Текст книги "Расколотое небо"

Автор книги: Анатолий Сульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

2

Геннадий с трудом открыл глаза и увидел яркую белизну потолка. Хотел повернуть голову и посмотреть вокруг, но почувствовал, как все тело отозвалось резкой, пронизывающей болью. «Где я? – недоуменно подумал он. – Почему так болит нога?» Тревога наполнила его, и он, напрягая память, начал вспоминать.

– Не волнуйтесь, Геннадий Александрович, нога цела, – тихо проговорил врач. – В гипсе нога. В общем, все, кажется, обошлось.

– А летать… летать буду? – спросил Геннадий срывающимся голосом.

– Думаю, что будете.

– Спасибо, доктор! Спасибо…

– Благодарить еще рано – многое будет зависеть от вас. Судя по первым впечатлениям, вы человек волевой, боль при операции перенесли удовлетворительно. Оперировать-то пришлось без наркоза. Теперь дело за вами. Гимнастика для вас – больше, чем хлеб.

В дверь постучали. Врач поднялся.

– Войдите.

На пороге показались Горегляд и Северин.

– С разрешения начальника госпиталя на десять минут, – доложил Северин.

Врач согласно кивнул и вышел.

– Что же это ты, товарищ Васеев, себя не уберег? – Горегляд присел на стул и поглядел на Геннадия. – В воздухе с пожаром справился и машину спас, а на земле чуть не погиб. Мы с Юрием Михайловичем как узнали, не сговариваясь, – в штаб. Пока полковой врач до госпиталя дозвонился…

– Да, – вступил в разговор Северин, – задал ты тревоги всему полку. Летчики не ушли домой, пока не узнали о твоем состоянии. А друзья твои – Кочкин и Сторожев едва из гарнизона к тебе не убежали. Командир вернул с проходной – на водовозке устроились. Ну ладно! Хватит о вчерашнем дне. Самочувствие-то твое как?

Геннадий подтянулся на локтях, лег поудобнее, положил руки поверх одеяла и ощутил на себе настороженные взгляды командира и замполита. Говорил медленно. Часто поглядывал на упрятанную в гипс ногу. Только когда коснулся встречи с Устякиным и обещания помочь сделать тренажер, лицо его порозовело, глаза наполнились блеском и весь он взбодрился.

– Жаль, что дело теперь застопорится.

– Почему застопорится? – не согласился Горегляд. – Поручим твоему дружку Сторожеву. Соорудит, как требуется! Главное, не залеживайся здесь. Чуть нога окрепнет, давай в полк. По себе знаю – полежишь месячишко и начнешь клекнуть. Встанешь с кровати – из стороны в сторону словно ветром качает. Физкультурой займись. – Горегляд поднялся со стула и взял руку Васеева: – Носа не вешать! Побольше бодрости. Пошли, Юрий Михайлович! – кивнул он Северину. – Надо к водителю зайти. У него, говорят, дела получше – царапинами отделался.

– Товарищ командир! – негромко произнес Васеев, обращаясь к Горегляду. – Вопрос разрешите?

Тот кивнул.

– Вам не приходилось слышать о подвиге лейтенанта Кремнева? Он, говорил бывший авиамеханик Устякин, знамя полка спас. Не наш ли это генерал?

– Не слышал. Может, однофамилец?

– По рассказу Устякина, лейтенант Кремнев похож на нашего комдива.

– При встрече спрошу. Ну, Васеев, выздоравливай! – Полковник поправил халат и вышел в коридор. Северин кивнул лежавшим на соседних кроватях больным и осторожно вышел за ним.

– Интересные в авиации начальники, – позавидовал сосед по палате, лейтенант-танкист. – Беда только случилась, а они тут как тут.

– Точно, – откликнулся Васеев. – Внимательные. И о деле беспокоятся. И людей любят.

3

После возвращения из длительной командировки Кремнев на следующий день вместе с Сосновцевым вылетел в полк Горегляда.

Две недели назад, после получения директивы о переходе на новый метод полетов, Степан Тарасович весь день был сумрачным и неразговорчивым; Северин дважды заходил к нему, предлагал собрать руководство полка и эскадрилий, но Горегляд молчал. И только к вечеру, когда заканчивался тренаж летчиков, зашел к Северину.

– Сердцем чувствую, что ПМП – это ошибка, – тихо проговорил он. – Но что делать… Надо начинать перестройку…

И теперь, докладывая генералу Кремневу о ходе испытаний и летной подготовке, он едва сдерживался, чтобы не высказаться о всей накопившейся в нем горечи.

