Текст книги "Жребий"
Автор книги: Анатолий Ириновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)
– Это его забота!
– Ах, какая жестокость! Какая неслыханная жестокость! Где же ваше декларированное Добро? А сами-то о душе так красиво пацанам проповедуете, – и такая жестокость!
– Не суши мозги! – зло оборвал его Нетудыхин. – Зачем явился?
– Да все по тому же, по договору нашему. Дело-то надо доводить до конца.
– Конец уже наступил.
– Почему наступил?
– Потому что это все афера! Во-первых, у меня нет текста договора, а он должен быть. Во-вторых, я что-то засомневался в подлинности моей подписи под договором.
– Как?!
– А так, очень просто. Экспертиза нужна.
– Но Тимофей Сергеевич…
– Подожди, не суетись, как голый на морозе! Дальше. Один экземпляр договора – мне! Сейчас же, сию же секунду! – Нетудыхин, не прекращая шагать, протянул в сторону Сатаны руку. – Ну!
– Как можно? Я не ожидал такого поворота!
– Договор! – непреклонно потребовал Нетудыхин. – Мне по праву стороны-соучастницы должен принадлежать идентичный экземпляр договора! Должен или нет?
– Должен, безусловно.
– Так гони же! – Нетудыхин остановился. – Иначе разговора не будет.
Требование было высказано крайне категорично и недвусмысленно. Идущие навстречу им люди обратили на их разговор внимание и подумали: конфликтуют мужики, что-то не поделили.
– Сейчас! Сейчас! Я попробую… Бойцы мои все в бегах… У каждого работы по горло… – Сатана повернулся к Нетудыхину спиной и что-то там шебаршил и причитал. Потом раздался какой-то чисто механический щелчок, и он обернулся, бледный и покрытый мелкими капельками пота.
– Вот, пожалуйста, – сказал он, протягивая подрагивающий лист бумаги Нетудыхину, – ксерокопия. Но все абсолютно то же, что и в оригинале.
– Какая еще ксерокопия?! – сказал нахально Нетудыхин. – Мне необходим только оригинал! Может, я судиться с вами буду. А в суде ксерокс не примут. Да еще и не заверенный у нотариуса.
Бумагу Нетудыхин все же взял и стал ее тщательно изучать. Да, это был тот текст, который Сатана показывал ему в прошлый раз.
– А исходящий номер? – спросил Нетудыхин.
– Какой исходящий номер? – удивленно спросил Сатана, вытирая платком взмокревший лоб.
– Вверху должен быть проставлен исходящий номер, под которым бумага зарегистрирована в небесной канцелярии.
– Ну, Тимофей Сергеевич, это уже бюрократизм чистейшей воды!
– Тогда это не документ. Суд такую бумагу не примет.
– Не надо судиться, Тимофей Сергеевич! Подождите, будет вам оригинал – завтра, даже, может быть, сегодня обнаружите его у себя на письменном столе, если уж такой нетерпеж. Но не ставьте меня в неловкое положение, на вашем месте я был бы более благоразумным.
– Да, конечно! – со злорадством сказал Нетудыхин. – Теперь вы заговорили о благоразумии! Нет, дражайший, до феньки такой текст: "Кроме того, в качестве компенсации за свои труды, Нетудыхину обеспечивается всемерная помощь на его жизненном пути", – процитировал он одно из условий договора. – Выспренне и неопределенно. Обещание ни о чем. Поэтому я объявляю договор недействительным, а сделку несостоявшейся. Все, хана! – Нетудыхин сложил лист договора вчетверо.
– Тимофей Сергеевич! – заорал Сатана на всю улицу, видя, как тот рвет договор на мелкие кусочки.
Сатана явно не ожидал столь резкой реакции со стороны Нетудыхина. Он видел, что Нетудыхин уходит от него, и не знал, что предпринять. Раболепно-подобострастный и одновременно надменный, он стал извиваться перед Нетудыхиным, подобно угрю.
– Не делайте глупостей, Тимофей Сергеевич! Если потребуется, пересмотрим договор. Но не порите горячку. Я, в принципе, готов конкретизировать условия. Каких вы благ собственно хотите?
– Книгу, книгу вторую нужно срочно запустить в производство! – выпалил вдруг Нетудыхин.
