Текст книги "Расколотое небо"

Автор книги: Анатолий Сульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

3

Когда Васеев вернулся из полета, в комнате отдыха так же ярко горели светильники, и он, прикрыв ладонью глаза, зажмурился после темноты, постоял возле порожка и с разрешения командира сел в кресло. Северин подошел к тумбочке и снял трубку телефона, соединенного с командным пунктом.

– Подполковник Северин. Как со Сторожевым? Не думаете из кабины высаживать? Нет? Подскажите, пожалуйста, дежурному КП дивизии – он больше часа в самолете, а у него еще ночь впереди. Как узнаете, позвоните, пожалуйста, сюда. Да, командир здесь.

– Чего они Сторожева в готовности держат? – Горегляд покосился на телефон.

– С командного пункта дивизии приказали, как только Васеев взлетел.

– Зачем же зря из летчиков соль выжимать? Им и так достается!

– Передал. Будут звонить в дивизию.

Северин подошел к Васееву, взял из его рук шевретовую куртку, вывернул ее.

– Только один перехват, а вся мокрая!

– Жаль, что об этом иногда забывают. Звание присвоить – проблема. Федя Пургин в майорах шестой год ходит. Ну да ладно плакаться! – Горегляд досадливо махнул рукой и разрешил Васееву пойти проверить подготовку самолета к вылету.

Северин был согласен с Гореглядом. Не раз он тревожил вопросами о более бережном отношении к летчикам политотдел дивизии. В самом деле, разве это нормально, когда летчик, освоивший дорогостоящую сверхзвуковую машину, ходит в одном звании много лет? Скупимся порой дать недельку отдыха, чтобы сохранить здоровье. Жадничаем. И работают они, бедолаги, порой без выходных дней. Чего далеко ходить: сменится утром после дежурства Васеев и – в штаб. Плановые таблицы на полеты составлять надо, летчиков готовить, да самим хоть бы часок посидеть над авиационными букварями.

– О чем задумался, комиссар?

– О труде летчиков. Сколько мы расходуем сил и средств, чтобы после отпускного перерыва ввести летчика в строй боеготовых пилотов?

– Достаточно много.

– А не лучше ли было бы, если бы перерывы в полетах не создавать?

– А с отдыхом как быть?

– Разделить на две половины: первая – в санатории, пусть отдохнет и подлечится, а через пять-шесть месяцев – при части или в профилактории.

Горегляд слушал внимательно, изредка поводя смоляными бровями; он был во всем согласен с замполитом, самого не раз мучили подобные думки, да только вот как о них сказать кому надо? Бумагу послать? Сколько инстанций ей пройти надо, пока попадет к тем, кто решение принимает…

– Верно говоришь, в самую точку, а вот как сдвинуть все это?

– Мы в прошлом году докладывали. К сожалению, результатов не дождались. Как говорится: все течет, но ничего не меняется. Некоторые руководящие работники мыслят иначе, чем летчик на аэродромных стоянках.

– То, что в штабах иногда думают иначе, чем в полках, точно, – подтвердил Горегляд. – Но, несмотря на это, мы должны свое мнение отстаивать. Не откладывая в долгий ящик.

Он посмотрел на вошедшего в комнату Васеева и попросил рассказать о перехвате. Васеев говорил, поясняя свои маневры при атаке понятными для летчиков жестами. Все трое не заметили, как в комнату вошел Сторожев, прислушался к разговору. Его крутой лоб, слегка побледневшие щеки и небольшой подбородок пересекал розовый, похожий на витой шнурок след от врезавшегося в лицо гермошлема, Анатолий растирал след пальцами.

Наконец Горегляд оглянулся:

– Сколько продержали в кабине?

– Час сорок минут.

– Многовато.

– Ждать, товарищ полковник, да догонять – хуже нет. Уж лучше бы подняли в воздух – все польза, в облаках полетал бы.

– Учтем в следующий раз. Ну, на сегодня хватит. Пошли, комиссар. Быстренько поспим – и за работу.

Прощаясь, Горегляд задержал в своей широкой ладони крепкую руку Анатолия.