Кремнев и Сосновцев беседовали с Севериным, Тягуновым, Брызгалиным, Черным, Выставкиным, заслушали командиров эскадрилий и начальника ТЭЧ, побывали на стоянках самолетов, встречались с летчиками и техниками, анализировали планы-графики и плановые таблицы полетов.

Вечером, уставшие и озабоченные, направились к гостинице, расположенной в одном из жилых домов возле сосняка.

– А Горегляд далеко видит, – похвалил Кремнев. – В отличие от Махова руководствуется принципом: «Готовь сани летом, а телегу зимой». И находчивости ему не занимать.

– Кстати о находчивости. Как-то Горегляд рассказывал мне, – усмехнулся Сосновцев, – об экзамене по тактике, который он сдавал в академии. «Виды ударов авиации по объектам противника?» – спросил преподаватель. А у него эти самые удары из головы вылетели. Молчит.

Экзаменатор пытается наводящими вопросами помочь. «Так каким же ударом: массированным или…» Горегляд сообразил: «Сокрушительным!»

– Узнаю Степана! – Кремпев рассмеялся. Снял фуражку и свернул на идущую в лес тропинку. – Пройдемся, подышим озоном. Не возражаешь?

– С удовольствием! – ответил Сосновцев.

Начался сосновый бор. Высокие, стройные сосны стояли стеной, их верхушки медленно покачивались. Пахло хвоей, разогретой смолой, воздух был чист и прозрачен, дышалось легко. Кремнев и Сосновцев шли не спеша, останавливались, запрокинув головы, смотрели вверх.

– Какая силища! – не удержался Кремпев. – Одно слово – природа.

– Этот уголок леса, – заметил Сосновцев, – очень напоминает одну из картин капитана Бута. Кстати, в гарнизоне собираются открыть свою «Третьяковку». Уже начали готовиться. Полковой вернисаж! Молодцы!

– И много картин?

– Что-то около двух десятков, да почти полсотни художественных фотографий. Приглашают нас с тобой на открытие.

– Хорошо. Прилетим обязательно, – пообещал Кремнев. – Да, отвыкаем от матушки-природы, не находим времени дружить с ней, а вредим, где только можем. Видел, когда летели на вертолете, коричневые разливы на реке – химзавод отходы сбрасывает. Сколько погублено рыбы, растений! Кое-кто живет, как бабочка, одним днем, а что будет завтра, не интересует. Дай ему налет в этом месяце, а что перерасходуем моторесурс и горючее – наплевать. Главное – перевыполнить планы, доложить начальству. Тоже из племени ИКД – имитаторов кипучей деятельности, как ты любишь говорить.

Кремнев достал пачку сигарет, вынул зажигалку, но тут же, почувствовав осуждающий взгляд Сосновцева, спрятал сигареты.

– Виноват, Виктор Васильевич, виноват. Договорились не курить – и точка. Надо подышать как следует, легкие от городской пыли прочистить.

Они долго бродили по лесу, говорили о службе, о людях дивизии, вспоминали войну. Откровенность в их отношениях установилась давно, и они берегли ее и дорожили ею. Дружба командира и начподива была у всех на глазах, их видели не только на службе, но и дома, на рыбалке, в не столь частые часы отдыха, в дни торжеств и юбилеев. Они не тратили время и силы на улаживание отношений между собой, и если кто-то не соглашался с доводами другого, то всегда старался понять их, эти доводы, найти решение, которое шло бы на пользу делу.

– К какому выводу пришел? – спросил Сосновцев.

– Надо подумать. Поговорю со штабом округа, еще раз посоветуемся. Пока, – Кремнев наморщил лоб, – я на позициях Горегляда. А ты так думаешь?

– Я поддерживаю руководство полка.

– А что имел в виду Махов, когда называл фамилии Брызгалина и Васеева? Ну, позиции Брызгалина ясны, а как оказался Васеев на одной с ним ветке?

– Молодой, горячий… Больше от чувства, чем от разума. Клюнул, видно, на громкие слова. Как же: быстрее дать авиации новый истребитель…

– Похоже, – вздохнул Кремнев. – Оно и надо быстрее. Но какой ценой?..

