел кран щитков вниз; машина опустила нос и начала проваливаться, словно у нее уменьшились крылья. Кочкин тут же выбрал ручку на себя, увеличил обороты турбины и почувствовал удар по левой плоскости. Бросил взгляд на крыло и ужаснулся: длинная штанга приемника воздушного давления беспомощно, словно перебитая рука, раскачивалась у кромки. Он мельком взглянул на пилотажные приборы – их стрелки замерли в нулевом положении; приборы скорости и высоты, без которых не обойтись ни в одном полете, отказали. На какое-то мгновение страх сковал его, охватил руки, ног он не чувствовал.

Машина снижалась, теряла высоту, приближалась к земле, а пилот не мог одолеть страха, растерянно смотрел вниз, в край посадочной полосы. Если бы он, немного увеличив обороты двигателя, продолжал снижение, то наверняка посадил бы истребитель с небольшими отклонениями на полосу. Но даже кратковременная растерянность лишила Кочкина этой возможности, и, все еще цепенея от испуга, он инстинктивно передвинул рычаг двигателя вперед, взял ручку управления на себя. Не отрывая взгляда от земли, Кочкин увеличил обороты турбины до полных, перевел машину в набор высоты, выполнил все действия с оборудованием в кабине. И когда машина послушно легла на курс, почувствовал, как опасность бесприборного полета снова охватила его.

В любом полете летчик ориентируется в пространстве с помощью пилотажных приборов, определяя по ним скорость, высоту, снижение; в течение минуты он десятки раз считывает показания приборов и в соответствии с ними устанавливает обороты двигателя, режим полета, соблюдает меры безопасности. Лишенный связи с приборами, без опыта, Кочкин не мог определить нужные ему высоту и скорость и потому несколько секунд продолжал полет так, будто ничего не случилось, так, как учил его Потапенко. Но подсознательно он чувствовал подстерегавшую его опасность потери скорости; ему казалось, что самолет летит медленнее, чем обычно, что высота меньше заданной, и Николай непроизвольно вывел рычаг двигателя чуть ли не на полные обороты. Он понимал, что делает не совсем то, что надо, но изменить ничего не мог.

Самолет на большой скорости, с превышением заданной высоты несся к третьему расчетному развороту. Все, кто был в «квадрате», поднялись со своих мест и неотрывно следили за ним. Рядом с побледневшим руководителем полетов майором Зверевым стоял Петр Потапенко. Летчики слушали растерянный, сумбурный доклад Кочкина об отказе приборов и теперь вполголоса обсуждали необычную обстановку. Одни предлагали вывести курсанта в зону и приказать ему покинуть машину и спастись на парашюте. («В первом самостоятельном полете отказ приборов – да он убьется на посадке и с собой может кого-нибудь прихватить»); другие советовали завести на посадку и по радио помогать подсказом («Не чурбан – поймет, как действовать, если услышит по радио «подтяни» или «не снижайся»). Потапенко прислушивался к советам летчиков-инструкторов, ощущал на себе спрашивающие взгляды курсантов, негодующие – руководителя полетов (он вместе с инструктором – первые ответчики), сочувствующие – товарищей по инструкторской работе и напряженно думал о том, как спасти курсанта и самолет. Его лицо с заостренными скулами и темными полукружиями под глазами тревоги не выказывало, лишь изредка подергивался рубец шрама – след удара футбольной бутсы.

Все ждали его решающего слова, но Петр Максимович и сам не знал, что делать. Всякое бывало в его летной практике и инструкторской работе: один курсант заходил на посадку с невыпущенными шасси, другой по рассеянности терял ориентировку в зоне – и каждый раз он благополучно выводил их. Сегодня же – хоть тресни – ничего придумать не мог. Катапультироваться?.. С этим еще успеется, это оставить на последние минуты, а пока есть топливо, надо думать, как спасти машину.

– Что будем делать, Потапенко? – донесся до него визгливый голос руководителя полетов майора Зверева. РП – человек в эскадрилье новый, осторожничает, а тут – авария на носу. – Делать что будем, я спрашиваю? В молчанку играть?! Первый вылет – и на тебе! Не могли подготовить как следует! Решайте быстрее!

«Если бы я знал – что делать…» Потапенко потер писки, отошел в сторону. Затем резко повернулся, кого-то толкнул и подскочил к командиру эскадрильи подполковнику Фурсе.

– Нашел… Разрешите за ведущего? – Он вцепился взглядом в посеревшее лицо комэска, надвинул на голову шлемофон и, не дожидаясь разрешения (комэск не мог не разрешить), бросился к резервному самолету.

