355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анатолий Уткин » Большая восьмерка: цена вхождения » Текст книги (страница 1)
Большая восьмерка: цена вхождения
  • Текст добавлен: 20 апреля 2017, 15:30

Текст книги "Большая восьмерка: цена вхождения"


Автор книги: Анатолий Уткин


Жанр:

   

Политика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 44 страниц)

Анатолий УТКИН
БОЛЬШАЯ ВОСЬМЕРКА
ЦЕНА ВХОЖДЕНИЯ

ВВЕДЕНИЕ

Сценарий был написан в Вашингтоне.

Посол Джек Мэтлок 1 ,1993


Львиную долю уступок сделал Горбачев.

Р.Гартхоф,1994 2

В мировой истории не так много эпизодов самоуничтожения огромных государств в результате изменения ценностной ориентации их вождей. В начале революций различные общества обычно страховались от национального падения в результате реализации их политических проектов. Так, в ходе классической Великой французской революции революционный конвент в самом начале своей деятельности объявил Францию единой и неделимой. Ту же заботу о национальной целостности мы видим и в ходе английской революции. Более того, Кромвель не только полностью сохраняет в своем Коммонвелсе все прежние королевские территории, но и присоединяет первую британскую колонию – Ирландию. Та же забота о национальных ценностях видна и в американской революции – Войне за независимость. Вашингтон и его соратники не остановились в своей битве за независимость, пока все британские колонии к югу от Канады не получили одинаковый и общий статус. А гражданская война (1861–1865 гг.) вообще велась за сохранение великого союза штатов.

Над современным Римом – Вашингтоном царит Пантеон государственного деятеля, которому удалось сохранить целостность государства. Над беломраморным Абрахамом Линкольном надпись – «Спасителю Союза». За это спасение единства многонациональной Америки Линкольн и американский народ заплатили 600 тысячами жизней. А американские историки безоговорочно ставят Линкольна на первое место в умозрительном пантеоне национальных героев.

Совсем не так они относятся к сохранению других стран. Горы литературы уже исписаны по поводу героизации тех, кто развалил тысячелетнее российское государство, кто отправил на свалку истории огромный Советский Союз, переживший в 1941–1945 годах натиск страшного внешнего врага, но не устоявший перед беснованием внутренних противников российской цивилизации. Эта книга о том, как воспринимали крах своего противника вожди и идеологи нашего и западного мира, возликовавшие по поводу ухода на исторические глубины величайшей Атлантиды наших дней – Союза Советских Социалистических Республик.

С середины XX века на мировом горизонте Америке был неподвластен только коммунистический Восток, с которым Вашингтон собирался соперничать долгие десятилетия. Изумление от добровольного ухода Советского Союза сохранилось в США и ныне, полтора десятилетия спустя. Как оказалось, незападные цивилизации если и могли держаться, то в условиях раскола внутри Запада, союза с одной из западных сил. Совокупной же мощи Запада противостоять было трудно, если не невозможно. Изоляция от Запада действовала как самое мощное разрушительное средство. При попытках опоры на собственные силы живительный климат Запада (идеи, интеллектуальная энергия, наука, технологические новации) оказался скрытым от населения, традиции общения с Западом в XVIII–XIX вв. были забыты. В СССР произошла определенная деградация умственной жизни, наступила эра вымученных посредственностей, эра холуйства вместо лояльности, смешения всего вместо ясно очерченной цели, время серости, самодовольства, примитивного потребительства, всего того, что вело не к Западу, а в третий мир.

Внутри страны основной слабостью стало даже не репрессивное поведение правящей партии, потерявшей свою жизненную силу, внутреннюю устремленность, а утрата механизма приспособления к современному миру. Порок однопартийной системы в конечном счете стал сказываться в одеревенении ее структур, взявших на себя ни более, ни менее как цивилизационное руководство обществом. Покорные партийные «колесики и винтики» закрыли путь наверх для лучших национальных сил, постыдно занизили уровень национального самосознания, примитивизировали организацию современного общества, осложнили реализацию глубинных человеческих чаяний как в сфере социальной справедливости, так и в достижении высоких целей самореализации.

Все это дало невероятный шанс Соединенным Штатам. Американцы в конце 1980-х годов отказывались верить в свое счастье. В мемуарах президента Буша, государственных секретарей Шульца и Бейкера можно прочесть, с каким изумлением официальный Вашингтон воспринял нисхождение своего глобального контрпартнера на путь, который, в конечном счете, довел его до распада и бессилия. Совершаемого Горбачевым переворота политической и социальной структуры своей страны в Вашингтоне не ожидал никто.