4

Вернувшись из командировки, генерал Кремнев заслушал доклады своих заместителей и начальников служб о положении дел в дивизии. Махов с присущей ему твердостью в голосе и жестах доложил о ходе летной подготовки в частях дивизии, подчеркнув, что полк Горегляда с получением директивы из штаба округа работает по новому плану с учетом сокращения сроков испытаний на два месяца. Люди мобилизованы, нацелены, решение на месте поддержано. Товарищи Брызгалин, Васеев и другие, правильно оценив создавшуюся обстановку в полку и на заводе, активно высказались за сокращение сроков. Махов не раз упомянул эти две фамилии: ему важно было представить дело так, словно инициатива исходила от коллектива полка.

Кремнев слушал Махова озабоченно, часто бросал в его сторону короткие, спрашивающие взгляды, много записывал. После доклада Махова наступила непривычная тишина. Кремнев вчитывался в свои записи, другие офицеры выжидательно смотрели на командира дивизии. Наконец Кремнев поднял брови и негромко спросил:

– Сами-то вы каких позиций сейчас придерживаетесь?

Махов вскинул голову:

– Сокращение сроков – объективная необходимость!

– Необходимость? – тяжело обронил Сосновцев, – Необходимость, которая может пойти во вред делу.

– И вы уверены, что полк уложится в новые сроки? – жестко произнес Кремнев.

– Уверен, товарищ командир! – ответил Махов. – Люди выполнят поставленные задачи!

– Неоправданный оптимизм! – не удержался Сосновцев. – Только одна деталь: эскадрилья Редникова без дополнительной спарки не решит задач переучивания молодых летчиков.

– Спарку ждем со дня на день. Погода на маршруте плохая. – Кремнев посмотрел на Сосновцева и тут же, словно вспомнив что-то, перенес взгляд на Махова. – А Москва о переходе на новые сроки знает?

– Видимо, знает.

– Как отнесся Горегляд?

– А что Горегляд? Ему, конечно, легче держаться старых сроков. Что ему прикажут, то и должен делать.

– Горегляд – опытнейший командир, он у самого господа бога заместителем по авиации может работать! Я не считаю зазорным посоветоваться с ним. К этому вопросу мы еще вернемся.

После заместителей и офицеров различных служб выступил Сосновцев.

– Считаю необходимым для уточнения вопроса о сокращении сроков послушать Горегляда. И последнее. Во время вашего отсутствия произошла автомобильная авария, в результате которой капитан Васеев получил серьезную травму.

– Как его самочувствие? – обеспокоенный случившимся, глухо спросил Кремнев.

– Нога в гипсе. – Сосновцев снял очки. – Есть опасения, что полежать ему придется довольно долго.

– Куда же смотрел шофер МАЗа? Пьян был? Таких в тюрьму сажать надо! – Кремнев остановился посреди комнаты. – Какого летчика чуть не загубил! Кстати, а куда ездил Васеев?

– К шефам, – поспешил ответить Махов. – Надо, товарищ командир, подобные поездки ограничить. Меньше будут ездить – меньше аварий.

– Железная логика, – сказал Сосновцев. – Поставим машины на прикол, пусть пешком ходят. Медленно, но спокойно.

– Не иронизируйте, уважаемый Виктор Васильевич. – Махов повернулся к Сосновцеву. – Должен быть и в этом деле порядок. Да, порядок! А в полках и батальонах привыкли к другому: кто куда захотел, тот туда и катит. Надо каленым железом выжигать эту безалаберщину!

– Позволю себе заметить, Вадим Павлович, что разговоры о каленом железе уже изрядно надоели. К сожалению, недостатков в соблюдении уставного порядка еще не мало, не изжиты и происшествия. Но жизнь запретами не остановишь. А вы чуть что – запрет! Выпил солдат в городском отпуске – запрет на увольнение всего личного состава. Случилась неприятность на дороге – автомашины во всей дивизии под замок…

– У тебя все? – Кремнев посмотрел на Сосновцева.

– Все.

– Начальнику автослужбы проверить организацию контроля в частях и подразделениях за выходящими из парков автомашинами и тщательным инструктажем водителей. А о нарушениях правил движения я в ближайшее время проинформирую обком партии. – Достав платок, он вытер лицо. – Завтра летим к Горегляду. Вопросы есть? Махова и Сосновцева прошу остаться, остальным действовать по своим планам.

5

Назавтра утром в палату ворвалась Лида. Подбежала к кровати, обняла Геннадия, заплакала:

– Гена, родной! Господи! Как же так!

– Не надо, Лида! Не надо. Нога скоро заживет, – бормотал он, целуя ее маленькие крепкие руки. – Небольшая трещинка в кости, растяжение мышц. Экая беда…

Сосед-танкист вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Васеев приподнялся на кровати, обнял жену, замер.