Надел парашют, вскочил в кабину, запустил двигатель и, рывком задвинув фонарь, вырулил на исполнительный старт.

После взлета, отыскивая самолет Кочкина, вертел головой так, что трещали мышцы шеи; яркие июньские лучи солнца до рези слепили глаза. Куда он запропастился? Не мог же потерять аэродром? И как это все нелепо получилось: осматривали самолет техник, курсанты, сам трогал трубку ПВД, а она – отломалась.

Увидев самолет Кочкина на развороте, Петр Максимович бросился ему наперерез, выскочил впереди курсанта и покачал с крыла на крыло, что означало: следуйте за мной.

– Видишь, я впереди справа?

– Вижу! – обрадовался Кочкин.

– Иди за мной. Устанавливаем скорость и высоту полета по кругу. – Уменьшил обороты, снизился до пятисот метров. – Я будут сзади, ты все будешь делать сам. Понял?

– Понял! – ответил Кочкин тоненьким голосочком, когда Потапенко остался позади.

– Выпускай шасси! – командовал Потапенко. Голос его был спокойным, будто ничего и не случилось – все, как в обычном полете. – Оборотики прибавь. Выполняй третий разворот, снижайся. Начинаем заход. Идешь хорошо. Молодец. Выпускай закрылки. Нос самолета в точку выравнивания. – Потапенко давал указания неторопливо, чтобы Кочкин успел сделать все необходимое.

– Проваливается! Самолет проваливается! Скорость потерял! – испуганно закричал Кочкин.

– Поддержи оборотиками! – требовательно передал Потапенко. – Идешь хорошо. Молодцом! Снижайся потихоньку.

Инструктор шел сзади, на расстоянии вытянутой руки до крыла самолета курсанта, и отчетливо видел, как Кочкин боролся с собой. Его лицо то бледнело, то покрывалось лиловыми пятнами, он то судорожно вертел головой, отыскивая машину инструктора, то сосредоточенно смотрел на землю.

– Я сзади. Идешь хорошо. – Потапенко вышел чуть вперед, чтобы его заметил Кочкин.

– Вижу вас! Вижу! – обрадовался Кочкин и закивал головой.

«Ну, вот и успокоился», – подумал Потапенко, пристраиваясь к машине курсанта.

– Взгляд на землю! – скомандовал он. – Скорость триста пятьдесят. Высота семьдесят. Сажай машину!

Он видел, как Кочкин, вытянув шею, устремил взгляд на землю и замер в этой, теперь уже привычной для него позе; отстал побольше и, не спуская глаз с курсанта, приготовился к выравниванию. Осторожно, как всегда, подвел машину к земле, выдержал и легко посадил у посадочного знака «Т». Впереди, поднимая пыль, бежал истребитель Кочкина.

Они зарулили на стоянку одновременно. Здесь собралась вся эскадрилья. Как только Потапенко и Кочкин вышли из кабин, их подхватили и начали качать под ликующие возгласы курсантов. Подброшенный вверх, Кочкин снова увидел яркую синь неба, и ему казалось, что он опускается в ее прохладные глубины. От полета этого захватывало дух, и сознание окутывало хмельным весельем.

Геннадий с осунувшимся и почерневшим лицом одиноко стоял возле крыла истребителя. К радости за друга, который чудом избежал опасности, посадил машину, примешивалась горечь за себя. «Почему мне все дается так трудно, почему? У Кочкина талант, факт, а я?.. Нет, полечу и я. Обязательно полечу!»

Он почувствовал на плече тяжелую руку и обернулся. Потапенко. Сопит, усмехается, мигая короткими белесыми ресницами.

– Не кисни, парень. Не вешай носа. И сырые дрова загораются! Придет и твой праздник, попомнишь мое слово.

5

Анатолий Сторожев вылетел самостоятельно на следующий день; спустя две недели в эскадрилье осталось четыре не вылетевших самостоятельно курсанта, и среди них Васеев. Майор Зверев на методическом совете предложил всех четверых отчислить. В план эскадрилья уложилась. Топтаться на месте из-за отстающих никто не позволит. Пора переходить к полетам в зону на пилотаж, а эти четверо будут тянуть эскадрилью назад.