– Когда свадьба? Чего ждешь? Смотри, Сторожев. Если до Нового года не женишься – в отпуск в феврале выпровожу. Холостяки у меня в печенках сидят! Бери пример с Васеева. Приятно видеть его с женой, с сыновьями. Как? Договорились? – Горегляд отпустил руку покрасневшего Анатолия. – Летчик хороший, а на земле нерешительный. Твой друг, Васеев, так что и твоя вина. Учти…

4

– Нет, Лида, рекорды нашего Потапенко мы не можем не отметить. Ребята дежурят, а нам с тобой никак нельзя пройти мимо такого выдающегося исторического факта!

Кочкин держал в руке телефонную трубку, все еще не веря услышанному, – никак не мог представить себе их бесшабашного и лихого инструктора мировым рекордсменом. Положив трубку, он сходил к себе, достал из секретера бутылку коньяка и вернулся.

– Вот, Лида, держи! Давай помогу стол накрыть.

Николай привычно выдвинул из стола ящик, вынул ножи и вилки.

Чествование Потапенко длилось недолго. Лида торопилась уложить сыновей. Николай сам убрал со стола, вымыл и вытер посуду; делал он это неторопливо, тайком посматривая на Лиду, которая то входила на кухню, то скрывалась за дверью ванной, где шумно плескались Игорь и Олег. Наконец все убрал, дольше на кухне оставаться было неудобно. Николай попрощался, ушел к себе, вынул из планшета дневник, раскрыл его и начал писать.

«Дорогая Лида! Вот уже сколько лет мы рядом. Я отчетливо представляю себе всю наивность моего к тебе отношения, но поверь, не могу по-другому… Сколько раз я перебирал в памяти дни, когда впервые увидел тебя в маленькой комнате медсестры на аэродроме нашего училища! Многое уже начало стираться из памяти, но навсегда осталась в ней твоя улыбка. Ты редко дарила ее нам, курсантам, но когда ты улыбалась, то становилось так светло и солнечно, что я закрывал от счастья глаза. Твоя улыбка не похожа на улыбки других – она сдержанная и тихая, будто ты остерегаешься смутить тех, кто смотрит на тебя… Я любовался твоей улыбкой, когда ты стала женой моего друга; твоя улыбка стала открытой, яркой, и вся ты словно озарилась светом радости и счастья. Потом в мою жизнь вошла Надя. Я иногда ловлю себя на мысли, что женился на ней от тоски по тебе, утраченной навсегда, от одиночества. Не потому ли так легко, словно карточный домик, все у нас развалилось? «Была без радости любовь – разлука будет без печали…» Неправда, печали было с избытком, это она меня загнала из кабины истребителя за пульт штурмана, а если бы не ребята и Северин, загнала бы куда дальше. Так далеко, что мне об этом теперь даже подумать страшно. Они меня спасли – и еще ты. Да, да, ты: ужасно не хотелось выглядеть в твоих глазах человеком безвольным и жалким.

Сегодня мы с тобой вспоминали Потапенко, а я думал только о тебе; ты вспомнила, как в тот вечер, когда хулиганы избили Генку, Потапенко всю ночь просидел возле его койки, а наутро пошел к командиру полка и защитил его от обычных в таких случаях неприятностей, а я представил, как горько было тебе перевязывать его…»

С того далекого дня, когда Лида вышла замуж за Васеева, Николай завел дневник. Вынужденный тщательно скрывать свои чувства, он стал разговаривать с Лидой на страницах тетрадки.

«Милый Лидок! Вот и сегодня здесь, в свободную минутку, я снова пытаюсь говорить с тобой, но ты молчишь. Ты рядом со мной, и я специально для тебя поставил стул. Мне теплее от твоего присутствия. Ты согреваешь меня, когда к ночи у нас становится не так многолюдно. Ты рядом на фотокарточке – помнишь, мы все сфотографировались в первый день после выпуска из училища? Среди страшно серьезных перед фотоаппаратом лейтенантов ты улыбаешься, будто ты одна желала этого солнечного дня – окончания училища и исполнения нашей общей мечты. Я гляжу на эту фотографию порой всю длинную-предлинную ночь и вижу тебя. Мы с Геной и Толей вроде бы мужаем, а ты все такая же, как на фотокарточке, почти девочка, хрупкая и беззащитная, какой мы впервые увидели тебя в белом халатике на аэродроме. Мы полюбили тебя почти одновременно и когда сказали об этом друг другу – я уступил. И вот уже долгие годы не могу себе этого простить…»

Ночные дежурства позволяли Кочкину подолгу оставаться одному со своими размышлениями; одиночество, с которым он почти не встречался раньше, на летной работе, теперь стало его постоянным спутником, и он, случалось, радовался, когда дежурство выпадало на Ночь, когда остаешься один на один с черными телефонами да с микрофоном умолкнувших после окончания полетов связных радиостанций.