– Будет вам книга, будет!
– И чтобы тексты не увечили.
– Постараюсь. Но тут, над этим трудным делом, надо мне самому поработать. Что еще?
– Квартиру. Хотя бы однокомнатную.
– Будет и квартира.
– И в квартиру.
– Будет и в квартиру.
– Машину.
– Зачем? Вам нужны лишние хлопоты?
– Просто я хочу.
– Хорошо, будет. Но я бы не советовал. Потом гараж потребуется…
– Потребуется.
– Хорошо, будет вам и гараж. Дальше.
– Дальше? По-моему, все.
– Прекрасно! Лады! Новый текст договора я подготовлю к следующей встрече. Так уж и быть, зарегистрирую его у Мишки в канцелярии, раз вы такой буквоед. Все? По рукам?
– Подождите. Надо подумать, не продешевил ли я? – Он приостановился. – Книга, квартира, машина, гараж… Бабу я себе сам найду… А пенсион? На свою нищенскую зарплату я не могу себе позволить ничего лишнего. Все расходуется до копейки.
– Положу и пенсион. Пятьсот хватит на месяц? Чтобы не баловать вас излишеством.
– Тысяча!
– Пятьсот!
– А я за такую плату не соглашусь на вашу грязную работу.
– Ну уж прямо – грязная работа! Вы будете также свободно писать, как и писали. Скорректируется только точка отсчета, больше ничего.
– Интересно, как это вы себе представляете?
– Очень просто. Усомнились же вы в том, кто является вашим истинным отцом? Усомнились. И талантливо усомнились, надо сказать. Пора делать второй шаг. В этом духе и необходимо продолжать. Зло должно быть оправдано в своей исторической перспективе.
– В гробу я видел вашу историческую перспективу. Если уж мараться, так мараться за стоящую плату. Иначе я не соглашусь.
– Согласитесь, куда вы денетесь.
– Как куда я денусь? Да не соглашусь – и баста!
– Не согласитесь – другие найдутся. За такие деньги – они мне пятки лизать будут. И не надо мне будет уговаривать их и тратить уйму времени, как это приходится делать с вами.
– Зачем же вы тогда подбросили мне тысячу в стол?
– Ах, вот как! Ну, это для стимула, подъемные субсидировал, если хотите.
– И все-таки – тысяча! – настоятельно повторил Нетудыхин.
– Много!
– Норма!
– Шестьсот, и ни копейки больше! – сказал жестко Сатана. – На сотню выше профессорской ставки. Это мое последнее слово.
– Жлоб! – сказал Нетудыхин. – Вам что, не все равно, шестьсот или тысячу мне платить?
– Нет, не все равно: излишние деньги развращают людей, а вы должны быть постоянно в форме.
– Ладно, – сказал Нетудыхин, – шестьсот – так шестьсот: проживу. Жил же на голую зарплату… Так, и пенсион выхлопотал… И за всю эту муру плата – моя душа. Неравноценный обмен, милостивый государь, совершенно неравноценный!
– Не душа, а перо, – сказал Сатана, упирая особенно на последнее слово.
– А душа моя, где она находится, не на кончике пера? – ответил Нетудыхин. – Да-а, за дешевку вы меня принимаете. Ничего мне не надо! Я пошутил. Мне, как и вам, захотелось пошутить. Могу я пошутить?
– Ну, Тимофей Сергеевич, это уже совсем жестоко! Зачем же тогда было так горячо торговаться?
– А из любопытства. Чтобы узнать, по какой такой шкале вы меня цените. Оказывается, по шкале обывателя. Мелковато. И даже оскорбительно в какой-то степени. Не надо мне этих ваших благ! Человек мне нужен, Че-ло-век! И с большой, и с маленькой буквы. Таких особенно много. Что с ним происходит? Куда он катится? Почему, проживая жизнь, они так и не становятся людьми? Какая нам участь уготована во Вселенной волей Божьей? Вот что меня интересует! А вы мне блага подсовываете. Чихать я на них хотел!