Председатель методического совета комэск Сергей Степанович Фурса сидел за столом, склонив большую голову на подставленную ладонь. Из-за руки виднелся тронутый сединой висок, глубокие морщины на широком, открытом лбу. Он не хотел говорить об отчислении курсантов на сегодняшнем совете, думал обсудить эту проблему позже, через неделю. За это время можно было бы подготовить еще двух-трех человек. Но Зверев нажаловался командиру полка, и тот настоял.

Потапенко после выступления Зверева подскочил как ужаленный и принялся защищать Васеева, не обращая внимания на протестующие жесты майора.

– План выполнили! А судьба человека, который с детства мечтал о небе, вас, товарищ майор, беспокоит?

– Ведите себя как следует! – оборвал его Зверев, покосившись на командира эскадрильи. – Вам давали слово? Садитесь!

Фурса поднял голову, вскинул густые с проседью брови.

– Пусть говорит, – пробасил он. – Давайте послушаем его. Только вы, Потапенко, не кипятитесь. Спокойнее.

Потапенко перевел дыхание.

– Вы, как каждый жестокий человек, жнете, где не сеяли! – сказал он, обращаясь к Звереву.

– Ну, это уже слишком! – снова взорвался майор. – Я попрошу выбирать слова, товарищ Потапенко!

«Пора успокаивать обоих, – подумал Фурса, – иначе дела не решишь. Зверев обвинит Потапенко в нарушении субординации, тот ответит резкостью – и пойдет писать губерния. А вообще Потапенко прав – жестокость. Конечно, план есть план, но люди – это же не винтики в механизме общества, не палочки в сводном донесении за год. А может, жестоким Зверев стал недавно, после снижения в должности, когда курсант поломал на посадке самолет? Ну, сняли, а зачем обижаться на весь белый свет? И я хорош – до сих пор не выбрал времени полетать с этими четырьмя курсантами. Конечно, не каждый может стать летчиком, прав здесь Зверев, но и Потапенко прав, ему виднее. Завтра же полетаю с ними».

– Сколько дней нужно для подготовки Васеева?

– Три дня! – Голос Потапенко прозвучал звонко, почти вызывающе.

– Хорошо, – согласился Фурса. – Спланируйте мне на завтра контрольные полеты с невылетевшими курсантами! Совет окончен.

Все поднялись и направились к двери. Зверев стоял у окна и, прикуривая сигарету, ждал Фурсу. Когда остались вдвоем, спросил:

– Почему вы не поддержали меня? В добренького играете? А мне придется возиться с отстающими…

Сергей Степанович Фурса командовал эскадрильей пятый год, и за все это время никто из подчиненных не усомнился в его порядочности. Он любил летать, искал новое в методике обучения, смело шел на риск. Эскадрилья последние годы занимала ведущее место в училище, о Сергее Степановиче говорили как о перспективном, растущем командире, а начальник отдела кадров уже не раз «сватал» его на выдвижение. Начальник училища не соглашался: «Нам важнее иметь хорошего, крепкого комэска. Придет время – представим на командира полка, а пока пусть учит молодых».

– Я ни в кого не играю, товарищ Зверев, и вам советую не делать этого. – Фурса постучал костяшкам» пальцев о стол. – Остыньте от собственной обиды. Не забывайте: вы работаете с людьми, а не с оловянными солдатиками. Можно, конечно, прикрыться планом, сроками обучения, ну а с совестью как? С собственной совестью? Она ведь тоже чего-нибудь да стоит. Сломаем человеческую судьбу, отчислим курсантов – вы правы, в сроки эскадрилья уложится. А совесть? Куда ее уложить?

Зверев придавил в пепельнице окурок, взглянул на комэска и, стараясь сдержать себя, зло выдавил:

– А вам, уважаемый Сергей Степанович, не жалко лишних расходов государства на эксперименты Потапенко и ему подобных? Не хватает жилья, продуктов питания, дорог, а вы сжигаете десятки тонн высокосортного керосина, вырабатываете моторесурс дорогостоящей техники… Ради чего! Ради этих четырех слабаков. Вы… Вы обкрадываете народ!

Зверев ушел, не подав руки. Фурса удивленно смотрел ему вслед и думал о четырех курсантах, с которыми ему придется завтра летать. Взял их летные книжки, долго листал, читал характеристики. Утро вечера мудренее, подумал он и направился в методический городок, чтобы побеседовать с парнями. Ему решать их судьбы, ему отвечать за возможную ошибку. Конечно, слабаки истребительной авиации не нужны. Конечно, любого курсанта можно натаскать в полетах и выпустить, но потом, в строевой части, он или убьется, или будет мучить своих командиров до тех пор, пока не спишут в наземную службу. А кому это нужно?