О чем бы ни думал он в часы, когда день борется с ночью, независимо от своего сознания он возвращался к образу Лиды; ее глаза были всегда рядом, и достаточно было сомкнуть веки, как тут же возникали то ее густые волосы, то ее маленькие, неяркие губы…

И он начинал разговаривать с нею, стараясь услышать ее голос; голос словно приходил издалека, из-за толстых стен КП; он не мог разобрать, о чем она говорила, видел только ее раскрытые губы, звуки не долетали.

Когда-то, еще в ту пору, когда Николай жил со Сторожевым в квартире Васеевых, он записал на магнитофон Лидин голос: после завтрака она собирала Игоря и Олега в детский сад, помогала им одеться, убеждала освободить карманы от всевозможных железок, камней, цветных стеклышек; ребята, как могли, сопротивлялись, увертывались из ее рук, с визгом выскакивали в коридор; Лида снова возвращала их в кухню… Вся эта веселая возня длилась чуть не полчаса, и Николай бережно хранил пленку.

Однажды, собравшись на дежурство, он взял с собой завернутый в целлофан ролик. Поздно ночью, когда остался один, включил служебный магнитофон, плотно прикрыл двери, уселся в кресло… Лида будто наяву вошла к нему в огромный, притемненный на ночь зал. Николай вслушивался в ее мягкий грудной голос, в звонкие голоса детей – словно у чужого костра грелся украдкой…

5

Темная осенняя ночь близилась к концу. Из открытой форточки тянуло холодом. Васеев закрыл ее и накинул на плечи куртку с пушистым меховым воротником. В кресле, прикрыв глаза, полулежал Анатолий – он еще с вечера, услышав прогноз метеоролога о заморозках, оделся потеплее.

Хотелось спать. Васеев взглянул на часы и вышел на улицу. По давней привычке посмотрел сначала вверх – над головой угрожающе стлались потемневшие облака; затем перевел взгляд на землю – холодный ветер волнами гнал вдоль стоянок самолетов ворохи жухлых листьев, выстилая ими рулежные дорожки и узкие, ведущие в гарнизон тропки. Облизывая высокие островерхие тополя, на аэродром с холмов медленно сползал промозглый туман. Под ногами ходившего по стоянке часового похрустывал первый тонкий ледок. Васеев по-хозяйски обошел дежурные истребители, поправил чехол ракеты, осмотрел шасси, словно убеждаясь в готовности боевых машин, – таким маршрутом летчики осматривают самолеты перед вылетом.

Зябко передернув плечами, он вернулся в домик. Здесь было тепло и уютно. Подошел к столу, налил из термоса горячего чаю, уселся в кресло и принялся отхлебывать маленькими глотками. Чай бодрил, отгонял утренний сон, приятно согревал. Геннадий предложил чаю Анатолию:

– Погрейся!

– Спасибо. Я так хорошо устроился, что и шевелиться неохота.

– Осталось немного – через десять минут смена подъедет. Полежи.

В дверь постучали, и на пороге появился сержант Борткевич с раскрасневшимся встревоженным лицом.

– Товарищ капитан! Мы ехали из столовой, везли завтрак. На посадочной полосе – утки! Много-много! А их бьют! Старший лейтенант Мажута и еще двое!

– Дежурную машину быстро!

– Есть!

– Толя, будь здесь, я съезжу посмотрю.

Васеев торопливо вышел на улицу, вскочил в кабину, и тягач двинулся с места. Борткевич вскочил в кузов.

Выехав на посадочную полосу, Васеев забеспокоился – тягач шел неровно. Его заносило то в одну, то в другую сторону. Водитель, молодой солдат, усердно крутил баранку, но удержать машину на прямой не мог.

– Юзит, – виновато произнес он, почувствовав на себе укоряющий взгляд Васеева.