В результате победы в холодной войне ведомый Соединенными Штатами Североатлантический союз стал доминировать на северо-западе евразийского континента. Между классическим Западом и СНГ Америка начала излучать влияние на девять прежних союзников СССР и на тринадцать бывших республик почившего Союза. В самой России опасность сепаратизма вышла на первый план, за нею следует демонтаж экономики, распад общества, деморализация народа, утрата самоидентичности. Безусловный американский триумф 1991 года дал Вашингтону шанс – при умелой стратегии на долгие годы сохранить столь благоприятный для заокеанской республики статус кво американского единовластия.

Не без ликования пишет американский посол в Москве этих дней Джек Мэтлок, что «холодная война закончилась на условиях, выдвинутых Соединенными Штатами». И еще: «Холодная война закончилась ввиду совпадения двух условий. 1) Западная политика сочетала силу и твердость с желанием честных переговоров; 2) Советские лидеры были убеждены в том, что страна не может идти прежним путем, что она должна измениться внутренне… И Соединенные Штаты стали главным фактором осуществления этого»3.

Обращаясь к недавнему прошлому, зададимся вопросом: почему Соединенные Штаты возглавили поход Запада против Большой России? Что здесь было наиболее важным, идеология или геополитика? Есть все основания утверждать, что основным критерием был геополитический.

В рамках якобы «всеобъясняющего» идеологического конфликта США и СССР участвовали в «холодной войне» как в геополитической схватке, основанной на реалистическом и традиционном балансе сил, а вовсе не на классовой борьбе. Если бы идеология была единственной движущей силой сверхдержав в «холодной войне», то возникает вопрос: почему глобальный по охвату конфликт начался не с времен Великой Октябрьской революции, а с триумфальных салютов победного 1945 года? Ответ напрашивается: в 1917 г. – и на протяжении следующей четверти века Советский Союз был относительно слаб и был лишь одним из нескольких мировых центров в многополярном мире. Но с крушением Германии и Японии, с ослаблением Британии, Франции и Китая усилившийся Советский Союз стал единственным потенциальным конкурентом Соединенных Штатов. И прав Гартхоф, замечающий, что Запад обрел «манихейскую антикоммунистическую точку зрения, в то время как каждая сторона шла за реализацией либо своих амбиций, либо своей исторической судьбы, что и обеспечило долговременный характер конфликта – но и в этом случае стороны руководствовались прагматичными курсами, они основывались на соображениях риска, стоимости, возможных приобретений, опасностях неверного расчета – на рациональных основаниях, а не идеологической ослепленности»4.

Конфликт был основан на реалистическом и традиционном балансе мощи, а не на неких соображениях мировой классовой борьбы. В противном случае, если бы идеология правила бал, было бы непонятно, почему «холодная война» вступила в критическую фазу в 1945 году, а не в 1917.

Западу помогла его консолидация. Как признают сейчас американские стратеги, «советская мощь была важным, но второстепенным – если сравнивать ее с германской и японской мощью – вызовом для американской стратегии. В условиях, когда вся Япония и большая часть Германии с середины 50-х годов находились в зоне влияния США, баланс сил был настолько против Советского Союза, что Москва имела очень малые шансы выиграть холодную войну. Теперь, оглядываясь назад, мы видим, насколько сложным было положение Москвы; Запад должен был действительно играть бездарно, чтобы с такими картами не выиграть5.

Сейчас, по прошествии десятилетий, даже самым ярым противникам советского коммунизма ясно, что преобладавшая долгое время на Западе точка зрения – и даже непререкаемая вера относительно того, что коммунистическая идеология заставляет советских лидеров расширять сферу своего влияния, что в Кремле существует некий «мастер-план», некая схема завоевания Запада, является бредом воспаленных умов. Такая вера предполагала способность коммунистического Востока с легкостью сокрушить капиталистический Запад, предполагала веру советского руководства в военную мощь как решающий и окончательный инструмент внешней политики. Между тем Запад имел возможность много раз – в Бресте, Рапалло, Москве, Тегеране, Ялте, Потсдаме, Женеве, Вашингтоне, Хельсинки, Вене, Париже и многих других местах видеть и понимание советским руководством ограниченности своих возможностей, и неприятие применения военной мощи как «финального решения» спора между Востоком и Западом6.