– Ну, о чем говорить? Видишь: жив. Значит, все будет хорошо.

Оглушенная свалившимся несчастьем, Лида беззвучно плакала. Казалось, она постарела на несколько лет: вдрагивающие губы, безвольно опущенные уголки рта, напряженный, неверящий взгляд… Ну, как же это, как?.. Еще вчера он был здоров, играл вечером с детьми, утром бегал на зарядку, а сегодня – здесь, на госпитальной койке. «Трещинка… растяжение… Неправда ведь, сердцем чую – неправда. И сегодня, и завтра, и еще много дней тебя не выпустят отсюда…»

Геннадий спросил о детях. Лида не услышала: словно завороженная, смотрела на толстую гипсовую повязку.

– Ах, ты о ребятах, – спохватилась она. – Шалят, как всегда. Я им не сказала о тебе.

– Скажи. Ведь на самом деле ничего страшного не случилось.

– Хорошо, хорошо, – поспешила успокоить мужа Лида. – Не волнуйся. Поправляйся побыстрей – вот что главное. Врачей слушайся, что прикажут – все-все выполняй.

– Ладно, – согласился Геннадий, поглаживая руку Лиды. – Все выполню, лишь бы быстрее подняться.

Лида всхлипнула и отвернулась.

– Не сердись, больше не буду. Погоди, миленький, я за сумкой спущусь, я тебе там всякой снеди привезла.

– Не надо, – засмеялся он. – Лучше посиди… пока не вытурили. У нас тут знаешь какие сестрички строгие.

– Не вытурят, – слабо улыбнулась Лида. – Я ведь тоже медик. Как-нибудь договоримся. – И осторожно, как слепая, провела руками по его лицу.

После того как у Васеева сняли гипс, начальник отделения привел в палату невысокого коренастого мужчину. Госпитальный халат не сходился у гостя на мощной груди.

– Пришлось обратиться за помощью в спортобщество, – сказал начальник отделения. – Вот прислали товарища. В прошлом боксер – теперь массажист. Специалист экстракласса. Задача сложная, Валентин. Как можно быстрее поставьте капитана на ноги, а то меня звонками замучили: Горегляд из полка, Кремнев из дивизии….

– А он что, – массажист прищурил глаз, – позвонковый?

– Как?

– Позвонковый. По звонкам, значит. Ну со связями.

– Нет! – улыбнулся врач. – Летчик он. Какие в авиации связи! Летать ему надо. Ну, знакомьтесь, у меня еще дел невпроворот.

– Ну, летчик, – массажист протянул Геннадию руку, – давай знакомиться. Валентин.

– Геннадий.

– Договоримся так. Я буду ходить через день. Утром и вечером будешь массажировать сам. Как – покажу. Начнем?

Валентин, засучив рукава халата, вынул из чемоданчика баночку с тальком, потряс ею над порозовевшей, нежной кожей и принялся растирать распухшую ступню.

– Ой! – вскрикнул от резкой боли Геннадий. – Вы уж, Валентин, чуть потише – больно.

– Хорошо, Гена, учту.

Пальцы массажиста едва касались ноги, движения стали плавнее и мягче. Особенно осторожными они становились возле маленькой ранки у щиколотки.

– Не заживает?

– Течет, – с трудом выдавил Геннадий и отвернулся.

– Плоховато.

– Не то слово, Валентин. Боюсь, совсем плохо.

– Не отчаивайся! – пытался успокоить массажист. – Врачи разберутся, найдут средство. Потерпи. – Он мягко похлопал по распухшей ноге и накрыл ее простыней. – На сегодня хватит. Отдохни и давай потихоньку ковыляй. Ходишь?

– Хожу. Правда, пока с костылем.

– Где это тебя? – Валентин перевел взгляд на ногу.

– С МАЗом поцеловался, – глухо ответил Геннадий.

– Так это тебя стукнули на повороте к кирпичному заводу? Вот оно что! Шофера я знаю, в одной школе учились. Лихач и за воротник заложить любит. Судить, говорят, будут. Ну, бывай! – Валентин пожал руку Геннадию, попрощался с танкистом и вышел.

Увидев, как изменилось лицо соседа, танкист спросил:

– Болит?