Шоферы батальона обслуживания относились к летчикам с особым уважением. Когда в кабине оказывался кто-нибудь из пилотов, старались вести машину не спеша и аккуратно. А тут крути не крути баранку – машина будто не на полосе, а на льду, того и гляди перевернется.

– Притормозите! – попросил Васеев. Солдат выжал сцепление и нажал на педаль тормоза. Машину резко занесло. Васеев вышел из кабины и удивленно присвистнул: серый бетон покрылся тонкой пленкой льда: ночью прошел дождь, а под утро резко похолодало. «Хорошо, что не было вылета, а то пришлось бы покрутиться на полосе», – подумал он и снова сел в машину.

Вторая половина аэродрома выглядела еще хуже – здесь, видно, был настоящий ливень – и посадочная полоса, и прилегающая к ней земля с пожухлой травой издалека были похожи на разлившееся озеро.

В самом конце бетонки в белесом тумане неясно различались силуэты людей. Васеев увидел впереди копошащихся на полосе темно-серых уток. Одни беспорядочно били крыльями, стараясь подняться в воздух, другие, прихрамывая и истошно крякая, пытались сползти с бетона на траву, третьи, с примерзшими к полосе лапами, безжизненно распластались на льду.

Геннадий выскочил из кабины. За ним спрыгнул Борткевич. Вдвоем они принялись ловить перепуганных уток и укладывать их под брезент в кузов тягача. У многих птиц были сломаны лапы, разбиты крылья и клювы.

– Я тут сам управлюсь, товарищ капитан. Вы бы шли вон к тем, – Борткевич махнул рукой в сторону, где виднелись суетившиеся фигуры.

– Добро! Только поаккуратнее, Миша.

Васеев побежал. «Откуда здесь, на полосе, взялись утки? Что привело их сюда?» – думал он. Бежать было трудно, ноги скользили, разъезжались, стоило немало усилий, чтобы не упасть. Подбежав ближе, он увидел Мажугу. Техник с дружками ловил разбегавшихся обессиленных уток, глушил их палкой, хватал за крылья и бил головками о бетон. Перепуганные, ошалелые от страха утки отчаянно кричали; в воздухе вился серый птичий пух. Возле опрокинутых велосипедов лежала куча безжизненных тушек с красными растопыренными лапками и окровавленными перьями.

– Стойте! – закричал Васеев. – Остановитесь! Что вы делаете?!

Он кинулся к Мажуге, но тот, казалось, не слышал его и продолжал гоняться за утками. Его дружки тоже не обратили на Васеева внимания – спешили спрятать тушки убитых уток в рыбацкие рюкзаки.

Геннадий схватил Мажугу за руку:

– Остановись! Что вы делаете?

– Отойди! – рванул руку Мажуга. – Тебе больше всех надо?! Ты их растил? Нет! Тогда иди своей дорогой! Мне утятинки захотелось. Как говорят, без кайфа нет лайфа. Понял?

Васеев обескураженно стоял перед ними и не знал, что делать дальше. На какое-то мгновение он почувствовал себя бессильным. В ушах стоял истошный утиный крик; ему казалось, что его зовут на помощь, что он, только он один может спасти попавших в беду.

– Прекратите, приказываю! Стрелять буду! – Он рывком расстегнул карман кожаной куртки, вынул показавшийся ему тяжелым пистолет и поднял его над головой. – Стойте! Стреляю!

Мажуга и двое из поселка – теперь Геннадий узнал их – испуганно вытянулись и, тараща глаза, замерли; один, державший палку, зло швырнул ее в кусты и прижал руки к бедрам. Изрядно струхнувшие, они робко начали пятиться к лесу, но Васеев остановил их.

– Что же вы делаете? Разве вы люди? Убиваете беззащитных птиц! Храбрецы! Как же вы детям своим после этого в глаза смотреть будете? А? Молчите? Вы, Мажуга, ответите перед всем полком! А вы, – Геннадий приблизился к мужчинам из поселка, – вы перед советским судом ответ держать будете!

Говорить ему становилось труднее – злость, скопившаяся в груди, рвалась наружу.