Обратимся к американскому дипломату и ученому, посвятившему жизнь практике и теории «холодной войны»: «Запад допускал ошибку, веря в то, что советские лидеры были привержены исторически якобы неизбежной борьбе между двумя мирами до тех пор, пока, в конце концов, не достигнут своего триумфа. Другие мотивации и интересы, включающие в себя национальные цели, институциональные интересы и даже личные персональные особенности, играли свою роль»7.

Весь шум по поводу потенциально владеющей всей Европой Советской России несерьезен. Пугало в виде огромной евразийской державы было безусловно необходимо Соединенным Штатам для оправдания своего стояния и доминирования в долине Рейна и на Японском архипелаге. А если бы это было не так, то американские вооруженные силы сразу же после окончания противостояния с Организацией Варшавского Договора покинули бы дальние пределы и возвратились, по крайней мере, в свое полушарие. Но они, эти американские войска, стоят и не думают покидать 120 стран мира, четыре океана и весь «приземный» космос. Они стоят в восьми из пятнадцати бывших советских республик, они контролируют безусловно большую территорию Земли. Это самая большая империя в мировой истории.

Планам этой величайшей империи между 1945 и 1991 гг. препятствовала огромная евразийская держава, Советский Союз, исходящий из национального инстинкта сохранения суверенитета. На третьем десятилетии противостояния американское руководство стало активно искать способ раскола своего геополитического противника. При этом Америка обратилась прежде всего к симпатизирующей Западу части советского населения.

Наша и «эта» страна

Встретившись при Петре I с Западом, российское общество породило удивительную поросль – российскую интеллигенцию («люди чужой культуры в своей стране», как говорил русский философ Г. Федотов). С некоторых пор само понятие «интеллигенция» во всех основных энциклопедиях мира характеризуется как особое явление России. Стандартное определение: образованный класс с русской душой. Как писал философ С. Булгаков, «ей, этой горсти, принадлежит монополия европейской образованности и просвещения в России, она есть главный его (Запада. – А. У.) проводник в толщу стомиллионного народа, и если Россия не может обойтись без этого просвещения под угрозой политической и национальной смерти, то как высоко и значительно это историческое призвание интеллигенции, сколь устрашающе огромна ее историческая ответственность перед будущим нашей страны».

Российская интеллигенция стала подлинным властителем сложившегося в стране общественного мнения в ходе и после реформ 60-х годов XIX века. С этого времени в сознании жителей огромной страны кристаллизуются вопросы геополитического значения: чем является Россия по отношению к Западу – подчиненной или просто более молодой отраслью индоевропейского древа, представителями все той же христианской – общеевропейской культуры или особой, восточноевропейской цивилизации, а возможно, провозвестницей некой новой культурной волны. От ответа на этот вопрос зависел выбор пути: стремиться к максимальному заимствованию, сближению, вступлению буквально на любых условиях в Запад, или, ощутив наличие противоречий, историко-культурное различие, несходство духовно-интеллектуального стереотипа, обратиться к собственным историческим канонам развития, не претендуя на место одного из хозяев в холодном западном доме.

Где место России в открывшемся цивилизационном многообразии мира? Российская интеллигенция безусловно тяготеет к определенному ответу: на Западе, в Европе, нашем общем доме, откуда в Россию пришли культура, религия, письменность, наука, важнейшие идеи. Этой дорогой страна идет, начиная с Петра Первого. Главным смыслом происшедшего в 1991 году, как и последующих попыток реформ в России, было нежелание народа жить в изоляции, признание привлекательности западных ценностей, отношение к Западу как носителю «секретов» производства, ведущего к благополучию, близких идеалов и многих завидных качеств. Но опыт 90-х годов никак не однозначен. И снова внимание обращено к российской интеллигенции. Может ли она помочь России избежать участи оказаться во «второсортной Европе», избежать опасности ощутить себя чуждой латино-германской основе Запада, опасности быть вытесненной политически и культурно к вечной мерзлоте северо-востока Евразии?

Дважды в критические периоды своей истории российская интеллигенция пыталась оценить опыт служения своей стране. Первый раз – в «Вехах» (1908 г.) и во второй раз – в сборнике «Из глубины» (1918 г.) лучшие и наиболее ответственные, наиболее далекие от авантюризма попытались понять, как откликалась «душа интеллигенции, этого создания Петрова – ключ к грядущим судьбам русской государственности» (С. Булгаков) на катаклизмы, катастрофы русской истории. Третья такая попытка должна быть предпринята сейчас.