– Колет и жжет, будто раскаленная гайка внутри катается. Это бы все еще можно вытерпеть, а вот с нею что делать? – Геннадий поглядел на ранку у щиколотки, повернулся на спину и уставился в потолок неподвижным отсутствующим взглядом. Так он лежал уже много дней. На редкие вопросы танкиста отвечал нехотя и односложно. Вместо положенных сорока минут физкультурой занимался по часу, утром и вечером. После прогулки, усталый, молча и упорно массажировал припухшую ступню.

О чем бы ни думал Геннадий: об эскадрильских делах, о Кочкине и Сторожеве, о Лиде и детях – все сводилось к кабине летящего самолета. Мысли о полетах вытеснили все остальные, и, чем дольше он находился в госпитале, тем тяжелей и неотвязчивей они становились.

Кочкин и Сторожев приехали вместе с Лидой. Они принесли в палату кусочек такой беззаботной с виду аэродромной жизни, от которой у Геннадия защемило в груди.

– Знаешь, старик, – спешил выговориться Коля Кочкин, – мачты твоего тренажера уже установили. Теперь макеты самолетов и лебедку осталось приделать. Северин сам руководит. Толич у него в помощниках. Через неделю, видно, закончат. Так, Толич?

– Сварочный аппарат вышел из строя, – сказал Сторожев. – Ты-то как? Чего молчишь?

«Зачем мне теперь все это? – отрешенно думал Геннадий, слушая друзей. – Тренажер, мачты, макеты… Не будет теперь для меня места в небе. Пьяная сволочь перечеркнула мою летную книжку…»

– Так себе, – неохотно ответил он. – Как говорят, средне. Между плохо и очень плохо.

– Ранка? – спросила Лида. – Течет?

– Она самая.

В палате стало тихо. Кочкин и Сторожев отводили глаза в сторону, словно стыдились, что вот они здоровы, а их друг…

– Горегляд говорил: начальник госпиталя обещал консилиум созвать, городских врачей пригласить, – осторожно сказал Кочкин.

– Был консилиум. Утром.

– Что сказали?

– Щупали. Спрашивали у врача о лечении. Совещались у начальника госпиталя. – Геннадий посмотрел на часы. – Пошли, на автобус опоздаете. – Тяжело поднялся и, опираясь на палку, зашагал к двери.

Лида и ребята уехали. Геннадий на ужин не пошел. Лежал с закрытыми глазами, и горькие мысли теснились в голове. «Неужели все? Отлетался? Неужели никогда больше не взлечу, не услышу в шлемофоне знакомого голоса Горегляда: «Посадку разрешаю. Проверь заход».

Словно затем, чтобы ему вольготнее было думать, приползла бессонница. Считал до ста, до тысячи, мысленно повторял чьи-то советы, убеждал себя: «Мне тепло, уютно… я засыпаю. Я сплю. Отяжелели веки… Слипаются глаза». Но глаза не слипались – сон отступил куда-то, его сменила гнетущая пустота. Геннадий не хотел говорить об этом, но, промучившись несколько ночей, сдался. Врач выписал пилюли. Снотворное действовало два-три часа, потом сон исчезал.

Однажды под утро Геннадий непроизвольно смежил веки и почувствовал, что засыпает. Приятная истома охватила тело, исчезла боль в ноге, стало хорошо и покойно. Но где это он? На аэродроме. Садится в кабину, надевает парашют, пристегивает кислородную маску, запускает двигатель и выруливает на взлетную полосу. Слышит голос Горегляда: «Взлет разрешаю». Самолет начинает разбег и – о, ужас! Он хочет подвернуть машину, пытается нажать на педаль, но чувствует, что у него нет правой ноги. Меховой унт пуст. Щупает штанину комбинезона – ничего нет… Слышит в шлемофоне испуганный голос врача: «Куда же вы? У вас же ампутирована нога!..» Хочет прекратить взлет, тянет рычаг двигателя на себя, но обороты турбины не уменьшаются, и самолет мчится на лес. Снова слышится голос Горегляда: «Отсекай двигатель! Отворачивай вправо!» Он пытается доложить, что отвернуть не может – нет правой ноги, и кричит: «Не могу! Не могу!»

Геннадий проснулся в холодном поту. Рядом стоял сосед и тряс его за плечи.

– Генка, проснись! Что с тобой! Чего ты так громко стонешь?

– Извини. Сон такой страшный…

После завтрака пришел массажист. Рассказал о городских новостях, вымыл руки, принялся за работу.

– Много ходишь?

– Много.

– Пора и бегать. Мышцы стали упругими, как у спринтера. Как говорят, мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Мне здесь делать больше нечего. – Посмотрев на покрасневшую ранку, удрученно покачал головой. – На этом участке фронта без перемен. Но ничего, Гена, до свадьбы заживет.