– Тю-тю-тю-тю-тю, закипел, как самовар! А зачем вам эти знания? Сказано ведь: многие знания – многие печали. К чему усложнять себе жизнь? Вы ведь и так уже отравлены собственным даром. Вот и пестуйте его, совершенствуйте. Потому что он ваш конек и планида. Что вам еще надо? Говорите, что я вас оценил дешево. Неправда, Тимофей Сергеевич. Я даю вам то, на что уходит у множества людей вся человеческая жизнь. Вы освобождаетесь от повседневных мелочных забот. Творите, работайте. Разве этого вам мало? Ну, при добросовестной службе, властью вас могу еще наделить. Однако скажу сразу, – дело это грязное. Не советую, для вас оно неприемлемо: вы родились под знаком Водолея и станете навязывать свои идеи другим. А это всегда опасно.
– Не хочу никакой власти, не хочу! – сказал Нетудыхин. – Хочу знать, что ждет человека впереди!
– А тут, в конце концов, особых секретов нет, – с легким раздражением сказал Сатана. – Подумаешь, какие страсти! Как будто речь идет о главной тайне мироздания. Да я могу об этом поведать вам хоть сейчас.
– Не может быть! – удивился Нетудыхин. – Тогда скажите, что с нами произойдет в ближайшем будущем?
– Пожалуйста, скажу. В ближайшие годы предстоит новый передел мира. Во многих странах наступит экономический спад, очень тяжелый спад. Потом мучительный подъем, за ним – спад, потом опять подъем…
– Хэ! – сказал Нетудыхин. – Прорицатель! Тоже мне! Так и я умею прорицать.
– А что же вы хотите, чтобы я вам все в подробностях нарисовал? Тогда вы не по тому адресу обратились. Все в ведении Его. Ему и известно все до мелочей.
Подходили к перекрестку, у которого недавно произошла их роковая встреча. И остановились на том же месте, где столкнулись. Нетудыхин подумал: "Сейчас предложит зайти в сквер"… Но и Сатана догадался, что Нетудыхин унюхал его желание. Однако сказал:
– Может, все-таки перейдем… на ту сторону? Посидим малость, покалякаем. Разговор-то наш не окончен, да и автору удобней будет изложить его в одной главе…
– Нет – сказал решительно Нетудыхин, – в портфеле гора тетрадей непроверенных лежит. Время в обрез.
– Ну, пошли тогда потихоньку, провожу вас домой.
– Зачем? Я сам дойду.
– А вдруг что-нибудь случится?
– Что со мной может случится?
– Ну, мало ли что! Вот случилось же… на этом перекрестке… Сквозняки тут… Дует со всех сторон. Самого на злоключения подмывает…
Разговор становился каким-то мистическим и неопределенным.
– Ладно, – сказал Нетудыхин, смягчаясь, – потопали.
И они пошли дальше. Но теперь уже не спеша, как два мирно гуляющих вечерней порой собеседника.
Глава 5
Вторая заповедь Сатаны
Между тем, пока происходил этот нервный разговор, на улице стемнело. Зажглись фонари.
Нетудыхин посмотрел на Сатану. В вечернем освещении тот показался ему совсем сереньким мужичонкой.
– Откровенно говоря, – сказал Нетудыхин, несколько погодя, – у меня сегодня такое впечатление, что вы все-таки не Сатана, а так – мелкий бес какой-то. Что-то я засомневался в вас.
– Ну, Тимофей Сергеевич, напрасно, – сказал Сатана. – Это потому, что вы вдруг резко сменили дистанцию по отношению ко мне. Одним махом приблизились. Сатана я, Сатана истинный. А что до моего внешнего вида, так я уже вам говорил о необходимости соблюдения правил безопасности. Нет, никто и никогда из моих работников не посмеет представить мою персону перед людьми. Это исключено. Карается раскаленным добела железом. Были, правда, отдельные попытки подменить меня. Но не со стороны моих слуг, а со стороны некоторых сумасбродных субъектов вашего рода. Были. Бездарные имитации, должен сказать. И все они оканчивались крахом. Но это так, к слову. А я вот о чем с вами сегодня хотел поговорить, о второй заповеди моего декалога. Вы, надеюсь, первую не забыли?
"Курс обучения Зла мне хочет преподать, паскудник! "– подумал Нетудыхин.
– Что?
– Я говорю, вы, надеюсь, первую заповедь моего декалога не забыли?