Провозвестником и творцом феноменальных перемен 1988–1991 годов, коренным образом изменивших судьбу страны, стала наша интеллигенция, которая исполняла свое предназначение и долг так, как она его понимала.

Характер русской-советской интеллигенции сложился под воздействием двух обстоятельств, внешнего и внутреннего. Внешним было давление государственного пресса периода насильственной модернизации, жестокой внутренней регламентации и Гулага. Это обстоятельство предопределило органический антикоммунизм ушедшей в метафорическое и буквальное подполье интеллигенции, в продолжение исконных традиций недоверия к властям, борьбы с ними, закрепления психологии подполья. Бессильная ярость многих десятков лет молчания 20—70-х гг. заставила русскую интеллигенцию (как прежде ее предшественников в царской России), дать «Ганнибалову клятву» неприятия тупого государственного насилия, неприятия коммунизма и борьбы с ним. Отсутствие шансов на допуск к национальной сцене, ограничение пользования печатным станком, фактическое неучастие в определении судьбы народа – не могли не вызвать пароксизма отчаянной неприязни к партократии. Однако не на истовых коммунистов обрушился гнев интеллигенции в тот день, когда ослабли запреты. Что толку в ненависти к амебообразным коммунистам 80-х годов? Истовые уже ушли естественной дорогой. Единственным оправданием обладания властью коммунистами, потерявшими революционность, стал патриотизм. Драмой поколения стало то, что праведный гнев российской интеллигенции обрушился именно на это главное самооправдание однопартийной диктатуры, на патриотизм. Второе – внутреннее – обстоятельство проистекало из черт мученичества, внутреннего чувства обиды в свете нереализации таланта, нежелание вести серое существование. Беспросветность вела к ожиданию шанса, случая, которым следовало воспользоваться в полной мере. Нечто новое для прежде стоически настроенной интеллигенции – готовность к авантюре (оборотная сторона страха прозябания).

Пятнадцать лет назад интеллигенция получила свой шанс, ощутила простор для политического маневра и самореализации. Немощные партократы, которые в своих кабинетах на Старой площади не могли родить ничего вдохновляющего, стали свидетелями того, как можно взволновать народ.

Эти семьдесят лет

Среди части интеллигенции, вошедшей на протяжении XIX – начала XX века в тесный контакт с Западом и при этом сохранившей свои социальные идеалы, вызрело течение гиперкритичности в отношении общественного строя, культивируемого Западом и проецируемого на незападные регионы, движение противников капитализма. Этот слой антизападных западников сыграл колоссальную роль в истории России после 1917 года. То тщание, с которым российские сторонники коммунизма изучали Запад и спешили приложить его («передовой») опыт к России – явилось феноменом эпохальных пропорций. Коммунисты, особенно большевики, напряженно искали именно в западном идейном наследии теоретический компас. Социальные теоретики от Локка и Гоббса, социал-утописты от Роджера Бэкона и Кампанеллы – вот кто дал Востоку идейное основание для битвы с Западом. Восторг этих идеалистов (оказавшихся впоследствии суровыми практиками) перед расколом западной мысли был просто огромным. С презрением отвергая позитивные западные теории, не обращая ни малейшего внимания на уникальность западного опыта, они бросились к «светочам сомнений», восхитительным критикам западного общественного опыта, ни секунды ни сомневаясь во всемирной приложимости их ультразападных идей.

Русские автохтоны (народники) отдали знамя революции этим особым антизападникам, которые откровенно декларировали, что стремятся к овладению государственной властью именно для реализации западных идей на незападной почве.

Коммунисты пришли к власти в России в период военных поражений, в годину национального унижения и обиды крестьянской России на тех, кто бездумно бросил страну в войну. Царьград был нужен 17 миллионам крестьянских сыновей в той же мере, в какой он был ему неизвестен. Это сейчас, читая легкую прозу Черчилля, можно рассуждать, что «Россия рухнула на расстоянии протянутой руки от победы». Кровь лилась обильным потоком от августовского Танненберга 1914 года до натужного наступления Керенского в июле 1917 года. Конфиденты французского посла Палеолога и английского – Бьюкенена уверяли в один голос, что Россия не может тянуть союзническую лямку. Это говорили союзным послам не записные марксисты, а самые добропорядочные капиталисты вроде Путилова. Россия уже не могла нести прежние жертвы, она была обескровлена и деморализована. (Позже такие лидеры Антанты, как Ллойд Джордж, по зрелому размышлению признают это.)