– До чьей свадьбы, Валя!

– До моей. Скоро женюсь! Приглашаю обоих.

– Спасибо. Говоришь, бегать пора?

– Конечно! Сначала трусцой по аллее, а как выпишут – на стадион.

Геннадий проводил массажиста до ворот, попрощался, постоял, затем побежал по усыпанной ракушкой аллее. Боли он почти не чувствовал и бежал с удовольствием, стараясь сохранить ритм. Дважды пробежав по аллее, прихрамывая, направился в палату.

– Ну, как дела? – поинтересовался танкист. – Бегал?

– Бегал, но недолго. Болит.

– Лиха беда начало. Дальше лучше будет.

Геннадий присел на кровать. Снял тапочку, посмотрел внутрь и с досадой бросил на пол.

– Снова? – спросил танкист.

– Да, – глухо уронил Геннадий и повалился на кровать.

В тот день он, словно в воду опущенный, безотлучно сидел у окна и смотрел на север, в сторону, где находились аэродром и его родной полк. Опоясанное перламутровыми лентами самолетных инверсий небо светилось голубизной. «В такую погоду наши обычно летают в две смены, – подумал Геннадий. – Спешат. Последний месяц лета».

Неожиданно до его слуха донесся характерный свистящий звук – так бывает, когда самолет летит на малой высоте. Геннадий поднялся со стула, вытянул шею, стараясь заглянуть туда, откуда неслись знакомые звуки, и увидел силуэт снижающейся машины. Машина выровнялась и, покачав крыльями, стрелой ринулась в небо. «Испытательные полеты на малой высоте, – подумал Геннадий. – Кто-то выбрал маршрут в сторону города».

Свистящий звук постепенно растаял – самолет скрылся из виду, а в голове Геннадия все еще стоял неумолчный, призывный гул реактивного двигателя. «Ему там, в кабине, хорошо, – позавидовал он. – Рука на ручке управления, ноги на педалях…»

Мысль о ноге внезапно ударила изнутри, и он почувствовал, как отхлынула от лица кровь, побледнели и вмиг отяжелели руки. Вместо сини неба увидел серое, расплывшееся пятно больших, с переплетами окон. Привстал, тяжело качнулся, не сдержавшись, с силой ударил палкой о спинку кровати и зло закричал:

– Не можете вылечить! Медицина хваленая! К черту ваши обещания! Я летать хочу! – Бросил на пол обломок палки, обхватил руками голову и словно подкошенный рухнул на кровать – его душили слезы.

Танкист растерянно тронул его за плечо:

– Ты что психуешь? Не сможешь летать – найдут тебе другую работу.

– Да что ты несешь?! Замолчи!

– Хватит! – крикнул танкист. Он выскочил в коридор и вскоре вернулся с начальником отделения.

– Что с вами, Геннадий Александрович? – спросил тот.

– Надоело, доктор, глотать пилюли и дырявить кожу уколами. Бесполезно все это. И вы знаете, что бесполезно. Знаете… И продолжаете назначать. Зачем?

– Маресьев полгода терпел и тренировался, – отрезал врач.

– Маресьев знал, что у него нет ног. Знал! А ни я, ни вы не знаете, что сделать, чтобы не гноилась ранка. Не знаете ведь? Чего глаза отводите? Вот так-то, доктор! Хвастаться успехами медики горазды. А где эти успехи? Ранку величиной с гривенник не можете одолеть! – Геннадий вытер платком покрытый испариной лоб и, заметив, как потемнело лицо майора медслужбы, негромко произнес: – Извините, – и отвернулся.

– Что ж, я вас понимаю, – помолчав, сказал начальник отделения. – Ранка превратилась в свищ, закрывается он трудно, а терпения у вас маловато. Но мы применили самые новые антибиотики.

– Что же мне делать дальше? – настороженно спросил Геннадий.

– Лечиться. Попробуем применить облепиховое масло. Правда, его и взять-то негде, но мне позвонил Сосновцев, сказал, что генерал Кремнев пообещал раздобыть флакон через друзей. Обождем денек-другой…

Облепиховое масло не помогло: из ранки по-прежнему сочился гной. Настроение у Геннадия ухудшалось с каждым днем. Он все реже и реже выходил на улицу, перестал бегать по утрам; ему казалось, что медицина и в самом деле бессильна. Книг почти не читал – не хотелось…