– Такое не забывается, – мрачно сказал Нетудыхин.
– Ну и хорошо. Хорошо, что не забывается. Эта заповедь должна войти в плоть и кровь вашу. Но это общая установка, относящаяся, так сказать, к эстетической стороне дела. А я хочу сегодня обратить ваше внимание на технологию реализации Зла. Зло, знаете ли, множеством людей воспринимается в искаженном свете и неправомерно охаивается. Хотя я утешаю себя тем, что поверхностность взглядов среди людей – явление весьма распространенное. Поэтому, учитывая это людское верхоглядство, моя вторая заповедь гласит так: изыщи личину для Зла, но обязательно такую, чтобы она по привлекательности своей могла быть равна обаянию Добра. Да, это важно. Это очень важно. Иначе дело будет загублено на корню.
– А к чему такая упаковка, если Зло, как вы утверждаете, есть Добро?
– Э, Тимофей Сергеевич, люди обычно принимают за золото то, что блестит и имеет желтый цвет. Им трудно понять обратное. Пример тому – вы сами. И забывают, что Зло сопутствует им на протяжении всего их существования. Более того, борьба со Злом сделала их такими, какими они сегодня есть. Именно Злу они обязаны всем тем, что они сегодня имеют в арсенале своих достижений. Но Зло, на их поверхностный взгляд, безобразно, неэстетично, отвратительно. И поэтому они склонны предпочесть Злу Добро. Оно, видите ли, на вид такое мягкое, обтекаемое, приятное и главное, – сладостно щекочет сердце человеку. Для них неважно, что было бы, если бы Добро возвести в принцип существования, – важна сиюминутность и внешнее обаяние Добра. Нашелся однажды один тут и стал проповедовать среди людей – из добрых, конечно, побуждений – любовь и братство. Попытался постричь всех под одну гребенку. Ну и что из этого нынче получается? Что ни любви, ни братства как не было, так и нет. Одно лицемерие и притворство. А его самого распяли – допроповедовался! Надо возвращаться к естественным законам существования.
– Выходит, вы совсем отрицаете роль Добра в истории людей?
– Нет, я этого не сказал. Пусть будет, пусть существует Добро. Для слабонервных. Для тех, кто уж совсем не может без него обойтись. И потом – для меня это чрезвычайно важно, – как противоположность Зла. Чтобы его оттенить, вскрыть реальную стоимость каждой из противостоящих сторон. Иначе получится опять же крайность. Но ведущее место в жизни должно принадлежать Злу. Будущее за человеком сильным, агрессивным.
– Послушайте, – сказал Нетудыхин, не выдержав, – вы несете чистейшую ахинею. Я все-таки оканчивал ВУЗ да и так, самостоятельно, интересовался философией. В ваших высказываниях присутствует какая-то чудовищная смесь махрового социал-дарвинизма и низкопробного ницшеанства. А где же культура, куда она делась? Ведь в конце концов люди же не звери. Культура вытравляет в человеке зверя.
– Возможно. Но вы забыли одно незначительное дополнение: и делает человека еще изощренней. Нет, Тимофей Сергеевич, культура – как мышцы спортсмена: с великим трудом они наживаются и в течение очень короткого времени могут быть дистрофированы. Но если она все же наличествует, ее тоже можно повернуть на службу Злу. И вот тут-то крайне необходимо использовать личину. Ради того, чтобы Зло было воспринято людьми должным образом. Человек должен быть уверен: поступая именно так, он делает правильный шаг. Иного решения у него просто не должно быть. Задача личины – облегчить человеку принятие решения. Это, Тимофей Сергеевич, высшее искусство в нашем деле. Работники мои, достигшие такого уровня, считаются у меня мастерами своего дела. За них уже можно не беспокоиться, потому что они сами постигли великолепие и вместе с тем вселенскую значимость того, чем они занимаются. Конечно, это приходит не сразу. Путь к мастерству мучителен. Случаются даже бунты, отречения. Но, познав однажды хмелящий запах реализованного тобою Зла, никто уже потом к ранее защищавшимся позициям не возвращается. Это как власть, испробовав которую однажды, человеку уже трудно от нее отказаться. Потому что это действительно великолепное зрелище, когда ты волей своей ставишь человека в критическую ситуацию, и он, обычно в обыденной жизни инертный, вдруг начинает на твоих глазах, напрягаясь, преображаться и находит-таки, негодник, решения из совершенно, казалось бы, безвыходных ситуаций. А заставь ты его проделать это самое по-хорошему, путем Добра, – нет, откажется, не захочет. Личина тут – незаменимое средство. Она придает человеку силу убежденности в своей правоте. Хотя многие творят Зло и просто по соображениям личной выгоды, не поднимаясь до каких-то там философских обобщений. Такова психология восприятия Зла человеком. С ней необходимо считаться. Если нам удается путем использования личины поддержать человека в убеждении своей правоты, он идет на самый крайний шаг. Если таковой уверенности в нем нет, он колеблется, юлит. Прогресс движется путем преодоления критических ситуаций. Наша задача – создать их как можно больше.