Он подошел к Мажуге, взял трепыхавшуюся утку с переломанной лапкой, поднес к его лицу. Тот отшатнулся: одна глазница у утки была пуста, видно, глаз вытек при ударе, другим – похожим на черную бусинку, полным испуга – утка смотрела на людей. Осторожно придерживая ее серую головку, Васеев яростно крикнул:

– Видите птичьи слезы? Не видите? Смотрите лучше! – Спрятал пистолет в карман. – Держите, Аника-воин! Всех до одной собрать и – в тягач! Поняли? И вы тоже! – обернулся он к его дружкам. – Чего стоите? Действуйте.

Мажуга расслабленно повел плечами.

Тягач подъехал ближе. Из кузова на землю спрыгнул Муромян.

– Поглядите, что натворили эти рыбаки! – сказал Васеев, показывая на кучку убитых уток.

Муромян медленно подошел к мертвым птицам, бережно потрогал их, укоризненно покачал головой.

– Ах, сукины дети! Как же это они! Один селезень, а остальные – женского полу. Они по весне столько бы утят вывели! А, товарищ капитан? Уже которую осень охота запрещена. Я ж охотник. И ружье вон дома висит без действия. Это ж совсем озвереть надо – беззащитных бить…

На полосе показался газик. Затормозил возле тягача. Из кабины вышли Горегляд и Северин.

– Что случилось, Васеев? – полковник недоуменно оглядел всех, задержал взгляд на кузове машины, оттуда раздавался приглушенный утиный крик.

Васеев рассказал. Лицо Горегляда потемнело.

– А как они сюда попали? – спросил он.

– Видно, с рыбалки ехали. Вон их снасти валяются. – Васеев показал на лежащие удочки.

– Нет, я не о них. Как утки оказались здесь, на аэродроме?

Васеев поглядел на Муромяна: ты, мол, охотник, давай поясни.

– Сейчас идет перелет птиц на юг, – сказал техник. – Наверное, на рассвете птицы потеряли в тумане ориентировку. Приняли заледенелую бетонку за реку и начали усаживаться. Утка, она как малый ребенок – к воде тянется, а тут вокруг лед. О бетонку шлеп, ножка, глядь, поломана. А те, что уселись благополучно, поприморозили лапки к бетону. Крыльями машут, головой бьются, а ни с места. Тут «охотнички» появились и ну палками молотить. – Муромян взял убитую утку: – Били головами о бетонку, стервецы!

Горегляд задохнулся от ярости. Долго молча смотрел на «охотников». Мажуга с дружками стоял не шелохнувшись.

– Составьте акт, товарищ Муромян! Я подпишу и отправим в область. Пусть Советская власть карает этих браконьеров!

Выживших уток поместили в длинный самолетный ящик, и вскоре «утиная ферма» стала местом паломничества всего полка. Миша Борткевич, назначенный ответственным за птиц, не успевал принимать и выпроваживать гостей. Заглянул на «ферму» и Брызгалин. С перевязанными лапками, крыльями, утки тихо сидели в дальнем углу, сбившись в кучу, поблескивая черными внимательными глазками.

– Сколько же их тут? – спросил подполковник у Борткевича, выходя из самолетного ящика.

– Сорок две.

– Восемьдесят четыре утиные ножки! – Брызгалин улыбнулся. – Как думаешь, сержант? Не отказался бы?

– Пусть лучше живут.

– И ты туда же, – хмыкнул Брызгалин. – Хранители природы!..

К вечеру пожаловали школьники – их привела розовощекая Лена Муромян. В самолетный ящик ребятишки вошли тихо, стараясь не спугнуть присмиревших птиц молча подсовывали им кусочки хлеба, сахар и даже конфеты в обертках. Пообвыкнув, утки доверчиво вытягивали широкие клювы, брали с ребячьих ладоней угощение.

Днем в Сосновом только и разговоров было что об утках и их спасителях – Васееве и Борткевиче. А вечером Васеева вызвал Северин.

– Идем к командиру.

Они вошли к Горегляду, когда он распекал кого-то за срыв графика регламентных работ.

– В последний раз предупреждаю! Еще один срыв и – в приказ. Времени не хватило? Ночью работайте! Утром доложите! – Полковник положил трубку и кивнул: – Присаживайтесь. Мы посовещались и решили: на единственное по разнарядке место в академию на следующий год рекомендовать тебя, гвардии капитан Васеев. Не скрою, жалко отпускать. Будем надеяться, что вернешься после академии в полк. Так? – Горегляд поднял брови.