Любой, кто осмелился бы (даже вопреки клятве на иконе Казанской Божьей матери, вопреки твердому обещанию, данному Западу), выйти из превратившейся в национальную Голгофу войны, получил бы шанс на правление. Напомним, что на выборах в избранное всеобщим, равным и тайным голосованием Учредительное собрание социалисты всех мастей получили три четверти голосов.

В час унижения, когда стало ясно, что муки и трансформации эпохальных размеров, Произведенные со времен Петра Великого, все же не обеспечили входа России в западный мир рациональной эффективности, к власти пришла относительно небольшая партия, словесно обличавшая как ад капиталистический мир Запада. Не счесть числа тех, кто обвинял большевиков в обрыве петровской традиции, в том, что они повернули Россию к пригожей Европе «азиатской рожей», тех, кто увидел в октябре 1917 года фиаско западного приобщения России. А в реальности к власти пришла партия ультразападного приобщения. Большевики и не скрывали, что ждут экспертизы и управления от социал-демократии феноменально эффективной Германии.

Только после провала похода через Польшу на Берлин и центральноевропейских восстаний 1918–1924 годов большевики – антизападные западники – перестали подавать свои взгляды как стремление ввести свою страну в лоно Запада. Теперь, в евразийском одиночестве, это убило бы их социальный и государственно-строительный пафос. Стремясь избежать обвинений в западничестве, в заклании своей страны на алтарь западной теории, русские революционеры выступили яростными критиками Запада. Эта критика имела две стороны. Во-первых, нетрудно было заимствовать аргументы у западных обличителей западных порядков – в них на Западе никогда не было недостатка.

Во-вторых, антизападные западники обыграли всю гамму чувств о противоборстве ума и сердца, черствого умного Запада и наивного, но доброго Востока. Вариациям на эту тему в русской политологии и литературе несть числа. Мотив моральной чистоты и морального превосходства был объективно нужен русской интеллигенции и русским революционерам. Без этого мотива король был голым, русские просвещенные люди выглядели бы примитивными имитаторами. Гораздо проще (а попросту необходимо) было претендовать на вселенский синтез ума и сердца, на универсальность своих взглядов. Это придавало силы, позволяло сохранять самоуважение. Более того, вело к феноменальной интеллектуальной гордыне, примеров которой в русской политике и культуре XX века просто не счесть.

Претензии на истину, на глобальный синтез, на вселенскость и уж, «как минимум», на будущее выдвигались русской интеллигенцией, жившей в стране, где половина населения не умела читать, не имела гарантий от прихотей природы. Таков был революционный подход к проблеме сближения с Западом. Принципиально он не отличался от порыва гандистов, кемалистов, сторонников Сун Ятсена (им тоже, по их словам, принадлежало будущее) и от прочих пророков незападного мира. Различие пряталось в двух обстоятельствах: 1) Россия уже имела квазизападную систему как наследие романовского западничества; 2)российские интеллектуалы не сомневались в судьбе России, они знали ее размеры и жертвенность населения.

Первое (ленинское) поколение большевиков обладало серьезными западными свойствами – огромной волей, способностью к организации, безусловным реализмом, пониманием творимого, реалистической оценкой населения, втягиваемого в гигантскую стройку нового мира. Внутренняя деградация, насилие термидора (убиение своих) произойдет позже, а пока, неожиданно для Запада, на его восточных границах Россия бросила самый серьезный за четыреста лет вызов западному всевластию. Русифицированная форма марксизма стала идеологией соревнующегося с Западом класса, сознательно воспринимающего все западные достижения, сознательно ломающего свой психоэмоциональный стереотип, чтобы выйти на западный технологический уровень.

Идеология оказалась сильным инструментом, но она имела, по меньшей мере, одно слабое место – она конструировала нереальный мир, искажала реальность, создавала фальшивую картину. Это и была плата за первоначальную эффективность. Стремиться к конкретному, добиваться успехов и при этом нарисовать (в сознании миллионов) искаженный мир – это было опасно для самого учения (что с полной очевидностью показала гибель коммунизма в 1991 году когда практически ни один из членов 20-миллионной партии не подал голос в защиту «единственно верного» учения). Такова была плата за искажение реальности. Равно как и за неправедное насилие.

И второе: ни ожесточенное отчаяние, ни триумфальная экзальтация не могут противостоять одному – времени. Коммунизм как насильственная модернизация и рекультуризация огромной страны вступил в конфликт с естественными инстинктами и рефлексами человека. Энтузиазм и страх уступили место – и должны были уступить в любом случае – обыденной драме человеческого существования.