– Зачем?
– Затем, что другого пути нет.
– А зачем мне ваш прогресс, построенный на костях и крови? Вы знаете, что сказал по аналогичному поводу Достоевский?
– Достоевский, Достоевский… Что-то знакомая фамилия. Где-то я с ней, кажется, сталкивался. Это какой век?
– Прошлый, девятнадцатый. Если считать от рождества Христова.
– А страна?
– Россия.
– Ах, да! Как же, как же, вспомнил: Федор Михайлович! Достоевский Федор Михайлович! Очень даже сталкивался. Ну-ну, так что он сказал?
– Что на страдании одних людей не может быть построено счастье других. Это дичь, "эвклидовская дичь", по определению его героя.
– Мало ли кто что сказал из вас тут, на земле. Тем более такой путаный и тяжелый человек, как Федор Михайлович. Он мне самому много крови попортил. Хотя вел себя очень, очень корректно. Законы Творца выше частных мнений. Они не зависят от воли человека. Плодик-то слопали. Теперь приходится рассчитываться за него гуртом, соборно. Но не надо отчаиваться, с совершенствованием разума вашего, – а Зло, безусловно, совершенствует его, – вы все более освобождаетесь от Его власти. Есть надежда на прорыв. Творец полагается на естественный ряд событий, да Зло этот ряд расшатывает и качественно изменяет. Сегодня мировой порядок стал менее предсказуем. Уровень свободы повышается. И еще неизвестно, куда кривая выведет. Человек должен использовать этот текущий момент, чтобы все-таки постичь, рассекретить Его замысел. А потом, может быть, и внести в него свои коррективы. Ибо кто же лучше знает людей, чем они себя сами.
– Но вам-то, вам-то что до всего этого? Почему вы так печетесь о человеке? Откуда вы знаете, что человеку нужно? Может быть, ему и не нужно знать Его замысел. Хотя, конечно, любопытно было бы. Однако это все же чисто познавательная точка зрения, а не жизненно необходимая. Ну, допустим, мы рассекретим Его машинку, раскрутим. А соберем ли опять? Может, все-таки лучше полагаться на естественный ход ее бытия. Зачем пересоздавать то, что уже однажды создано Другим? Можно ведь и беды при этом несусветной натворить. Поэтому разумней в чужую компетенцию не соваться.
– Нет, Тимофей Сергеевич, нет. Соваться надо. В этом деле все туго связано в один узел. Надо, чтобы получить окончательную свободу. И соваться как можно решительней и энергичней, потому что враги не дремлют. Вы ведь посмотрите, что делается. Если за Его замысел принимать то, чему вас научают отцы церкви, то это, действительно, дичь, как очень точно сказал упомянутый вами Достоевский. Они же утверждают, что замысел Божий не доступен пониманию человека, – так? И сами вместе с тем говорят, что в конце концов на земле со временем, когда свершится Страшный суд, хотя сроки они всякий раз эти отодвигают, воцарится Царство небесное. А откуда им это ведомо после их заверений о невозможности постижения человеком плана Божьего? Им что, Творец оказывает особое доверие и милость, посвящая их в свои планы? Тогда следует говорить, что не все равны перед Господом Богом, но лишь избранные. Опять несправедливость со стороны самого Творца. Но отцы церкви врут, что совершенно очевидно, уводя человека не туда, куда надо.