– Спасибо, товарищ командир, за доверие. Если поступлю, то после окончания академии буду проситься в родной полк.

– Поступишь. У тебя голова светлая, человек ты разумный, рассудительный. Впереди времени много, успеешь подготовиться, – Горегляд взглянул на лежащий перед ним сетевой график и щелкнул по нему. – Опять ТЭЧ не управилась, – обратился он к Северину. – Отстает от графика на две машины, а Черный нас успокаивает. Ритм надо поддерживать, чего бы это ни стоило. У некоторых появилось желание работать с меньшим напряжением. Испытания-то окончены, можно привал сделать. Никаких перерывов – надо молодежь до высшей кондиции в технике пилотирования доводить. На следующей неделе соберемся и обсудим на методическом совете план ночной подготовки в сложных условиях. Задумка есть – полк сделать первоклассным! Всех летчиков довести до первого класса! Вот какие задачи, Васеев, будем скоро решать!

Зазвонил телефон. Горегляд взял трубку:

– Слушаю, Горегляд. – Он слушал чей-то голос и делал записи. – Спасибо за хорошие вести. – Положил трубку, усмехнулся Васееву: – Радуйся, твой дружок Сторожев в звании повышен.

– Вот спасибо! – не удержался Геннадий.

– Не мне – звания командующим присвоены. Поздравь Сторожева и от нас с замполитом. – Обращаясь к Северину, сказал: – Пятерым офицерам очередные звания присвоены: Сторожеву, Подшибякину, Донцову и еще двум летчикам эскадрильи Редникова.

Васеев поднялся и, спросив разрешения, вышел из кабинета. Ему очень хотелось поздравить друга первым.

Из штаба он возвратился поздно. Лида на кухне кормила детей. Кочкин был у Сторожева, оба тут же вышли, услышав его голос. Но первым атаковал отца Игорь:

– А почему ты не принес утенка домой? Мы с Олежкой стали бы за ним ухаживать. А, пап?

– Нельзя, Игореша. Утки больные, уставшие, им надо отдохнуть. Они летели с самого Севера и обессилели. Завтра вас повезут на аэродром, и ты их увидишь.

Игорь успокоился и поспешил забраться отцу на плечи. Олег протянул руки Кочкину, Николай поднял его и усадил на свои.

– Ну как, утиные защитники, дежурилось? По себе знаю: утром туговато. Спать хотелось?

– Нам с Толичем скучать не пришлось: сначала готовность дали, потом вылет, под утро – утиная тревога… Ну а вечером – новость. – Геннадий ссадил Игоря, подошел к Сторожеву и обнял его: – Поздравляю, Толич! Тебе капитана присвоили!

Сторожев удивленно посмотрел на Геннадия:

– Сегодня не первое апреля?

– Нет, нет! – крикнула Лида и тоже обняла Сторожева. – Поздравляю, товарищ капитан! – И звонко чмокнула в щеку.

Николай засмеялся:

– Ну, братцы, этого оставить так нельзя! Вы как хотите, а я…

– Не торопись, Кочка. – Геннадий остановил друга. – Есть еще одна новость – меня зачислили кандидатом в военно-воздушную академию.

Лида всплеснула руками. Глаза ее сияли.

– Ох, Гена… – проговорила она. – Теперь мне остается спросить: сегодня, случайно, не первое апреля?

Николай и Анатолий пожали Геннадию руку, наградив такими шлепками по спине, что он жалобно сморщился:

– Братцы, пощадите!

Лида достала из холодильника бутылку сухого вина. Кочкин жалобно вздохнул. Она посмотрела на него и погрозила пальцем:

– Все остальное – в субботу.

– Если не доведется дежурить, – добавил Анатолий.

Разошлись не скоро. Вспоминали Потапенко, говорили о службе. Лида уложила детей, легла сама, а они все еще сидели на кухне, возле недопитой бутылки, не от вина хмельные – от молодости, от дружбы, от радости жить, любить, летать… И если к радости той у Кочкина подмешивалась горечь, то не только потому, что друзья явно обгоняли его, шагая по ступенькам служебной лестницы…