Утром Фурса долго осматривал курсантов, вглядывался в их напряженные лица. Васеев понравился Фурсе – немногословный, собранный, взгляд сосредоточенный, комбинезон аккуратно отглажен, ремень затянут. Когда надел шлемофон, лицо стало почти детское, похожее на девичье, глаза следили за каждым его движением.

Комэск сел в инструкторскую кабину спарки и не выходил из нее, пока не слетал со всеми четырьмя курсантами; они выруливали и взлетали, садились и заруливали на стоянку, заправляли машину керосином и снова запускали двигатель. Потапенко попросил официантку, и та отнесла стартовый завтрак прямо в кабину. Фурса молча съел кусок отварного мяса, выпил остывший чай, вытер руки салфеткой, так ни разу и не взглянув ни на официантку, ни на курсантов, ожидавших его решения, – думал.

Завершив полеты, из кабины вылез сумрачный и хмурый; курсанты с ожиданием смотрели на него, и он отчетливо понимал, о чем они думают: на какое-то время он становился высшим судьей и для этой четверки, и для ее инструкторов. Его не пугали ни тяжелый взгляд майора Зверева, ни предстоящий отчет у командира полка о причинах затяжки с окончанием вывозных полетов. Его душу терзала мысль о том, что двое из четырех безнадежны – они не обладают своевременной, длящейся доли секунды реакцией летчика-истребителя. Они могут летать, но не на реактивных истребителях. Пусть идут в бомбардировочную или транспортную. Раз хотят быть летчиками. Там другие скорости, другая система времени. У нас – доли секунды. Доли… Интересно, а почему так спокоен Потапенко? Стоит себе в сторонке и травку перекусывает. А что ему волноваться? Васеев слетал прилично; правда, от волнения кое-что путал, но полеты как полеты, сносные полеты, особенно второй. Дать ему еще денька два-три – и готов. Васеев стоит, не шелохнется. Не дышит – ждет приговора. Волнуется больше других. Как это состояние врачи называют: эмоциональная возбудимость или вегетативная неустойчивость? К черту врачей! Из него хороший летун будет! Чистая совесть – говорит о себе и краснеет. Живет небом. Предан авиации.

Геннадий ощутил на себе взгляд комэска и поднял голову. Обо мне решает, подумал он, почувствовал, как обмерло сердце. Взгляды их встретились, и курсант разглядел притаившуюся на самом дне темных глаз комэска доброжелательность: ничего, мол, парень, не робей! Громче застучало сердце, горячая кровь ударила в лицо… Спустя три дня после удачного самостоятельного вылета Геннадий стоял возле истребителя и долго жал руку инструктору. Вспомнил вечерние бдения с Потапенко в классе тренажеров, долгие тренировки в кабине спарки перед полетами, дополнительные вывозные полеты, выпрошенные у командира эскадрильи в конце летного дня. Если бы не Потапенко… Милый вы мой Петр Максимович! Если бы можно, вот тут при всех в ноги поклонился. И не только вам, а и Фурсе, и технику самолета, и Сторожеву с Кочкиным – всем, кто поверил в меня, поддержал, помог…

Отставший от группы Васеев наверстывал полеты. Потапенко не боялся давать ему предельную норму, но, как ни старался, отставание сокращалось медленно. Не остановишь же всю группу, передав машины в распоряжение одного Васеева, есть и другие курсанты, они тоже должны летать.

Дальше других по программе вырвался Кочкин. Он закончил полеты по кругу и уже летал в зону на пилотаж. Потапенко рассказал о положении дел и развел руками: мол, сами решайте, что делать.

– Чего решать, товарищ капитан! – сказал Кочкин. – Мы пока посидим на земле, а Генка пусть летает!

– Все будут летать, а вы на земле? Не самый удачный вариант. Может, лучше по-другому. Вы будете делать по два-три полета, а Васеев – побольше. И еще, – Потапенко сорвал травинку, – давайте попросим техников, пусть попробуют сократить время заправки. Все будете делать вы, а техники – только контролировать и осматривать самолеты и двигатели. Придется поработать, но иного выхода нет. Согласны?

– Согласны.

– Пойду доложу начальству, а вы пока занимайтесь самостоятельно. – Потапенко взял планшет и вышел из методического городка.

Геннадий подошел к Кочкину и сжал его руку:

– Спасибо, Кочка! Ты – настоящий друг.

– Да чего там! – смутился Николай. – Раз надо – летай на здоровье!