– Что-то я не совсем улавливаю вашу мысль. Причем здесь отцы церкви?
– Не торопитесь, уловите. Так вот, обыкновенному смертному не на кого полагаться. Он не должен верить ни одной из сторон, участвующей в этой вселенской тяжбе. Моей стороне – можно, почему – я объясню потом. Он должен руководствоваться в своих действиях лишь соображениями личных интересов и собственным разумом. Вот к чему я веду. Почему моей стороне можно верить? Потому что низвергнут я был на землю одновременно и совместно с человеком. В этом деле мы с вами – потерпевшая сторона. И мы должны блокироваться, дабы нам легче было вырваться из этого вечного рабства. Есть, правда, тут еще одна сторона, но о ней – в другой раз.
– Что это за сторона? – настороженно спросил Нетудыхин.
– Звери. И весь животный мир. Они-то уж ни в чем не были виноваты, совершенно. Так: под горячую руку попали и замели их вместе с нами. Теперь, оказывается, будто вина их состоит в том, что я, совращая Еву, принял образ змия. Они, мол, подали мне идею. Абсурд, конечно. Высокочтимый Божественный абсурд, выдаваемый за высочайшую справедливость.
Помолчали, совсем замедляя шаг, так как приближалась улица, на которой Тимофей Сергеевич жил.
– Да, – сказал Нетудыхин, – далеко вы зашли в своей ненависти, очень далеко. Послушав вас, можно подумать, что во всех бедах виноват один Господь.
– Ну а кто же, кто же еще?
– А вы, стало быть, ангел Божий?
– Да. То есть был, но сейчас подвергнут остракизму.
– И продолжаете бунтовать, подбивая на новый грех других и обосновывая свой бунт, так сказать, философски.
– Так не виноват же я, не виноват!
– Виноват, лукавый князь, виноват! За ненависть виноват, за необъективность.
– Чепуха все это, вымыслы! Эх, жаль, что времени у вас в обрез, а то бы я вам рассказал все в подробностям. Тогда бы вы поняли, где собака зарыта.
– Вряд ли это изменит мое отношение к вам.
– Посмотрим. Рано или поздно вы все равно убедитесь в моей правоте. Это не ненависть, Тимофей Сергеевич. Это ситуация, в которую я попал и которую пытаюсь разрешить на протяжении многих веков. Но, кажется, она все же близится к своему завершению. И силою слагающихся обстоятельствам, и частично, пусть это будет нескромно, – благодаря моим усилиям. А вы вот самоустраняетесь, несмотря на все ваши заявления. По-настоящему, вам безразлична судьба человека. Между тем, в этой истории, вся потасовочка-то произошла из-за вас, да-да, из-за вас. Вы – средоточие всех противоречий, всех начал и концов. И без вас, людей, здесь никак не обойтись. Вам так или иначе придется участвовать в разрешении этого конфликта.
– Может быть. Но на чьей стороне?
– На моей, конечно, на моей! Когда вы узнаете всю правду, вы, безусловно, примете мою сторону. Я уверен. Я потому и доверяю вам, что надеюсь именно на такой исход.
– Вы уверены?
– Я так думаю.
– Зря, – сказал многозначительно Нетудыхин. – Вас может ожидать самый неожиданный шаг с нашей стороны.
– Против такой неожиданности у меня есть страховка. Я ведь тоже не лыком шитый.
Помолчали. Потом остановились. И Сатана сказал:
– Итак, Тимофей Сергеевич, запомните мою вторую заповедь: изыщи личину для Зла, но обязательно такую, чтобы она по привлекательности своей могла быть равна обаянию Добра. Достаточно просто и доступно.
– И сколько же у вас вообще их, этих заповедей?
– Десять, Тимофей Сергеевич, десять! Дека-лог!
– Ах, да! Ну да, я как-то даже упустил смысл самого названия. Но почему именно десять? Это связано как-то с библейским влиянием?
– Ну – нет! Моя контора самостоятельная. Просто число десять является наиболее рациональным количеством заповедей, которое способен запомнить человек без особого напряжения. Текст должен быть минимален по объему и предельно насыщен смыслом. Тогда он легко ложится человеку на память.
– Между прочим, – сказал Нетудыхин, – у меня тоже есть заповеди.
– Ну!
– Да. Правда, только две.
– Очень любопытно. И о чем же они гласят?
– Пиши – не оглядываясь, шлифуй – творя, издавай – страшась. Все через тире. Это заповедь общеустановочного характера. А для стихов у меня особый завет имеется:
И каждый стих, как крик души,
Как стих последний напиши.
Сатана подумал, сказал:
– Хорошие заповеди, мастеровые. И отлично сформулированы.
– Хорошие, но трудно выполнимые. Выдавать заповеди вообще намного легче, чем их исполнять. В том числе и ваши. Легко сказать: творите Зло любя и используйте при этом для него личину Добра. Правильно ли я объединил ваши две заповеди?
– Да! Да! – вдохновенно и подобострастно заглядывая в лицо Нетудыхину, сказал Сатана. – Абсолютно верно!
– А попробуй осуществи это на деле – не получится.
– Почему?
– По все тем же причинам: не тот я человек. Я хоть и в Бога, может быть, не верю, да Зла творить не хочу. Не ложится оно мне на душу.
– Подождите, Тимофей Сергеевич, – опять горячо заговорил Сатана, – все утрясется. Ваша душа найдет со временем точку для равновесия. Ну, обманули вас когда-то, выдали вам грешное за праведное. Но сегодня-то вы вполне зрелый человек и самостоятельно можете разобраться, где истина, а где ложь.
– Вы думаете, это так просто?
– Знаю, что не просто. Потому и терплю, и вожусь с вами.
– Нет, нет и еще раз нет! Вот когда я приду к убеждению, что Зло – это Добро, тогда я сам явлюсь к вам – у меня-то телефончик есть – и скажу: берите меня, я ваш. Человек к истине должен приходить собственным путем. А сегодня – нет. Извините, мне пора.
Они остановились.
– Время, время дорого, Тимофей Сергеевич, – сокрушенно сказал Сатана. – Вам ведь не так много отпущено. Ладно, продолжим этот разговор в другой раз. Но чтобы вы не сомневались в моих возможностях, на прощание, сегодня я вам хочу преподнести маленький сюрприз: тетради ваши, что у вас в портфеле находятся, уже проверены.
– Не может быть! – удивился Нетудыхин. Он облапывал свой портфель, пытаясь его открыть.
– Не волнуйтесь, там все в полном ажуре. Нет оценок – дома проставите сами. Честь имею! – сказал Сатана, горделиво поклонившись, и зашагал по тротуару.
Нетудыхин стоял несколько растерянный. "Ну и стервец! Ну и проходимец! – думал он, глядя на удаляющегося Сатану. – На любые трюки пускается, чтобы меня уговорить. Балалайка! Любопытно, как ему все-таки удалось это сделать? Неужели там кто-то сидел у меня в портфеле, пока мы с ним разговаривали? И не натворил ли он в тетрадях какой-нибудь несуразицы?.."
Нетудыхин изо всех сил трахнул кулаком по портфелю и поспешил домой.
Глава 6
На рыбалке
Октябрь клонился к исходу. В суматохе рабочих будней Нетудыхин в этом году проглядел, как незаметно совершился переход от лета к осени. Пошел на убыль день. Стало раньше смеркаться, и позже занимались рассветы. Сквер, мимо которого по утрам Тимофей Сергеевич пробегал на работу, с каждым днем все больше оголялся, а на полянах его полотном художника-абстракциониста стелилась палая листва. Резко похолодало на зорях. Но часам к десяти утра солнце прогревало воздух, и иные дни выдавались тихие, безветренные, неповторимо великолепные в своей увядающей красоте.
Вспоминался Пушкин. На ум приходили его пронзительные строки об осени. Нет, никогда Нетудыхину не удавалось дотянуться в своих опусах до такого объемного, почти стереоскопического изображения. Что-то было в душе его городской жизнью загублено. Или, может быть, просто не дано ему. Но к природе он тянулся и любил бывать с ней наедине. После толчеи и транспортного тарарама города, где-нибудь на берегу реки или озера, за удочкой, ему легко дышалось и легко думалось.
Обычно эти поездки за город были связаны у него с рыбалкой. За день до отъезда он запасался червями, очищал их в банке с песком, просматривал свой рыбацкий инструмент. На загородных водоемах в выходные дни, как правило, скапливалось множество городского люда. А летом они вообще превращались в места семейных вылазок. Поэтому для таких поездок Нетудыхин предпочитал дни будние. Чтобы никто не мешал его уединению. И он никому. Два-три рыбака, разбросанные по берегам, может быть, тоже такие же чудаки, как и он, в счет не шли. И день, проведенный у воды, приносил ему блаженную разрядку.
Но в последние недели обстоятельства закрутили Тимофея Сергеевича. Он совсем забыл и о природе, и о рыбалке. И, наверное, не вспомнил бы еще какое-то время, если бы не услышал случайно на перемене разговор двух старшеклассников, бахвалившихся друг перед другом своими рыбацкими удачами. Подумал: "А ведь через неделю-другую клев, пожалуй, уже и прекратится". И тут же решил, что в четверг, свободный у него от уроков, он махнет на рыбалку. Пора ему развеяться. Учебный процесс давно вошел в свою колею, и четверть уже перевалила на вторую половину.
Узнав о намерении Тимофея Сергеевича, Захаровна расщедрилась на кружку перловой крупы для закрыхи. Кузьма, сообразив, что Нетудыхин ладнается на рыбалку, целый вечер обхаживал Тимофея Сергеевича со всех сторон: падал перед ним на спину, толкал и давал по собственной инициативе лапу – Нетудыхин иногда брал его с собой, – но безрезультатно.
– Не мылься, – сказал Нетудыхин, – ничего не получится. Промерзнешь, а потом лечи тебя. Иди на место.
Кузьма не отступал. На рассвете он все еще не без надежды тыкался мордой в ноги Нетудыхину и поскуливал. И только когда дверь за Нетудыхиным закрылась, Кузьма, удивленный человеческой жестокостью, понял, что все его старания были напрасны. Пошел на свое место и объявил голодовку. В знак своего собачьего протеста. Пусть они попереживают, пусть подумают, что с ними произойдет, если он отдаст концы. И кто их будет охранять?.. А Тимофей Сергеевич, спустя час, уже сходил с попутного автобуса и направлялся к знакомому озеру. Начало светать.
От трассы до озера идти предстояло около километра. Местность легким накатом шла вниз, преграждаясь небольшим лесом. Там, за ним, внизу лежало озеро.
Нетудыхин был весь внутренне напряжен. Это напряжение возникало в нем всякий раз, как только он приближался непосредственно к месту рыбалки. Напряжение надежды и вместе с тем сомнения в удаче.
Откуда-то сверху, может быть, с высоты небес, доплыла до него незнакомая мелодия. В сырой утренней тишине она еле пробивалась к нему. Но по мере того, как он приближался к озеру, звучание ее нарастало, и шла она действительно откуда-то оттуда, с небес.
Нетудыхину стало тревожно. Мелодия уходила все выше, взвинчивая нервы, потом медленно ниспадала и снова поднималась, терзая душу и на что-то жалуясь. Что это?
И тут он вдруг увидел на одном из деревьев, в развилке ветвей, игравшего на какой-то дуде человека. Тот самозабвенно тянулся к небу и был в состоянии обалдения. Нетудыхин моментально сообразил – Сатана! Ярость волной всколыхнула Нетудыхина.
– Слазь, сволота! – сказал он и с силой ногой ударил по стволу дерева, словно пытаясь того стряхнуть.
– Не сволота, а как договаривались – Тихон Кузъмич! – сказал с обидой Сатана, кряхтя и осторожно спускаясь с дерева.
– И чего ты сюда приперся?
– Поиграть. Грустно что-то стало. А здесь тихо, никто не мешает. Блаженство.
– Тоже мне, музыкант нашелся, бездарь хромоногая!
– Да уж, инструментом владею в совершенстве. И не чета вам, что вы даже гитару не смогли осилить, – сказал Сатана, спустившись и пряча свой инструмент за пазуху.
Сегодня он был одет в какую-то замызганную до полной истрепанности куртку, в такие же изношенные брюки и походил на лесного бродягу.
– Что это? – спросил Нетудыхин, имея в виду дудку.