Грубо ошибаются те, кто полагает, что «коммунисты одинаковы всегда и всюду – от Кубы до Кампучии». На самом деле коммунисты – одно из самых пестрых течений XX века. Ленин, Сталин, Троцкий, Хрущев, Брежнев, Горбачев – есть ли более гетерогенное в политическом плане сообщество? Если судить реалистически, то уже Хрущев, демонизированный на Западе, не имел не только коммунистического, но никакого (кроме прагматических приемов) мировоззрения. Собственный взгляд на мир – большое понятие. Даже стараясь не оглуплять наших коммунистических лидеров 1953–1991 годов, признаемся все же, что философский взгляд на мир, вера в «законы истории», осознанное восприятие роли насилия в модернизации было чуждо череде доморощенных вождей – истинных автохтонов – от Маленкова до Горбачева, не имевших мировозрения, не знавших внешнего мира и его идей. Люди организации, жертвы догм и форм, руководствовавшиеся всей гаммой обыденного сознания (от жесткого самоутверждения до праведного смирения), все эти «коммунисты» являлись своего рода заложниками бюрократической машины, созданной Сталиным в 30-х годах.

Ни одна страна мира не может жить поколение за поколением в атмосфере экзальтации, гражданского раздора, узаконенного насилия и неиссякаемого энтузиазма. После провала «реформы» Косыгина – Либермана в середине 60-х годов представление о марксизме как о руководящем учении покинуло не только прагматиков-практиков русского коммунизма, но и догматиков-идеологов. Словосочетание «пещерный марксизм» в высоких кабинетах стало применяться уже не к платоновским комъячеикам, но и ко всякому невольному поклону в сторону «объективных законов истории». Переход начался при Хрущеве, а завершился при Горбачеве. Последние тридцать лет понятие «социальная справедливость» могло обсуждаться и обыгрываться кем угодно в мире, но не руководителями парткомов, ставших жрецами распределителей.

Коммунист Горбачев очень отличался не только от Пол Пота и Кастро, но и от своих университетских учителей. Все это доказывает только одно: гражданская война в России окончилась в 1953 году, тремя годами позже – на XX съезде КПСС – был подписан общий мир. Сознательное забвение опустилось над той исторической полосой, где брат убивал брата за мировоззрение, где уничтожали классы и прослойки в слепой ли ярости, в ожидании чуда нового мира, в покорности вождю. Когда Горбачев и Шеварднадзе, словно новые Герцен и Огарев, бродили по Москве, говоря друг другу «так дальше жить нельзя», они фиксировали уже свершившийся факт гибели старых богов. Коммунизм проиграл историческое состязание не тогда, когда военные программы Рейгана начали напрягать военную экономику Советского Союза (тот спор можно было вести еще сто лет, помешать ему могла лишь экология, но не истощение одной из сторон). И не тогда, когда школьный учитель не смог объяснить несоответствие теории с практикой. И не тогда, когда коммунист Иванов заснул на партсобрании. Коммунизм как явление стал терять свои позиции с изменением в 50-х годах шкалы общественных ценностей. Шесть соток приусадебного участка, личная библиотека, маленький «Москвич», отдых у моря и новое – шанс увидеть внешний мир. Коммунизм с горящими глазами, религиозное рвение прозелитов, жертвенный пафос социальной справедливости просто ушли из жизни и сознания ощетинившейся против всего мира страны, побитые не напряжением соревнования в высоких технологиях, а зевком собеседника, спешащего в отдельный рай хрущевской пятиэтажки.

Отныне только манихейцы от либерализма могли демонизировать Брежнева, Андропова, Черненко и Горбачева. Если это не так, то пусть кто-нибудь объяснит, почему представители российского коммунизма пальцем не шевельнули 19 августа 1991 года, почему крупнейшая в мире политическая партия безропотно пошла не на баррикады, а на заклание. Неужели среди семнадцати тысяч сотрудников Центрального Комитета КПСС не нашлось ни одной заблудшей жертвы простодушия? Ни одного верующего в «новый мир», в пролетариат, в бесклассовое общество, в «солидарность работников всемирной великой армии труда»? Редчайшее по чистоте доказательство давнего внутреннего краха учения.

Россия вышла к другим берегам. Во второй половине 80-х годов наступила пора определить новый путь. Такую задачу не могли решить партийные бонзы, что и предопределило наступление звездного часа советской интеллигенции.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю